Текст книги "Чаша терпения"
Автор книги: Александр Удалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
– Ты что, сюда побираться явился, собачий сын?! – сказал он с хриплой яростью. – Что расселся, как хан! Все утро сидишь. Убирайся. Где твой узелок?!
– Оставьте вы его в покое, – слабым голосом сказала Надя.
– Что? Покой? Пусть убирается! Оборванец! Побирушка!
– Какой я оборванец! Какой побирушка! – звонко, со слезами в голосе закричал Юсуп, вскочив с табуретки. Вместо него на табуретке вдруг очутился узел, неведомо откуда внезапно выхваченный Юсупом. Худайкул не успел опомниться, как Юсуп одним движением мелькнувших рук раскрыл узелок. Все ахнули. Словно солнце было завязано в этой простенькой тряпице, так лучисто, ласково, тепло светился золотом маленький купол тюбетейки.
– Ах, какое чудо! Вот это чудо! – охваченная восхищением, сказала Надя. Бережно, одними кончиками пальцев она держала перед собой эту воздушную золотую шапочку.
– Боже, неужели есть такие человеческие руки, которые способны создать это сокровище, это диво дивное. Кто это сделал, Юсуп? – спросила она.
– А вот еще! – вместо ответа сказал Юсуп и, словно фокусник, вынул из тон же тряпицы кусок родного южного неба, богато убранного серебром. Юсуа встряхнул лоскут – серебро не просыпалось, не упало, а лишь, вспыхивая, заструилось по краям живой искрящейся водой.
– Из какого царства ты несешь эти сокровища? – спросила Надя. – И кто дал их тебе?
– Это сделала моя мама, – сказал Юсуп и отчего-то смутился, потупив голову.
– Твоя мама?
– Да.
С минуту все молчали. Худайкул стоял потный, красный, но все еще грозно посматривал на Юсупа.
– У твоей мамы такие красивые руки? – снова спросила Надя.
– Нет, что вы! У нее худые, тонкие, черные руки, – с прежним смущением тихо сказал мальчик. – Вы же видели ее. Она все время болеет.
– Нет, Юсуп. Если мама твоя может делать такие сокровища, – у нее красивые руки.
Юсуп поднял голову, поглядел на нее темными, грустными глазами, и вдруг в них что-то переменилось, вспыхнуло, будто где-то в глубине их упал занавес, и удивленные чем-то брови ушли далеко к вискам.
– У нее красивые руки, правда? – повторила Надя.
– Правда! – радостно сияя всем своим смуглым линем, подтвердил Юсуп.
– Ну так за сколько ты продашь эти вещи? – не выдержал Худайкул. Он снял с бритой головы зеленую бархатную тюбетейку, подул в нее, чтобы остудить, и снова надел. – А? Чего молчишь? Сколько, спрашиваю, дать тебе за эту жакетку да за тюбетейку-то? Ну, хороши, хороши, слов нет. Только ведь и на них цена есть. Сколько тебе денег-то за них дать? – в третий раз переспросил Худайкул.
Но Юсуп вдруг повел себя весьма странно. Ничего не ответив Худайкулу, продолжая интриговать его своим загадочным молчанием, он лукавым таинственным взглядом поглядел на всех попеременно и вдруг, ковыляя, сильно припадая на свою перебинтованную ступню, выбежал из комнаты на середину двора.
– Эти вещи не продажные, дяденька Худайкул! И никаких денег я за них не возьму. Вот. Слышали?! Отец с матерью велели мне отнести и подарить ей… сестрице Надире. Хайр! До свидания!
И прежде чем Надя, Август, только что вошедший в комнату и еще не понявший, о чем идет речь, Худайкул и Филипп Степанович опомнились, он исчез со двора.
19
Возвратившись в комнату, Надя снова легла в постель. Август нежно ухаживал за ней, поил крепким горячим чаем с медом, и Надя долго потом спала. Когда она пробудилась, Август сидел к ней спиной, стиснув голову кулаками.
Надя тихо окликнула его. Он не слышал. Она окликнула еще раз. Август молча медленно оглянулся, встал.
– Боже, какой ты мрачный. Что с тобой, Август? – спросила она с горечью. – Ты все думаешь о своих потерянных этюдах? Но что же делать?! Что делать, Август?! Я понимаю… Ты столько потерял. Но ведь и я… мы вместе потеряли сына. Разве тебе не жаль его? Он был бы когда-нибудь большой… счастливый…
Голос ее пресекся. Из-под прикрытых густых ресниц побежали по лицу слезы.
– Не надо об этом, Надюша. Слышишь, не надо, – попросил Август.
