Текст книги "Чаша терпения"

Автор книги: Александр Удалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Желтая птица: – Будет ненавидеть меня.

Август: – Кто?..

Желтая птица: – Да она.

Август: – Так ведь вы не сами.

Что это?.. О чем они говорили?.. Впрочем, видно, я не дождусь его. Надо идти».

Она съела остатки сыра, колбасы, что лежали на столе под салфеткой, нацедила полчашечки холодного кофе из кофейника, выпила и пошла в городскую думу.

По дороге она вдруг подумала, что надо было бы оставить у дежурного записку для Августа, но уж не хотелось возвращаться.

5

Городская дума помешалась на углу Воронцовского и Романовского проспектов, в одноэтажном белом доме с двумя колоннами и широким подъездом, в тени молодых дубов, посаженных, должно быть, лет двадцать пять-тридцать тому назад. Как раз против фасада этого здания, через дорогу, стоял приземистый желтый домишко с крохотным крылечком, с деревянными похилившимися воротами, всегда полураскрытыми, выкрашенными в бордовый цвет. В этом неказистом и тесном домишке помещалась публичная библиотека. Сюда Надя приходила в каждый свой приезд посмотреть «Солнце России», «Ниву», «Пробуждение», полистать кое-какие газеты из России, повидаться с Верой Михайловной Варенцовой, с которой познакомилась года три назад, здесь, в библиотеке. Теперь Надя могла взять в библиотеке любую книгу, увезти ее на два-три месяца в свой кишлак.

Бывая в библиотеке, Надя никогда не интересовалась, что делалось в здании напротив, зачем там стоит городовой у подъезда, какие в этом здании решаются дела, кто там заседает. Она была к этому совершенно равнодушна, знала только, что там, в этом здании, – городская дума.

Лишь однажды большая группа переселенцев привлекла ее внимание. Люди с мешками, с котомками, с детьми, босые и в лаптях, бабы и мужики расположились в тени молодых дубов, у журчащего арыка, прямо вдоль обочины булыжной мостовой. Они сидели, стояли маленькими группами – по двое, по трое, о чем-то говорили, чесали у себя под рубахами возле подмышек под лопатками, скребли пальцами тощие, втянутые животы; слышался сдержанный мужской говор, бабьи голоса, детский плач, шлепки.

Заложив руки за спину, городовой долго, с веселым молчаливым любопытством наблюдал эту картину, стоя на тротуаре у подъезда. Неожиданно из дверей думы выскочил молоденький чиновник в каламянковой косоворотке с бронзовыми пуговицами, с широким гимназическим ремнем, что-то сказал на ухо городовому и юркнул опять в темный коридор. Городовой мигом насупился, грозно кашлянул, шагнул два раза по тротуару.

– Эй вы, цыганщина! – крикнул он, держась за шашку. – А ну, давай потише! А то я весь ваш табор отсюда налажу.

Для острастки он грозно кашлянул еще раз и вернулся на место, к подъезду.

Надя видела все это с другой стороны улицы, с крыльца библиотеки. Ей хотелось поговорить с этими людьми, расспросить – откуда они, из какой губернии, долго ли ехали и чего здесь дожидаются. Но в библиотеке ее ждала Варенцова, с которой они уже встретились на крыльце, и Надя колебалась: сейчас подойти или потом, когда уже выйдет из библиотеки, как вдруг бегом бросилась через булыжную мостовую.

– Что вы делаете?! Послушайте! Не смейте пить эту воду! – кричала она, подбегая к молодой изможденной женщине с обветренными, словно посыпанными солью и растрескавшимися в кровь губами.

Она видела, как женщина зачерпнула черной железной кружкой воду из грязного придорожного арыка, поднесла кружку ко рту.

– Нельзя пить эту воду! – с ласковым убеждением, уже спокойно сказала Надя, словно она говорила это ребенку, а не взрослому человеку.

– Это почему же? – грубо спросила женщина, – Продажная, что ли, вода-то?

– Что вы! Нет. Не продажная. Просто она грязная. Может быть, заразная даже. Ведь здесь город. А в городе вода всегда грязная, – с тем же мягким, добрым убеждением продолжала Надя.

