Текст книги "Чаша терпения"
Автор книги: Александр Удалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
– Тозагюль, – шепотом позвал Курбан.
– Что?
– Ты не спишь?
– Нет… Я ждала тебя.
Да, он стал приходить из кузницы поздно, иной раз даже перед самым рассветом, но всегда так тихо, неслышно ложился рядом, что Тозагюль путалась. Она ловила ухом каждый шорох, каждый треск камышинки. Но временами сон, легкий, чуткий, как у птички, все-таки одолевал ее. Она поднимала голову и вдруг видела, что Курбан уже лежал рядом, подложив под голову свой большой кулак.
Пошептавшись с Курбаном. Тозагюль, наконец, легко и глубоко вздыхала, повертывалась набок, лицом к нему, либо к детям, и засыпала крепким счастливым сном.
– Понимаешь… – прошептал Курбан, и опять долго молчал, словно прислушивался к чему-то. – Чувалов и Ковальчук ушли.
– Как? Совсем?
– Совсем. Сказали, нельзя им больше оставаться. Их где-то ждут.
– Пошли им аллах удачи!
– Кто теперь будет раненого перевязывать?
– А разве эта женщина… Ягелло… Маргарита… больше не приедет к нему?..
– Приедет. Но она не может ездить часто. Это могут заметить.
– Как же быть, Курбан?
– Не знаю. Здесь нужны женские руки.
Над самой головой у них упала звезда, закатилась куда-то во тьму. Тозагюль подождала, пока погаснет золотой след от звезды, потом опять шепотом спросила:
– Курбан, ты говоришь про мои руки?
– Не знаю.
Он чуточку подождал, не добавит ли она еще что-нибудь, потом сказал не то с раздражением, не то с оттенком отчаяния:
– А что же делать?! Ну скажи, что делать?
– Конечно, помочь такому человеку, значит, угодить аллаху, но ведь я… женщина, Курбан. За это он же, аллах, и накажет меня…
Курбан молчал. Звезды над головой у них стали падать все чаще.
– Аллах, аллах!.. – с раздражением сказал Курбан. – Ну… а если надо?! Понимаешь, надо.
– Нет, Курбан. Нет.
– А как же теперь?
– Не знаю. Надо подождать Ягелло…
– Ну ладно, ничего… спи. Я, может, сам как-нибудь или вот Рустаму велю…
– Ты что, Курбан?
– А что?
Он ведь маленький.
– Он мужчина.
– Но ведь он ничего не знает о них… И не видел даже этого Петра…
– Не видел, но он догадывается. От него больше нельзя скрывать этого.
– Нельзя. Ты верно говоришь.
– Чувалов и Ковальчук ушли… Так про них и говорить ему ничего не надо. А от Петра он не отойдет. Только предупредить, чтобы не бегал часто туда-сюда… Или уж с ним сидел, или… Смотри, вон опять звезда покатилась, большая!
– А помнишь, как ты зачерпнул в колодце полное ведро вот таких крупных золотых звезд и сказал, что это для меня. Мы их и пили из ведра и проливали на землю… Я это всю жизнь буду помнить…
– Я тоже…
– В ту ночь ты первый раз поцеловал меня… А я так испугалась… Мне казалось, что об этом узнает отец… Шла домой и боялась… Потом всю ночь не спала… Все хотелось, чтобы ты был рядом… целовал меня…
Курбан приподнялся, сквозь синий предутренний сумрак, разбавленный поздним светом ущербной луны, с улыбкой посмотрел на жену, поцеловал ее пахнущие райхоном губы, помедлил и надолго прильнул к теплой смуглой ложбинке на груди, видневшейся в открытый ворот рубахи.
– С той ночи ты стал меня звать… Помнишь, как ты называл меня?
– Как?
– Тозагюль, звездочка моя… Почему ты теперь меня так не зовешь?..
Он нежно, боязливо погладил ее по щеке своей чугунной буграстой ладонью, сказал виновато:
– Смотри, какая у меня ладонь жесткая. Разве такие руки могли бы тебя ласкать? Иной раз мне так хочется тебя поласкать… но мне стыдно и боязно до тебя дотронуться своими корявыми железными лапами.
– Ну что ты говоришь, Курбан… Руки у тебя нежные… Это ничего, что они в мозолях…
– Тозагюль… Звездочка моя…
Обеими руками она взяла его тяжелую руку, прислонила к щеке большую, пахнущую железом ладонь.