– Хорошо, – сказала она шепотом. – Только… не будь таким мрачным. Хочешь быть веселым? Скажи, хочешь?..
– Хочу.
– Тогда отвернись на секундочку.
Он покорно исполнил ее просьбу.
Она легко спорхнула с кровати, что-то делала у него за спиной, щебетала по-птичьи:
– Нет, нет, не оглядывайся. Потерпи еще секундочку. Только одну секундочку. Ты ведь у меня послушный, правда?! Послушный, красивый, умный. А самое главное – мой муж. Неужели ты мой муж? Вот уж не верю! До сих пор не верю. Никак.
– Почему?
– Не знаю. Иногда на миг вдруг представлю себе такое: будто уехал ты… обратно в Петербург. И я снова одна. А иногда, ты знаешь, кажется… Впрочем, ну-ка оглянись теперь. Посмотри на меня.
В длинном платье из черного бархата, из-под которого чуть виднелись замшевые туфли, прошитые по верху тонкой золотой строчкой, в сверкающих солнцем камзольчике и тюбетейке, с длинными косами, перекинутыми на грудь, Надя стояла перед Августом словно сама сказка, словно живая добрая Ширин.
– Ну, что ж ты молчишь? А?.. Или я тебе не нравлюсь? – спросила она, по-детски обиженно надувая губы.
– Надюша… Ты так хороша! Так сказочно прекрасна в этом своем прелестном наряде! – сказал он восторженно.
Ей было приятно это услышать.
Чтоб скрыть румянец, она наклонила голову и прошлась по комнате, делая вид, что разглядывает свои туфли.
– А знаешь, – сказала она, останавливаясь и вскидывая голову, – румянец еще горел на ее щеках, – нам надо с тобой поехать в город. У меня там масса дел. И потом… нам надо, просто очень надо побыть в городе. Недавно, когда мы были в селе Воздвиженском, мне попалась в руки газета…
– Какая?
– Не помню. Кажется, «Туркестанские ведомости». А что? Почему тебя интересует, какая газета?
– Может быть, «Русский Туркестан»? – снова спросил он, не ответив на ее вопрос.
– Может быть. Да-да, «Русский Туркестан? Так вот там была статья о Комиссаржевской. Она обещает быть в Ташкенте. И нам непременно надо ее посмотреть.
– В прошлом году… во время революционных волнений в Петербурге она читала крамольные стихи в своем театре, – жестко сказал Август.
– Ты слышал сам?
– Нет, но об этом говорил весь город.
– Тогда почему же она на свободе, а не на каторге?
– Великодушие монарха. А потом… все-таки знаменитость.
Август помолчал, потом вдруг неожиданно усмехнулся.
– Теперь мне понятно, почему именно газета «Русский Туркестан» гуляет здесь по русским деревням.
– Почему?
– Потому, что там печатаются подобные статьи. Вся хроника революционных событий. И я не напрасно спросил тебя, какая газета попала тебе в руки. Я даже знаю, кто ее развозит по деревням.
– Кто?
– Твой кучер.
– Кузьма Захарыч?
– Да.
Бледнея, Надя долго, молча смотрела на Августа, потом, присела на кровать, бессильно положила руки на колени.
В это время за стеной, на дороге, раздался стук колес, затем во дворе на террасе послышались шаги.
– Дверь-то на замке, – сказал чей-то женский голос.
– Так не та дверь. Вот эта. А там амбулатория, – ответил полушепотом другой, мужской голос, в котором и Надя, и Август сразу узнали Кузьму Захарыча.
Дверь отворилась, и Кузьма Захарыч, чуть пригнувшись, шагнул через порог. Следом за ним вошла женщина.
– Кого я вижу! Надежда Сергеевна! Голубушка! Вы здоровы?! – воскликнул Кузьма Захарыч, обрадованный и тем, что видит ее на ногах, здоровой, и тем, что видит ее в таком необычном, блистательном, царственном наряде. – Или, может, вы собрались куда-нибудь? Не к губернатору ли?
– А к губернатору можно явиться в этом наряде? – пересиливая смущение, сказала Надежда Сергеевна. Она была ошеломлена внезапным появлением этих людей и смущена, что они застали ее врасплох в такой необычной и пышной одежде.
– К губернатору? – переспросил Кузьма Захарыч. – Можно. Вот я и спрашиваю: может, вы к нему собрались? Может, он здесь?
– Как? Почему здесь? Он? Генерал-губернатор… Здесь? – ничего не понимая, спрашивала Надежда Сергеевна.