Женщина помедлила, заглянула в кружку и вдруг сказала, посмотрев на Надю белыми злыми глазами:

– Все одно подыхать. Скорее отмучаюсь. – И выпила всю воду до дна, – От какой заразы ни подыхать, только бы подохнуть. Все лучше, чем жить, – прибавила она, сгибаясь и кладя кружку на место.

Всякий раз после этого, подходя к библиотеке, Надя смотрела на белое здание городской думы уже не с прежним равнодушием, а с какой-то смутной неприязнью, точно там сидели ее личные враги. Сейчас к этому чувству еще примешивалось легкое волнение. Она была уверена, что Путинцев встретит ее хорошо, может быть, с той же учтивостью и любезностью, как вчера, хотя ей этого как раз не хотелось. Вчера была другая обстановка, Путинцев был сильно навеселе, и это можно было понять. Но сегодня у нее серьезное дело, и его любезности будут неуместны. Но, говорят, что мужчины все одинаковы, они не смотрят на обстановку, если им нравится женщина, особенно старики. От этого было еще более неприятно идти туда, в эту думу, но что поделаешь, придется терпеть: все будет зависеть от этого разговора с Путинцевым.

Пройдя мимо двух городовых, она вошла в приемную и попросила о себе доложить. Личный секретарь Путинцева – в золотом пенсне, с тонкими черными усиками – чем-то очень расстроенный, не обратил на нее внимания. Он, вероятно, что-то потерял и не мог найти, хватался за собственные карманы, выдвигал ящики стола, но безуспешно. Наконец он подпер кулаком подбородок и задумался.

Надя терпеливо ждала. Огляделась. В приемной было три двери: две высоких, массивных, обитых черной кожей (одна вела в кабинет городского головы Путинцева, вторая – к его помощнику Мушкетову), находились друг против друга; третья – простая, дубовая, с толстой тутой пружиной – в коридор; оттуда и вошла Малясова.

Внезапно секретарь встрепенулся, отогнул угол зеленого сукна, и лицо его просветлело. Он взял из-под сукна новую хрустящую «красненькую» кредитку, достал из кармана кошелек, немного поколебался: видно, ему очень не хотелось мять новенькую кредитку, но она была в два раза больше кошелька, и все-таки ее пришлось сложить вдвое, примерить – войдет ли, не помнется ли, потом скрепя сердце – это было видно по его болезненной гримасе на лице – сложить вчетверо. Едва он спрятал кошелек в карман, настроение его поправилось. Он поднял голову, увидел Малясову, сказал:

– О! Простите. Вы к кому?

– Моя фамилия Малясова. Доложите, пожалуйста, его превосходительству…

– Степану Романовичу Путинцеву?

– Да.

– По какому делу, позвольте узнать?

– Это я сама ему скажу.

– Нет. Хоть вы и прелестная женщина…

– Перестаньте паясничать, – строго сказала Надя. – Прошу вас – доложите.

Чиновник рванулся было в кабинет Путинцева, но в это время зазвонил телефон, висевший на стене, и тот метнулся назад.

– Кастальский слушает. Да-да, Кастальский. Его превосходительство? Разумеется. Тоже у себя. А что случилось? Нет, вы можете мне сказать. Что? Забастовка? Демонстрация? Движется к зданию городской думы? Минуточку, минуточку… Я доложу его превосходительству. Поговорите с ним сами. Да.

Вмиг Кастальский скрылся за дверью кабинета Путинцева. Тотчас в разных местах зазвонили телефоны. Слышался возбужденный говор. Из второй двери поспешно вышел Мушкетов – высокий, черноволосый, плечистый – и скрылся в кабинете у Путинцева.

«Значит, как вчера?.. Опять манифестация? – радуясь, страшась и волнуясь, думала Малясова. – Где же?»

Из кабинета долго никто не выходил. Малясова поглядела в окно, взятое в холодную монастырскую решетку, усмехнулась вслух:

– Решетка… Для чего? Против кого?

Она обернулась, поглядела на другое окно, без решетки, приблизилась к нему, снова усмехнулась.

«А-а… То выходит на улицу. А это во двор».

Перед окном, во всю стену, была длинная деревянная терраса, должно быть, никому не нужная, грязная, захламленная. Справа от окна, поперек террасы, стоял кожаный диван с отломанными ножками, на нем были набросаны какие-то рогожи, старая мешковина, сломанный венский стул; слева у столба валялся чей-то бронзовый бюст, грязный, запыленный.