– Тозагюль… Тозагюль… – все тише шептал Курбан. – Звездочка моя… Не надо прислонять… На ней одни мозоли… – Он вдруг встал перед ней на колени, легко поднял ее на руки, помолчал. Потом воровато оглянулся на спящих детей, прижал ее к себе, жарко и шумно зашептал в самое ухо. – Я принес одну подушку… Для тебя… Отнеси ее в комнату…
Она посмотрела ему в глаза, медленно, отрицательно покачала головой. Потом тихо сказала:
– Не надо, Курбан… Давай спать.
Ласково, с великой бережностью, словно она все еще была для него невестой, а не женой, он опустил ее на войлок, сказал:
– Спать, так спать… Звездочка моя… Тозагюль…
8
Ну кто бы мог подумать, что Надира явится так внезапно! Нет, невозможно вместить это счастье в груди.
Невозможно! Даже трудно привыкнуть к мысли, что Надира здесь. Вот она здесь рядом, сидит за дастарханом. Ну, если трудно поверить глазам, можно протянуть руку и еще раз прикоснуться к ее плечу, обнять, засмеяться, в десятый раз сказать одни и те же бессмысленные слова:
– Ну разве это не аллах делает?.. Скажи, Надира, аллах? Только он мог послать тебя к нам в этот час, – говорила Тозагюль.
– Ну что за час такой? Скажи мне, – просила Надежда Сергеевна.
– Это пусть Курбан сам… Я не знаю… Не видала… Не видала… Не могу… Ведь он сказал тебе, что сейчас придет?
– Да, он сказал, что скоро вернется.
– Ай-яй-яй… Вот жалость! Ну почему ты не привезла свою Наталью?! Да-да. Ты уже говорила. Побоялась этой проклятой лихорадки. Ай-яй-яй… Она, конечно, стала красавицей, твоя Наталья. А?.. Большая совсем?..
– Твоя Дильбар и моя Наталья родились в один год. Даже Диля на месяц старше.
– Старше. Да-да… кажется, на месяц старше.
Они опять обнялись и опять рассмеялись, счастливые этой встречей.
– Ты пополнела, Тозагюль. И побелела. Стала – я скажу тебе по секрету, ты не зазнавайся – сказочно красива. Прямо царская невеста.
– Меня очень любит Курбан. Говорит, что больше, чем прежде. И верно. Руки у него такие жесткие… такие большие, а… ласковые. Где эта нежность в них прячется – не пойму.
Надежда Сергеевна задумалась, украдкой вздохнула.
Тозагюль посмотрела на нее, немного помолчала, потом осторожно, тихо сказала:
– Надира… Ты опять вздыхаешь?
Не взглянув на нее, Надежда Сергеевна задумчиво и согласно покачала головой.
– Вот теперь уж дело прошлое, Надира, ты не обижайся, но когда мы увидели… Этот твой Ишмат-Ташмат… Август-Сентябрь… совсем нам с Курбаном не понравился, – сказала Тозагюль.
– Я это знала. Поэтому очень редко у вас с ним бывала. И то лишь проездом. У Курбана в кузнице.
– Да-да. Я тоже поняла.
– Первое время, когда он приехал, я престо ошалела от счастья… Ведь я все-таки любила его… И обо всем забыла, – продолжала Надежда Сергеевна с прежней задумчивостью, глядя куда-то в одну точку. – Я даже немного была сердита на вас, что вы его не любили… Но потом… потом я поняла, что вы правы. Иногда мне хотелось отвести душу с вами, но я стыдилась ехать к вам. Мне казалось, что все – и вы, и весь мир – знают, какой он человек. Но странно, я все больше узнавала его, а сама все ждала чего-то, все надеялась, что он изменится, станет другим.
– У нас есть пословица: «Когда слово исходит из сердца, оно попадает прямо в сердце», – сказала Тозагюль. – А сейчас мне даже кажется, что все это я сама пережила, что это все со мной случилось. Но ты погоди, Надира… Погоди… Для тебя еще найдется достойный человек.
Надежда Сергеевна энергично и отрицательно покачала головой.
– Никогда! Никогда! – сказала она решительно.