– Вы позволяете себе болтать лишнее, дорогой Кузьма… – вдруг сказал. Август.
– Что лишнее, Август Маркович?
– Генерал-губернатор – начальник края. И вы, как старый солдат… не должны говорить о нем в таком фамильярном тоне. Должны уважать.
– Кого уважать? Его уважать? Этого палача?
– Что-о?!
Август белый, со стиснутыми кулаками шагнул к Кузьме Захарычу.
– Успокойтесь, Август Маркович. Я ведь знаю, что говорю. Зверюга. Палач – этот самый генерал-лейтенант Деан Иванович Суботич. Он всего и года-то не управлял краем. Сегодня у нас что? Какое число? Двадцать второе сентября 1906 года?
– Кузьма Захарыч!
– Сейчас, Надежда Сергеевна. Сейчас, голубушка. Я ведь вижу, вы на ногах! Стало быть, хворь ваша позади, – сказал он мягко. – Ну и хорошо. И даже преотлично. А то вот кроме госпожи Ягелло Маргариты Алексеевны и ехать никто не хотел. Госпожа Ягелло, как и вы, сестра милосердия. Да вы, должно быть, и знакомы даже. А врачей нет. Не мог никого уговорить. Боятся.
– Боятся? Чего боятся?
– Ехать далеко. А в городе все кипит. Волнения. Манифестация. Вот и боятся. Только вот госпожа Ягелло… Да вы займитесь пока, Маргарита Алексеевна, – обратился Кузьма Захарыч к спутнице, все еще молча стоявшей позади него у порога.
– Да нет… ничего… Не беспокойтесь, пожалуйста. Я ведь уже здорова, – внезапно заволновавшись и опять начиная смущаться, заговорила Надежда Сергеевна. – Вы скажите, ради бога, что там, в Ташкенте, Кузьма Захарыч? Неужели продолжается 1905 год? А вы раздевайтесь, пожалуйста, коллега. Раздевайтесь. Август, помоги.
Но ни Август, ни Ягелло не слышали Надю. Все стояли и смотрели выжидающе на Кузьму Захарыча.
– А?.. Кузьма Захарыч? Неужели продолжается 1905 год? – снова спросила Надя, зачем-то прижимая к груди скрещенные руки и не замечая этого.
– Да. Продолжается. Опять бастуют рабочие конного трамвая. Вот уже третий день – с двадцатого сентября – бастуют служащие разных торгово-промышленных предприятий. Третью неделю не приступают к работе служащие почтово-телеграфного ведомства. Шестого сентября 1906 года убит прокурор Ташкентской судебной палаты действительный статский советник Шарыгин. Четыре дня тому назад убит управляющий гражданской ветеринарной частью в Туркестанском крае статский советник Курицын. А в городской думе чуть не каждый день происходят бурные заседания.
– Боже мой! За что же этого… Курицына? – спросила Надя, все крепче прижимая руки к груди.
– Курицын любил есть курочек, а базары снабжал гнилым мясом, – сказала Ягелло.
– Ладно. Мне надо лошадь отвести к Филиппу Степановичу: А то она все стоит на дороге, – сказал Кузьма Захарыч.
– Стойте. А что вы хотели сказать о начальнике края? – остановил его Август.
– А то, что и сказал, – ответил Кузьма Захарыч. – Подлюка. Зверь, – и снова повернулся к двери.
– Нет, стойте.
Август встал у порога, загородил собою дверь.
– Да я сейчас приду, Август Маркович. – Кузьма Захарыч спокойно улыбнулся, чуточку сдвинув со лба свой брезентовый картуз.
– Нет… Уж коли вы так храбро говорите, так извольте говорить до конца, – потребовал Август.
– Тогда давайте сядем, – снова с улыбкой предложил Кузьма Захарыч.
Он сел на табурет, снял картуз, ударил им по коленке. Все это он сделал спокойно, лихо, весело. Видно было, что у него отличное настроение.
– Садитесь, Маргарита Алексеевна. Да и вы тоже, Надежда Сергеевна. Я как увидел, что вы на ногах да здоровы, так у меня словно ворота в груди открылись. Дышать стало легко. А то все время думал, как вы тут.
– А мне думается, что у вас не от этого так легко на душе, – сухо сказал Август, искоса подозрительно глядя на Кузьму Захарыча.
– Да нет, Август Маркович. От этого. Я не лицемер. Ну, а если думаете… что ж… – Кузьма Захарыч мимолетно, только краешком глаз глянул на Маргариту Алексеевну. – И это верно. Вот думаем обвенчаться… Если желаете, поздравьте.
