Текст книги "Чаша терпения"
Автор книги: Александр Удалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)
Часть III
Лицом к лицу
1
Сто лет назад, еще в годы Крымской войны 1853–1856 годов, в России, в Петербурге, была создана Крестовоздвиженская община сестер милосердия – первая в мире добровольная общественная организация по оказанию помощи больным и раненым воинам, получившая затем название Красного Креста и широкое распространение во всех странах земного шара.
По призыву выдающегося русского хирурга – участника Крымской войны Николая Ивановича Пирогова, сестры Крестовоздвиженской общины были первыми женщинами, которые пошли ухаживать за ранеными на поле боя, под разрывы снарядов и пуль.
Патриотизм русского народа, его беззаветная преданность родине, готовность ценой своей жизни и крови отстоять свою священную землю от любого врага, желание возвеличить и прославить отечество бессмертными подвигами известны еще с древнейших времен, от походов Игоря и Ледового побоища до Великой Отечественной войны 1941–1945 годов.
Великая гуманность нашего народа и преданность братству известны всем народам на земле испокон веков. Русские всегда идут на помощь к тому, кто находится в беде.
РОКК – Российское Общество Красного Креста, официально учрежденное 3 мая 1867 года, хотя и представляло собой в то время казенную филантропическую организацию, однако, в основе его были заложены гуманные идеи, которые привлекали к нему передовых людей России, стремившихся придать Красному Кресту характер широкой общественной организации. Благодаря энергии этих людей РОКК, проявляя образцы гуманности, нередко шел впереди обществ Красного Креста других стран. Так, во время франко-прусской войны 1870–1871 годов, итало-абиссинской войны 1895–1896 годов, войны Англии с Трансваалем РОКК посылал во Францию, Германию, Абиссинию и Южную Африку санитарные отряды и оказывал помощь раненым и больным воинам этих стран.
Большую роль сыграл Красный Крест в годы после присоединения Средней Азии к России по оказанию медицинской помощи населению.
По проекту положения 1867 года, разработанному генерал-губернатором фон Кауфманом, медицинский персонал в Ташкенте состоял из одного врача и повивальной бабки. Естественно, что при таком положении все здравоохранение находилось в руках мулл и знахарей.
Это вполне устраивало царское правительство, колонизаторская политика которого состояла именно в том, чтобы держать народы в темноте и невежестве, сохранить средневековый уровень их быта и культуры.
Однако в последние десятилетия XIX и в начале XX века Туркестан населялся уже не только чиновниками, военными, купцами, подрядчиками и различными дельцами, но и привлекал людей передовой русской науки и культуры своими этнографическими особенностями, географией, флорой и фауной, культурой народов Средней Азии, ее историей, походами Александра Македонского и железного Тамерлана. Богатейший, чудесный край, расположенный, как казалось, где-то на краю земли, затянутый жемчужно-бирюзовой дымкой, манил пылкие молодые сердца своей восточной экзотикой, возможностью отдать свои силы и знания далеким и добрым людям.
В дорожных тарантасах и с караванами верблюдов, преодолевая великие пространства казахских степей, жажду, болезни, ехали сюда от самого Оренбурга путешественники и ученые, художники и строители железных дорог и мостов, врачи, фельдшера, фармацевты и сестры милосердия, рабочие и ремесленники, учителя и библиотекари, ехали представители передовой русской интеллигенции.
В жизнь, быт, культуру узбекского народа именно эти люди внесли много нового, передового, прогрессивного.
Но как раз этого не хотело и боялось царское правительство, боялось духовного роста колониальных народов.
Впоследствии историк так писал об этом времени: «Политика царизма в области быта и культуры узбекского народа в основном была направлена на сохранение старых обычаев и средневековой отсталости. Царизм не затрагивал и основ ислама, так как его религиозная мораль, подобно христианству, не противоречила интересам эксплуататоров и угнетателей. Царизм охотно пользовался услугами мусульманского духовенства».
Но караван времени, как говорят на Востоке, всегда в пути.
1 мая 1899 года была открыта железная дорога от Красноводска до Ташкента, а 1 января 1906 года – от Оренбурга до Ташкента.
