Текст книги "Чаша терпения"

Автор книги: Александр Удалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

– Ну входи, входи, – проговорила она с зычным горловым клекотом в голосе и, не подумав подняться, приложила к глазам лорнет.

Надя прошла через всю гостиную, приблизилась к ней, скромно, по-девичьи, поклонилась, потом поцеловала руку… и залилась краской: можно было бы этого не делать, и она не собиралась это делать, но Клавдия Алексеевна сунула к ее губам свою пухлую, в перстнях руку. Она все так же недвижно сидела в углу дивана, продолжая сквозь лорнет рассматривать Надю в упор.

Клавдия Алексеевна молчала. Опешив от собственной растерянности, оттого, как их приняла мать. Август тоже молчал, не зная, с чего начать разговор и удивлялся, отчего с матерью произошла такая перемена.

– М-да, – зачем-то произнесла Клавдия Алексеевна, и, больше ничего не добавив, поднялась с дивана, подошла к зеркалу, глянула на себя как-то искоса, оценивающе, желая посмотреть на свой профиль, одним легким прикосновением среднего пальца поправила у виска какой-то завиток и вернулась на место.

– Что же ты стоишь? Садись, – обратилась она к девушке, совершенно потерянной от смущения. – Как тебя зовут?..

– Мама, – не выдержал Август, – я тебе говорил ее имя.

– Пойди открой Тимке дверь. Он просится в гостиную, – вместо ответа сказала ему Клавдия Алексеевна.

Смущенный Август молча повиновался. В комнату важно, не спеша вошел большой пушистый дымчатый кот и направился к хозяйке.

Надя молча присела на диван. Кровь то отливала от ее лица, то вновь приливала к щекам. Клавдия Алексеевна тоже молчала, теперь уже без лорнета разглядывая Надю сбоку.

Август, пока вырос, хорошо изучил характер матери, и сейчас, глядя на нее, понял, что все пропало, все его надежды жениться на Наде рухнули. Он не мог понять причины, побудившей мать так резко изменить свое прежнее решение и обещание во всем ему помочь. А ведь он знал, что, несмотря на свою безраздельную власть в доме, она любила его, любила исполнять его капризы. Поэтому, с отчаянием глядя на то, как рушится его счастье, Август все еще с надеждой смотрел на мать, своей покорностью стараясь вызвать в ней сострадание, и хотя бы этим поколебать ее беспричинную, как ему казалось, резкость и холодность.

Но причина, между тем, была, и очень простая. Конечно, в тот миг, когда Надя входила в гостиную, все еще оставалось по-прежнему, и в душе Клавдии Алексеевны не было никаких колебаний. Она осталась сидеть на месте и не поднялась с дивана навстречу будущей невестке, чтобы та поняла, в чей дом она входит, и не помыслила бы когда-нибудь поставить себя здесь хозяйкой. Что же касается того, чтобы помочь Августу в его намерении, то здесь ее решение оставалось твердым. Коль скоро Марк Иванович был против женитьбы Августа и даже не стал об этом разговаривать, Клавдии Алексеевне по ее глубокому убеждению следовало поступить наоборот, то есть непременно женить Августа. Ей казалось, что муж, как всегда, не прав. Клавдия Алексеевна считала своим святым долгом исправлять ошибки мужа. Часто она говорила ему:

– Нет, Марк, ты не прав. Я сделаю по-другому и, вот увидишь, ты будешь меня благодарить.

– Как знаешь, – отвечал он, лишь бы не ввязываться в спор, ибо знал, что ее не переспоришь, и помнил хороню народную поговорку: «Спор прекращает умнейший».

За многие годы Клавдия Алексеевна настолько привыкла все делать по-своему, что стала бояться, как бы не получилось по-другому, то есть так, как хотел муж, потому что тогда непременно должно быть все очень плохо. Она не замечала, что сотни всевозможных в итоге дел как бы сами собой кончались так, как хотел и предсказывал Марк Иванович.

«Август… Его судьба… Разве можно так безразлично отнестись к этому? Что может быть в жизни более важное?..» Ей казалось, что стоит только послушать мужа, и с Августом может случиться какое-нибудь несчастье: он может заболеть, может бросить учиться, может в конце концов застрелиться. Бог знает, что с ним может случиться.