«Что же это за бюст? – пристально рассматривая его, мысленно сказала себе Малясова. – Боже мой… Да это Пушкин! Курчавый… с бакенбардами… Пушкин! Среди мусора и старой рухляди?!

Она выбежала в коридор, стала искать выход во двор, на террасу.

– Скажите, как мне попасть во двор? Где выход? – спросила она у городового.

– А вам зачем? Туда нельзя, – сказал городовой, но, поглядев, как она нетерпеливо ждет ответа и морщится на его медлительность, махнул рукой на темный коридор вправо, добавил. – Вот сюда бегите. Там в конце двора… увидите.

Она ощупью открыла в темноте дверь, вышла на террасу, склонилась над бронзовой курчавой головой. С большими усилиями ей удалось поставить бюст вертикально. Потом она вытерла с него пыль мешковиной, постояла возле него в одиночестве, сказала ему негромко, вслух:

– Не все, Александр Сергеевич… не все… Но вы их так не любили еще при жизни. Они вам и теперь мстят.

Она оглядела пустой безлюдный двор, посмотрела еще раз на бронзовый бюст, сказала очень тихо:

– Спасибо вам… за все…

В коридоре слышался шум, топот, громкие разговоры.

– Барышня, барышня, посторонитесь. – сказал ей чей-то голос в темноте. – Собьют мужланы.

Она невольно прислонилась к стене, слабо различая в темноте человеческие фигуры. Мимо нее по узкому коридору проходил длинный строй городовых. Кто-то открыл и держал ту самую дверь во двор, в которую Надя только что выходила. Свет падал, как луч, через весь коридор, но она не успела разглядеть лицо каждого человека в отдельности и видела только фуражки, усы погоны, шашки, плывущие мимо нее.

– Почему здесь идем, а не через ворота?

– Там сейчас казачки поедут. Наши помощнички.

– Значит они будут?

– А как же без них-то? Нас сомнут.

– Чует моя душа, сегодня эта манифестация добром не кончится, – слышались разговоры.

Наконец дверь захлопнулась. Стало опять темно.

«Мне все-таки надо непременно найти Кастальского», – подумала Надя.

Она вернулась в приемную. Кастальский опять разговаривал, по телефону.

– Приема не будет, – сказал он, взглянув на нее, не отрываясь от трубки.

Она не ответила, спокойно дождалась, когда он кончит разговаривать. Он повесил трубку и тут же повторил:

– Приема не будет… Можете не ждать.

– Хорошо. Я хочу вам сказать…

– Что именно?

– Прошу вас, подойдите вот к этому окну, – сказала Малясова, указывая на окно во двор.

Кастальский повиновался.

– Что это такое? – она кивнула головой в окно и посмотрела на Кастальского.

– Что именно?

Я говорю вот про этот бюст Пушкина.

– Ах, бюст? Поэта Пушкина? Ну-ну?..

– У вас есть… гордость?

– Не понимаю.

– Вы можете чем-нибудь гордиться?

– Мисс… мне некогда. Прошу вас не занимать меня пустяками, – сказал Кастальский и хотел было уйти от окна.

– Нет, стойте, Кастальский, – сказала она так строго, что он опять повиновался. – Во-первых, знайте, я не англичанка. Я русская. Во-вторых, ответьте, вы можете гордиться Исаакием… Я имею в виду Исаакиевский собор в Петербурге… или целым Петербургом… Петром Великим… Москвой… А?

– Может быть… А что?

– Это наша… национальная гордость русского народа. А Пушкин?

– Что Пушкин?

– Он ведь тоже является национальной гордостью русского народа.

– Допустим.

– Так почему же этот бюст валяется у вас в пыли, в грязи? Как вам не стыдно! И не больно.

– Прошу прошения. Этот бюст – собственность генерала Шорохова. И стоит, я вам скажу, ни мало ни много – двести рублей. Кругленькая сумма неправда ли?

– Вот именно.

– Генерал Шорохов хотел установить этот бюст в Пушкинском скверике, на месте бывшего хивинского базарчика.

– Так что же этому мешает?

– Генерал умер.

– А без него?

– Что без него?

– Без него разве нельзя установить этот бюст?

– Невозможно.

– Почему?