С этого времени приток русских прогрессивных сил в Среднюю Азию еще больше увеличился. Передовая демократическая культура русского народа все более настойчиво и очевидно входила в жизнь местного населения. Началось взаимообогащение культур талантливых, трудолюбивых народов Средней Азии и русского народа, зарождение истинного братства и дружбы узбекского, туркменского, казахского, таджикского, киргизского и русского народов.
2
Утром, к своему удивлению. Надя проснулась с чувством светлого покоя и какой-то новой неожиданной радости в душе. Откуда, отчего вдруг пришли к ней эти чувства?.. Ведь с вечера никак нельзя было этого ожидать. Голова полна была думами об отце, а сердце словно не билось, а гудело тревожно, гулко, настойчиво, как набат, заставляло думать совсем о другом. Потом она поговорила с Августом и даже обрадовалась, когда он возмутился и закричал на нее. Ей сразу стало легче, она уснула, но во сне опять увидела Августа. Он будто бы лежал в соседней комнате, один, отделенный от нее глухой стеной. Но в стене было странное отверстие, величиною с пудреницу, даже не отверстие, а решетка из белой латунной проволоки. Сквозь эту маленькую решетку, похожую на тюремный глазок, Надя украдкой смотрела на Августа, и было почему-то очень страшно, жутко на него глядеть. Он будто бы лежал у стены, на железной кровати, и все время странно ворочался, извивался по-змеиному, с закрытыми глазами, но не издавал ни звука. Надя не могла понять, то ли он был ранен, то ли нет. Ей хотелось, чтобы это был не он, не Август, и она пристальнее смотрела на него сквозь маленькую латунную решетку, но к ее ужасу это был именно он, Август.
Потом снились Курбан, Тозагюль с маленьким черноголовым Рустамом и Желтая птица в своем лисьем малахае, но, когда еще среди ночи Надя проснулась, она не могла вспомнить, как они снились ей. Немного погодя она опять уснула и спала уже без сновидений, крепко, до самого утра.
И вот теперь, проснувшись, она вдруг почувствовала, что у нее легко и светло на душе.
Несмотря на позднее утро, на ласковое осеннее солнце, уже взошедшее над городом, в комнате от опущенной шторы на окне было тихо, полусветло. Но о том, что утро уже было позднее, а солнце ласковое и ясное, каким оно бывает в октябре только здесь, в Азии, Надя судила по светлой полоске на рубиново-красном ковре над кроватью, проникавшей из окна сквозь щель, по мягкому оранжевому, несмотря на опущенную штору, полусвету, заполнявшему всю комнату, по веселому свисту какой-то птахи за окном на тополе.
Надя послушала птаху, подумала с улыбкой: «Ах ты, певунья! Разбудила меня своим звонким голосом».
Внезапно свист ненадолго оборвался, но Надя почему-то продолжала напряженно ждать его и дождалась: свист опять раздался, но уже не так звучно и сильно, издалека: наверное, птаха перелетела на соседнее дерево.
Продолжая радостно прислушиваться к птичьему свисту и глядеть на дрожащую светлую полоску на ковре, Надя вдруг вспомнила вчерашнюю демонстрацию у Константиновского сквера, мощный звук карная и того сильного босого узбека в черном стеганом, перепоясанном красным платком халате, который без устали гудел в карнай; вспомнила Кузьму Захарыча и опять удивилась тому, как он быстро и неузнаваемо изменился, вспомнила лозунги, колыхавшиеся над головами людей, весь этот шум и гул. Она ясно понимала: он был тревожен, грозен – этот гул, но почему-то наполнил ее сердце радостью, волнением.
«Так вот почему хорошо мне сегодня, – подумала она. – Это и есть… мое вчерашнее чувство. А?.. Оно, да? А зачем? При чем тут я? Что я для этих людей? Нет. Не может быть. Не оно… Совсем, совсем не то. Это всего-навсего птаха. А мне стало хорошо. Ну и пусть. Все равно надо идти в общину получать медикаменты. Идти сегодня же. Сейчас. Немедленно».
