Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

Долго ломал голову этот уравновешенный, самодовольней, прусской школы служака над тем, как встретить русских послов. Не часто приходилось ему ломать голову, обдумывая что‑либо серьезное. Жил и действовал он по уставам, наставлениям, приказам, инструкциям, положениям. И, когда ему приходилось вести разговор о пунктах, параграфах сих документов, его суровое, обветренное лицо хорошо скрывало внутреннюю пустоту. Однако стоило графу натолкнуться на что‑либо выходящее из круга прочно усвоенных им прямых служебных обязанностей, как его холодные глаза под густыми, сросшимися бровями и пробритый вверху и потому казавшийся в меру высоким морщинистый лоб переставали служить ширмой. Тогда оставались только мундир, снаряжение да выписанный из Парижа огромный, пепельного цвета парик.

– Я не получил никаких инструкций насчет того, как встретить прибывших к нам русских послов, – говорил он, обращаясь к своим штаб–офицерам, – посему считаю своей обязанностью не нарушать строгого инкогнито русского государя. Русские направляются не к нашему королю, следуют проездом, – отчеканил Дальбер, уставив в одну точку холодные стекляшки–глаза, – и я не считаю удобным ни наносить им визиты, ни приглашать их к себе. Вас, господа, прошу помнить: укрепления Риги для русских строго запретны… Следить! – поднял палец. – Не допускать никого никуда!..

Все бы сошло, однако, более или менее гладко, но русские, особенно сам Петр, обратили исключительное внимание на укрепления. Меншиков пытался измерить высоту крепостных валов Риги, глубину рвов. Петр зарисовал инженерные сооружения.

И тогда произошли крайне неприятные столкновения. Часовые и крепостные патрули кричали на русских, грозили применить холодное оружие, предупреждали, что будут стрелять…

Граф Дальбер предложил Лефорту, как главе посольства, запретить русским осматривать крепость и даже издали смотреть на нее в зрительную трубу.

– Вы, как француз, – сказал он, – хорошо понимаете, что не может быть большей ошибки, чем неправильно оценить способности русских совать нос куда не положено.

Лефорт возразил:

– А я полагаю, что не может быть большей ошибки, чем неправильно оценить способность и силу России стоять твердо на защите своих рубежей.

Словом, губернатор перестарался.

За послами стали следить как за лазутчиками. Рижские лавочники, словно сговорившись, начали брать с русских втридорога за продукты. Для Петра Рига стала «проклятым местом». О своей жизни там он писал: «Здесь мы рабским обычаем жили… зело здесь боятся, и в город, и в иные места, и с караулом не пускают, и мало приятны».

Не забыл Петр упомянуть и о том, как торговые люди «лаются» в Риге за «копейку» и «жмутся и продают втрое».

С тех пор Петр никогда Риги не забывал. Начиная войну с шведским королем, он вспомнил и о «проклятом городе». Когда он осадил Ригу и бросил в нее первые три бомбы, он написал Меншикову: «Тако Господь Бог сподобил нам видеть начало отмщения сему проклятому месту».

Однако, невзирая на все препоны, чинимые Дальбером, Меншиков все же разведал и доложил Петру и о численности гарнизона крепости, и об укреплениях: рвах, фортах, контрэскарпах, – что укреплено гораздо и что недоделано, – и даже добыл образец солдатского снаряжения.

Переправившись на лодке через Двину, Петр 10 апреля, тремя днями прежде послов, прибыл в Митаву.

За Двиной, в Курляндии, – другой прием.

Герцог курляндский Фридрих–Казимир встретил русских путешественников особо радушно. Три недели Петр пробыл в Митаве: был в гостях у герцога и герцогини, знакомился с купцами, ремесленниками, подрядчиками…

В Курляндии славились плотники по ремонту поврежденных судов, – особо искусно вытесывали они килевые части шпангоутов, наиболее подверженные порче, поломке. И Петр немедля решил сам перенять у них это искусство и заставил своих волонтеров учиться тесать «по–курляндски».

Тесали старательно. Чисто, в отделку, получалось у самого Петра, у Данилыча, у десятника второго десятка Плещеева Федора. Вытесанное Петром «по месту» бревно герцог приказал поместить в митавский музей.