И добавила:
– Этого мне хватит на всю жизнь. И мне больше никого не надо.
– Нет, Надира… Нет… Так говорить нельзя! Губить свою красоту?! Свою молодость?! Зачем?
– Молодость прошла… Пролетела, Тозагюль…
– Что ты говоришь! Погляди па себя. Тебя украдет эмир или какой-нибудь хан. Я говорю очень серьезно.
– Скажи, куда убежал Рустам? – внезапно меняя разговор, спросила Надежда Сергеевна. – Я ведь о нем тоже соскучилась.
– Где-нибудь сидит с твоей книжкой, рассматривает картинки, – сказала Тозагюль. – Помнишь, как я мечтала, чтобы Рустамбек когда-нибудь прочитал по-русски… в букваре… слово «мама»… Теперь он читает. Весь букварь мне читает…
– Он у вас умница, Тозагюль. Гордись.
– Я горжусь.
В низкую открытую дверь, пригнувшись, вошел Курбан.
– Сестра, – сказал он Надежде Сергеевне – Пойдем. Бери свои лекарства… и бинты… и вату…
Она молча взглянула на него, молча взяла медикаменты, вышла вслед за Курбаном из прохладного полумрака под палящее солнце. Эта прохлада и тихий полумрак, веявшие от земляного пола и глинобитных стен, видно, были так темны и холодны, а палящее солнце на открытом дворе так ослепительно ярко и горячо, что Надежда Сергеевна зажмурилась и прикрыла глаза ладонью.
Да, среди этого жгучего пекла глинобитная мазанка показалась ей сейчас райским уголком.
«О, как быстро я успела отвыкнуть от этого солнца!» – добродушно упрекнула себя Надежда Сергеевна.
– Сестра! – негромко окликнул ее Курбан. – Ты что стоишь? Что там с тобой?
– Да нет, нет… ничего… – поспешно отозвалась Надежда Сергеевна.
Она догнала Курбана, молча продолжала идти позади него по тропе, потом рядом, по дороге.
Курбан не разговаривал до самой кузницы, то ли был чем-то встревожен, то ли просто о чем-то думал. А может быть, или даже наверное, молчал потому, что слишком хорошо знал Надежду Сергеевну, угадывал ее волнение.
В самом деле, она еще не успела подумать и разобраться, отчего волнуется, и удивилась этому своему волнению, вспомнила, что в прежние годы это бывало с ней очень редко. И пожалуй, то было совсем иное волнение, страх за человеческую жизнь, страх увидеть смерть так близко и чувствовать себя беспомощной девчонкой перед ней, перед ее могуществом, и знать, что ты не можешь, бессильна ее прогнать, победить, спасти от нее человека, который на тебя надеется.
Впрочем, этот страх был и сейчас. Ведь она еще не видела и не знала этого больного человека (Курбан сказал, что этот человек тяжело ранен в ногу), но незнакомое доселе новое волнение заглушало это чувство страха.
Они вошли в кузницу.
– Вот здесь, – сказал Курбан, остановившись в глубине кузницы и постукивая босой ногой по старой циновке.
Надежда Сергеевна вопросительно посмотрела на него.
– Что здесь? – спросила она.
– Сначала они были здесь, – сказал он. – Потом… – Курбан не договорил, отвернул в сторону другую циновку, служившую вместо двери в задней стене кузницы, впрочем, и стена-то вся состояла из четырех циновок, сказал. – Проходи.
Надежда Сергеевна пригнулась, прошла в образовавшийся проход и очутилась вплотную с земляной стеной кургана.
– Идем, сестра, не бойся, – тихо, почти шепотом подбодрил ее Курбан и пошел впереди.
Они огибали Безымянный курган, к которому вплотную подступили высокие камыши. Слева – древняя стена кургана, поросшая верблюжьей колючкой, справа, на расстоянии вытянутой руки, – зеленый камыш. Местами он словно хотел прислониться к кургану, будто искал в нем защиту и опору от буйного ветра и дикого зверя, местами прямо падал своими рыжими пушистыми метелками на его недвижные мертвые плечи, словно жаловался на что-то, и от этого вокруг кургана вилась зеленая пещера, низко нависшая своими темными зелеными сводами над невидимой узкой тропой.
Курбан и Надежда Сергеевна молча и осторожно шли по этой пещере, часто пригибаясь под таинственными сводами камыша, отводя от себя руками жесткие и прямые, как узбекские серпы, листья, висевшие над тропой.