– Нет средств. В городской думе на устройство пьедестала нет средств. Бюст лежит здесь уже лет десять.

– Десять?

– Да, десять.

– И все нет средств на устройство пьедестала? Так тогда отдайте его. Напротив вас публичная библиотека.

– Ах, что вы меня занимаете ерундой! – спохватившись, сказал он в сердцах и метнулся на окрик, который послышался из кабинета Мушкетова.

Она взглянула на строгую закрытую дверь кабинета Путинцева и вдруг вспомнила вчерашний вечер, ресторан, молчаливых арфисток в черных бархатных платьях с молочно-белыми плечами за струнами арф и с возмущением подумала: «Средств нет. А на это есть!»

В коридоре опять послышался грохот сапог, беспокойные голоса. В приемную сразу вошло несколько человек – военные, штатские, городовые. Какой-то старший офицер, то ли майор, то ли подполковник, – Надя не успела определить знаки различия – без доклада вошел к Путинцеву, трое или четверо штатских, должно быть гласные думы, ушли к Мушкетову, городовые взялись звонить по телефону, – один крутил ручку у желтого деревянного ящика, второй, взявшись за трубку обеими руками, снимал ее с рычажка и прислонял то к своему уху, то к уху товарища, то опять вешал на рычажок и опять снимал; двое молодых военных, видимо, в ожидании офицера, который ушел к Путинцеву, остановились у окна и смотрели на улицу, изредка между тем поглядывая на Малясову.

– Посмотрите, поручик, посмотрите, что делается, – сказал один, совсем еще молоденький и безусый юнкер. – Ремесленники, кустари и, по-моему, даже лавочники из старого города идут на соединение с русскими рабочими. Смотрите: двое, трое… Вот опять двое… Но это еще не главные силы. Главные силы явятся, по слухам, прямо сюда, к городской думе. Они придут организованно, строем, колоннами, и здесь, видимо, сольются. И начнут митинговать, выставлять свои требования.

– Хорошо бы на улицах, где они пойдут, выставить воинские заслоны, – сказал поручик.

– Разумеется, такая мысль была у начальника города еще прежде, но…

– Что?

– Опасаются осложнений.

– Да, – сказал поручик. – Я думаю, можно понять генерал-губернатора Суботича.

– Позор, – не то сочувственно по адресу бывшего начальника края, не то осуждающе сказал юнкер. – Посмотрите, уже любопытные облепили крылечки, думают, для них праздник, – добавил он. – Вон стоят ротозеи у архивного управления и у публичной библиотеки тоже. Ага, вот и казаки приехали. Сейчас они, кажется, заедут во двор.

Стараясь не обратить на себя внимания беседующих, Надя тихо приблизилась к окну, остановилась сбоку, чуть позади них. Казаки уже сворачивали к воротам, звонкий стук кованых конских копыт по булыжной мостовой, минуты две звеневший частой дробью, стал стихать, потом оборвался.

«Боже мой, что же будет?.. Где Август?..»– подумала она в тревоге, продолжая глядеть на улицу.

За дверью Мушкетова послышались голоса.

– Все обойдется, как прежде.

– Вы уверены?

– Совершенно твердо. Так же, как в том, что вечером мы снова соберемся в моей гостиной за ломберным столиком, поиграем, и я угощу вас, господа… угадайте чем?

– Белой «смирновской?»

– Нет, нет. Божественный напиток. И не для всех.

– Чем же?

– Мускат венгерский.

Надя обернулась. Из широко открытой двери Мушкетова, которая осталась растворенной, выходили трое пожилых купцов, Мушкетов и Кастальский.

– О Игорь Святославович, вы счастливчик! – сказал Кастальскому одутловатый, с водянистыми веками купец в соломенной шляпе, с тяжелой ореховой тростью в руке, посмотрев на Малясову. – Какая канареечка! А! – добавил он восторженно, нимало не смущаясь ни своими словами, ни прямым взглядом, словно перед ним стояла не взрослая женщина, а маленькая девочка, которую можно бесцеремонно похвалить за красоту, погладить по голове, потрепать за щечку.

– Это к Степану Романовичу! – сказал Кастальский тихо. – Но он занят и не может принять.