Но в то же самое время где-то очень-очень глубоко шевелился в душе червячок, который словно хотел напомнить:

«А ведь прав… прав Марк-то Иванович. Молод Август для женитьбы. Молод. Повременить бы надо. Училище закончить». Но Клавдия Алексеевна глушила этот голос своим давним убеждением – поступать наоборот. И в то время, когда она ждала свою будущую невестку, Клавдии Алексеевна была как никогда тверда и непоколебима в своем решении.

Увидев Надю сначала издали, у порога, а потом рядом с собой, она оцепенела, пораженная ее красотой.

«Ты говорил – хороша?! Прекрасна! – думала Клавдия Алексеевна. – Да она прелестна! Божественна! О нет, не божественна. Это сам демон послал ее ко мне, чтобы вечно смеяться надо мной. М-да…» И жестокая, глухая, коварная ревность к чужой красоте, как тяжелая муть, поднялась со дна ее души.

Решение было принято: не бывать! Не бывать этой женитьбы. Нельзя, чтобы две красивые женщины жили в одном доме. Прав Марк. Первый раз в жизни прав. А красота этой девицы… что ж, действительно редкая. И упускать ее Августу не следует.

Клавдии Алексеевна пригласила их пить чай. Но сидя за столом, она уже просто не владела собой, не могла скрыть негодования, хотя и не очень заботилась о том, чтобы его скрыть.

– Что ж, – заговорила она, держа у рта чайную чашку и разглядывая Надю своими круглыми навыкате глазами, – хороша ты, хороша. Не отнимешь. Да плохо одета. Так, кажется, поется в песне?

– Мама! Что ты говоришь?!

– Помолчи! Открой Тимке дверь.

Надя поставила на стол чашку, встала и, медленно бледнея, впервые прямо посмотрела в лицо Клавдии Алексеевны.

– Как вы можете… так позорить вашего сына? – сказала она тихо, но внятно. – Ведь вы же… глупая!

– Ах ты… змея! – вскинулась из-за стола Клавдия Алексеевна. – Вон! Вон отсюда!

Надя резко повернулась и спокойно ушла из гостиной.

Через два квартала Август догнал ее, но Надя не стала разговаривать. Он упрямо продолжал идти рядом, умолял простить, остановиться, выслушать его, но она молчала, словно не слышала его.

– Надя! Надюша! Ведь я люблю тебя, – твердил Август.

– Нет, – вырвалось у нее.

– Люблю.

– Лжешь!

– Клянусь тебе! Поверь, Надя.

– Нет.

– Но почему? Почему ты теперь не веришь? Ведь не я виноват во всем этом. Я не хотел так… Это она почему-то вдруг изменила свое решение.

– Но ты мужчина, Август. Подумай об этом. Подумай. Мне жаль тебя.

– Подожди! Выслушай меня!

– Нет, Август. Нет. Может быть, потом когда-нибудь… А сейчас – нет. Уйди. Оставь меня.

– Но я провожу тебя.

– Не надо, уйди.

Он, наконец, остановился и стоял до тех пор, пока она не скрылась в ночной ветреной мгле.

Несколько недель после этого она не хотела его видеть и не встречалась с ним, хотя он в письмах просил ее об этом. Но однажды она пришла, молча остановилась перед ним, не подавая руки.

– Надя…

– Я скоро уезжаю, Август.

– Уезжаешь? Куда?..

– В Азию. В Ташкент. Я тебе говорила раньше.

– Но… как же мы? Как же я останусь?.. Один? Без тебя? Нет. Я не буду жить без тебя. Не могу. Не буду.

– Но курсы заканчиваются. И я еду туда сестрой милосердия.

– А я?.. Как же я без тебя? – скова в ужасе спрашивал он. – Поедем вместе. Вместе. Только… напоследок посидим еще там… на берегу моря…

И снова все было, как прежде: пустынный берег залива, мглистая морская даль и они вдвоем. Август носил ее на руках, целовал, шептал какие-то необыкновенные слова, и снова они были счастливы. Не задумываясь, Август клялся, что порывает с родителями и вместе с ней едет в Туркестан.

Но через день он явился к ней виноватый, убитый, с опущенной головой, и сказал, что не может ехать так далеко, не может бросить училище.

Надя выслушала его молча, удивительно спокойно сказала:

– Я понимаю тебя, Август. Оставайся.

– А ты?.. Разве ты не можешь остаться?

– Не могу.

– Но почему?

