Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

Месяц спустя после смерти Алексея Петр писал Екатерине с борта «Ингерманландии», бросившей якорь у Ревеля:

«Что приказывала с Макаровым, что покойник нечто открыл, – когда Бог изволит вас видеть [57]57
  То есть расскажу об этом, когда увидимся.


[Закрыть], я здесь услышал такую диковинку про него, что чуть не пуще всего, что явно явилось».

Что мог услышать Петр про царевича в Ревеле?

Не о сношениях ли его с Карлом?

Известно было, что Алексей обращался к шведскому министру Герцу с просьбой о помощи. Герц уговорил Карла войти в сношение с царевичем, пригласить его в Швецию, обещать помощь, – словом, использовать этот крупный, по мнению Герца, козырь для того, чтобы выторговать у Петра все возможные уступки по мирному договору.

Недаром после того, как Алексей согласился вернуться в Москву, Герц жаловался, что «из неуместного мягкосердечия упущен отличный случай получить выгодные условия мира».

Но и после смерти царевича шведы не теряли надежды воспользоваться раздором в России – ждали восстания.

14

– Не сумеешь перевернуться как надобно с казенными недоимками – в Питер милости просим! Не обессудьте! – зло смеялись посадские. – На болоте жить, чертям оборки вить!.. У нонешнего у царя это просто: р–раз – и погнали!..

«От правежей превеликий обходится всенародный вопль, а паче в поселянах, – докладывал Курбатов Петру еще в 1709 году. – Яко не точию последнего скота, но иные беднейшие и домишков лишаются».

И все‑таки денег, особенно на содержание армии, не хватало. Тогда Петр приказал: вычислить, «со скольких работных персон можно содержать конного и пешего солдата». Оказалось, как подсчитали, что если годовой расход на содержание армии, равный в то время без малого четырем миллионам рублей, разделить на количество мужского населения кругло – на пять с половиной миллионов душ, то на каждую душу придется по семьдесят четыре копейки.

Было указано после этого обложить подушной податью все души мужского пола, имеющие пашню и промыслы и не несущие государственной службы, независимо от трудоспособности: крестьян и холопов – по 74 копейки, а городских обывателей – по 1 рублю 20 копеек с души.

И вышло, что с народа, взимая подушную подать, принялись тогда «по–новому» драть – по «три шкуры» [58]58
  Действительно, по подсчетам одного из исследователей государственных финансов первой четверти XVIII века, в результате введения Петром, вместо посошного и подворного обложения, подушной подати (74 копейки с души, независимо от количества пахотной земли) податные тягости утроились, возросли с 25 млн. до 75 млн. рублей (на деньги конца XIX века).


[Закрыть].

Едкой солью на рану была крестьянам эта новая подать, зато очень выгодной она оказалось помещикам да крепким, «естевым» мужикам.

– Сколько земли теперь ни распахивай, – соображали они, – подать одна – семьдесят четыре копейки с души. Стало быть, чем больше запашки, тем выгоднее. Не то что ранее было: больше распахал – и подати больше плати, а ежели невмоготу платить, меньше запахивай, ужимайся. Теперь не то. Теперь прямой расчет больше распахивать.

А расширять пахоту значило увеличивать барщину.

Так оно и пошло.

– Шабаш, – толковали крестьяне, – до души добрались!

Зло смеялись:

– Поду–ушная подать… Ка–ак припечатали! На тебе, голубь, носи, не теряй!..

По улицам городов и большим дорогам сновали толпы нищих, хотя Петр уже многократно приказывал, чтобы в его государстве не было нищих, и под угрозами суровых наказаний запрещал раздавать милостыню. Голодные пускались на грабежи и убийства; около самого Петербурга и возле Москвы бродили ватаги «по 100, по 200 человек и больше, верхом, вооруженные с порядком регулярным».

Казенные недоимки все более и более возрастали. Неоплатные должники отправлялись на тяжелые работы в Регервик, Кронштадт и другие места. А тех, кто роптал, открыто высказывая недовольство, тех тащили в Тайную канцелярию. А там, дело известное, после расспроса из‑под кнута – в каторжные работы.

«Заводить пашни на новых землях, проворнее селить на их охочих людей, – приказывал Петр воеводам украинных, отвоеванных мест. – И новину, повсеместно сеять ячмень вместо ржи; убирать хлеба не серпами, а косами, Потому косой перед нашим серпом каждый косец вдесятеро сработает против жнеца… Подушное брать по указу, не свыше. Дознаюсь, кто берет лишнее, взыскивать буду нещадно!»

– А служители [59]59
  Чиновники.


[Закрыть]как? – спрашивал Петр Якова Долгорукова. – Поди, все пути до меня утыкали непроходимыми западнями, рогатками? Посулы [60]60
  Взятки.