– Гм-гм! – громко кашлянул Мушкетов, вывернув красные глаза на Малясову, и жесткие, черные, нечесаные кудри его, казалось, еще больше разлохматились. – А ты доложил Степану Романовичу? – спросил он Кастальского.

– Степан Романович занят. Я просил даму подождать, – отвечал Кастальский, и скулы его чуть покраснели.

Мушкетов посмотрел на него исподлобья, ни добродушно, будто глядел поверх очков, сказал:

– Доложи, брат, доложи. Пусть примет.

– Не часто, не часто в нашей азиатчине встретишь истинно русскую красавицу, – снова сказал купец и вдруг обратился к Малясовой. – Вы уж извините нас за откровенность, бога ради. Но приятно вами полюбоваться.

Купцы ушли. Мушкетов вернулся в свои кабинет, Кастальский к своему столу.

– Так вы доложите, пожалуйста, – сказала Малясова.

– Пусть докладывает Пушкин! – ответил он грубо и мельком взглянул на молодых офицеров.

– Что?

– Я сказал: «Пусть докладывает Пушкин». Как видно, он вам очень дорог.

– Это верно. Но как вы смеете говорить дерзости? Ведь вы на службе!

– А почему вы смели отчитывать меня как гимназистика?!

Ничего не ответив, она решительно направилась в кабинет Мушкетова.

– Стойте. Я доложу. Только пусть выйдет полковник, – смиряясь, сказал Кастальский.

Малясова ждала еще несколько минут. В приемную то заглядывали, то входили какие-то люди, о чем-то говорили с Кастальским. В коридоре беспрерывно топали, шумели. Хлопали двери.

Наконец полковник вышел. Малясова молча посмотрела на Кастальского, и он тотчас скрылся в кабинете Путинцева.

– Его превосходительство не может вас принять, – сухо сказал он Малясовой, возвратившись от Путинцева.

– Не может?

– Да, не может.

Кастальский копался в своем столе.

– Вы назвали ему мою фамилию? – спросила она.

– Да, назвал. Малясова Надежда Сергеевна.

– И он сказал, что не может принять меня?

– Да.

Она смотрела на него пристально, долго, потом сказала:

– Не может быть. Вы не назвали ему фамилию. Кастальский усмехнулся, пожал плечами.

Она все стояла, смотрела, как он копается в столе, и вдруг решительно и быстро пошла в кабинет Путинцева.

– Нет, нет! Прошу вас… Без доклада нельзя! Нельзя! – рванулся за ней Кастальский.

Он опередил ее, загородил собою дверь.

– Вы не так уж вежливы, госпожа Малясова, – сказал он насмешливо и добавил раздельно – Нель-зя.

– Я вам не верю. Вы обманули меня. – Она отстранила его рукой и открыла дверь.

– Разрешите, ваше превосходительство! – сказала она, мгновение помедлив у порога, а затем направившись по ковровой дорожке к столу.

Путинцев медленно встал.

– Что вам угодно? И почему без доклада? Я просил вас. Кастальский!.. – сказал он с раздражением.

– Ваше превосходительство! Я говорил, но…

Путинцев махнул рукой. Кастальский вышел.

– Слушаю вас, – сказал Путинцев, продолжая стоять и очень серьезно, твердо, прямо глядя на Малясову.

– Моя фамилия Малясова. Ваше превосходительство, вы забыли, вчера…

– Нет, не забыл, госпожа Малясова. Но я сегодня не принимаю.

– Да, я понимаю, я очень ценю ваше время, но… мне нужна ваша помощь, – сбиваясь и бледнея, говорила Малясова.

– Ничем не могу помочь… Я сейчас занят, – скатал он с холодным раздражением.

– Да, конечно. Я понимаю… Но во имя того, что… вы были так добры вчера… И я надеялась…

– Вчерашний день прошел, госпожа Малясова. Не надо надеяться.

– Как?

У нее начинали дрожать губы.

– Какая у вас просьба?

– Нет, нет… Мне ничего не надо…

Она хотела повернуться и пойти к двери, но не могла двинуться, шевельнуть ногами – такой невыразимой тяжестью вдруг налились они, словно стали чугунными.

– Скажите, скажите вашу просьбу, – чуточку мягче сказал Путинцев. – Ну?

– Хорошо. Я скажу… Сейчас…

Она открыла сумочку, достала платок, вытерла холодный пот со лба.