Внезапно Курбан остановился. Где-то совсем рядом слышались голоса.
9
Здесь было удивительно уютно. Даже сейчас, когда раскаленное добела солнце стояло в зените, здесь был прохладный сумрак и легкий ветерок. Кому случалось жить в шалаше, да еще в камышовом, тот знает это чудесное его свойство – в холод сохранять тепло, в жару – живительную прохладу.
Но Рустам впервые видел такое жилище, впервые сидел в нем как гость, на почетном месте, рядом с хозяином. И хотя первые впечатления восторга, восхищения, благоговения и таинственности немного улеглись, Рустам все еще не верил, что все это происходит с ним наяву.
Он сидел на полу, у изголовья хозяина, вытянув ноги. Пол был застелен кошмой, под которой поскрипывал и приятно пружинил толстым слоем расстеленный камыш. На таком полу, должно быть, очень удобно было лежать больному хозяину, и Рустам не на шутку завидовал ему.
Впрочем, как тут было не завидовать! Этот зеленый шалаш из камыша – такого не было ни у кого! – эта обязательная необходимость от кого-то прятаться, скрываться в шалаше взаправду, всерьез, а не ради игры, и те злые богатые люди, которые ищут его и, может быть, ходят вокруг шалаша и даже не подозревают, что это и есть жилище, а не просто камыш; и простреленная в белых бинтах нога, которую этот человек показал Рустаму, осторожно приподняв одеяло, – все было так таинственно, так завидно, что Рустам то тихонько вздыхал и оглядывался, то не верил себе и украдкой раза два больно ущипнул себя за ухо, с замиранием сердца ожидая, что сейчас проснется и все исчезнет.
Но ничего не исчезало, и Рустам был счастлив. Это ощущение счастья, таинственности, волшебного сна увеличивала книга, которую он держал на коленях уже добрую четверть часа и все еще не решался раскрыть. Это была не книга, а какое-то чудо, которое то превращалось в золотой слиток, то в кусок волшебного камня с застывшей рубиновой кровью на белом снегу и упавшим на снег человеком, то в синюю-синюю воду, из которой бедный седой старичок выловил золотую рыбку. (Вот ведь повезло человеку! Значит, бывает счастье и у бедных людей. А говорят, оно только богатых любит). В левом углу книги был изображен богатейший, невообразимый для фантазии Рустама дворец какого-то хана с красивыми женщинами в красивых одеждах, танцующих вокруг голубого фонтана; в правом верхнем углу, вокруг дремучего, темного, густолиственного дерева, похожего на тысячелетний карагач, ходил по золотой цепи черный кот. Хозяин шалаша, Петр Ильич Варламов, сказал Рустаму, что это не простой кот, а ученый. Рустам сначала не поверил и рассмеялся, ко Петр Ильич снова подтвердил, что кот был ученый, и мальчик умолк, озадаченный, но расспрашивать дальше не стал.
Они смотрели на книгу вместе, вдвоем, изредка переговаривались.
Неожиданно Рустам закрыл книгу ладонью, посмотрел на бледное, обросшее темной бородой лицо Варламова, спросил:
– Дядя, а что там?
– Где?
– Там, внутри.
– В книге?
– Да.
– Разве ты в первый раз открываешь книгу?
– Нет. Не в первый.
– А… понимаю… Там…
Варламов не договорил. Зеленые стены камыша раздвинулись, и в шалаш, сильно пригнувшись, вошел Курбан. Он мельком глянул на Варламова и на Рустама и, продолжая придерживать рукой раздвинутый камыш, сказал кому-то негромко:
– Входи, сестра.
В легкой маркизетовой кофточке с длинными рукавами, в серой дорожной юбке, повязанная простеньким светло-лимонного цвета платочком в коричневый горошек, Надежда Сергеевна появилась в шалаше. Она поздоровалась, осмотрелась. Затем как-то очень непринужденно и легко опустилась на колени, стала решительно и быстро отстегивать ремни на своей брезентовой сумке с красным крестом.
У Варламова словно отнялся язык. Забыв о себе, о своей ране, забыв о том, зачем и для кого появилась здесь эта женщина, он молча смотрел на нее большими круглыми, удивленными глазами, приподнявшись с подушки и упираясь обоими локтями в постель.