3
– Ну вот и все, Федор Федорович! – сказала она управляющему. – Распорядитесь, пожалуйста, чтобы мне выдали медикаменты. А то я уже была в общине у госпожи Золотовой, была, как вам доложили, у вашего помощника. Они сказали, что не могут выполнить мою просьбу без вашего распоряжения.
– М-да. Стало быть, вы утопили и медикаменты, и дрожки, и еще жеребенка?
– К несчастью, да.
Управляющий встал из-за стола, заложил руки за спину, несколько раз прошелся по кабинету.
– А как же сами?.. Ах да, вас вытащил кучер, – сказал он, продолжая кружить по кабинету.
Надя то смущенно следила за ним взглядом, то открывала свой ридикюльчик, доставала маленький белый, похожий на большую пушинку, кружевной платочек, прикладывала его ко лбу и снова прятала в сумочку, громко щелкая замком.
Управляющий, наконец, сел, сцепил руки, положил их на стол.
– М-да, – сказал он, выкатив свои свинцовые глаза на собеседницу. – Стало быть, вы сестра милосердия?
– Да.
– Ваше происхождение, имя, отчество и фамилия?
– Я вам уже говорила, господин управляющий.
– Малясова?
– Да. Надежда Сергеевна.
– И не стыдно вам?
– Как? Что? Я вас не понимаю.
– Но? Так-таки не понимаете?
– Не знаю, что вы имеете в виду, позволяя себе подобную грубость в обращении… с женщиной.
– Это не грубость, госпожа Малясова. Я повторяю: не стыдно вам?
Он снова поднялся, быстрыми большими шагами обошел кабинет, остановился, взялся руками за спинку кресла.
Надежда Сергеевна снова принялась было открывать ридикюльчик, но вдруг глухо защелкнула его стиснутыми руками, встала.
– Объяснитесь, прошу вас, – сказала она.
Но управляющий молчал, глядел на нее снисходительно, чуть-чуть презрительно и сожалеюще.
– Я вот о чем, – сказал он, ударяя сразу обеими ладонями по спинке кресла. – Охота вам возиться с этими туземцами, а? Ради них мотаться по кишлакам, рисковать здоровьем? И даже жизнью? А молодость? Разве вам не жалко вашу молодость?
Он говорил, а она все пристальнее смотрела на него. Его круглые, как свинцовые шары, глаза в свободных впадинах, столь просторных и больших для глаз, что если б не тонкие веки, которые их обтягивали и держали, то они, наверно бы, выкатились оттуда, как из ореховой скорлупы; его высокий седоватый ежик на голове, длинное костистое лицо, жесткие подстриженные усы, острый большой кадык на дряблой шее, узкие плечи, длинные крупные руки – все в нем показалось ей вдруг столь отвратительным, нечеловечески уродливым, что она хотела и не могла отвести от него свой взгляд, продолжая смотреть, как на чудовище, – с интересом, страхом и омерзением.
– Вы молчите? А ведь мне вас жаль. Плюньте на этих дикарей. Переезжайте в город. Я дам вам должность здесь, в окружном управлении Общества Красного Креста. Вы так прелестны, так очаровательны… Вам ли ездить по пыльным дорогам и грязным кишлакам?!
Она не дослушала его и молча пошла по длинному кабинету к двери.
Он остолбенел. Умолк, провожая ее глазами.
Она вышла за дверь. Остановилась, открыла сумочку и опять вошла в кабинет.
– Господин управляющий, дайте распоряжение, чтобы мне выдали медикаменты, – сказала она с порога. – Я сегодня должна вернуться.
– Медикаментов не будет, – отрезал он.
– Не будет? Как?
Она мгновенно все забыла: и то, что думала о нем минуту назад, и то, что он говорил ей.
– Я на вас надеялась, господин управляющий, – сказала она тихо, невольно двигаясь опять медленными шагами к столу. – Очень надеялась. И не думаю, что вы откажете. Вы не должны… не можете отказать. Ведь вы председатель! Председатель Общества Красного Креста! Вы призваны соблюдать…
– Что? Принцип гуманности и человеколюбия?
– Да. Именно это.
– Медикаментов не будет, – повторил он более сдержанно, но твердо, сидя за столом и перелистывая бумаги.