В Либаве Петр впервые увидел Балтийское море. Вздыхал:

– Благодать‑то какая! Вот бы…

Крякал, потирал руки, торопливо шагал по отмели у самой воды, резко дергал плечом.

«Теперь дорвался до заветного морюшка – не оторвешь, – думал Данилыч, еле поспевая за государем. – Посуху теперь в Пруссию не поедет, шабаш!..»

– Н–да–а, мин брудор!.. Есть шуба и на волке, да пришита! – с завистью выговаривая Петр, обращаясь к Данилычу. – Этакая морская благодать – и у такого маленького государства!..

Как и следовало ожидать, Петр решил отправиться в Пруссию морем.

Посольство отправилось в Кенигсберг – столицу Пруссии – сухим путем.

Курфюрст бранденбургский Фридрих III встретил Петра как монарха. Но Петра Михайлова не занимали дворцовые приемы и торжества. Он торопился осмотреть войско курфюрста. Тщательно и подробно он знакомился с устройством прусского войска, его обучением, с распорядком солдатского дня. Попутно он договаривался с отдельными прусскими офицерами об устройстве их на русскую службу, а в остающееся свободное время брал уроки артиллерийской стрельбы у прусского подполковника фон Штернфельда, слывшего большим знатоком этого вида боевой подготовки.

Обучение было коротким. Учитель выдал ученику, «московскому кавалеру Петру Михайлову», весьма похвальное свидетельство. Фон Штернфельд заявил, что он с немалым удивлением заметил, какая понятливая особа этот московский кавалер, и письменно засвидетельствовал, что господин Петр Михайлов «везде за исправного, осторожного, благоискусного, мужественного и беспорочного огнестрельного мастера и художника признаваем и почитаем быть может». Подполковник даже просил в своем свидетельстве лиц всякого чина и состояния оказывать его ученику «всевозможное вспоможение и приятную благосклонность».

…8 июня были преподнесены подарки от курфюрста бранденбургского. Из волонтеров получили серебряной посудой трое: Александр Данилович Меншиков, комендор князь Андрей Михайлович Черкасский да десятник Федор Плещеев.

Курфюрст правильно оценил, кто из волонтеров был наиболее близок к царю.

14

В немецких землях нечему было учиться по корабельному делу. Настоящая морская наука, по мнению Петра, должна была начаться в Голландии.

Голландского моряка Петр считал выше всех, Голландию – матерью корабельного дела.

В Саардаме Петр и его спутники поступили на верфь простыми корабельными плотниками.

Работали москвичи очень усердно. Петр не желал ничем отличать их от остальных рядовых голландских рабочих. На работу они отправлялись рано. На рассвете, когда только–только начинали там и здесь зажигаться огоньки в крохотных домиках голландцев, а в общей спальне, где помещались московские волонтеры, – вместительной, с необычайно большими окнами комнате, уставленной в четыре ряда солдатскими койками, – становилось сыровато от всюду проникающего густого тумана, Данилыч зычно выкрикивал:

– По–одни–майсь!

Вставать смерть не хотелось. После непривычной тяжелой работы все тело ныло и так размаривало к утру, что спросонья не вымолвишь «тятя». А вставать надо было. И быстро… Опоздаешь на верфь – Петр Михайлов так вздует!..

– Небось в родительской‑то усадьбе, – обращался Данилыч к лениво почесывающемуся со сна волонтеру Ивану Кропоткину, кругленькому, жидковолосому, с маленькими руками и ногами, с пушком на розовом, но уже шелушившемся от морского ветра лице, – сейчас бы под крылом у папеньки–маменьки ненаглядный Иванушка, поди, седьмой сон доглядывал… на лебяжьей‑то да на перинушке.

– Ну и что ж, Алексашенька, – хитро улыбался Иван, скаля мелкие зубы, – пути Господни неисповедимы… На все его воля. Кого милует, а кого и карает.

Алексашка потянулся, громко, с хрустом зевнул.

– Чем же он тебя, Иванушка, покарал?

– Да вот, смекаю, не наградил вроде талантом в строгании, буравлении, тесании да пилении… За тобой, Алексашка, не поспеваю никак… Видать, кость не та.

– Мелка, что ль? Жидка?..