– Оставайся, Август. Прощай.

– Я приду проводить тебя на вокзал. Не надо.

– Не смей.

– Но тогда… хоть пришли адрес… Я буду писать тебе… И потом, может быть…

– Не надо. Не приезжай.

Она скрылась в подъезде дома. Больше Август ее не видел.

5

С тех пор прошло четыре года. И за все это время Надя всего раз, вскоре после своего приезда, написала Августу короткое письмо с адресом, но ответа не получила.

Сегодня, когда они сидели с Тозагюль в ее полутемной мазанке и ждали Курбана, Тозагюль нечаянно задела ее больную, незаживающую рану.

– Ты красивая, Надира. Очень красивая, – сказала Тозагюль. – А почему ты одна? Нужно, чтоб тебя любили. Тогда легче жить. Легче бороться с невзгодами. Есть у тебя такой человек или нет? Ты никогда мне об этом не говоришь. Почему? Ты прячешь от меня свою любовь? Или у тебя ее нет? И не было никогда?.. Почему ты опять молчишь?..

Надя чувствовала, как натягивается, все натягивается в душе какая-то очень тугая струна, и крепилась изо всей силы, чтоб она не лопнула.

– Надира, расскажи мне… Расскажи мне все… – так тихо, так проникновенно сказала Тозагюль, что Надя посмотрела на нее и услышала, как струна лопнула.

Но она не могла даже выплакаться, не могла ничего рассказать, знала: не до нее сегодня было Тозагюль.

Потом вернулся Курбан, которого обе они ждали о нетерпением и тревогой, и Надя, обрадованная, уехала с Кузьмой Захарычем в город за лекарствами.

Было около двух часов пополудни, когда Надя и Кузьма Захарыч подъехали на своих дрожках к городу. Впереди, за Бородинскими мастерскими, горбился перекидной мост, и Кузьма Захарыч, вдруг насторожившись, вытянув спину и шею, стал тревожно глядеть на мост.

Там творилось что-то непонятное. Около полувзвода солдат стояли поперек моста, перегородив дорогу, и куда-то не пускали толпившихся возле них и чем-то возбужденных рабочих. Оттуда слышался шум, голоса, выкрики.

– Что там такое, Кузьма Захарыч? – спросила Надя, с веселым любопытством выглядывая из-за его плеча.

– Да вот и мне невдомек, Надежда Сергеевна, – отвечал Кузьма Захарыч, не оборачиваясь и еще пристальнее вглядываясь вперед. – Не иначе, рабочие бунтуют, – добавил он. – Может, вернемся назад да кружным путем через Казачью слободку проедем, а?..

– Что вы, Кузьма Захарыч?! Зачем? – удивилась Надя. – Ведь это интересно. Давайте посмотрим.

– Что вы, Надежда Сергеевна! Рабочий человек, можно сказать, сами-то, а говорите этакие обидные слова.

– Какие обидные слова, Кузьма Захарыч? – удивилась Надя.

– Как какие? Чего же тут интересного, когда кровь?! – сказал он и повернулся к ней всем корпусом.

– А почему непременно должна быть кровь? – возразила Надя. – Может, и нет никакой крови.

– Теперь такие дела без нашей рабочей крови не обходятся. Нет, Надежда Сергеевна, не поеду! – вдруг решительно заявил он. – Я за вас в ответе. Тпр…

Он остановил лошадь. Надя сложила зонтик, встала на длинную подножку, что была пристроена к дрожкам Кузьмой Захарычем, и долго из-под ладони глядела на мост.

– Что ж вы меня пугаете, Кузьма Захарыч, а?.. Ведь вон арба идет впереди. Видите? – спросила она.

– Видеть-то вижу…

– Ну так вот, сейчас посмотрим, пропустят ее или задержат, – говорила Надя, продолжая вглядываться из-под ладони вдаль. – Вот видите… Проехала. Никто ее не задержал. Расступились и пропустили.

– Так ведь это арба… А мы с вами люди государственные.

– Трогайте, трогайте, Кузьма Захарыч, – уже сухо сказала Надя.

Только много позже, почти год спустя, она поняла, почему не хотел Кузьма Захарыч встречаться ни с солдатами, ни с жандармами, ни с казаками.