– Мне не выдают медикаменты. Со мной было несчастье…

– Да, ваш супруг рассказывал вчера… Но ведь вы, кажется, работаете в Обществе Красного Креста?

– Да.

– Так, пожалуйста, обращайтесь туда. К председателю Общества Федору Федоровичу Глебову.

– Я была.

– И что же?

– Нет, Федор Федорович не тот человек.

– Вот как? Тогда к уездному начальнику. Вот так. У вас все?

– Все.

Удивительно: с этими последними словами, когда все стало ясно, она вдруг снова почувствовала себя спокойной, сильной.

В приемной к ней подошел Кастальский, сказал вполголоса:

– Разве я был не прав? Ведь я вас не обманывал, правда?

Она поглядела на него, ничего не ответила и вышла из приемной. В полутемном коридоре курили, толкались солдаты, городовые. Они расступались перед ней, давали ей дорогу.

Выйдя на крыльцо, Надя остановилась, открыла сумочку, чтобы достать платок, и неожиданно увидела Августа. Обрадовавшись, не думая, откуда он появился здесь, она хотела окликнуть его и броситься к нему, но вовремя сдержалась. Август разговаривал с жандармским ротмистром Зазнобиным. Они оба стояли к ней в профиль и еще не замечали ее.

– Август? – тихо сказала она, приблизившись. – Откуда ты здесь?

– Ах, Надя! – в свою очередь удивился Август. – И ты здесь. Очень кстати. А я просто… пошел искать тебя… И вот встретил… Вы незнакомы? – продолжал он смущенно и растерянно. – Это моя жена… А это господин Зазнобин.

– Да, я знаю, – спокойно сказала Надя, прямо глядя в глаза Зазнобину. – Так пойдем домой? – обратилась она к Августу.

– Я бы советовал вам переждать, – сказал Зазнобин.

– Что переждать? – спросила Малясова.

– Да вот, всю эту кутерьму – манифестацию, митинг.

– А что, здесь действительно будет митинг? Значит, опять манифестация?! – спросила она, оживившись, словно обрадовалась.

– Да, – помедлив и внимательно поглядев на нее, сказал Зазнобин. – Манифестация, митинг. Вас это радует?

– Нет, почему же… Я равнодушна. Просто спрашиваю, – сказала она с прежним спокойствием. – Нам ведь надо идти домой.

– Так вот я рекомендую вам переждать здесь, – снова предложил Зазнобин уже более сухо и официально. – Здесь есть комната… в охранном отделении, – добавил он.

– Это что, приглашение? Или, так сказать, в некотором роде предупреждение? – спросила она.

Зазнобин не успел ответить. К крыльцу подкатил шикарный крытый фаэтон, запряженный парой черных, с огненными глазами лошадей. Из него легко выпрыгнул стройный молодой человек в зеленом халате и белой чалме, предупредительно встал у фаэтона, чуть приметно склонив голову и приложив правую руку к груди. Едва успел он это сделать, как на тротуар быстро сошел с фаэтона Желтая птица в своем неизменном лисьем малахае и таком же, как у его молодого спутника, зеленом халате с золотыми блестками и глянцевито-змеиным отливом.

Желтая птица очень спешил, был весел и бодр. Он быстро прошел через тротуар на крыльцо, сказал на ходу Зазнобину, заспешившему рядом с ним, сбоку.

– Приехали посмотреть на улак. Обещаете показать?

– Если будет необходимость, – ответил Зазнобин. – Не хотелось бы травить гусей.

Они скрылись в дверях. Август не то с сожалением, не то с обидой посмотрел им вслед, сказал:

– Что ж он не заметил нас? Или сделал вид, что не заметил?

– Август, о чем ты жалеешь? – с удивлением и упреком тихо сказала Надя. – Разве они тебе нужны? Или ты им нужен?

– Не знаю… Но все-таки. Вчера мы так мило посидели… Познакомились… Вчера он был так щедр…

– Вот-вот… Я тоже так думала.

– А теперь? Что у тебя случилось?..

– Мне отказали в медикаментах. Это во-первых. Во-вторых, я просто узнала людей.

– Как ты их узнала? Как? Где ты была?