Истово оглаживая подбородок, Иван с ухмылкой тянул:

– Да… ить… не плотничья… кость‑то…

Алексашка подошел, взял его за локоть, заглядывая в бегающие глазки–крыжовинки, – в тон ему, нараспев:

– А у государя, кой работает ловчее всех, у того кака кость?

– Он в Нарышкиных! – нарочито попросту брякнул Кропоткин и быстро стер пухлой белой ладонью улыбку с лица. Поспешно добавил: – А у Нарышкиных в роду все сильны да ловки.

– Знать, Нарышкины‑то сидели ниже Кропоткиных? – подмигнул Алексашка.

– Я не к тому…

– Да я, Ванюша, малость смекаю, – хлопал Данилыч Кропоткина по плечу. – Ай, лиса!..

– Что ж лиса, – смеялся Кропоткин, – лиса, она сытнее волка живет… Да ить и ты, Алексашенька, вроде тоже не прост!..

– Так… так… – кивал Алексашка, упорно и значительно глядя в бегающие глазки Кропоткина. – Ну, а все‑таки… Ну, вот ты, к примеру, – полуобернувшись, ткнул пальцем в бок Щербакова Анику, рослого, сероглазого, безответного малого, с хрустом потягивавшегося около койки, – как, по душе тебе мореходские‑то науки? – спросил с оттенком легкой насмешки.

Аника поморгал густыми ресницами, приоткрыл пухлый рот.

– А чума их знает, Данилыч!.. По душе, не по душе… Наше дело – исполнять, что велит государь…

И Кропоткин подтвердил:

– Это верно!

– По–одите вы! – махнул Данилыч рукой, сам подумав: «Вьюны да оглядчики, черти. Ишь, как петли выметывают!»

Повернулся на месте, скомандовал:

– А ну, чешитесь, добры молодцы, – поживее! – И, подтолкнув Анику Щербакова, показал глазами на Савву Уварова, высокого парня с русой бородкой, открытым лицом и ясным взглядом больших голубых глаз навыкате, старательно заправлявшего новую, топорщившуюся рубаху в парусиновые, запятнанные смолою штаны. – Бы–ыстро!.. Умываться да кофей пить с сыром голландским!

– А у тебя, – обращался Данилыч к Нефеду Лисицыну, высокому тощему парню с распухшей щекой, – что же это зубы‑то? Лечить надо!

– А чего кусать‑то? – силясь улыбнуться, шепелявил тот краем рта.

Затягивая пояс, Савва Уваров кряхтел:

– Кофей, сыр… С души воротит, пропади они пропадом!

– Поищи дурней себя, быдло! – сипел себе под нос Кропоткин, надуваясь, натягивая тесный по толстой холщовой портянке сапог, когда Алексашка быстро, как и все, что он делал, вышел на кухню. – Из грязи в князи… Несудом лезет, холопское рыло! Пытает, черт: кость какая? Да по душе ли морская наука – тесать топором? Так и выложили тебе всю подноготную, так и распоясались. Жди! Просты мы на это.

С раннего утра и до позднего вечера работали москвичи стругом, долотом, топором. Петр одним из первых выходил на работу и последним ее покидал. Иногда по вечерам вместе с Данилычем он заходил в трактир выпить стопку джину, побеседовать с голландскими моряками, поужинать. По воскресным же дням волонтеры, предводительствуемые Петром, осматривали другие верфи, суда, фабрики и заводы, заходили в гости к матросам, мастеровым, – старались держать себя как простые рабочие.

Однако такая спокойная жизнь вскоре кончилась. В Саардаме скоро стало известно, что Петр Михайлов – русский царь.

С тех пор не стало покоя Петру.

Любопытные начали толпами приезжать даже из окрестных городов и местечек. Взрослые беспрестанно толпились около Петра, бросались навстречу, чтобы заглянуть ему в лицо. А мальчишки – так те бегали за ним неотступно. Словом, о спокойной работе не могло быть и речи.

Петр решил выехать в Амстердам.

Кстати, и великое посольство уже приближалось к столице Голландии.

В Амстердаме послов приняли с большой торжественностью. Было устроено празднование во вкусе Петра: примерное морское сражение, после – большой фейерверк на воде.

После празднества Петр приступил к осмотру столичных верфей.

В Саардаме производилась постройка только торговых судов, в Амстердаме же были и военные верфи, морские арсеналы, на рейде стояли новые военные корабли.