Она с минуту молчала, потом спросила беспомощно:
– Так что же мне теперь делать? Я не могу уйти без этого. Не могу вернуться туда без медикаментов. Поймите. Там много больных, и они ждут меня.
– Бросьте к черту свой альтруизм! Свою филантропию! Противно слушать! – вдруг закричал он и выкатил опять на нее свои круглые глаза. – Лучше представьте мне письменное объяснение… по поводу вашего происшествия.
– Моего происшествия? А какое это имеет отно…
– Если не хотите пойти под суд, – сказал он резко, перебив ее на полуслове.
– Как под суд? Что вы говорите, Федор Федорович?
– Извольте называть меня… согласно занимаемому мною положению и званию.
– Простите. Я оговорилась. Но за что под суд?
– Одним словом – напишите.
Он не глядел на нее, продолжая быстро, с треском, шумно листать бумаги.
– Что написать?
– Куда вы дели целый ящик медикаментов?!
– Я же объяснила. Трагический случай.
– Меня это не волнует. Мне интересно знать: где медикаменты? Куда вы их деваете?
– Четыре раза в год я представляю вам отчет.
– Не читал. Не знаю.
– Я повторяю: четыре раза в год я представляю отчет о своей деятельности и расходовании медикаментов Туркестанскому окружному управлению российского Общества Красного Креста. Они должны быть в делах. Затребуйте.
– Допустим. Отчет вы представляете. А кто может поручиться, что это так, а не иначе?
– Не понимаю.
– Ведь вы одна на целую волость?
– Одна, к сожалению.
– Не знаю, сожалеете ли вы об этом. Склонен предположить обратное.
– Вы говорите дерзости, господин управляющий. Вы просто оскорбляете меня.
– В таком случае объясните мне, пожалуйста, зачем вы поехали в эту азиатскую глушь одна? Зачем?
– Чтобы принести людям пользу.
– Ах, пользу! Но почему одна? Почему согласились ехать не только без врача, но даже без фельдшера?!
– Потому что их нет! Не хватает даже для Ташкента. И вы это знаете, господин управляющий. Почти каждый свой отчет я заканчиваю просьбой – направить в волость фельдшера, уже не говорю – врача. Фельдшера! Но вот уж который год к моей просьбе остаются глухими. И это преступление. Вы не можете себе представить, в каких ужасных бытовых условиях находятся местные жители в кишлаках и селениях, русские переселенцы в деревнях. Даже каменное сердце, кажется, способно лопнуть при виде этих несчастных обездоленных людей: дехкан, поденщиков, батраков, женщин, детей. Сколько среди них больных малярией, трахомой, фурункулезом, стригущим лишаем, сколько случаев заболевания оспой! Я успеваю объехать только одну волость, и то летом, а в другое время года они вынуждены обращаться за помощью к знахарям и колдунам. А у этих сердце в шерсти. Они не лечат, а истинно калечат людей да еще за это буквально обирают своих несчастных пациентов. Не брезгуют ни кринкой молока, ни деньгами, ни курицей, а если удастся, уведут и барана, и телка, или малолетнюю дочь какого-нибудь темного забитого дехканина заберут себе в жены, а то просто бессовестно перепродадут ее за богатый калым. В кишлаке, где я живу, есть знахарь Бабаходжа…
– Знаю его. Захаживал он ко мне. С жалобой на вас, – сказал управляющий, почему-то вдруг решивший терпеливо выслушать посетительницу.
– С жалобой? Это интересно. На что же он жаловался?
– Да надо вам заметить, не без оснований, – сказал управляющий, перестав перелистывать бумаги и снова выкатив глаза на собеседницу. – Во-первых, жаловался, что вы притесняете его, не даете ему возможности жить, существовать, зарабатывать на хлеб насущный.
– Зарабатывать? Не даю грабить, обманывать простых доверчивых людей. Не даю, чтобы он травил их, убивал своими мерзостными снадобьями.
– Во-вторых, жаловался, что вы действуете против мусульманской религии, отвращаете от нее единоверцев.
– Да, местный мулла, конечно, на его стороне. Но вы сами понимаете, нельзя делать компрессы из конского навоза или прикладывать к ожогу паутину. Если я восстаю против этого, разве это значит, что я действую против религии? И разве в данном случае вы не на моей стороне?!