– Обвенчаться? – Надя вся вспыхнула жарким зоревым огнем, поднялась со стула. – Как это чудесно! Поздравляю вас, Кузьма Захарыч! Маргарита Алексеевна! Поздравляю. Счастье так редко… Так редко можно встретить счастливых людей… А вы, простите меня, хоть и не очень молоды… Простите, конечно… Вы будете счастливы…
– Спасибо, Надежда Сергеевна. За ваши душевные слова спасибо, – сказал Кузьма Захарыч.
И вдруг наступила пауза. Маргарита Алексеевна, никак не отозвавшись ни на сообщение Кузьмы Захарыча, ни на поздравление Нади, все еще не сняв с себя дорожный пыльник, плотно запахнув его на коленях, сидела на табурете, убрав под неге ноги, и молча, внимательно рассматривала свою соломенную шляпу с красными гвоздиками. Август курил, огненными глазами в упор смотрел на Кузьму Захарыча. Надя поглядела на всех и снова тихо опустилась на стул.
– Боже мой что ж я сижу! Ведь вы с дороги. Хотите и пить и есть, – снова сказала она и снова поднялась.
– Что ж вы молчите! – вдруг крикнул Август. – Высказывайтесь.
Он встал.
Встал и Кузьма Захарыч.
– О чем высказываться, Август Маркович? – опять спокойно спросил он.
– Не притворяйтесь дурачком. Ваша уловка с венчанием мне понятна. Вы спохватились, но поздно. Я вас понял.
– А-а, вы все о том же. Вам не нравятся забастовки. Верно? Вас это раздражает. Ну, а что ж я поделаю. Август Маркович?! Еще вам не нравится, что я назвал Суботича зверем, палачом. А разве это не так? Так. Чей приказ выполняют войска, когда убивают людей, которые просят хлеба? Только хлеба! Его приказ выполняют. Чей приказ действует, когда гноят людей в темных колодцах и клоповниках только за то, что им нечем уплатить подати, всякие там танапные сборы, зякеты, пошлины и так далее? Да если уж на то пошло, я вам наизусть скажу кое-какие параграфы «Положения об управлении краем». Я ведь его читал, это положение. Знаю. И не раз читал. Вот слушайте, что говорит параграф 252: «Обязанности хозяйственных общественных управлений следующие: производство взимания государственных податей и земских сборов, раскладка податей и всяких сборов с населения». Вот в чем состоит главная забота начальника края. В грабеже. Иначе что же это такое, как не грабеж?! Верно, его учредил Кауфман, не Суботич. Но после Кауфмана был опять и Черняев, и всякие там тевяшовы, гродековы, ивановы, суботичи и так далее. Ведь после фон Кауфмана были десятки губернаторов, и никто из них не подумал о том, как накормить бедных, забитых здешних людей, улучшить их жизнь, а был занят тем, как бы лучше их ограбить, снять с народа не одну, а три шкуры. Но ведь известно, что даже с одного вола три шкуры содрать невозможно, а вот с человека, оказывается, возможно. А Суботич в своем зверстве всех перещеголял. Мало того, что три шкуры драл, но еще и расстреливал, убивал, отсылал на каторгу.
Третьего июля восемнадцать человек солдат отправил на каторгу. Вот и Надежда Сергеевна видела – мы как раз в город ехали, – когда их отправляли. Но он знал, что расплата будет, и семнадцатого сентября, четыре дня назад, сбежал из Ташкента.
– Начальник края?.. Сбежал?.. Ты лжешь, крамольник! – медленно, каким-то густым шепотом произнес Август.
– Нет, Август Маркович, не лгу. – Кузьма Захарыч вытащил из-за голенища сапога свернутую газету и прочитал: «Генерал Суботич оставил Ташкент 17 сентября 1906 года не при той обычно торжественной обстановке, как это принято при прощании с оставляющими край представителями русской власти, а ввиду ожидающихся манифестаций со стороны рабочих, преимущественно железнодорожных, келейно, верхом, в сумерки, проселочной дорогой до первой железнодорожной станции в сопровождении небольшого конвоя казаков».
Все выслушали это сообщение молча. Затем Август отвернулся, заложил руки за спину, прошелся по комнате.
Кузьма Захарыч не спеша сложил газету так же, как она была сложена прежде и как ее складывают курильщики в шестнадцать узких и длинных полос, чтобы удобно было оторвать на закрутку, и сунул ее опять за голенище.
– А что это за газета? – спросил Август, остановившись против него. – Опять «Русский Туркестан»?
Кузьма Захарыч наклонил голову, потом медленно поднял ее и, чуть прищурившись, искоса поглядел на Августа.