Въезжая на мост, они увидели внизу, в промежутке между кирпичной стеной казармы и высокой насыпью, поднимавшейся к мосту, еще человек пятнадцать рабочих и столько же солдат. Как видно, рабочие настойчиво, но пока еще терпеливо упрашивали солдат пропустить их зачем-то к железнодорожным путям, но солдаты загораживали весь проход и не пускали их.

– Да вы хоть что-нибудь понимаете или нет?! – выкрикнул чей-то молодой, возмущенный и очень высокий голос. – Мы же за вас хотим постоять. Человеки!

– Ведь там же вашего брата-солдата хотят на каторгу увезти, а мы не дадим, – поддержал молодого чей-то густой бас.

– Они смутьяны. Не велено вас туда пускать, – сказал пожилой усатый унтер.

– Ну, добром не пустите, так мы сами пройдем.

– Да чего там с ними толковать! Напирай, братцы!

– А ну назад! – грозно и воинственно прикрикнул унтер и тут же добавил каким-то слезно-умоляющим голосом. – Уйдите, братцы, подобру-поздорову, пока казачки не подоспели. А то быть кровопролитию. Сами знаете, с ними шутки плохи. Уйдите, Христом-богом вас прошу.

Дрожки въехали на мост, и слева, вдали, сквозь знойное душное марево, струившееся над железнодорожными путями, Надя увидела у перрона множество народа. Там, на перроне, стояли длинные столы, за ними сидели какие-то люди в однотонной арестантской одежде, а их окружал строй казаков с шашками наголо. Надя видела, как шашки ослепительно сверкали на солнце.

Сердце ее сжалось.

– Скажите, что там происходит? – обратилась она к солдатам, перегородившим дорогу, не зная, на ком из них остановить взгляд, растерянно ища среди них глазами того, кто бы ей ответил.

Но все внимание их было по-прежнему приковано к толпившимся рабочим, и ей никто не ответил. Солдаты разомкнули свой строй, пропуская дрожки, и снова сомкнули его.

Не успели Надя и Кузьма Захарыч съехать на своих дрожках с моста, как там, позади, пронесся град конских копыт, на мгновенье будто бы затих, а потом снова припустил еще сильнее, звонче, стремительно приближаясь.

– Рра-зойдись! Ж-живо! – послышалась команда. Кузьма Захарыч стегнул лошадь кнутом.

Уже по ту сторону деревянного моста через реку Салар у лошади вдруг отстегнулась подпруга и пришлось остановиться как раз возле небольшой группы рабочих, стоявших на обочине дороги. Кузьма Захарыч соскочил с дрожек и, подтягивая подпругу, завязывая конец ремня на оглобле, успевал о чем-то перемолвиться с рабочими.

– Ну, что там происходит на станции, Кузьма Захарыч? – спросила Надя, когда они снова поехали.

Кузьма Захарыч помолчал, зачем-то оглянулся на нее, сначала через одно плечо, потом через другое, и спросил, понизив голос:

– Про ноябрьские прошлогодние события в Ташкентской крепости слышали?

– Нет, Кузьма Захарыч, не слыхала. А что за события?

Кузьма Захарыч не ответил, легонько подбодрил лошадь кнутом и продолжал молчать.

– Про волнения в Петербурге слыхала… В газетах читала… – сказала Надя, не дождавшись от него ответа, – а про нашу крепость – нет. Ничего не слышала. Да вы скажите, что там случилось?

– Не слышала, так и не надо бы. Да нет, тебе-то вот и надо знать, потому как ты все больше с простым народом дело имеешь, – сказал Кузьма Захарыч вдруг неожиданно и впервые говоря ей «ты». – И кому веришь – тоже расскажи. Осенью прошлого года в Ташкентской крепости восстали солдаты. Ну, отчего люди бунтуют, вам прояснять не надо, – говорил он, снова переходя на «вы». – Только дела настоящего у них не вышло. Смяли их. Судили. И сейчас вот как раз восемнадцать человек отправляют на каторгу. Ну, а рабочие с Красновосточных главных мастерских узнали – да на станцию. Казаки да жандармерия, конечно, не допускают никого к осужденным. Однако пускай не пускай, а правду ни штыком, ни саблей молчать не заставишь и от народа не спрячешь. Осужденных, оказывается, три дня морили голодом. А рабочие об этом узнали да потребовали, чтобы их немедленно накормили. Вот сейчас, когда мы проезжали через мост, им как раз горячую пищу дали. Видели столы длинные?.. А вокруг казаки да жандармы. То-то вот, Надежда Сергеевна, с народом шутки плохи. И нынче, должно быть, это дело миром не кончится. Смотрели с моста, как рабочие кидали шпалы поперек рельсов?..