– М-да… – Управляющий положил обе руки на стол, но остался строго и прямо сидеть в кресле, плотно прислонившись к высокой спинке. Глаза его стали кататься под тонкими в синих жилках веками то вправо, то влево. Он глядел то на с дну руку, то на другую, может, любовался белыми манжетами и золотыми запонками, а может, своими крупными, худыми, сильными пальцами. – М-да… – повторил он и продолжал. – В-третьих, он жаловался, будто вы там устраиваете митинги на улицах. Впрочем, это было давно, и туда выезжал сам господин Зазнобин из охранного отделения.
– Да, приезжал. Но по-пустому. Не следовало бы, – равнодушно, с оттенком легкого презрения сказала Малясова. – Вот этот знахарь вам жаловался, – продолжала она, с интересом наблюдая, как перекатывались в просторных глазницах круглые глаза управляющего: вправо – влево, вправо – влево, но не спеша, тяжело, с паузами, в течение которых он смотрел, любовался руками, сначала одной, потом другой. «Ужасные глаза. Но кого, кого они мне напоминают?.. – думала Малясова. – Ах да… Стенные часы у Бруткова в Ореховке… с филином», – вспомнила она. – А не рассказал ли вам этот преподобный знахарь, как он отравил целую семью красной кровяной солью, железо-синеродистым калием?
– Не суть важно. Однако я наслышан. Не помню, кто мне рассказывал, но знаю, что некая сестра милосердия спасла туземцев от неминуемой смерти.
– Некая сестра милосердия – это я, господин управляющий…
– Да, я догадываюсь. У нас еще есть одна такая – госпожа Ягелло Маргарита Алексеевна.
Он, наконец, убрал со стола свои длинные жилистые руки, и Надежда Сергеевна почему-то с облегчением вздохнула.
– У нее большой опыт и помешана на альтруизме. В любую погоду в любую даль помчится на какой угодно повозке, хоть на туземной арбе, хоть верхом на осле, лишь бы сказали, что туземцу плохо.
– Ну, я русская, однако Маргарита Алексеевна ко мне тоже приезжала, – сказала Малясова.
– Должен признаться, что доктор Магнетштейн Яков Борисович, который заведует городской больницей и постоянно лечит мою семью, тоже для всяких процедур присылает Ягелло. Ну… и я доволен.
«До чего же все-таки тошнотворная личность», – подумала Малясова, глядя, как управляющий, все так же прямо, не сгибаясь, сидел в кресле и, уронив к груди свою стриженую под бобрик голову на длинной шее, не глядя на собеседницу, был очень серьезно занят какой-то детской забавой: растопырив пальцы, он разводил руки в стороны и снова медленно сводил их одну к другой кончиками пальцев, но так чутко, боязно, осторожно соприкасая их друг с другом, точно как раз самые концы пальцев были обожжены и кровоточили. «Но это занятие, кажется, его успокаивает. Чем бы дитя не тешилось… Только бы у меня хватило терпения. Только бы добиться… Но о каком суде он говорил? Неужели кто-нибудь может предположить, что я куда-то сбываю лекарства… не по назначению?» – думала Малясова.
– Да, Маргариту Алексеевну Ягелло, конечно, нельзя сравнить с знахарем, – сказала она и вдруг заметила, как руки управляющего, которые снова начали было сходиться, вдруг приостановились, помедлили и опустились на колени.
Он взглянул на Малясову.
– Стало быть, вы хотите меня сравнить с туземцем?.. – спросил он сдержанно.
– Отнюдь. Что вы, господин управляющий! – сказала она, думая в то же время о том, что вот сейчас, кажется впервые в жизни, говорит неправду, и почувствовала, как жар кинулся ей в лицо. – Я просто хотела рассказать, как он, этот знахарь, прививает оспу. Полагаю, что вам как управляющему нашим Туркестанским Обществом Красного Креста небезынтересно это знать. Так вот, у этого знахаря имеется маленький деревянный сосудец, ну наподобие корытца, что ли, в котором у него хранится прививочный материал. А что это за прививочный материал? Это корки, которые он взял от больного натуральной оспой, завернул их в вату, положил в этот сосудец и налил туда воды. Этой-то водой он и производит прививки. Местом прививок он выбирает пространство между большим и указательным пальцами, где предварительно делает небольшую ранку. Год назад я писала об этом в своем отчете.