– Нет, – сказал он наконец. – Просто «Туркестан». Не убирая рук из-за спины, Август поиграл на щеках тугими желваками.
– А это что? – снова быстро спросил он и похлопал Кузьму Захарыча по груди, по сатиновой рубахе, ощутив под ладонью упругую пачку бумаг. – Зачем у вас на косоворотке с внутренней стороны карман имеется? А?..
– Август, перестань, – вдруг сказала Надя. – Это низко, подло!
– Подло?! – задохнулся Август.
– Ну вот что, господа, займемся делом, – проговорила Маргарита Алексеевна низким грудным голосом. – Мне нужно поговорить с больной. Это первое. А второе, уважаемый Август… не знаю вашего отчества.
– Август Маркович.
– Вам следовало бы поблагодарить Кузьму Захарыча за то, что он проявил заботу и беспокойство о вашей супруге, а вы занялись изобличением его в крамоле. Нехорошо. Неблагородно. – Она решительно сняла с себя пыльник, поискала глазами, куда бы его повесить, потом отдала его в руки Августу, добавила – Повесьте, пожалуйста. И оставьте нас с вашей супругой вдвоем.
Через два часа Маргарита Алексеевна Ягелло уехала в Ташкент. Никакие просьбы и уговоры ее коллеги – Надежды Сергеевны – остаться до завтра не помогли. К этим уговорам присоединился затем и Август, несколько раз извинявшийся перед ней за свой вспыльчивый характер, но она решительно стояла на своем.
– Нет, господа, не могу. Благодарю вас, конечно. Благодарю покорно за ваше дружеское и любезное приглашение, но… – она сделала паузу, – не могу. Простите великодушно.
Прощаясь, она сказала Августу, что в сущности он ни в чем перед ней не провинился и извиняться ему надо перед другим человеком.
Август нахмурился и коротко ответил:
– Не требуйте невозможного. Помолчал и добавил:
– И потом… мы еще, может быть, продолжим с ним этот разговор.
Но оказалось, что и Кузьма Захарыч уезжал отсюда теперь навсегда.
Он пришел вместе с Филиппом Степановичем, когда уже и Маргарита Алексеевна, и Надя, и Август – все стояли во дворе у террасы, и начал прощаться.
– Как?.. Вы шутите? – Надя подняла на него широко открытые черные глаза.
– Нет, голубушка, Надежда Сергеевна, не шучу, – грустно ответил Кузьма Захарыч. – Да ведь и сами посулите: зачем вам теперь кучер? Дрожек-то нет.
– Так ведь будут.
– Едва ли теперь разрешат вам на дрожках-то ездить.
– То есть как?.. Почему не разрешат?
– Так ведь помните, вам и тогда не разрешали.
– Как? Не понимаю. Когда не разрешали?
– Да еще когда вы из Петербурга-то прибыли… Вам велели ездить на арбе. Говорили, здесь, в Азии, на дрожках с низкими колесами не проедешь. Зимой будете на них в грязи тонуть, летом из арыков вытаскивать. А арба – у нее колеса вон какие! Она везде пройдет. Вот вам и прикажут теперь на арбе ездить. Ну, а я кучером на арбе не гожусь. Если желаете, порекомендую вам для этого дела одного стоящего человека.
– Кого, Кузьма Захарыч? Порекомендуйте, пожалуйста.
– Декамбая. Лучше не найдете.
– Хорошо. Спасибо. Я подумаю.
– Да вы не думайте. Я вам верно говорю. Что вы, Декамбая не знаете? Да он за вас в огонь и в воду полезет. Сгорит. Утонет. Жизни своей не пожалеет. Такой человек этот Декамбай.
– Хорошо. Я возьму его. Только… как же вы теперь? Куда вы?
– Обо мне не тревожьтесь, Надежда Сергеевна. Была бы шея, хомут найдется.
– Но все-таки? Или это секрет?
– Да нет, какой же секрет. Просто еще сам не знаю, – удастся ли. Хочу на железную дорогу. Проводником. Привык с вами ездить, – улыбнулся Кузьма Захарыч.
– Да, жаль, – задумчиво сказала Надя.
– И мне жаль, Надежда Сергеевна, расставаться-то с вами. Да ведь надо когда-нибудь и мне семьей обзаводиться.
Они уехали с Маргаритой Алексеевной все на той же непокрашенной двуколке вместе с Филиппом Степановичем, который запряг свою лошадь; он бочком пристроился с краю, рядом с Кузьмой Захарычем.