– Ну, прежде всего, я узнала, что председатель, или как его там… управляющий Туркестанским окружным управлением Российского Общества Красного Креста, – сущий кретин. Он ничего не знает и ни в чем не разбирается. К тому же он еще и жулик. Я дома расскажу тебе кое-что из нашей беседы… Ну, а потом… Чего я уже никак не ожидала, городской голова…

– Путинцев? Степан Романович? Милый человек, – оживился Август.

– Я тоже так считала. Даже была уверена. И пошла к нему. За помощью. А он… принял меня стоя.

– То есть, как «стоя»?

– Он не предложил мне сесть.

– Не может быть! Ведь вчера он был так любезен, внимателен, ласков, разговорчив!

– А сегодня полная противоположность. Я никогда не думала, что люди так могут меняться! Вчера это был один человек – сегодня совершенно другой. Я увидела, как в одном человеке живут двое… двое совершенно различных людей. Удивительно. Ну хотя бы он чувствовал какую-то неловкость за вчерашнее или, наоборот, за сегодняшнее… Так нет же… Ни капли смущения! Одним словом, представь себе совершенно другого, незнакомого тебе Путинцева.

– Мы слишком увлеклись, – тихо сказал Август. – А вокруг народ.

– Ничего. Откровенно говоря, я была бы рада, если бы ему… и всем им… дали сегодня жару! – вдруг сказала она весело и гневно.

– Кому «ему»? И кому «им»? Что ты говоришь! Подумай! – теперь уже и тихо и испуганно проговорил Август и оглянулся. – Посмотри, сколько везде народу.

– Вот и хорошо Пусть! – сказала она упрямо.

Вокруг уже действительно было многолюдно. На всех прилегающих к городской думе улицах, на тротуарах, на крыльце публичной библиотеки и архивного управления, на мостовых и на перекрестке – всюду толпился народ.

Слышался сдержанный тревожный гул.

Городовые уже ходили по тротуарам, по мостовым. Там, где людей было поменьше, уговаривали народ разойтись, не собираться. Но их никто не слушал.

– Надюша, что же мы будем здесь стоять? – сказал Август. – Пойдем в помещение. Переждем эту заваруху. Ведь нам же предложили.

– Нет, уж лучше стоять здесь, – сказала она, не глядя на него. Потом добавила:

– Иди, если хочешь.

Посмотрела на него, повторила спокойно:

– Иди.

Он не ответил. Молча стоял рядом.

Люди, стоявшие на тротуарах и мостовых, задвигались, заговорили громче, потом все ринулись к перекрестку. За углом публичной библиотеки, со стороны Романовского проспекта, вдруг раздалась песня. Слова ее для всех, кто был сейчас здесь, на улицах, были новыми, необычными:

 
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И смертный бой вести готов.
 

– Что это за песня? – спросила Надя у Августа. – Я ее не слышала.

– «Интернационал». Новый гимн у этих… пролетариев, – сказал Август. – Раньше была «Марсельеза» – теперь «Интернационал». Я слышал его еще в прошлом году. В Петербурге.

– Пойдем туда, ближе к перекрестку, – попросила она, волнуясь и радуясь, прижимая сумочку высоко к груди.

Он взял ее за руку, сказал сквозь зубы:

– Стой здесь. Ты же сказала, что будешь стоять здесь.

Песня быстро нарастала, приближалась и вдруг, как могучая морская волна, выплеснулась из-за угла, затопила все прилегающие улицы:

 
Лишь мы, работники всемирной,
Великой армии труда,
Владеть землей имеем право,
Но паразиты – никогда!
 

– Ты слышишь, Август? – сказала Надя, в свою очередь сама крепко сжимая руку Августа. – Какие слова!.. Даже страшно немного. А кто там поет, тебе не видно?

– Нет.

Она оперлась рукой о его плечо, приподнялась на цыпочки и вдруг громко, радостно воскликнула:

– Он, Август! Знаешь, кто запевает?

– Тише. Умерь свои восторги! – опять сказал он сквозь зубы, зло.

– Хорошо, – согласилась она и тут же снова громко продолжала:

– Но ты знаешь, кто поет? Знаешь?

– Не хочу знать.