– Молодец. Он ученый человек – этот знахарь. – сказал и одновременно не то коротко засмеялся, не то громко кашлянул управляющий. – И при том, я бы сказал, смелый! Смелый знахарь, если он идет к больному черной оспой и берет от него эти… корки.
– В смелости ему действительно отказать нельзя. В нем столько же смелости, сколько нахальства. Но сам этот процесс оспопрививания выдуман не им. Это ремесло передано ему по наследству отцом.
– Вот и пусть они этим ремеслом занимаются, – снова мирно сказал управляющий. – А вы… вы перебирайтесь-ка в Ташкент. Ну что вам?… Что вам до них, скажите-ка мне на милость?! Что вы, ей-богу, себя не жалеете?!
– Господин управляющий, – проговорила Малясова, – я рассказала вам об этом знахарстве затем, чтобы вы сказали мне… ну хотя бы велели немедленно вернуться. Ведь я там нужна! И не знаю… просто не могу допустить, что вы этого не понимаете.
Управляющий положил вытянутые руки на стол, сжал кулаки.
– Ну так возвращайтесь, коли вам хочется гнить, – сказал он, и кулаки его побелели от того напряжения, с которым он все крепче сжимал их.
– Гнить?.. – спросила Малясова.
Она опять сидела бледная, жгучими непроницаемо-черными глазами смотрела на него.
– Да, гнить. Пропадать, одним словом. Хотя бы от малярии или… Я не знаю…
Было очевидно, что ничего не знал этот управляющий: ни людей, которые населяли этот край, ни их нравы и обычаи, ни их горести и радости, не знал вообще, как они живут, а только слышал от кого-то. Не знал он ни медицины, ни своих подопечных коллег и подчиненных, не знал ничего, не знал даже того, чем и кем он руководил.
Он просто был глуп.
Она поднялась. Долго молчала. Должно быть так долго, что это показалось ему подозрительным и он выкатил на нее свои чугунные глаза.
– Отправляйтесь, – повторил он. – Отправляйтесь, хоть к черту в пекло, если… вы не понимаете отеческих слов.
– Отеческих?!
– Да. Мне вас искренне жаль. Я как председатель общества призван в первую очередь заботиться о своих соотечественниках, а не об этих… азиатах.
– Хорошо. Я отправляюсь. Но дайте распоряжение, чтобы мне выдали медикаменты, – сказала она.
– Я вам в четвертый раз повторяю: медикаментов не будет. И потрудитесь написать объяснение.
– Хорошо. Я напишу объяснение. Хотя не понимаю вас… Вы говорили об отеческой заботе… о том, что вам искренне жаль меня, и вдруг снова, как будто грозите мне… судом, что ли?
– Да. Именно судом, если вы не возместите обществу убытки…
– Убытки? Какие убытки?.. О чем вы говорите?..
– Потерянные медикаменты, телега, жеребенок… Вот так.
– Но… у меня нет сбережений. Я живу на жалованье.
– Не знаю. Ничего не знаю.
Он раздвинул пошире положенные на стол руки, растопырил пальцы с белыми известковыми ногтями. Глаза его в просторных больших орбитах снова начали кататься то вправо, то влево.
– Нет, вы знаете! – вдруг неожиданно для себя с гневом сказала Малясова.
Глаза его остановились, но не поднялись на нее, смотрели вниз, на стол.
– Знаю?.. Что я знаю?..
– Знаете, что обязаны мне выдавать медикаменты бесплатно.
– Бесплатно? Где это написано?
– Написано в законе. А вы заставляете меня брать с бедных людей последние их гроши, и я беру. И отдаю их вам.
– Мне? Позвольте, позвольте…
– Да, в кассу, которой вы распоряжаетесь. Хотя в законе сказано…
– Помилуйте, в каком законе? – спокойно перебил он ее. – Что вы мелете чепуху?!