20
Странно, что о них не было больше никакого разговора. Будто ничего не произошло, никаких перемен: ни того, что говорил кучер о забастовках, о волнениях в городе, о бегстве губернатора, ни того, как вызывающе держал себя здесь этот кучер, вдруг за какие-то сутки внезапно переродившись, сделавшись из тихого скромного и молчаливого мужика дерзким, смелым, наглым крамольником. Ведь видно было, как кипел, радостно бурлил в нем этот бунтарский дух. Ясно, конечно, почему он уехал с такой поспешностью, так неожиданно объявив об этом Надежде Сергеевне. Понял голубчик что наговорил лишнего, и теперь бы ему тут несдобровать. Ну и, разумеется, какие-то бунтарские дела ждали его в городе. Разговор о женитьбе на этой пожилой женщине, Ягелло, это лишь ширма. Хотя, конечно и в любовь их, и в женитьбу можно легко поверить. Между прочим, своей поздней красотой Ягелло чем-то напоминала Августу белую хризантему, уже встречавшую первые осенние заморозки. И Ягелло, видимо, не лишена революционных идей, – об этом тоже можно сулить по ее поведению. Одним словом, два сапога пара. В этом можно не сомневаться. Но каков кучер! Кучер-то каков! А?! И неужели Надя не видела, не замечала, чем он тут занимался?! Развозил по деревням нелегальную литературу, газеты, листовки, пичкал крамолой всех этих Филиппов Степановичей (Филипп! Филька! Имя-то какое плебейское!), Декамбаев, Балтабаев, Мавлянычей (что ему стоит прочитать да перевести им какую-нибудь бунтарскую листовку или статью из газеты, он же язык знает превосходно!), всяких там Дворяниновых, Кулаченковых, Петровых – мало ли теперь здесь этого чернозема! Да, странно. Странно, что молчит Надя.
Август думал обо всем этом и ждал, что Надя вот-вот об этом заговорит. Сначала он поглядывал на нее с победоносным видом, и вид этот говорил ей: «Ну что ты скажешь теперь?.. А? Я был не прав?..» Но Надя молчала и, кажется, не замечала его вызывающих взглядов. Потом он стал смотреть на нее с удивлением не понимая, почему она молчит. Ему не терпелось самому заговорить об этом, но после всего, что произошло, хотелось, чтоб она заговорила об этом первой. Наконец он понял, что может быть взрыв, если они сейчас заговорят об этом, и старался отвести этот взрыв, сдерживал себя, чтоб что-нибудь не сорвалось у него с языка неожиданно. Они опять говорили о том, что им надо поехать в город и, может быть, пожить там немного в гостинице или снять меблированные комнаты, пообедать в ресторане, сходить на какой-нибудь вечер в Военное собрание, в театр, тем более, что приехала на гастроли Яворская – знаменитость.
– Только ты непременно наденешь этот новый наряд: и это платье, и этот бухарский камзол, и тюбетейку, и, конечно, вот эти замшевые черные туфельки с золотой строчкой. Непременно. Слышишь, Надюша? – говорил Август.
– Да.
Они говорили о ее болезни, о коварном Ангрене, о письмах из Петербурга, которые, должно быть, ждут его в Ташкенте, о погоде, о папиросах, какие следует курить Августу, и о спичках, которых следует купить про запас, но говорили обо всем коротко, сдержанно и, против обыкновения, больше молчали. «Совершенно не понимаю, что с ней происходит! – негодовал Август. – Молчит. Странно. Ее возмутил Брутков, которому я сам позволил ударить себя плеткой. Да, да сам! Потому что он мне приятен, этот Брутков, приятна его сила. Конечно, я был пьян, но отлично все помню… У меня было странное состояние: я не чувствовал боли, когда он меня ударил, только немного, чуть-чуть, будто пчела укусила, а испытал удовольствие, когда увидел вожделение, буквально счастье на его лице, и было умилительно, что я могу доставить этим ему такое наслаждение. Правда, больно было секунду спустя, когда рубец стало жечь, как огнем, но недолго. А как она негодовала, как возненавидела Бруткова! Мы тотчас, немедленно съехали с его двора, едва Надя узнала об этом. Она не хотела его видеть, не хотела слышать. Странно. Ее возмутил Брутков и не возмутил этот крамольник, бунтарь. А мне приятнее вспоминать Бруткова, чем этого плебея кучера. Да-да, приятнее».
– Мне приятнее вспоминать Бруткова, чем этого плебея кучера, – неожиданно сказал он ей вслух.
– Что? Август, что ты сказал? Опомнись, – тихо отозвалась Надя. И отвернулась. Замолчала. Стала укладывать платья в корзину.