Все это Петр осматривал тщательно, особо оценивал стапельное хозяйство, приспособления, инструмент, ко всему присматривался, примеривался, все ощупывал, прикидывал, взвешивал, обо всем расспрашивал, входил во все детали, подробности. А после осмотра изъявил желание поработать на какой‑либо верфи. Волонтеров он расписал по всем мастерствам.

Петр с Данилычем поступили в обучение к опытнейшему корабельному мастеру Ост–Индской компании Геррит Клаас–Поолю.

.Обучение продолжалось четыре с половиной месяца. «Чиним мы сие не от нужды, – писал Петр в Москву, – но доброго ради приобретения морского пути, чего до последнего издыхания желать не перестану».

В корабельном мастерстве Петр и Данилыч оказали большие успехи. В аттестатах, которые им выдал Геррит Клаас–Пооль, было сказано, что они могут считаться «примерными и разумными плотниками», искусными «в связывании, заколачивании, сплачивании, поднимании, прилаживании, натягивании, приметании, отточении, строгании, буравлении, распиливании, мощении и смолении».

Ремесло корабельного плотника – дело хорошее, но одного этого мало. Нужно было знать значительно больше. Требовалось изучать хотя бы основы судостроения, поэтому Петр обратился к басу [2]2
  Бас – мастер ( голланд.).


[Закрыть]Яну–Поолю, «дабы учил его препорции корабельной…». «Но понеже в Голландии нет на сие мастерство совершенства геометрическим образом, – написал Петр в Москву, – но точию некоторые принципии, прочее же с долговременной практики, о чем и вышереченный бас сказал, и что всего на чертеже показать не умеет, тогда зело мне стало противно, что такой дальний путь для сего восприял, а желаемого конца не достиг».

Петр хотел оторваться от тех шаблонов, которые показывали ему. Он уже отчетливо представлял себе новый корабль – легкий, но прочный, послушный рулю и «остойчивый на плаву». Устройство его он обдумал до мельчайших подробностей. Это должна быть картина, а не корабль!.. Пытался он делать наброски, но простой, неискусный рисунок не выявлял качеств этого воображаемого прекрасного судна. Известно, что прочность и легкость не ладят друг с другом. А как рассчитать, чтобы их соблюсти, примирить?.. Этому здесь научить не могли. Голландцы строили корабли, руководствуясь опытом, практическими навыками, как плотники строят дома, как вообще самоучки занимаются ремеслами.

Случилось после этого Петру быть в гостях у одного голландского купца. Среди гостей находился англичанин. Узнав о том, что Петр весьма опечален неудачным окончанием своего обучения корабельному делу, англичанин заявил, что на его родине судостроение поставлено значительно выше, чем в Голландии, и что изучить основы этой науки в Англии можно в сравнительно короткое время.

Петр решил отправиться в Англию.

15

Петр выехал в Англию в начале января. Лефорт с посольством остался в Голландии.

Английский король принял Петра чрезвычайно радушно, подарил ему красивую, легкую яхту, – «зело изрядное судно», по оценке Петра, устроил для него примерное морское сражение.

Вкусы Петра англичанам были известны.

Поселился Петр в предместье Лондона, местечке Дэпфорде, на самом берегу Темзы, у верфей, в доме Джона Ивлина [3]3
  Ивлин был одним из первых членов Королевского общества и его Совета и состоял секретарем общества в 1673 году. В доме Ивлина Петр часто встречался с знаменитым астрономом Эдмундом Галлеем и советовался с ним не только по вопросам навигации и кораблестроения, но даже и о планах развития науки в России. Весьма вероятно, что Петр также встречал там и других членов Королевского общества и среди них друга Галлея – Исаака Ньютона, который впоследствии, будучи президентом общества, провел в 1714 году в члены общества первого русского – Александра Даниловича Меншикова.


[Закрыть].

В Англии Петр предался усовершенствованию себя и своих спутников в кораблестроении и навигации, изучал, кроме того, литейное дело, строительное искусство, знакомился с заводским и фабричным производствами, заключал контракты с морскими и горными инженерами, закупал оружие – пытался перенимать все то полезное, что могло пригодиться в России.