– В каком? А вот он лежит у вас на столе. Разрешите?..
И прежде чем он успел возразить, она взяла у него с зеленого сукна довольно объемистую тетрадь в мягкой бирюзовой обложке.
– Я только зачитаю вам триста восемьдесят четвертый параграф, господин управляющий. Слушайте: «Врач обращающимся к нему для лечения туземцам подает безвозмездную медицинскую помощь и снабжает больных медикаментами бесплатно, для чего ему отпускается положенная по штату сумма». Где эта безвозмездная помощь?.. Каждый раз, получая медикаменты, я плачу за них уйму денег, – сказала Малясова.
– Да-с… Любопытно. Нуте-ка, дайте сюда этот закон, – спокойно, даже вкрадчиво сказал он, протянув над столом свою длинную руку.
– Пожалуйста. Параграф триста восемьдесят четвертый, – сказала она, подавая ему раскрытую книгу.
Управляющий взял книгу, не глянув на нее, спокойно закрыл. Затем привстал с кресла, положил книгу под себя и снова сел.
– Ну-с?.. А теперь, что вы скажете?… Где ваш закон теперь? А?.. – спрашивал он вкрадчиво, со спокойной ехидцей.
Малясова молча, слегка откачнувшись назад, с изумлением и ужасом смотрела на него.
– А?.. Где теперь ваш закон? – переспросил он еще раз и, нарочито поерзав, крепче, плотнее уселся в кресле.
– Я поражена… вашей находчивостью, господин управляющий, – наконец с трудом проговорила она. – Нам, конечно, не о чем разговаривать. До свиданья.
Решительно и быстро Малясова вышла из его кабинета.
4
Она не помнила, как шла по городу, по каким улицам, и удивилась, что уже пришла в гостиницу, когда швейцар открыл перед нею дверь.
«Так странно… Я уже здесь», – мельком подумала она. Но думать сейчас о себе было некогда, надо было скорее все рассказать Августу. Августу! Он единственный родной человек, с кем она могла сейчас поделиться, все ему рассказать. Возмущение кипело, клокотало в ней, заглушая все иные чувства, мысли. С каждой секундой ей все труднее было крепиться, молчать, сдерживать это возмущение в себе, и она почти бегом бежала вверх по ковру, по лестнице на второй этаж, чтобы поскорее увидеть Августа. Не может же она в самом деле возвращаться туда без медикаментов! Может быть, сходить еще к губернатору?.. Ах да, ведь он убежал. Вот странно, не к кому обратиться за помощью! Нет, почему же это не к кому?! Есть еще уездный начальник… Начальник города! Городской голова! Да-да, городской голова! Путинцев! Вот кстати было вчерашнее знакомство. А ведь она совсем-совсем забыла об этом. Просто вылетел из головы этот Путинцев. А зря. Можно было бы еще припугнуть им этого идиота… этого глупца управляющего. Интересно, сел бы он тогда на этот свод законов или нет, если б она сказала ему, что обо всем доложит Путинцеву и что она лично с ним знакома…
«Ах, что ему нужно, этому дежурному?»– подумала она и остановилась.
– Госпожа Малясова! Госпожа Малясова! Возьмите ключик! Ключик возьмите! – задыхаясь, говорил седенький, маленький, сухонький старичок, едва поспевая за ней.
– Какой ключик?
– Ключик от вашего номера.
– Как?! А муж? Где муж?
– Он ушел часа два назад.
– Как? Он ушел? Его нет дома?
– Да. И просил, чтобы, когда вы придете, вам передать…
– Что передать?..
– Ну ключик, ключик. Вот он… Возьмите…
Заплетающимися, вдруг ослабевшими ногами она вошла в номер, осмотрелась, словно все еще не верила своим глазам. В голову вдруг пришла дикая, нелепая, совершенно сумасшедшая мысль: подумалось, что Август, может быть, просто решил вот таким вот образом над ней подшутить, отдал ключ этому старику, велел себя запереть, а сам продолжал сидеть в номере, ждать ее возвращения и теперь спрятался, услышав ее шаги.
Она заглянула за портьеру. Никого не было.