Август тоже замолчал. Гроза прошла стороной. Взрыва не было.
Через два дня они были в Ташкенте.
21
Они остановились в гостинице Малышевой, на втором этаже, недалеко от Воскресенского базара. Все, что говорил третьего дня Кузьма Захарыч о народных волнениях, о демонстрациях и забастовках, полностью подтвердилось. Едва успев занять номер в гостинице и умыться, даже не отдохнув с дороги, они вышли в город. Август рвался на почту, он надеялся получить не только письма, но и денежный перевод. Уезжая из Петербурга против воли родителей, Август, полный самолюбия, горячности, пылкости, взял только то, что принадлежало лично ему. Но уже в дороге он понял, что этого слишком мало, и теперь надеялся – отец догадается прислать денег. Правда, живя с Надей в кишлаке, Август не чувствовал в деньгах ни малейшей потребности, но немедленно ощутил необходимость иметь тугой кошелек, едва они приехали в город, хотя почему-то скрывал это от Нади и говорил только о письмах. Наде же нужно было пройти по галантерейным ланкам, купить какие-то роговые шпильки, духи, белье с красивой кружевной отделкой.
Петербургская улица, по которой они шли, была странно тиха и безлюдна. Только вдали, возле женской гимназии, со стороны Константиновского сквера торопливо, украдкой, сгорбившись то и дело перебегали через дорогу и прятались за чинарами женские фигуры, похожие на монахинь. Оттуда, со стороны Константиновского сквера, слышался нестройный, приглушенный людской ропот, отдельные голоса.
Надя и Август невольно замедлили шаги, но ни словом не обмолвились. Неожиданно там, в сквере, за деревьями, где все гуще становился нарастающий грозный ропот, похожий на гул вулкана, вдруг по-бабьему, пьяно взвизгнула гармонь. Пауза, и разлилась гармонь бесшабашной песней, зазвенела, заглушила грозный ропот удалью:
Эх, загулял, загулял, загулял
Парнишка молодой, молодой.
В красной рубашоночке,
Хорошенький такой!
И вдруг опять гармонь взвизгнула и смолкла, словно кто-то грохнул по ней кулаком. И опять стал слышен ропот.
– Что там происходит? – спросил Август.
Надя не ответила и все напряженнее всматривалась вперед.
Между тем они уже были недалеко от сквера, и стала видна зеленая живая изгородь и группы гимназисток в форменных платьях возле этой изгороди. Они двигались, шептались, оглядывались, смотрели через плечо в окна гимназии, то углублялись в сквер, в полумрак, и терялись там между деревьями, то вдруг все разом шарахались оттуда опять к ограде, должно быть чего-то испугавшись, а потом, все так же украдкой, боязливо, поодиночке или по двое, бежали от ограды через дорогу, под купы старых чинар. Здесь, укрытых низким зеленым шатром, за стволами тысячелетних чинар, их трудно было увидеть издали, а тем более, должно быть, из окон гимназии, но когда Надя с Августом приблизились к этим могучим деревьям, за ними оказалась целая толпа гимназисток.
– Что это значит? От кого вы прячетесь? – спросил Август, остановившись на тротуаре по эту сторону деревьев.
Шепот, движение, приглушенный боязливый смешок – все смолкло, замерло. Толпа девушек окаменела.
Надя подождала ответа вместе с Августом, потом сказала ему:
– Пойдем. Оставь их. Слышишь, Август?.. Ну что они тебе? Пойдем.
– Погоди. Пусть они мне ответят. Это что? Бунт?
И вдруг он вздрогнул. У Нади тоже испуганно вздрогнули плечи. Медный голос карная, как пушечный выстрел, грянул где-то рядом, за углом.
Толпа гимназисток вновь оживилась, но тотчас же опять замерла, насторожилась. Карнай гудел со стороны Куйлюкской улицы, направляясь к скверу.
– Август, ты что, испугался? – внезапно повеселев, спросила Надя, – Разве ты никогда еще не слышал? Это карнай. Такая большая-пребольшая медная труба. В нее гудят, когда хотят собрать народ. Чаще всего на семейных празднествах, на свадьбах. Или во время конных состязаний, на улаках даже. Сейчас ты ее увидишь. Пойдем.
Август молча повиновался. Надя взяла его за руку и устремилась вперед. Толпа гимназисток шарахнулась следом за ними, потом разделилась надвое: часть опять перебежала дорогу и по аллее устремилась в глубь сквера, к самому центру, где шумел народ и куда с другой противоположной стороны навстречу им двигался звук карная; остальные, обгоняя Надю и Августа, ринулись напрямик по улице.