А полезного много встречалось. Пользуясь каждым часом своего пребывания в Англии, Петр старательно отыскивал то, что надо постичь, изучить или что требуется хотя бы тщательно рассмотреть, разобрать. Вот, например, на одном заводе ему показали, как отливать тонкие стальные листы. И он сам отлил два. На другом – он битых полдня наблюдал, как приготавливают болванки из витой дамасской стали для сабельных и шпажных клинков…

Ему удалось собрать образцы ружей, пистолетов, сабель и шпаг. Вокруг – и в гостиной, и в столовой, и в спальне – были разбросаны и сложены кучами бесконечные образцы… Но нужно было и посмотреть и постичь, как это все отливают, проковывают, обтачивают, высверливают, особенно ружейные и пистолетные стволы. Глаз «брал с налета», а постичь до дна… Как было трудно!

А это значило – нанимать надобно мастеров, завербовывать для работы в России.

Очень понравился ему «Полный географический лексикон, содержащий в себе описание царств, областей, городов, епархий, герцогств, графств и маркграфств, римско–императорских городов, гаваней, крепостей и других знатнейших селений во всех частях света, показующий, в которых царствах, областях и странах находятся, под каким родом правительства, реки, заливы, моря, горы и прочее, близ коих имеют положения свои, и расстояния между ними, отличные места по окрестностям их с означением длины и ширины по наилучшим землеописательным чертежам». Приказал: перевести все на русский язык.

Ему было мало дела до того, как посмотрят на это правители Англии. Он должен действовать так «для–ради пользы Отечества». И он дышал и жил только тем толковым, полезным, особенным, что нужно еще перенять здесь для Отечества своего, спал и видел такое во сне.

Данилыч же ловко помогал Петру собирать сведения о судостроении в Англии [4]4
  Через Альтона Пина, комиссара и инспектора флота.


[Закрыть], а в свободное время упражнялся вместе с Аникой Щербаковым в «наведении политесу». Освоить политес – это он полагал своим долгом, считая, что того требует его положение. Долг прежде всего, но никто же не станет утверждать, что это легкое дело. Поэтому, перенимая манеры великосветских кавалеров, наблюдаемые на балах, маскарадах, Данилыч тренировался почти ежедневно: кидался навстречу Анике Щербакову, торопливо делал «па», подпрыгивал, кидал ногу за ногу, отвешивал низкие поклоны, притопывал, полоскал рукой у колена и, захлебываясь, с весьма учтивой улыбкой, твердил на языке немецком с примесью голландского заученную фразу хозяина бала:

– Ну, как я рад! Как я рад! Давненько ко мне не жаловали! Милости прошу! Милости прошу!

– Ловко! – вскрикивал Щербаков. – А ну, теперь я!

Манеры, обхождение Алексашка постигал с поразительной быстротой, применяясь ко всему новому со сметливостью истинно русского человека.

А «наводить политес» было в чем. Петр, всегда отягченный трудами, заботами и гигантскими замыслами, на «манеры» не обращал никакого внимания, «хорошего тона» не признавал, за столом мог обходиться без ножа и вилки, не говоря уже о салфетке. В обычай было ему и прямо рукой передать угощаемому лакомый, по его мнению, кусок или часть особо понравившегося ему блюда. Но наряду с этим он был твердо убежден в необходимости изменить обычаи к лучшему. Человек практической сметки, сноровки, склонный к физической работе, простой жизни, грубоватым, шумным удовольствиям, он искренне радовался тому, что «очередь» усвоения политеса, наук и искусств дошла до России.

Петр водил Данилыча с собой в театр, на маскарады, в музеи, на монетный двор, в склады артиллерийских орудий, астрономические обсерватории. Вместе с Петром они тренировались в метании бомб и гранат нового, неизвестного им образца. И почти ежедневно их вдвоем можно было видеть на Темзе – либо на парусной яхте, либо на каком‑нибудь гребном легком суденышке.

Побывал Петр и в английском парламенте и, говорят, похвалил членов палаты, выкладывавших правительству правду в глаза.

– Только, – делился он с Алексашкой, – зело парламентом король их стеснен.

– Знать, того стоит, – замечал Алексашка.

– Это как – «того стоит»? – спрашивал Петр.

– А так, мин херр: не потакай брехунам!

Глубоко вздыхая, Петр укоризненно качал головой:

– Ох, Алексашка! Истинно говорится: «Кабы на сойку да не свой язычок».

16

В конце апреля Петр отплыл на подаренной английским королем яхте в Голландию, откуда через немецкие земли направился в Вену.

Посольство разделилось на два отряда. Сами послы и с ними семнадцать волонтеров, в том числе Петр, поехали наскоро, на почтовых, остальная часть посольства и волонтеров вместе с обозом должны были двигаться вслед за послами. Начальником над вторым отрядом был назначен Меншиков.

Перед своим отъездом Петр подарил Данилычу десять золотых. Сказал:

– Купи себе шпагу. Теперь надобно.

Наказал:

– По дороге чтобы от наших людей никому никаких обид не было, следи, чтобы никто ничего даром не брал, чтобы чинно держали себя, не то… дознаюсь, кто мундир опозорил, – погрозил пальцем, – сма–а-трите!

В Вену Меншиков прибыл со своим отрядом в конце июня. Первое ответственное поручение Петра им было выполнено отлично.

– Здесь, в Вене, – говорил Меншикову Лефорт, – увидишь ты, Александр, самый напыщенный придворный этикет.

Задумчиво глядя в пол, он уперся обеими ладонями в кресло.

– И по–осмотрим… – протянул, сморщив лоб, подняв брови, – ка–акой они нам окажут прием…

– А что у них, Франц Яковлевич, – поинтересовался Данилыч, – все их приемы так по чинам и разделены?

– По чинам, по чинам, Александр, – кивал Лефорт. Улыбаясь и загибая пальцы, начал считать: – Король, герцог, маркиз, граф, виконт, барон…

– А царь? – прервал Меншиков.

– Вот в этом‑то и гвоздь, Александр. Они уже, наверное, не один день головы ломают, как принять русских послов… С одной стороны, при посольстве находится сам царь, с другой – какое место должно принадлежать русскому царю между прочими коронованными особами? К какой то есть категории его надо причислить?.. Потому что для каждой из них при венском дворе, понимаешь ли, выработаны этакие особые почетные церемонии…

– Все бы их церемонии, Франц Яковлевич, надобно посмотреть.

Для чего это нужно?

– Может быть, перенять доведется. Нам ведь, Франц Яковлевич, у себя тоже надобно эту канитель заводить. Петр Алексеевич говорит: «Мне это нож острый – торжества, пышность… Не люблю! А ты, говорит, Данилыч, бывает, присматривайся, потому что старый‑то боярский обычай нам ломать не миновать, а государю без придворного этикета жить невозможно». Хочешь не хочешь, Франц Яковлевич, а представлять великолепие и пышность двора государя придется. И не как‑нибудь, а?

– Ну, у Вены перенимать как будто бы нечего, – улыбаясь, ответил Лефорт. – Дежурные улыбки, обильные любезности?.. Не стоит! Нет!..

– Почему же, Франц Яковлевич? Народ здесь полированный, тонкий.

– А народ здесь такой, Александр… Как‑то лет пятнадцать тому назад римский цезарь вынужден был бежать из Вены, спасаясь от турок. Только оружие польского короля Яна Третьего возвратило ему его столицу. И вот этот австрийский Габсбург [5]5
  В сущности, Австрии как единого государства тогда не существовало. Монархия австрийских Габсбургов – «Священная Римская империя» (по средневековой идее ее император, или «римский цезарь», как его величали, являлся светским главой всего западного христианства) состояла из нескольких отдельных владений с разноплеменным населением и различным внутренним устройством. Главными владениями австрийских Габсбургов в начале XVIII века были: королевство Чешское (с Силезией) и Венгерское эрцгерцогство Австрийское, герцогство Каринтия и графство Тироль.


[Закрыть], «глава Священной Римской империи, потомок кесарей капитолийских», как он величается до настоящего времени, начал считаться с освободителем своей столицы, польским королем, кто при встрече кому из них прежде должен поклониться!..

– Н–да–а… – промычал Данилыч. – Неумно!

– А сейчас, – продолжал Лефорт, – они, я в этом уверен, ломают свои умные головы над тем, как вас принять: какую комнату наметить для этого, сколько шагов сделать навстречу нашим послам и все прочее в таком духе.

– Ну и леший с ними! – махнул рукой Алексашка. – Петр Алексеевич все равно им свой «политес» наведет.

Оба засмеялись.

Данилыч погладил пальцем за ухом, прищурил глаз и с лукавой улыбкой добавил:

– Сгребет так этого «капитолийского кесаря»… по–русски… когда с ним здороваться–целоваться начнет. Какие шаги там считать!..

При зрелом обсуждении русскому посольству была приготовлена встреча умеренная, по оценке Лефорта: не очень пышная и не мизерная. Но, как и следовало ожидать, Петр не обратил на церемониал никакого внимания. Ему нужно было дело, дело прежде всего, и потому, избегая дальнейших проволочек, он послал просить императора о безотлагательном личном свидании.

Беспримерный случай для венского двора!

С большими потугами воображения был отработан соответствующий случаю церемониал: назначено приличное помещение, определены необходимые движения императора – число шагов, повороты, поклоны, рукопожатия…

Но пылкий Петр расстроил все эти тонкие комбинации. Быстро подойдя к Леопольду, он обнял его, расцеловал, крепко пожал обе руки…

В общем… все спуталось.

– Хорошо, мин херр, – шептал Данилыч Петру; когда они возвращались обратно. – Как говорится, нашего пономаря не перепономаривать стать! Получилось как надо – по–русски!..

Из дворца шли через сад с большим прудом.

– Какая легонькая скорлупка! – заметил Данилыч, указывая на изящную белую лодочку, полувытащенную на берег.

Петр не утерпел, почти бегом направился к берегу, одним махом столкнул лодку в воду, легко вскочил в нее, отплыл…

– Хороша! – крикнул с середины пруда, помахивая веслом. – Легка! Но вертлява, Данилыч! Рыскает сильно!..

У придворных от удивления приоткрылись рты, округлились глаза, полезли вверх, под пышнейшие локоны париков, тонко наведенные брови. Уголками ртов шипели:

– По–о-рази–ительно!.. Не–ве–роя–ятно!..

Пожимали плечами:

– Неужели то царь?

На торжественной аудиенции русских послов (Петр находился в свите Лефорта) император Леопольд справился, по обычаю, о здоровье российского государя; послы отвечали, а у кресла Лефорта стояли два саженного роста гвардейца в Преображенских, ловко затянутых шарфами кафтанах.

– Мои два валета, – говорил Лефорт, наклоняясь к Возницыну. – Крестовый, – показывал незаметно концом ножа на Петра, – и червонный, – кивал на Данилыча. – Брюнет и блондин!.. Хороши?..

Внимательно, поверх очков, уставившись на красавцев, Возницын устало шептал:

– И зачем это все?

Петр дергал его за рукав, отрывисто звякал шпорой, наклоняясь, как мог тихо бурчал:

– Помолчи, Прокофий… так надо!..

Лефорту подносили коллекционные вина, он пробовал их, находил превосходными. Благодарил императора… Просил его позволения дать отведать эти изумительные напитки – своему доброму другу, стоявшему около кресла.

В знак согласия Леопольд кивал своим пышнейшим парадным париком, пытался растягивать в улыбку вывороченные, толстые губы, пристально вглядывался в Петра выпученными, рачьими глазами, потирал тонкий свисающий нос.

А за длиннейшим столом мерно колыхались ряды рогатых пудреных париков, и лица – бритые, распухшие и мятые, несвежего, желтого жира, лица стариков с пухлыми, склеротическими носами и подкрашенные, в мушках, упитанные лица молодых щеголей – ровно ничего не выражали, кроме приторно–сладкой учтивости.

Петр хотел при содействии Вены утвердиться на Черном море, овладеть Керчью; Леопольд же готовился к войне с Францией и торопился обезопасить свои тылы – восточные границы империи.

Соглашения о продолжении войны с турками поэтому не последовало. Зато были во множестве балы, гулянья с фейерверком, маскарады…

– Вы не находите, – обращался Франц Яковлевич к Петру, – что у здешнего министра двора какая‑то тупая физиономия?

– А у Леопольда что? Острая? – вмешался Данилыч.

Как же заразительно рассмеялся Лефорт!..

Не очень довольный Веной, Петр не захотел в ней задерживаться и готовился уже к отъезду в Венецию, но важные известия из России сразу изменили порядок пути. Было получено весьма тревожное донесение Ромодановского о новом бунте стрельцов.