– Прилягте, – спокойно сказала ему Надежда Сергеевна. – Не напрягайтесь. Сейчас мы посмотрим вашу рану… Лежите спокойно. Сейчас все будет хорошо. Все будет хорошо… – продолжала она вполголоса, может быть, больше для себя, чем для него. – Прилягте, – вдруг сказала она во второй раз уже совсем требовательно и взглянула на Варламова: он все еще лежал на локтях, очень бледный от напряжения, а может быть, совсем и не от этого.
– Ну? Что с вами? – снова сказала она ему, и черная левая бровь ее строго дрогнула, а сомкнутые губы открыла чуть приметная улыбка.
Варламов, наконец, вздохнул, опустил на подушку голову. На заросших мягкими курчавыми волосами щеках его стал проглядывать тревожный, пятнами румянец.
– Очень прошу вас, простите… Может, я одичал… Только, честное слово, поверьте, я никогда… никогда не видел… таких красивых женщин, – сказал он, очень волнуясь, произнеся последние слова с какой-то отчаянной решимостью, и снова сильно побледнел.
Надежда Сергеевна не ответила, и Курбан, все еще стоявший позади нее и молча смотревший через ее плечо на разбинтованную ногу Варламова, мог поручиться, что она ничего не слышала. Да и сам Курбан почти не слышал того, что там говорил Варламов, продолжая мрачно глядеть на его ногу.
– Откуда вы? – снова спросил Варламов. – Вы сейчас уедете, как Маргарита Алексеевна Ягелло?
Она опять не ответила.
Курбан взглянул на Варламова, молча, как маленькому, погрозил ему пальцем и тут вдруг вспомнил про своего Рустама. Он оглядел шалаш и облегченно вздохнул: сынишка, видимо, вышмыгнул отсюда тотчас же, как отец с Надеждой Сергеевной появились в шалаше.
– Ну что ж, – сказала, наконец, Надежда Сергеевна, кончив бинтовать ногу и бессильно, как плети, положив перед собой между колен руки. – Есть одна опасность.
– Какая? – спокойно спросил Варламов. Надежда Сергеевна не взглянула на него, а лишь очень внимательно смотрела на острый, как сабля, лист камыша, неподвижно висевший над Варламовым, над его больной ногой. «Наверное, он мне очень мешал, этот лист, когда я перевязывала ногу, а я и не заметила его», – подумала она и потянулась было к листу руками, чтобы оторвать его, но вдруг отпрянула и снова застыла.
– Какая? – еще раз после долгой паузы спросил Варламов.
Надежда Сергеевна посмотрела на него с грустью и тревогой и снова перевела взгляд на острый лист камыша.
Варламов ждал ответа, смотрел на нее спокойно, твердо, решительно. В серо-зеленых уставших глазах его не было страха, в глубине их что-то струилось и менялось, как на дне чистого ручья в светлый ветреный день.
Она все так же молча поднялась, отряхнула на коленях юбку.
– Боюсь, что вас придется отправить в больницу, – сказала она, посмотрела в его глаза и почему-то неожиданно подумала: «Такие глаза могут быть очень добрыми и ласковыми, и очень гневными и суровыми».
– Это исключено, Надежда Сергеевна, – решительно сказал Варламов. – Исключено намертво. Если надо ампутировать ногу, делайте это здесь. Простой пилой… Я потерплю…
Страшнее этого ничего нельзя было себе даже вообразить. Сначала она была удивлена и подавлена этим категорическим заявлением Варламова. Но она понимала, он был прав: настаивать на том, чтобы везти его в больницу, значило выдать Варламова царской военщине. Ведь несомненно же, что после того, как восстание саперов было подавлено, и многие из них, которым удалось бежать в степь, были пойманы и преданы суду, охранное отделение установило слежку за всеми больницами и медицинскими пунктами. Из-за этих же соображений Варламова нельзя было поместить и в Новом Сарае, где медицинским пунктом заведовала Маргарита Алексеевна Ягелло.
Надежда Сергеевна ушла из шалаша вместе с Курбаном. Около часа они оба молча просидели у него в кузнице. Потом она вернулась к Варламову и сказала, что в таком случае придется все-таки пригласить хирурга и Маргариту Алексеевну Ягелло.