Глупая, конечно, мысль! Просто сумасшедшая. Должно быть это оттого, что ей очень хотелось, чтобы он был дома. Она просто не могла поверить, что он ушел, что его нет.
Но куда он мог уйти? Зачем? Боже, он, наверное, не пил кофе, ушел голодный. Ах нет, на столе стоит глиняный кувшинчик из-под ликера, серебряный кофейник, чашка с блюдцем.
А что под салфеткой?.. Ну и прекрасно. Значит, он поел. Под салфеткой остались ванильные сухари, – Август их очень любит, – чайная колбаса, швейцарский сыр, ломтики французской булки. Однако даже под салфеткой все уже успело заветрить. Значит, он завтракал давно. Ну, конечно, давно! Половина второго!
Она устало присела на диван, подперла голову ладонью. Все-таки он деспот, деспот. Ну как он мог уйти?! Не дождаться ее и уйти… И зачем? И куда? Вон потухшие папиросы в пепельнице. Это он курил… Август… В комнате все еще держится запах дорогих папирос и тонкий, едва уловимый запах пряного ликера и чего-то еще, специфического, мужского. И как хорошо чувствовать этот запах. Особенно, когда знаешь, что он родной – этот запах. Он напоминает тебе о том, что ты не одна, что у тебя есть счастье – он, Август, которого ты любишь. Да, любишь, несмотря ни на что. Ни на то, что в последнее время уже было несколько ссор, ни на то, что с какого-то часа стали одно за другим преследовать несчастья. Ах, как он все-таки неразумно, по-мальчишески поступил: оставил ключ дежурному и ушел. Хотя… что ж, его можно понять. Он просто соскучился по городу. И вот не дождался. Ушел.
Да, это можно простить. Все это можно пережить. В конце концов и за медикаменты можно уплатить. Что ж поделаешь, если этот управляющий так страшно глуп. Но ведь он не только глуп, он, видимо, еще и жулик. Разворовывает этот Красный Крест в открытую. Сколько средств поступает из России от взносов, от больниц на медикаменты. Возмутительно! Для кого написан этот закон?.. Управляющий в одном прав: он, оказывается, знает, что стоит этот закон, знает для него достойное место. Прав-то он прав, но жулик и глупец. А сколько их у нас на белом свете! Много. И все они воруют. И они же вершат… судьбы Кузьмы Захарыча, Маргариты Алексеевны, Худайкула, Курбана. Тозагюль, Декамбая, Балтабая… да и всех, всех, которые вот сейчас бастуют, которые шли вчера по улицам… Они правы, что бастуют. В конце концов каждый рождается на свет с одинаковыми правами. И чем эти люди хуже, скажем, Желтой птицы или этого кретина управляющего?!
– Ну-ну, Надежда Сергеевна! Вот, оказывается, какие мысли начали вас посещать. Попробуйте-ка сказать это Августу! – тихо прошептала она себе.
«Да, это невозможно. Все, кажется, можно преодолеть, все пережить, но нельзя сказать это Августу вслух. Нельзя высказать свои мысли, высказать свои симпатии. Да, ему нравятся как раз другие люди: Желтая птица, казак Брутков, волостной Абдулхай, Путинцев… Путинцев! Ведь мне надо к нему. Что же я сижу?! Уже третий час… Где же Август? Нет… Не может быть… Этого не может быть!» – отмахнулась она от чего-то такого, о чем сама боялась думать.
«Нет… Ну разумеется, нет. Он ведь сказал мне вечером… Рассердился на меня… И по заслугам. Ведь это совершенно невообразимо! Дико себе представить. Август – и вдруг это… Нет, невозможно».
Но мысли и воспоминания все-таки настойчиво лезли в голову.
«Да, вот что они говорили», – снова подумала она.
«Желтая птица: – Я улак устроил. Хороший улак. На приз. На победителя. Коня отдал. Еще халат шелковый.
Август: – Кому?..
Желтая птица: – Победителю. Ну и, как водится, хороший той. Угощение. У кого похороны, а у нас – веселье.
Да, да… В тот миг Путинцев отвлек меня своим рассказом об отце и я не слышала, о чем дальше говорили Август и Желтая птица. Но потом еще раз я уловила обрывки фраз:
