Текст книги "Шестьсот лет после битвы"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

Подошел к своему дому, двенадцатиэтажной башне. Перед домом зеленели газоны. Цвели два белых деревца. Свежей краской пестрели песочницы, качели и лесенки в детском городке. Плоды их совместных, всем домом, усилий, когда неделю назад на субботнике благоустраивали двор.

Хотел войти в парадное, но навстречу с лаем, счастливым визгом кинулась собака. Крупный гладкошерстный дог, принадлежавший соседу по лестнице. Сосед, плановик, большой любитель собак, гордился своим породистым псом. Выходил с ним гулять, повесив на собаку ошейник с медалями. Оба они, дог и хозяин, важно ступали, не замечая встречных.

Теперь собака кинулась к Фотиеву, по-щенячьи скуля. Терлась о ноги, лизала руки, ликуя при виде человека. Видно, хозяевам в спешке, в панике, когда эвакуировали город, не удалось захватить собаку.

– Ну подожди, я сейчас! – говорил догу Фотиев. – Сейчас принесу тебе что-нибудь. В холодильнике что-то осталось… Эх ты, медалист!

Во двор урча въезжал грузовик. За рулем сидел шофер в респираторе. В кузове с откинутыми бортами, держась за кабину, стояли двое в масках. В руках у них были охотничьи ружья. Грузовик медленно двигался меж песочниц и лесенок, огибая цветущие деревца. Двое, спрыгнув на землю, тяжело приближались, неся на весу двустволки. Дог, увидев их, оставил Фотиева, кинулся им навстречу все с тем же ликующим лаем, приветствуя возвращение людей. И один из идущих поднял ружье и в упор выстрелил догу в грудь. Опрокинутый огнем и ударом, дог отлетел, упал. Пытался подняться на передние лапы. Из проломленной груди толсто хлестала кровь. Человек, подняв ружье, приближался. Дог смотрел на него, вывалив длинный язык, часто и сипло дыша. Собачьи глаза дергались лиловыми горячими вспышками, казалось, освещали занавешенное лицо человека.

Снова выстрел в упор. Собачья голова, отброшенная, ткнулась в песок рядом с крашеной лесенкой. И в этой изуродованной голове одного глаза не было, сияла хлюпающая дыра. А другой глаз страшно выпучился – черный зрачок в огромном кровавом белке.

– Что?.. Почему? – спросил, задыхаясь, Фотиев.

Тот, что стрелял, не ответил. Перезаряжал ружье. Ответил другой:

– Радиоактивные… Отстрел радиоактивных собак…

И оба они устало подняли мертвого дога, раскачали и кинули в кузов подъехавшего грузовика, где уже валялось несколько пестрых неживых собачонок.

Лифт работал. Фотиев поднялся к себе наверх. Отомкнул ключом дверь. Сразу кинулся к полке, где среди небогатой библиотеки, журналов и технических справочников стояла тоненькая папка с «Вектором». Выхватил ее, проверяя. Вытряхивал на стол листочки и кальки, убеждаясь, что все на месте, все записи видны и отчетливы. Их не коснулась радиация, не засветила, не обесцветила, не лишила смысла формулы и графики.

И вдруг успокоился. Сделал то, что хотел. Соединился с «Вектором». Они снова были едины. Спасали и защищали друг друга.

Ему захотелось пить. Он вспомнил, что оставалась бутылка пива. Жажда его была так велика и внезапна, что он почти подбежал к холодильнику. Достал бутылку, тут же откупорил ее и первый стакан выпил залпом, остужая свое обожженное, пересохшее горло холодной пеной и горечью пива. Второй поднес к столу, сел, глядя на разложенные листочки.

Он чувствовал к ним нежность, как к живым. Воспринимал их как законченное, выраженное в образе совершенство. То. таящееся в каждом стремление к красоте и познанию, что раскрывается в творчестве, ведет через хаос к гармонии. Он, Фотиев, одолевая хаос и тьму, животный страх и неверие, добывал по крохам в явлениях, в людях, в себе самом это драгоценное знание.

Быстро темнело. В окне, среди черноты, все отчетливей проступала станция. Розовая, окруженная прозрачным заревом. Он достал свой дозиметр. Заглянул в него, повернул к окну. И в последних отсветах, в круглом расчерченном глазке увидел, что волосяная линия прошла все отметки. Остановилась справа, зашкаленная. Дозиметр, набрав предельную реакцию, захлебнулся. И Фотиев отложил его в сторону.

Отпивал из стакана пиво, чувствовал легчайший хмель. Листочки белели на столе. В них языком формул было написано о победе, которую он одержит вместе со всем народом, через все катастрофы и горечи, неумение жить, через боль и уныние. О победе, которую добывали во все века в великих ратях, в великих трудах, в великом терпении, не давая пропасть земле, подымая ее из пожаров, украшая хлебами и храмами. И он, Фотиев, был один из этих творцов. Он это знал. И был горд. Был спокоен. Смотрел на свой «Вектор», на «Века торжество».

В черном окне над станцией колыхалось высокое зарево, не огня, а другого, не имевшего плоти свечения. Там накалялась и плавилась сталь, кипел бетон. Обнажилось, вышло на поверхность само земное ядро. И на этот пламень и яд кидались люди. Гибли и снова бросались. Не пускали на землю смерть. И он, беспомощный, страшно усталый, бессловесно посылал им в подмогу свой «Вектор». Свое боевое копье, вонзал его в раскаленную драконью пасть, вгонял ее назад в преисподнюю.

Наутро он собрал листки в старый, потертый портфель с медными замочками. Закрыл квартиру и вышел.

На улице ему стало плохо. Он почувствовал озноб и удушье. Его стало колотить. Теряя сознание, падая на асфальт, он успел разглядеть приближавшийся бронетранспортер, его ромбы, его блестящие в утреннем солнце углы.

Очнулся внутри транспортера, на его железном трясущемся днище. Увидел склоненное над собой солдатское молодое лицо. Два пыльных, солнечных, падающих из бойниц луча. И в этих лучах – старый портфель, медные поблескивающие замочки. И снова потерял сознание.

И уже без него, пока лежал в больнице, – стерильный, застекленный аквариум бокса, капельница то с черным, то с белым флаконом, каталка в операционной, кварцевые слепящие солнца, гаснущие, меркнущие в безвоздушном безжизненном космосе, куда отлетала его душа в то время, когда хирурги вводили ему сталь в позвоночник, – все это было уже без него: вертолетные бомбардировки реактора, машины одна за другой влетали в радиоактивное облако, сбрасывая свинцовые чушки, мешки с песком, с глиноземом. И бросок под реактор шахтеров, где в подбрюшье аварийного блока клали бетонный фундамент, монтировали холодильник, остужавший раскаленную топку. Работа военных частей, отмывавших промзону, погребавших в могильник осколки урана. Труд инженеров, строивших саркофаг над реактором, закрывших ядовитую пасть огромным стальным намордником. Все это было после: и похороны погибших пожарников, кары и суд над виновными, поэмы во славу героев, сборы поминальных пожертвований.

Он медленно выздоравливал. И все это время, читая газеты и слушая радио, следя за борьбой в Чернобыле, думал о «Векторе». Ждал, когда выпустят его из больницы и он снова, в который уж раз, пройдя через неудачи, обожженный радиацией, отринутый непониманием, возьмется за дело. За сотворение разумной и праведной жизни, в которой ему, Фотиеву, отведено рабочее место.

Ночь. Газетный абажур. Спящее, в тени, молодое лицо. Листочки на клеенке. Он, Фотиев, сидит в своей новой обители. Как он в ней заживет? Как примут его в новом месте?

Аккуратно собрал листки, спрятал в портфель. Надел пальто, шапку. Выключил свет. Повинуясь неясному чувству, вышел в ночь, в город.

Редкие фонари были похожи на глубоководных рыб. Круглые, в радужных плавниках, качались в прозрачной толще, распуская вокруг сияние. Дома спали. Все окна были погашены. Только вдали освещала снег витрина магазина. Туда он и шел, оглядывая здания, думая о тех, кто спал, не ведал о его появлении. Желал им блага. Им и этому городу, в котором начиналось новое его житие. «И пусть, – думал он, – оно будет без бед. Пусть оно будет безбедным».

Подойдя к магазину, увидел, что кто-то стоит. Женская, укутанная в платок фигура в неловко надетой фуфайке стояла лицом к витрине. Там, за стеклом, на нарядном диване, под торшером, у журнального столика, сидела другая, златоликая женщина. Они смотрели одна на другую. И та, что была в фуфайке, опиралась на железный лом, говорила:

– Ты все сидишь и сиди, а мне не мешай! У меня тут дело. Мне завмаг что сказал? Ты, говорит, Катюха, пока лед не сколешь, спать домой не пойдешь! Бери, говорит, Катюха, лом и ступай лед обкалывать!.. А ты вон сидишь в тепле и смотришь, как другие работают. А то давай поменяемся? Я вместо тебя на диван, а ты бери лом, рукавицы – и давай лед обкалывай!.. Хочешь, тебе говорю?

Златоликая женщина смотрела на нее бесстрастно. Фотиев, вглядываясь в женщину с ломом, вслушиваясь в ее бормотания, понял, что она пьяна. Она была молодая, но большие сапоги, брезентовые рукавицы, нелепая фуфайка, комом сидящий платок делали ее старухой. Лом был тяжелый, валился из рук. Она удерживала его, колыхалась.

– Мы с Чесноком бутылку портвейна распили, теперь и работать можно! А без портвейна нельзя – холодрыга! Разве можно без портвейна работать?.. А Чеснок, он гад, вот он кто! Его бы к тебе подпустить, он бы тебе золотишко со щек пообкалывал! Жадный он, Чеснок, а бутылку принес! Я к завмагу завтра приду, скажу: принимайте работу! Где он, лед-то? Сколола!

Она подняла лом и тяжело, издавая ломом тупой каменный звук, а грудью тихие, похожие на стоны выдохи, стала долбить лед, разбрызгивая синеватые осколки. Женщина с золотым лицом смотрела, как другая, в платке, работает.

Фотиев шагнул в свет, взялся за лом.

– Ой, кто ты? Чего пристаешь? – Женщина испугалась, не отдавала лом. Смотрела на него. Лицо ее, бледное, с синяком под глазом, выглядывало из платка, готовое снести и брань, и побои.

Фотиеву стало больно. Он осторожно потянул к себе лом.

– Не бойся. Я просто прохожий. Дай помогу. Что ты надрываешься с ломом?

– Мне завмаг велел, – отдавала она железо. – Говорит, не сколешь, спать не ложись!

Фотиев, напрягая мускулы, бил. Подымал и опускал лом. Смотрел на болезненное, замершее и такое родное лицо. И было ему больно в душе. Но было и загадочно-сладко. Он был у себя, со своими, начинал свою новую жизнь.

Женщина что-то бормотала, рассказывала. Сквозь морозную черную ночь станция, озаренная ртутью, смотрела, как он работает.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава седьмая

Фотиев работал в диспетчерской среди телефонов, селекторов, хрипа и бульканья рации. В окне по измызганной, раздавленной трассе катили самосвалы. Краны заслоняли окно железными телами. Бульдозеры сотрясали стол с аппаратами. А когда проползали, станция возносила в серое дымное небо свои вершины и кручи. Клубилась, искрила, содрогалась непрерывным трясением. Хотела ожить – не могла. Еще не хватало ей вещества, не хватало дыхания. Словно жизнь залетала в нее на мгновение, наполняла недостроенный остов, пыталась угнездиться, зацепиться за железные крепи – и вновь покидала. В морозное небо излетал невоссозданный дух.

Трещали телефоны. Он хватал то одну, то другую трубку.

Иногда обе сразу. Принимал информацию. Рассылал команды. Связывал воедино рвущиеся, требующие, ищущие друг друга голоса. Не давал им промахнуться. Замыкал на стройку, на станцию. И она, громадная, вылепленная из бетона, была в бесчисленных мельчайших вспышках от этих мгновенных контактов.

Звонили с железной дороги. Прибыли цистерны с топливом. Платформы с кирпичами. Тупики были забиты вагонами. Приближались, в двух часах ходу, «вертушки» с цементом. А погрузчик с ленточным транспортером вышел из строя. Назревал затор. И он, диспетчер, спасая железную дорогу, обращался к военным, в стройотряд. Просил послать солдат на разгрузку.

Звонили с бетонного завода. В реакторный зал пошел бетон. Просили срочно обеспечить приемку. И он, диспетчер, связывался с реакторным залом, убеждался, что бетононасосы на месте – «швингеры» и «вартингтоны». Как только подоспеет раствор, погонят его вверх под давлением, не давая застыть и свернуться.

Звонили из турбинного зала. У входа скопился мусор, обрезки труб и конструкций, связки сожженного кабеля. Груда отходов мешала работам. И он, диспетчер, посылал к турбинистам машину, чтобы сразу, собрав отходы, гнать их к железной дороге, к складу металлолома.

В оконце его диспетчерской заглядывали водители в замасленных робах. Рабочие с лиловыми от мороза щеками. Прорабы с охрипшими от крика голосами. Подсовывали на подпись путевки, заявки на механизмы и топливо. Мимо по трассе шли на стройку бригады, расконвоированные, отбывшие срок колонисты. Стройка проглатывала их без следа своим черным зевом, ненасытная, непомерная.

Фотиев чувствовал биологию рождавшейся стройки. Она жадно усваивала сталь и бетон. Запивала водой. Сжигала электричество, топливо. Исходила испариной, жаром. И он, поставляя материю на создание ее мускулов, на строительство ее тканей, костей, знал ее страдания, муки, сопровождавшие рождение органов.

Ему звонили из промзоны с просьбой вызвать «скорую помощь». У подъемного крана «като» вышла из строя электроника. Стрела неуправляемо стала вращаться. Пошла на стрелу «вартингтона». Едва ее не помяла. Попутно столкнула с крыши рабочего – получил перелом ноги. И он, диспетчер, вызвал из города «скорую помощь».

Звонили с насосной станции. Среди труб и моторов, сварочных и бетонных работ появился пьяный. Слонялся по стройплощадке, бузил. Того и гляди попадет под травму. И он, диспетчер, звонил в вытрезвитель, требовал спецмашину.

Стройка жила по законам инженерной науки. Людскими страстями, стремлениями. И среди этих законов, среди их нарушений и срывов, влияя на них, действовал еще один, новый – закон его «Вектора». Его управленческий метод. Был введен как неявная сила в движение машин, в поступление и ход материалов. Влиял на работу бригад, на решения мастеров и прорабов. Присутствовал среди гулов и рокотов, горения газа и сварки. И треск телефонных звонков, позывные и клекоты рации были вестью в «Векторе». Стройка напрягала железные жилы, выпрямлялась, пружинила – подчинялась «Вектору».

Прошла неделя, как он запустил свой метод. На штабе руководители подразделений неохотно, с ворчанием, с шуточками заполняли рабочие карты. Недовольные, что их отвлекают от дела, косясь на секретаря райкома Кострова, на Горностаева, прилежно заполнявшего те же бумаги. Фотиев, взволнованный, торопливо переходил от стола к столу, заглядывал в формуляры через головы пишущих, подсказывал, помогал. И когда заполнили, подписали, соединились друг с другом в невидимую цепь отношений, почти эфемерную, готовую разорваться, исчезнуть, когда тут же, забывая о «Векторе», нахлобучили полушубки и шапки и гурьбой, расходясь, рассаживались по «уазикам», возвращались на стройку, в ее неразбериху и хаос, в ее неуправляемый рост, – они унесли с собой «Вектор». Ввели его в кровь строительства. И он, незримый, начал в ней прорастать.

Он внедрил свой «Вектор» в самый верхний и тонкий – командный слой, в круг управленцев, штабистов. Со временем «Вектор» спустится вниз, к рабочим бригадам. Пропитает стройку, как пролившийся сверху дождь, проникая, опускаясь к глубинам и толщам. К рабочим, сотворяющим станцию.

Сегодня, неделю спустя, опять состоится штаб. «Вектор» себя обнаружит. Фотиев смотрел на часы, отбивался от телефонных звонков и ждал открытия штаба. Всю неделю он следил за развитием «Вектора», за ростом его грибницы. В маленьком помятом вагончике рядом с помещением штаба он развешивал свои диаграммы. Вычислял и высчитывал. Готовил экраны оценок. Иногда среди ночи, когда смыкались глаза, экраны начинали светиться, увеличивались, становились огромными. И в них, как кубическая разноцветная живопись, возникала все та же станция. Сегодня он ждал, когда окончится смена, сойдутся на штаб инженеры и метод впервые себя обнаружит.

Звонили со склада металлоконструкций, отправляли арматуру на блок. И он связывался с монтажниками, обеспечивал приемку металла. Десять миксеров вышли на линию, везли раствор под фундаменты. И он сносился с бетонным заводом, чтобы не было простоя машин. У «швингеров» кончилось топливо, и они просили о помощи. И он посылал им заправщик, чтобы техника не прерывала работ. Из профкома женский голос просил обеспечить к вечеру «рафик» для поездки в окрестное село. Голос показался знакомым, но он тут же о нем забыл.

Он слушал станцию, слушал прорастание «Вектора». Сам становился станцией. В нем, огромном и гулком, сращивались сочленения. У него в плечах взбухали бетонные мышцы. В запястьях дрожали и бились ожившие пульсы. И в нем, как дыхание, как единство и равновесие роста, жил «Вектор».

Он закончил смену, сдал ее сменщику. Продолжая нести в себе телефонные звонки, голоса, неумолчную какофонию стройки, пошел в свой вагончик. Стал дожидаться штаба.

Накалил добела электрическую спираль нагревателя. Еще раз просмотрел экраны, где в столбцы были выведены имена руководителей подразделений. Перечень их успехов и срывов. Объемы выполненных и незавершенных работ. Анализ огрехов и ошибок. Каждому была выставлена оценка по пятибалльной системе. Простейший, выступивший на поверхность итог, венчавший кропотливый анализ. За этим простым итогом стояли бессонные ночи, груды изведенной бумаги, счет калькулятора, пустые израсходованные пузырьки туши, цветные диаграммы и графики. Такие же экраны висели в помещении штаба.

Он сидел в вагончике, глядя на цветные экраны, слыша, как рокочет стройка, сулит ему то ли победу, то ли истребление.

Ступеньки вагончика забренчали, и вошел Михаил Вагапов, сосед по общежитию, в белой робе и каске. Его лицо с мороза не было румяным. Бледное, усталое. Заиндевело топорщились усики. Ворот свитера терся о плохо выбритый подбородок. С порога, закрывая дверь, он стал кашлять, жадно потянулся к накаленной печке. Растопырил над ней темные узловатые пальцы.

– Як вам на полминуты, Николай Савельевич. Дома вас не застать. Которую ночь не ночуете. – Он сел у печки, наслаждаясь теплом, оглядывая стены в разрисованных листах. – Чертово начальство! Калорифер не могут поставить! Один калорифер сгорел, другой чуть теплый. Новый не ставят. Вот мы и колотимся в холодрыге! Реактор монтируем, как эскимосы!. Я-то ладно, стерплю. А там девки молодые кабель тянут, концы распаивают, – они застудятся. Бетон ледяной!

– А вы пойдите в профком всей бригадой. Пусть составят акт, надавят на начальство. Оно обязано обеспечить тепло.

– Бесполезно! Его не достанешь, начальство! Оно в коттеджах живет, за елками. Что у них там, в коттеджах, какие напитки пьют, какие разговоры разговаривают, – нам не видно, не слышно. Утром на остановке мерзнем, этот чертов автобус ждем не дождемся, человек триста, толпа! А они мимо нас на машинах – вжиг, вжиг, и только видели! Начальство в кабинеты поехало!

– Действительно, – согласился Фотиев. – Последнее время перебои с автобусами.

– Во всем у нас перебои в последнее время! Кто-то где-то сидит и перебои нам делает! В тепле перебои. В воде перебои. В электродах перебои. В абразивных кругах перебои. Во фронте работ перебои. Кто-то где-то сидит и перебои нам делает, чтобы мы на этих перебоях сдохли! Кислород нам перекрывает, и мы, как рыбы, рты раскрываем, глаза пучим, задыхаемся, а сказать ничего не можем! Рыб-то не слышно! Но я не рыба, я птица! Мы птицы, не рыбы!

– Что ты имеешь в виду? – Фотиев видел, как в Вагапове разрастается разрушительное гневное чувство. Лицо его все больше бледнеет, в нем прорезаются под острыми углами черты, проведенные ненавистью.

– А то и имею в виду! Кому-то это специально надо! Кто-то вредит! Посмотрите, мы все с утра до ночи работаем, а на выходе круглый ноль. По полям поезжайте – один василек да сурепка. В очередях у пустых прилавков грыземся друг с другом из-за мослов обглоданных, а после этой грызни бери нас поодиночке голыми руками: никто не придет на помощь – ненавидим! Мы тут соревнуемся, как дурни, за досрочный пуск блока, всякие вымпелы, флажки получаем, а потом все это взрывается к чертовой матери и на месте наших флажков мертвая зона на тысячу лет. Кто-то где-то сидит и все проводки у нас путает. Ничего не поймешь, хаос! А я бы хотел разобраться!

– Хаос первородный. – Фотиев пытался перенять, перехватить разговор, отвлечь Михаила, погасить раздражение. – Но не следует думать, что кто-то этот хаос нарочно устраивает. Многие руки себе на нем греют, это верно. Но чтоб умышленно этот хаос устраивать, это, поверь мне, заблуждение.

– Кто руки греет, тот и устраивает! – упрямо утверждал Вагапов. – Разве они в кабинетах своих знают, как народ живет?! Разве им есть дело до нас? В столовке три ассортимента, три разных меню. Самое плохое – для рабочих! Получше что ни на есть – для служащих! А самое сладкое – для начальства… Замминистра к нам приезжал, они для показухи в столовку квас привезли, день проторговали, потом увезли… В бытовках грязь, холодина!.. Сколько без квартир, без крыши над головой ютится?.. Молят, на приемы ходят, как царям в ножки кланяются! Где жить? Где семью заводить?.. Я квартиру нахрапом выбил, горлом, кулаками, по-афгански! Я зубы скалил, чтоб эту квартиру добыть для Ленки, для семьи! Я слово дал: горло перегрызу начальству, а квартиру для семьи добуду! Не за этим я два года в горы ходил, на минах рвался, свою и чужую кровь проливал, чтоб моя жена, мой сын как нищие жили, кому-то здесь в ножки кланялись!.. Я-то добыл, а другие?.. Почему, скажите, так тяжело у нас народ живет, почему?

– Все так, Михаил, очень трудно живем. Все трудно живут. Родина трудно живет. – Фотиев смотрел в близкое белое, прочерченное складками лицо, в котором вскипала ненависть, выплескивалась синевой в глазах.

– Нет, не все, не все! Кабы все, так и ладно!.. Когда мы в горы шли, все тяжело несли. А командир тяжелее всех! Он еще у салаги, который задыхается, падает, он его вещмешок подхватит, подсумок. Идет в гору, скрипит, смотреть страшно!.. Вот командир, вот начальство!.. Поэтому мы их собой заслоняли. С минных полей вытаскивали. Над убитыми командирами плакали… А над этими я не заплачу! Этих с минных полей не вытащу! Да они и не пойдут по минным полям! Они живут в свое удовольствие. Они же богачи, богатые люди! Гребут под себя!.. Раньше народ не видел, а теперь все видит. Раньше народ за высокие заборы не заглядывал, за елки-палки не засматривал, а теперь засматривает! Раньше он вранью верил, а теперь не верит! Знаем, как богатые люди у нас живут, как они врать умеют! Вы бы слышали, что рабочий класс им вслед говорит, когда они по утрам мимо остановки на машинах своих проезжают. Каких чертей вслед пускают. Ненавидит народ!

Фотиев чувствовал исходящую от него энергию ненависти. Пугался не этой энергии, а разрушения самого человека. Недавно, в первый день их знакомства, тот сидел за столом просветленный, благодушный и бодрый, обнародовал свой кодекс правды, основанный на добре и свете. Но свет погас, и он ненавидел. Эта двойственность всегда поражала Фотиева. Сидящий перед ним человек был расщеплен. В нем жили два человека, менялись местами, менялись энергиями, то любили, то ненавидели.

– Пора самим разбираться! Они из нас врагов государству делают! Вот их вред! Одной рукой хозяйство страны разоряют, а другой из народа врага государства делают… Пора самим разбираться! Пора народу вновь власть брать!

Фотиеву казалось: за стеной вагончика сипло дышала станция, хрипела и кашляла стройка. Громадная, в машинах, поршнях, была переполнена ненавистью. В урановой топке шел распад здоровой материи, омертвление здоровых энергий, сотворяющих жизнь. Вырабатывались ядовитые силы, творившие разрушение. «Вектор», введенный в станцию, действовал, как вакцина. Ловил и извлекал эти яды. Отфильтровывал их от здоровых, не затронутых распадом потоков. Целил, изгонял болезнь, восстанавливал здоровье. Среди болезней и социальных страданий надлежало ему работать.

– Что же ты сделаешь, Миша, если власть попадет в твои руки? – спросил он у Вагапова. – Как распорядишься?

– Посмотрим как! Важно жуликов всех, дармоедов, вредителей выколупнуть из теста сдобного! Я бы не стал им головы отрывать, как Федька Маслов наш предлагает. Я бы их из коттеджей, из теплых кабинетов, из дач – да в общаги, в бараки! В бетонные сварные работы! Чтоб с нами, с рабочим классом, бок о бок вкалывали! Что заработают – получайте! А нет, так зубы на полку! Как мы! А в коттеджах, на дачах – ясли и детские сады устроить, детдомовцев разместить! Матерей-одиночек, подкидышей! Сколько их, подкидышей-то, у нас и сколько дармоедов!

– Этого мало, Миша. Мало, чтоб даже одна наша стройка из хаоса выбралась. Чтоб вся страна оздоровилась, окрепла, мусор с себя стряхнула. Мало этих идей, чтоб с ними управлять такой сверхдержавой, как наша!

– Только начнем! Идеи найдутся! Настоящие командиры найдутся! Все в газетах читаем, империализм извне угрожает, хочет нас раздавить. А изнутри директор столовой Хоменко, ворюга чертов! Начальник управления, который работы срывает, фронт работ не дает, а потом нас ночью из постелей выдергивает и в холодный цех бросает! Вот кто нас изнутри разваливает! Они нам один Чернобыль устроили и другой устроят, без всяких «першингов»! Сейчас пойдут самолеты падать, поезда с рельсов сходить! А за их ошибки, а точнее, воровство и вредительство – мы же и будем расплачиваться! Рабочий класс – вот кто будет расплачиваться! Сережка, мой брат, за них расплачивался, с метлой, с совковой лопатой на уран кидался! Вот он и кричит до сих пор во сне, что ему эта лопата снится. Дал бы я эту лопату начальнику, приставил бы в затылок «акаэс» и сказал: «А ну беги, гад, где намусорил, наследил! Уран прибери в Чернобыле! Трупы в шахтах, покойников из поезда! Чтобы чисто было!» Вот бы что я для начала сделал. А уж потом командиры найдутся… Я от внешних врагов южные рубежи защищал, товарищей в Афгане терял. И от внутренних врагов защищу. Так мне ребята велят, которые из Афгана не вернулись. Витька Еремин, Валько Лучко, Сенька Ерохин, Руслан Сабиров. Так они нам наказывают из-под звездочек своих жестяных! Ничего, мы там интернациональный долг выполняли и здесь его выполним!

Михаил сдержал кашель, закрывая кулаком рот. Железный звук катался, ходил ходуном в его груди. Бился о ребра, как стучащий, готовый заклинить мотор. И казалось, что Вагапов рыдает.

– Ну я пойду, Николай Савельевич, – сказал он, словно выдохся, сразу лишился сил. – А то опоздаю… Я вас хотел попросить… – Его лицо, недавно ненавидящее, обрело беспомощное, умоляющее выражение. – Вы сегодня ночуете дома? Мы с Сережкой оба – в ночную смену. Вы уж за Еленой присматривайте, прислушивайтесь… Она вот-вот родит. Боится! Врачи ее напугали, сказали – резать придется! Плачет, когда я ухожу! Уж вы прислушивайтесь. Если что, в больницу…

Он поднялся, поправил пластмассовую каску, черкнул белой робой по развешанным экранам и графикам и вышел, открыв на мгновение дверь, где в снежном парном проеме возникла и скрылась станция.

Фотиев недолго оставался один. Опять загремели ступеньки, и в вагончик вошел Менько. Осторожно, оглядываясь, находя безошибочно источник тепла, словно инфракрасная ракета Помещался возле него так, чтобы спираль согревала его радикулитную спину. И уж после этого, встав на безопасное место, обратился к Фотиеву:

– Извините… Шел мимо. Решил заглянуть. Я – Менько Валентин Кириллович. Мы встречались в штабе.

– Конечно… встречались, – Фотиев подносил ему колченогий стул, смущенный его появлением. – Вы задавали мне интересные вопросы по «Вектору».

– Мы и раньше встречались. В Припяти. Вы просто забыли. – Менько уселся на стул, проверяя его устойчивость, стараясь не уклониться от теплового источника. Обувь и брюки его были в грязи, – видно, только что явился со стройки. Шарф торчал комом. На лице, торопливо и плохо выбритом, виднелись два желтых йодных пятна, прижигавших какое-то воспаление. – Там, в Припяти, было столько народу. Всех не упомнишь.

– Да, мы встречались! – обрадовался Фотиев, припоминая это немолодое, одутловатое лицо, мелькавшее на чернобыльской стройке. – Конечно же мы встречались!

– Видите ли, еще там, в Припяти, я познакомился с вашим «Вектором». Когда вы его внедряли, я специально ходил, изучал, даже, можно сказать, исследовал. Поэтому я и пришел сейчас. Все эти дни я следил за внедрением. Видел, как он начинает работать, как проникает в стройку. Я делал свои собственные выкладки и подсчеты. А когда вы развешивали диаграммы. зажигали свой экран, я убедился, что был прав. Я понял несравненное значение «Вектора».

– Вы приняли мой «Вектор»? Вы первый, кто его оценил! – Фотиев, волнуясь, вставал и снова садился, любил этого случайно зашедшего, едва знакомого человека, ставшего вдруг дорогим. Немолодой, некрасивый, неопрятно одетый, он был вестник его успеха и вестник победы. Был умный, прозорливый, сумевший разглядеть красоту «Вектора». Был единомышленник, друг. – И как вы оцениваете первое действие «Вектора»!

– Ваши экраны – рентгеноскопия! Они высвечивают болезнь, высвечивают опухоль. Не все, уверяю вас, пожелают записаться в больные. Иногда легче жить, не ведая, что у тебя разлагаются органы.

– Нет, вы не правы. Болезнь надо видеть. Надо точно увидеть конфигурацию темных пятен, прежде чем начать курс лечения.

– В том-то и дело! – скрипуче засмеялся Менько. Одновременно смеялся и мучился, несколько раз коснулся измазанной йодом щеки, – В том-то и дело, те, кто высвечен на вашем экране, как опухоль, взбунтуются, потребуют погасить экраны, демонтировать рентгеновский аппарат. Они поймут, что им грозит ампутация! Их удалят в процессе лечения, выскоблят, выжгут, вышвырнут из организма. Опухоль взбунтуется! Она не пожелает быть обнаруженной! Ополчится на ваш «Вектор». Вы должны ожидать атаки на «Вектор»! Опухолевой атаки!

– Да нет, не будет никакого хирурга! – разубеждал его Фотиев. Знал: тот ошибается. Его мрачные пророчества не сбудутся. Они – плод неточного понимания «Вектора». – Никакой ампутации! Если угодно, не скальпель, а лучетерапия! Лучи вторгаются в больные клетки и перестраивают их по законам нормальной жизни. Отключают от аномалии, заставляют работать в здоровом ритме… Рекультивация! Там, где выработанные карьеры, мертвые дыры в земле или, напротив, смердящие, усыпанные пеплом терриконы, там снова – зеленые долины, чистейшие озера, поросшие дубравами горы!.. Вот смысл моего социального двигателя. Он – целитель! Рождает жизненную энергию, возвращает обществу недавно больные, но исцеленные органы!

Менько наклонился к нему, переходя на шепот, оглядываясь на дверь. Его лицо помертвело, потускнело, а в глазах, маленьких, серых, мелькнуло что-то белое и слепое.

– Вы не знаете, какие силы вы трогаете! Вас сомнут, а «Вектор» расплющат. Если он заработает, в него положат динамит и взорвут. Иногда я думаю… я понимаю, что это затмение… Думаю, там, в Чернобыле, где вы зарядили свой «Вектор», нашлись люди, которые его раскусили! Понимаете – опухоль!.. Боялись экранов. И взорвали!.. «Вектор» надо охранять, как военный объект величайшей важности!.. Поставить охрану, сигнализацию, проволоку под током, минными полями окружить, как ракетную шахту! Иначе могут взорвать!