Варламов помолчал, потом сказал:
– Знаете, на Востоке есть поговорка: «Не открывай тайны своему другу, потому что у друга тоже есть друг». Маргарита Алексеевна – преданный человек. Но врача я не знаю.
– Как раз за него может поручиться Маргарита Алексеевна. Впрочем, я еще не знаю, жив ли он, – добавила она. – И на свободе ли.
– Я на вас полагаюсь, – сказал Варламов. – Делайте так, как найдете нужным.
– Так бы давно, – сказала она мягко, и пушистые темные ресницы ее мелко затрепетали, черные глаза влажно заблестели.
Она взяла его руку, положила себе на колени ладонью вверх, стала считать пульс.
– Вы не подумайте, что я боюсь виселицы, боюсь смерти, – сказал Варламов. – Я дал себе клятву…
– Клятву?.. Какую?..
– Бороться с самодержавием… С царскими сатрапами… С паразитами, которые душат народ. Для этого хочу сохранить себе жизнь во что бы то ни стало. Помогите мне в этом.
Рука его все лежала у нее на коленях.
– А?.. Надежда Сергеевна?..
Она поправила его руку, в четвертый раз начала считать пульс.
– Вы сбиваете меня, – сказала она и стала считать вслух. – Раз, два, три…
Она начала громко, затем перешла на шепот. Он спокойно подождал, пока она кончит шептать, потом сказал:
– Я много раз слышал о том, что у победителей раны заживают быстрее, чем у побежденных. Это верно?..
– Да. Верно. А знаете почему?
Он помотал головой, не поднимая ее с подушки, потом все-таки сказал:
– Должно быть, здоровый дух, жизнерадостность помогают заживать ранам.
– Вот именно, – подтвердила она. – Хорошее, бодрое настроение, уверенность, сила воли играют во время любой болезни исключительно важную роль.
– Есть еще один фактор, – сказал он тихо.
– Еще?
– Да.
– Не знаю. Может быть.
– Вот следите за моим пальцем, – попросил он. – Читайте. – И стал быстро водить перед собой указательным пальцем в воздухе, выписывая какое-то воображаемое слово.
– Прочитали?
– Нет.
– Я буду писать медленно. Следите внимательно.
Очень медленно он повторил указательным пальцем те же движения.
– А теперь? – спросил он.
– Хорошо. Мы еще подождем с операцией, – вдруг, сказала она, не ответив на его вопрос. – Может быть, вы справитесь сами.
– Если вы будете рядом, я справлюсь, – сказал он.
– Я не уеду отсюда, пока вы не поправитесь.
– Благодарю вас… Надежда Сергеевна…
10
Хотя уже кончался август, до краев наполненный золотом плодов и солнца, ни в чем не чувствовалось намека на близкую осень. Все так же бесконечно тянулись длинные жаркие дни, все так же ясны, широки были утренние и вечерние зори, все так же душны, темны августовские ночи.
Давно дела Варламова шли на поправку. Кризис миновал. Операции не потребовалось. Только Надежда Сергеевна, как говорил ей Варламов, спасла его от этой беды.
В последний день, когда она уезжала в Новый Сарай принимать от Маргариты Алексеевны Ягелло медицинский пункт, он сказал ей, прощаясь:
– Имя-то у вас какое чудесное… Надежда! Не лишайте меня надежды… счастья… Обещаете?..
– Не знаю… До свидания, Петр Ильич…
Почти два месяца прожил Варламов в этом шалаше, позади Курбановой кузницы, у Безымянного кургана.
Кто может сказать, длинное или короткое это время для того, чтобы родилась дружба между двумя людьми, крепкая, как сталь, светлая, как солнце, священная, как кровь друга.
Не знаю. Может, короткое. А может, длинное.
Но этих двух месяцев оказалось достаточно, чтобы узбекский кузнец Курбан Ахмедов и бывший солдат 1-го саперного батальона инженерных войск подружились так, как только могут подружить люди одного класса, одержимые ненавистью к царизму, презирающие богатство и роскошь, одаренные сильным, мужественным и преданным сердцем.
Варламов знал, что Курбан и родился и вырос здесь, в этой черном, прокопченной, придорожной кузнице. Здесь он полюбил Тозагюль, здесь женился, обрел свое счастье.
Здесь вместе с железом закалял свое сердце.
Да, Курбан был счастлив, он не жаловался Варламову на свою судьбу, он был ею доволен.
Он любил свою нелегкую работу, звон молота и наковальни, шум огня в маленьком горне. И этот древний курган, о котором никто ничего не знал, и дремучий зеленый камыш, подступивший к самой кузнице и с обеих сторон теснивший большой проезжий тракт – все здесь было для Курбана близкое, родное.
Но с особым чувством, всегда щемившим сердце, слушал Курбан звон караванного колокола вдали, в звуках которого слышался ему и чей-то тихий предсмертный стон, и первый требовательный крик новорожденного ребенка, и чья-то счастливая песня любви, и чьи-то слезы; слышался в этих звуках и гул далекого ветра, незнакомых морей, и тихий сиротливый шепот одинокого кустика горькой полыни, и шум больших городов…
Много, ой как много отзвуков жизни приносил Курбану звон караванного колокола!
Любил кузнец, когда в самый нестерпимый зной или в осеннюю дождливую пору у порога кузницы, под ветхой кровлей, либо под тенистой шелковицей собирался народ – знакомый и незнакомый, и сама собой начиналась беседа.
Были среди этого народа разные люди – богатые, в шелковых полосатых халатах с тремя бельбагами разных цветов на поясе, в лакированных сапогах на высоких подбоях, в белоснежных чалмах из тончайшей кисеи, и были бедные, в домотканых бязевых рубахах, на которых уже негде было приладить заплатку, в таких же бязевых штанах, босые, голодные.
Бедным Курбан сочувствовал, богатых ненавидел. И чем старше он становился, тем это чувство – любовь к одним и ненависть к другим – все больше крепло.
За свою, теперь уже тридцатидвухлетнюю жизнь, много повидал Курбан разных людей, богатых и бедных, хитрых и простодушных, добрых и злых, научился понимать их с полуслова.
Босые, голодные люди, которых всегда осенью выгоняли со всех байских дворов, как скотину, и которые всегда в это время набивались к нему в кузницу, вызывали у Курбана чувство горечи и обиды за них, чувство мести и борьбы с теми, кто их поработил, лишил тепла, хлеба, счастья. Они, эти бедные обездоленные люди, заставляли его страдать.
Курбан рассказал Варламову, как Желтая птица устроил богатый улак для того, чтобы отомстить Юнусу за Тозагюль.
И отомстил.
Но у Курбана запеклась в сердце кровь. Он сел на коня и поехал в город, в Ташкент, чтобы найти и убить Желтую птицу.
Но в Ташкенте Курбан узнал, что Желтая птица уехал в Кибрай, на свою загородную дачу. Курбан помчался туда, но оказалось, что он не в Кибрае, а в Той-Тгобе.
Всю ночь Курбан скакал на своем коне то в одну сторону от Ташкента, то в другую, замучил коня, сам замучился, но Желтой птицы не нашел.
Потом Кузьма Захарыч отговорил его от этом глупости, сказал, что, кроме виселицы для себя и несчастья для семьи, он ничего не добьется.
– Не одного Низамхана, Желтую птицу, Курбан, надо уничтожить, a всех «Желтых птиц», всех хищников, – сказал тогда Кузьма Захарыч. – Понял ты? Всех. А прежде всего – самую большую птицу, двуглавую А вместе с ней и помещиков, и баев, и всех буржуев. Понял ты меня? Ты же кузнец. Должен понять. А?
Курбан понял и больше не стал гоняться за Желтой птицей.
Но тот, как говорили, не забыл обиды, нанесенной ему Юнусом, отдавшим красавицу дочь за простого кузнеца. Курбан рассказал Варламову, что одно время до него дошли слухи, будто Желтая птица не оставил своего желания овладеть Тозагюль – из-за любви ли, из-за мести ли, но хотел, как и Юнуса, заманить Курбана на улак, а Тозагюль тем временем украсть. Потом эти слухи затихли и неизвестно отчего, может, не было у Желтой птицы ничего подобного в голове, а может, на время отказался он от своей мести?
Курбан не знал. Но верил в эти слухи.
Прежде у него было много друзей – из Той-Тюбе, из Яркента, из Ореховки. Но самым близким другом была Надежда Сергеевна Малясова.
Теперь он узнал Варламова и не мог сравнить его ни с кем. Это был удивительный, совершенно особый, ни на кого не похожий человек, поразивший Курбана своим мужеством, храбростью, своей клятвой отдать жизнь за счастье бедных людей.
Много узнал и услышал Курбан от Варламова: о великом Ленине, о партии большевиков, которую создал Ленин и которая борется за то, чтобы свергнуть царизм, установить власть рабочих и крестьян, завоевать счастье для всех бедных людей – будь то узбек или русский, киргиз или татарин. Узнал Курбан, что эта партия есть не только в России, в Москве и Петербурге, она есть и здесь, в Туркестане, в Ташкенте и в Асхабаде, в Самарканде и в Красноводске.
– Партия Ленина опирается на рабочих, на беднейшее крестьянство, на народ, – говорил Варламов. – Но народ должен знать, что есть такая партия. О ее борьбе надо ему рассказывать.
Несколько человек, членов этой партии, были, как сказал Варламов, и среди восставших саперов.
– А ты? – спросил Курбан.
– Что?
– Ты большевой?..
– Я?..
– Ну да… Ты, ты большевой?
– А как ты думаешь? Похож я на такого человека?
Курбан посмотрел на него строго, испытующе, сказал:
– Хороших людей много. Но ты лучше. Значит, похож.
– Да. Я большевик, Курбан, – сказал Варламов. – Большевик, – повторил он с гордостью.
Курбан узнал, что Варламов был одним из тех, кто в час восстания после двух выстрелов из револьвера, послуживших сигналом к восстанию, с криком «ура!» выбежал на переднюю линейку.
– Был среди нас оказался предатель, – рассказывал Варламов, – солдат третьей роты нашего первого батальона. Никудышный такой солдатишко. Пьяница, вор. То хлеб у товарища из-под подушки стянет, то сахар или махорку. А потом продаст потихоньку своему же брату солдату да и пропьет.
– А фамилию его не помнишь? – зачем-то спросил Курбан.
– Фамилия-то у него графская, – сказал Варламов. – Шереметьевский.
Курбан пошевелил губами, что-то очень тихо шепча, то ли повторял фамилию Шереметьевского, то ли посылал ему проклятия.
– Его никто не любил, этого Шереметьевского, – продолжал Варламов. – Как-то он сидел на гауптвахте за очередное воровство. И вот там и узнал от кого-то о нашей революционной работе. Ну, для такой поганой душонки, как у этого Шереметьевского, большей радости и придумать нельзя. Радость у него, конечно, не оттого, что готовится восстание, а оттого, что он может предать товарищей, предать их большое революционное дело. Он прямо-таки ликовал, что наконец-то настал случай выслужиться перед начальством, и не мог скрыть своего ликования. Когда мы узнали, что Шереметьевский предал нас, мы сказали ему: «Ты не думай, что это тебе пройдет. Мы тебя и на том свете найдем».
Однако все знали, что Шереметьевский болтун, и ему не очень верили.
Но все-таки были настороже.
У нас была договоренность в дни подготовки восстания вести себя безупречно, не вызывать замечаний у офицеров, и многие из них не верили доносу Шереметьевского. Вечером первого июля к нам в Троицкие лагеря неожиданно приехал генерал Малишевский. В этот день мы еще не были готовы к восстанию. Но когда увидели Малишевского, решили, что он явился для того, чтобы опередить нас, разоружить и отдать под суд. Мы выступили… О нашем восстании услышал Ленин, услышали все рабочие России.
Не один вечер Варламов рассказывал Курбану о восстании саперов.
Однажды ночью, еще до отъезда Надежды Сергеевны в Новый Сарай, Курбан по обыкновению вошел в шалаш. Надежда Сергеевна все еще сидела у Варламова на свернутом вчетверо ватном одеяле. Час назад она вернулась от Ягелло из Нового Сарая, где иногда бывала, и, должно быть, как подумал Курбан очень устала.
Варламов стоял, почти касаясь головой зеленого потолка. На низеньком пенечке, между Варламовым и Надеждой Сергеевной, горел знакомый голубой фаянсовый ночник.
Все трое долго молчали.
Странные большие тени заполняли собою шалаш: то двинется по камышовой стене, по войлочному полу чья-то огромная тень – то ли Варламова, то ли Курбана, и опять остановится, словно застынет, замрет недвижимо.