– Нет, не видала.

Стало быть, плохо смотрели. А вы позорче смотрите вокруг себя, Надежда Сергеевна. Позорче будьте. Но-о!.. – прикрикнул он на лошадь и хлестнул вожжами.

В этот день волнения рабочих Красновосточных и Бородинских мастерских, скопления народа на станции, на железнодорожных путях, Первушинском и перекидном мосту продолжались до позднего вечера, и Надежда Сергеевна осталась в городе. Но спала она плохо: в гостиничном номере было очень душно, и перед глазами возникал то перекидной мост, толпы рабочих, солдат, пожилой усатый унтер, все увещевавший разойтись подобру-поздорову, то столы на перроне, шум толпы, блеск оголенных казачьих сабель…

А в ушах все звучал добрый знакомый голос: «А вы позорче смотрите вокруг себя, Надежда Сергеевна. Позорче будьте».

Они выехали из Ташкента на следующий день еще до солнца, надеясь по холодочку доехать хотя бы до Курбановой кузницы и там переждать самую жару. На перекидном мосту, где вчера стояли рабочие и строй солдат, еще спала пустынная утренняя тишина, только где-то внизу, вдалеке, на железнодорожных путях трубил рожок стрелочника, а ему короткими веселыми вскриками отвечал паровоз.

– Кузьма Захарыч!

– Что, голубушка?

– Чем же кончилось тут вчера?

– Увезли.

– Увезли?..

– Мг-у.

– На каторгу?

– На каторгу. Вон с кого-то рубаху тут вчера спустили, – сказал Кузьма Захарыч, указывая кнутовищем в сторону, под откос, – один ворот да рукава остались. Вон валяются на откосе.

Надя посмотрела туда, куда Кузьма Захарыч указал кнутовищем и действительно увидела на земле, на откосе изодранные синие лоскутья и рукава от рубахи.

– Видно, было дело под Полтавой, – сказал Кузьма Захарыч. – Не испугался мастеровой люд и казачишек.

Надя не отозвалась. Опять она думала о солдатах, которые подняли восстание в крепости, о том, что теперь везут их в Сибирь, на каторгу. Думала о рабочих, которые так смело вступились за осужденных, и не чаяла поскорее увидеть Тозагюль и Курбана, чтобы рассказать им об этом. Видно, глубоко запал ей в душу вчерашний день. После этого дня она действительно стала зорче глядеть вокруг и, может быть, совсем иначе сложилась бы ее судьба, и пошла бы Надежда Сергеевна гораздо легче и быстрее по той дороге, по которой, как она чувствовала, ей надо идти, если б не перебежал ей эту дорогу внезапно приехавший из Петербурга Август.

Намучившись за ночь в душном Ташкенте, плохо выспавшись, укачиваемая рессорами, Надя подобрала под себя ноги, свернулась на дрожках калачиком за широкой спиной Кузьмы Захарыча и задремала.

Очнулась она оттого, что дрожки вдруг остановились и Кузьма Захарыч с кем-то разговаривал. Не открывая глаз, она прислушалась.

– Скажи, земляк, до Яркента еще далеко? – спросил чей-то густой и вязкий голос.

– А вы туда, что ль, направляетесь? – вопросом на вопрос ответил Кузьма Захарыч.

– Да, туда вот подрядился.

– Что ж ты, извозчик, видать, городской, а поехал в уезд, – продолжал Кузьма Захарыч.

– Ну что делать?.. Подрядился, уж еду.

– Да и назад порожняком будешь ехать, – добавил Кузьма Захарыч.

– Да ведь что теперь поделаешь? Подрядился, – твердил свое извозчик.

Надя осторожно приподняла белый марлевый лоскут, которым прикрыла голову, и еще полусонная, нехотя, с ленцой приоткрыла один глаз. Прямо против нее сидел на козлах дородный бородатый мужик лет пятидесяти, с окладистой, не то седеющей, не то сивой, с прозеленью бородой и с удовольствием разговаривал с Кузьмой Захарычем, повернувшись к нему всем корпусом.

– Дай-ка, друже, табачку на закрутку, – попросил он.

– Не водится, – спокойно сказал Кузьма Захарыч.

– Что так? Аль не куришь?..

– Курю, да только местный табак, азиатский. Носовой называется. – Кузьма Захарыч вытянул из кармана желтую, похожую на грушу тыквенную табакерку с ременной кисточкой вместо пробки, показал ее собеседнику. – Вот мое курево.

– Ну и ну! Удивил. Ты что же, совсем азиатом стал?

– Да так вот оно получается, что в городе редко бываю, все больше по кишлакам мотаюсь, с местным населением общаюсь, а махорки здесь саратовской либо моршанской и в диковинку не сыщешь. А ведь курить надо?..

– Курить надо, – согласился собеседник. – В нашем извозчичьем деле не курить, так с тоски подохнешь.

– Вот я и пристрастился к носовому. Дать, что ли, щепотку?

– Да нет уж, потерплю. Разок пробовал, так слюной изошел. Всю бороду себе заплевал. Вот проснется барин, угостит папиросочкой.

– А что, спит?

– Спит.

– Изволь папиросочку, – сказал другой голос.

Из глубины крытого кожаным верхом экипажа протянулась рука с крупной, как миндалина, коричневой родинкой между большим и указательным пальцем.

Надя приподнялась, не поверила своим глазам: такая родинка была у Августа на правой руке.

– Однако что же ты стоишь, извозчик, на самом солнцепеке? Поехали, – сказал тот же голос. – Далеко ли еще нам ехать?

Тот, кто говорил, высунулся из экипажа, взглянул на дрожки. Долго, несколько секунд, он, оцепенев, смотрел на Надю.

– О, небеса!.. – прошептал он одними губами и медленно снял с головы белую полотняную фуражку с инженерским знаком на околыше.

Надя молчала.

Август медленно вышел из экипажа, остановился перед дрожками, держа в опущенной руке свою белую фуражку.

– Вы… Ведь я вас ищу, – сказал он тихо.

Она все молчала и во все свои огромные черные глаза смотрела на него.

– Ведь я вас ищу, Надежда Сергеевна, – повторил он. – Я к вам приехал.

– Меня… ищете? – произнесла она, как во сне, словно не понимая того, что происходит.

– Да, вас.

Лицо ее изменилось, она все еще не верила тому, что видела, не верила своим глазам.

«Боже мой… Август! Неужели это Август?! Нет, он сейчас исчезнет. Это сон или… явь?.. Конечно, явь! Явь! Август… Живой… Он стоит передо мной и мнет в руке фуражку. А я все молчу… Так долго молчу… Скорее… Хоть слово…»

– Август… Боже мой, откуда вы здесь?… – сказала она.

Лицо его просияло от ее слов. Все эти долгие, как годы, мгновения он смотрел на нее с надеждой и страхом: сейчас, вот тут, пока он стоит, решится его судьба, его жизнь, все, зачем он сюда приехал.

– Пятый день, как я ищу вас, – сказал он.

– Меня? – повторила она. – Но откуда вы здесь?..

– Из Петербурга… за вами. К вам.

Она вдруг спросила холодно, овладев собой:

– За мной?.. Зачем я вам?..

– К вам. Я искал вас в Ташкенте четыре дня. И отчаялся. Но вчера в аптеке мне сказали ваш адрес.

– И сейчас… неужели вы едете ко мне… в Яркент?..

– Да.

– Вот прямо сейчас?.. Ко мне?..

– Да.

Она вдруг опять заволновалась, что-то поискала на дрожках вокруг себя руками, но не нашла. Он, наконец, осмелился, взял ее горячие руки в свои ладони, сказал:

– Здравствуй, Надя… милая Надя…

Не обращая внимания ни на то, что они стоят на солнцепеке, на дороге, окруженной с обеих сторон притихшими камышами, ни на то, что оба мужика с удивлением глядят на них, не догадываясь отвернуться. Август страстно, надолго, словно на целую вечность припал губами к ее рукам.

– Я счастлив… безмерно счастлив, что нашел тебя… Нашел, Надя! – шептал он в ее безучастные руки.

У нее было странное состояние: она знала, что надо остановить его, отнять, наконец, руки или что-то сказать, но вместо этого лишь молча продолжала смотреть на него.

Мужики, словно сговорившись, оба враз кашлянули.

– Кузьма Захарыч, – вдруг сказала Надя. – Это мой муж. Вот… приехал из Петербурга. Познакомьтесь.

«Боже, что я сказала! Ведь он видит, что это ложь!..» – подумала она.

– Нам все едино, – отозвался бородатый извозчик вместо Кузьмы Захарыча, не зная, как отвечать человеку на поклон головы: руку подать или тоже наклонить голову и, не сделав ни того, ни другого, добавил. – Муж или так только… сродственник. – А Кузьма Захарыч промолчал. – Только что же это мы тут на жаре-то стоим?.. Надо ехать.

– Да, да. Надо ехать, – сказала Надя и повернулась к дрожкам.

– Надюша, поедем вместе. В фаэтоне, – сказал Август,

6

Ошеломленная, она сидела рядом с ним в экипаже, смотрела на него, слушала его голос и все не верила, что это явь, что он живой, а не пригрезившийся, и все такой же ласковый, нежный, одержимый Август. Он стал шире в плечах, руки грубее и сильнее, взгляд под пушистыми женскими ресницами тверже и смелее, брови чернее и строже, только каштановые волосы на голове меньше курчавились. Но что было особенно ново в нем и пленило Надю – это его усы, которых прежде не было, молодые, черные, доходившие лишь до уголков рта.

– Как же ты все-таки решился, – спросила она, – все бросить и уехать сюда, в Туркестан? Ведь ты ничего не знал обо мне.

– Два года назад я окончил училище. Стал работать в Петербурге на электрической станции. Потом я уехал в Германию. Через год вернулся. Но меня ничто не радовало: ни работа, ни электричество, ни родительский дом, ни Невский проспект. Мир был пуст без тебя. Тогда я решил уехать сюда, к тебе, найти тебя, чего бы мне это ни стоило. Теперь я счастлив. Ты здесь, ты со мной – значит я буду жить. Я надеюсь, здесь есть электричество?.. – вдруг неожиданно спросил он.

– Электричество?

– Да. Я имею в виду электрические станции.

– Не знаю, Август.

– Мы еще не знаем и не можем себе представить, какое великое будущее принадлежит электричеству, – продолжал он. – Это целый непознанный мир. В Петербурге мне приходилось работать на Васильеостровской электрической станции с самим Смирновым, который построил эту станцию. Мне посчастливилось видеть и слышать на строительстве электрических станций выдающихся инженеров этого дела – Поливанова, Сушкина, Классона. Это великие люди, Надюша. А ты помнишь электрическую станцию у Казанской площади?

– С какими-то там локомобилями?

– Да. Но… дело не в этом. Локомобили еще долго будут служить технике.

|– Помню.

– А на деревянной барже электрическую станцию помнишь?

– Помню.

– Теперь есть уже более крупные. Имей в виду: сейчас Петербург совсем не тот. Море света.

Да, это был Август. Она все больше узнавала его. Он говорил об электричестве, об Эдиссоне и Поливанове, о Сушкине и Классоне так же увлеченно, горячо, вдохновенно, как когда-то говорил о Рембрандте, Брюллове.

– Когда я объявил отцу и матери о своем решении уехать в Туркестан, они… Сначала мать долго уговаривала меня не делать этого безумного шага… До слез, до истерик всегда доходила, потом прокляла меня и не поехала провожать на вокзал, а отцу на перроне сделалось дурно. Я передал его, падающего, в чьи-то руки, вскочил в вагон и уехал.

Август все говорил и говорил. А Надя молчала. Никогда ни одна музыка не приносила ей столько счастья, ошеломляющего волнения и радости, как его голос, его слова, которые рождались где-то в глубине его сердца и, словно эхо, отзывались в ее груди.

«А как он приедет ко мне сейчас?.. Ведь прежде надо обвенчаться», – подумала она, вспомнив, как представила Августа мужем Кузьме Захарычу, и покраснела. Потом мысленно увидела маленький узбекский дворик, комнату с нишами и земляным полом, где она сейчас жила, и испугалась. «Как же он будет… в этой комнате… с земляным полом?.. Петербург… Германия… И вдруг земляной пол, циновки вместо ковров, семилинейная керосиновая лампа?! – думала она, продолжая глядеть на него, слушать и все мучительнее хмурить брови. «Ему будет так неудобно без привычки. Что же сделать?.. Что сделать?.. Сменить комнату?.. А медпункт? А аптека? Ведь все же вместе… в одном домике».

– Надюша, что с тобой? – спросил он озабоченно, заметив, как она хмурит брови. – Я утомил тебя своими рассказами?

– Что ты, Август! Я просто думаю, что тебе будет неудобно у меня, неуютно. Я ведь очень скромно живу, у меня плохая квартира. А ты…

– Ты меня ранишь! Неужели это может иметь значение сейчас, когда я нашел тебя здесь, на краю земли, проехав полсвета. Подумай только, ведь мы вместе! Вместе навсегда. На всю жизнь! Да?..

– Но… мы должны обвенчаться.

– Непременно. Непременно, Надюша. Завтра же или… когда хочешь.

Надя почти успокоилась. В самом деле, о чем она думает! Ничто на свете сейчас не может иметь для них значения, когда они снова вместе и по-прежнему любят друг друга.

Но она снова вспомнила серый войлок с красными и черными узорами, который лежал у кровати вместо ковра, пиалы на столе вместо чашек с блюдцами, соседскую одиннадцатилетнюю девочку с серебряной серьгой в носу и с двугривенными монетами в тонких косичках, сопливых хозяйских ребятишек, которые поминутно лезли в комнату, и брови снова мучительно сдвинулись. Но Август опять заметил, как на переносице у нее пролегла морщинка, и тихо, чуть коснувшись, разгладил ее своей ладонью, потом украдкой поцеловал.

– Не надо ни о чем думать, слышишь, Надюша.

– Я не думаю.

– Нет, ты думаешь, Скажи, не будешь?..

– Не буду.

Они остановились возле кузницы, чтобы напиться воды из колодца да немного освежить разгоряченные лица. И тут Надя представила Августа своим мужем Курбану.

Курбан был один в кузнице, Тозагюль дома хлопотала по хозяйству, но Надя сказала Августу:

– Курбан и Тозагюль – мои лучшие друзья. Ты их полюбишь. Знаешь, что такое Тозагюль, если перевести? Чистый цветок. Гюль – цветок, тоза – чистый.

То ли Курбан был удивлен такой неожиданной выходкой Надежды Сергеевны (молчала, молчала да вдруг – на тебе! Муж! Какие же друзья так поступают?), то ли был мрачен от каких-то своих мыслей, но когда Август в ответ на слова Нади лишь чуть приметно поклонился Курбану, он посмотрел на Августа, не выпустив из рук молотка, коротко глянул на Надю, ничего не сказал им и продолжал свою работу.

Но Надя так полна была своим неожиданным счастьем, что даже забыла спросить Курбана, чем кончилась его охота за Желтой птицей. Только отъехав от кузницы верст семь, она вспомнила об этом и пришла в ужас от собственного равнодушия и невнимания к своим друзьям и именно в тот момент, когда они, может быть, больше всего нуждались в ее участии. Она решила, что только поэтому Курбан был так мрачен. И хотела сейчас же, немедленно вернуться.

– Август, – сказала она, прижав свои ладони к горячим щекам, – я забыла спросить у Курбана об одном очень важном деле. Давай вернемся.

– Это дело касается тебя? – спросил он спокойно.

– Нет. Но ему, может быть, грозит каторга.

– Каторга? За что?

– Ты понимаешь – это все очень сложно… и долго рассказывать… Он хотел убить человека… вчера… И вот я не знаю… И Тозагюль в кузнице не было, чтобы спросить. А Курбан был такой мрачный, неразговорчивый… Он даже ничего не ответил нам. Я очень боюсь за него. Может быть, его надо спасать? Может быть… бежать ему надо?

– Пусть он об этом подумает сам. Тебе нечего беспокоиться.

– Но это чудесные люди, Август.

– Я не разделяю ни твоих симпатий, ни твоих убеждений. Прости меня, Надюша.

– Каких убеждений? О чем ты говоришь?

– Человека, который может убить другого, я не склонен идеализировать. А для тебя, оказывается, он может быть чудесным. Согласись, что это в какой-то степени уже убеждение.

– Ты не прав, Август. Нельзя возводить в принцип один отдельный случай. Защищать подлецов – это не мой принцип. Мой принцип – обратный.

– Надюша… милая! Подумай, ведь всего час или два, как мы вместе. И такой разговор. Зачем? Поверь мне, с этим кузнецом ничего не случится.