Петр немедля помчался в Москву. Даже в Кракове, где для него был приготовлен торжественный обед, он не остановился – летел на перекладных день и ночь.

Однако им вскоре были получены более утешительные известия. Ромодановский донес, что бунт усмирен. Петр поехал тише. В Величке он побывал на знаменитых соляных копях, около города Бохни осмотрел расположенную там лагерем польскую армию. А в местечке Рава его встретил сам король польский и курфюрст саксонский Август Сильный, как величали этого обольстителя придворных красавиц, вечно пьяного, беспечного силача, беспрестанно игравшего волнистыми завитыми струями своего исполинского парика [6]6
  К объяснению прозвища, с которым вошел в историю король польский, курфюрст саксонский Август Сильный, надо добавить едва ли не главное – что этот великий обольститель и мот был отцом семидесяти детей.


[Закрыть].

Три дня, проведенные Петром в Раве, представляли собой ряд тайных конференций, шумных пиров, военных игр и маневров. Стараясь поближе сойтись с королем, Петр состязался с ним в стрельбе из ружей и пушек, мерился силой. Они тянулись на палках, свертывали в трубки металлические тарелки, разгибали подковы…

Участвуя в тайных конференциях, военных играх, маневрах, пирах и даже снисходя к вкусам Августа, обмениваясь с ним шпагами, пистолетами, Петр всеми мерами старался сделать шаг, хоть один, первый шаг, к образованию союза России и Польши для неизбежной борьбы против Швеции, запирающей выход в Балтийское море. Петр понимал, что война со Швецией, сильнейшей европейской державой, потребует большого дипломатического искусства, серьезной военной подготовки, колоссальнейших средств. Но утешало одно: и Польша и Дания тоже не могут ведь отказаться от потерянных ими земель – Польша от Лифляндии, Дания от Шонии [7]7
  Шония, или Скония, – южная часть Скандинавского полуострова.


[Закрыть]. Они могут и должны быть союзниками России в борьбе против Швеции! В этом нужно было крепко убедить «брудора Августа». И Петр достиг этого.

Уезжая за границу, Петр желал «подготовить в Европе все способы к войне с турками и татарами». Из этого ничего не вышло. Зато при последнем свидании он и Август «обязались друг другу крепкими словами о дружбе без письменного обязательства».

И то хорошо! Первый шаг к основам союза был сделан.

– Не было ни гроша – и вдруг алтын! – говорил Петр перед своим отъездом из Равы, обращаясь к Лефорту. – Доброе начало поддела откачало, у нас так считают, герр генерал–адмирал. – Наклонил голову, погладил затылок. – А теперь пора до двора.

17

Еще в Голландии, узнав о побеге стрельцов с литовской границы, Петр досадовал, что не было об этом строгого розыска, а перед своим отъездом из Вены в Москву он писал Ромодановскому: «Будем к вам так, как вы не чаете… Я допрошу построже вашего… Только крепостию можно угасить сей огонь…»

И Москва действительно увидела «крепость» [10].

26 августа по Москве разнеслась весть, что накануне приехал царь, во дворце не был, вечер провел у Лефорта, ночевать уехал в Преображенское.

В эту ночь было решено собрать в Москву всех стрельцов, бунтовавших в Великих Луках и Торопце. Как после было подсчитано, их оказалось 1714 человек. Всех их заключили в городские и монастырские тюрьмы, и… начался розыск.

А утром 26 августа вся московская знать собралась в низеньких комнатках деревянного Преображенского дворца, заполнены были и сени и переходы.

Петр вышел весел, в руках держал ножницы, щелкал ими, обходил бояр, с иными беседовал и… ловко отхватывал бороды.

Не были обойдены ни старик Шеин, ни «князь–кесарь» Ромодановский. Не дотронулся Петр только до самых Маститых, почтенных – до Тихона Никитича Стрешнева да Михаила Алегуковича Черкасского.

Данилыч тем временем действовал в ратуше: стриг бороды людям чиновным, а брадобреи, расположившиеся под окнами, на свету, доделывали за ним – брили начисто. Потом всех их, отцов города первопрестольного, уже гладко выбритых, он привел на показ государю в Успенский собор.