– Надя, что с тобой? Куда ты меня тянешь? Зачем? – говорил Август, слабо сопротивляясь. – Ведь это, по-видимому, забастовщики. Бунтовщики.
– Так это же великолепно!
– Что великолепно? – Август резко остановился, выдернул руку. – Что великолепно?! – повторил он ошарашенный. – Ты с ума сошла! Опомнись. Что ты говоришь?
– Ну чего ты боишься? Мне просто интересно. Пойдем. Я никогда не видела…
– Что ты не видела?
– Ну вот это… митинги… И как бунтуют… Пойдем, не бойся.
Она снова взяла его за руку и снова, как мальчишку, потащила за собой.
Впереди, пересекая им дорогу и направляясь к центральной аллее сквера, шла колонна демонстрантов. Первыми в колонне шли трое: рослый плечистый узбек в стеганом черном халате, перепоясанном красным бельбагом, с бритой головой без тюбетейки, босой, шел средним и гудел в карнай, обливаясь потом, раздувая багровые щеки. По бокам его шли двое русских, оба в косоворотках и пиджаках; у одного пиджак был расстегнут, у другого внапашку накинут на плечи; у этого в руках была тюбетейка, она, должно быть, упала с головы карнаиста, когда он поднял карнай и загудел.
Август и Надя остановились на углу аллеи.
– Кто это бастует? Чего они требуют? – спросила Надя у какого-то человека в сером клетчатом костюме и соломенной шляпе.
Человек не ответил, только мельком взглянул на нее через плечо.
Но она не огорчилась и не обиделась. То, о чем она прежде слышала от Кузьмы Захарыча да иногда читала в газетах, было похоже на прочитанную книгу: верила, что так было, но ничего этого не видела, а хотелось бы посмотреть. Даже, может быть, испытать все это, пережить самой. И вот теперь вдруг все это гремело, шумело и двигалось у нее перед глазами, вызывало невольное волнение и радость за тех, кто шел сейчас в этой колонне, и за тех, кто бежал им навстречу по аллее сквера. У нее от восторга начинали гореть глаза. Она успевала окинуть взором и весь этот движущийся людской поток с лозунгами, с гудящим медным карнаем, вскинутым над толпой сильными руками, с красным полотнищем, которое за древки несли во второй шеренге двое рабочих – один помоложе, без шапки, со спутанными от встречного ветерка волосами, другой, совсем пожилой, с седыми усами, в кожаной фуражке паровозного машиниста. Многих она успевала рассмотреть пристально, отдельно, как вот этих троих в первом ряду колонны. Даже брала досада, что молодой рабочий немного склонил древко в сторону: красное полотнище от этого покрылось складками, морщилось и трепетало, и Надя никак не могла прочесть, что на нем было написано. Она успела заметить, что в колонне были не только горожане, русские мастеровые, но и люди с ташкентских окраин, крестьяне, издольщики, батраки. О том, что они были именно эти люди, говорили их кетмени, которые кое-кто нес на плече, серпы, заткнутые сбоку или за спиной под бельбаг. Почти все они были в одинаковых бязевых штанах и рубахах, у одних поновее, залатанных лишь в двух-трех местах, у других совсем уже истлевших, рваных, покрытых сплошь заплатками и рубцами, – иные заплатки еще держались, иные вновь отваливались и висели клочьями; тюбетейки тоже были у всех одинаковые – черные с белыми вышивками, напоминающими стручки фасоли. Но такими они были у них когда-то очень давно, когда еще были новыми и можно было разглядеть эти белые стручки фасоли; теперь же ни белый, ни черный цвет невозможно было определить на этих тюбетейках: все они были одного, какого-то неопределенного цвета, пахнущие потом, землей и солью; даже черный цвет на них был уже не черный, а какой-то землистый. Надя знала, что такие тюбетейки носили люди бедного сословия: кустари, ремесленники, батраки, издольщики; тюбетейка была одна – и от солнца, и от стужи, служила пиалой, когда надо было зачерпнуть из арыка воды и утолить жажду, и полотенцем, когда больше нечем было утереть пот с лица, и подушкой, когда, свернув ее вдвое, чтобы стала помягче, батрак клал ее на камень. Люди богатые – купцы, баи, лица духовного сословия – носили под чалмой другие тюбетейки – чистого бархата, большей частью синего или зеленого цвета, без единой вышивки. Нет, ни чалмы, ни синей или зеленой бархатной тюбетейки ни единой не виднелось в толпе.