– Когда я приехала сюда, он работал врачом… в управлении Красного Креста… И посоветовал мне ехать в волость, в деревню. Я, конечно, с радостью согласилась. Мечтала тогда об этом, но управление никак не хотело меня отправлять. Расходы, средства… Но он добился. Подыскал мне кучера – Кузьму Захарыча, и я уехала. Потом еще года два я встречала его в управлении, а потом, говорят, его уволили. Не знаю, за что. Он очень милый человек… Вон он первый идет. Видишь? Хромой, с палочкой, в вышитой косоворотке.

– Долой самодержавие!

– Долой кровопийцев фабрикантов, баев и помещиков! – раздались громкие призывы в толпе.

– Хорманг, уртаклар! Не уставайте, товарищи! – послышалось в ответ на узбекском языке.

– Свободу политическим заключенным!

– Свободу!

– Свободу!

– Свободу!

– Прокурора судебной палаты сюда!

– Городского голову Путинцева!

– Прокурора!

Из ворот городской думы выехали казаки, потом открытый экипаж. Потом снова казаки, за ними взвод солдат.

Все это двинулось сквозь толпу к перекрестку, где раздавались выкрики, стоял гул.

Передние казаки ехали лихо, покрикивали. В экипаже сидели Путинцев и прокурор судебной палаты Герн. Потом они встали.

– Господа пролетарии! – задребезжал над толпой испуганный голос Герна. – Зачем вы снова выставляете это требование – выпустить заключенных?.. Ведь мы вчера договорились мирно. Я вам сказал, что не могу этого сделать самовольно. Я послал запрос на высочайшее имя. Подождем, пока придет ответ.

– Долой! – закричали в толпе. – Это отговорка.

– Царь не согласится.

– К черту ваши уловки!

– Вы не правы, господа пролетарии! – снова сипло закричал Герн. – Многие ваши требования удовлетворены. Вот я вижу здесь много мастеровых. Я торжественно вам заявляю, что штрафы в железнодорожных главных мастерских, на заводах Первушина, Низамхана и других предприятиях отменяются.

– Ложь!

– Я вижу также много дехкан в тюбетейках. Они жаловались, что им не дают воды на поля. Дехкане! Вода, как дар божий, оживляющий землю, согласно адату и основным правилам шариата, не может быть собственностью. Она принадлежит всем и каждому, кто пожелает воспользоваться ею для орошения своей земли. Исключением является лишь вода, собранная в сосуде. Вода не может служить предметом покупки или продажи без земли. При недостатке воды для орошения всех посевов она должна быть разделена поровну. Очередь пользования водой устанавливается по жребию. Отвод воды в большем, чем положено количестве, или не в очередь считается преступлением и подлежит наказанию. Надзор за правильностью пользования водой из арыков возлагается на назначаемых уездными начальниками арык-аксакалов и на выборных от населения мирабов…

– Знаем мы этих мирабов!

– Байские лизоблюды они! – кричали в толпе то на русском, то на узбекской языках.

– Не мирабы, а мироеды!

– Кровососы!

– Взяточники!

Поднялся невообразимый шум.

Но Герн продолжал:

– Существовал танапный сбор с садов, огородов, бахчей и посевов клевера и хлопка! Он и будет существовать. Но владельцы этих посевов не будут платить зякет – пошлину за право торговли.

Путинцев прервал Герна, что-то сказал ему на ухо.

– Господа пролетарии! Давайте, как вчера, разойдемся мирно, по-хорошему, – закричал Герн.

– Предлагаю немедленно разойтись! – закричал Путинцев с фаэтона.

– Разойдись!

– Не уйдем!

– Разойдись!

– Свободу политическим заключенным!

– Свободу!

– Свободу!

– Свободу!

Эти возгласы вдруг разбил и заглушил треск. Гулкий, трагический.

На миг все смолкло.

И снова треск. И вопль:

– Стреляют! Разбойники, палачи!

– А-а-а…

– Что? Стреляют? – спросила Надя не то себя, не то Августа, еще не веря в то, что произошло.

Все шумело, гудело, качалось, как лес на ветру. Толпа шарахнулась вниз по Романовской, по Воронцовской. Слышался свист нагаек, цокот конских копыт.

Надя видела, как взвилась на дыбы серая лошадь, как двое рабочих пытались стащить с этой лошади казака.

– Мама! Больно! Ой, больно, мама! – где-то кричала девочка.

Надя рванулась с крыльца, опять остановилась, прислушиваясь и оглядываясь.

– Ты с ума сошла!