[Закрыть]берут?

– Кто повыше, – докладывал Долгорукий, – сытно да светленько живут, государь, а подьячие, надо дело говорить, непокрытая голь. Вот, к примеру, – клал перед Петром челобитную. – Подьячие секретного стола челом бьют, что им, кроме жалованья, прибытков нет никаких и пропитаться им с домашними своими нельзя.

– Ну и что?

– Просят прибавки жалованья, государь. А откуда взять денег?

И Петр вынужден был допустить «кормление от дел, токмо бы оно не вредило казенным доходам». На челобитных подьячих своей рукой начертал: «Вместо жалованья ведать в секретном столе все иноземческие и Строгановы дела, кроме городских товаров».

Собирать копейку – «артерию войны» – становилось с каждым днем все труднее.

«Скромнее жить! – приказывал Петр. – Позументов убавить или и вовсе заказать, ибо в обычай входить начало, что многие носят, от чего не только убыток партикулярным, но и государству.

Запретить ввоз из‑за границы дорогих материй и украшений, – командует он. – Чтоб вновь никакого золота и серебра пряденого и волочевого не носили и нигде не употребляли, а донашивали бы старое…»

– Провоюешь ворохами – не соберешь крохами! – шипели бородачи. – Позументы, вишь, помешали!..

– Истинно во всех делах как слепые бродим, – делился Апраксин с Макаровым. – Денег ниоткуда не возят, дела, почитай, все становятся. Стали везде великие расстрой, а где прибегнуть и что впредь делать – не знаем.

Во время процесса Алексея князь Василий Владимирович Долгорукий, дергаясь, желтый от злости, резко осуждал действия Петра. И теперь он особенно злобствовал.

– Поправились из кулька в рогожку после всех царевых викторий, – говорил он в своем тесном кругу, зло кривя губы и оглаживая «скобленый», лимонно–желтый, как все у него, подбородок. – Как говорится, собаки в избах ложки моют, козы в огородах капусту полют. Так и у нас теперь в государстве… – Закидывал назад голову, нацеливая в потолок крупный, в рытвинах нос, и врастяжку, хриплым, пресекающимся от негодования голосом закричал: – Вот так и живем при новых‑то при порядочках, будь они прокляты шестнадцать раз с разом!.. И–эх! – шумно вздыхал, выкатывая мутные, сухие глаза. – Встал бы из гроба Тишайший [29], посмотрел бы, что его сынок с отечеством сделал!..

Не менее России и Швеция была изнурена непосильными поборами и потерями людей. Большинство ее гражданского населения жестоко проклинало безрассудную политику короля. Только отдельные группы населения, тесно связанные с военными кругами, продолжали еще безропотно отдавать свои сбережения и поставлять рекрутов для королевского войска, но это были последние рейхсталеры и последние людские резервы.

– Король поседел раньше времени, оплешивел вконец, только по обеим сторонам за ушами немного волос кудрявых осталось, – передавал русским дипломатам с уха на ухо швед, барон Шпаар. – Встает он всегда в час пополуночи и тотчас садится на лошадь и ездит до восьмого часа непрестанно вскачь. Кроме воды и кислого молока, ничего не пьет, любит самые простые, твердые кушанья, а по вечерам ест только пшенную молочную кашу. И все время не отпускает от себя своих генералов – советуется с ними, говорят, как начать новый поход с теми средствами, которыми он сейчас располагает. Чтобы это было поближе, – хитро прищуривался барон, – и сулило верный успех его новому начинанию.

– В несовершенном разуме человек! – возмущались русские государственные мужи. – Безрассудный солдат!.. Неужели во всем королевстве не найдется здравомыслящего человека, который убедил бы этого необыкновенного упрямца в крайней необходимости для его страны мира с Россией?!

Мечта о мировой славе по–прежнему руководила всеми поступками Карла. Не прекращая войны с Россией, он готовился вторгнуться в Норвегию, завоевать эту страну – господствовать над всем Скандинавским полуостровом.

– Союзник?

– Англия, – рассчитывал Карл.

Но король упустил из виду одно обстоятельство: «добрая старая Англия» привыкла загребать жар только чужими руками. Слов нет, Англии было крайне неприятно развитие новорожденных морских сил России. С целью поддержать равновесие сил на севере она хотела бы видеть Швецию более сильной, но опять‑таки при одном непременном условии – чтобы это «сделалось посредством других».

Парламент, как и следовало ожидать, не оказал своему королю (он же курфюрст ганноверский) той помощи, какую он желал бы получить в борьбе за свои континентальные интересы. Больше того, принудив Георга ограничиться только «дипломатическими средствами», лорды парламентарии заставили своего короля играть жалкую и постыдную роль в отношении взятой им под свое покровительство Швеции. Выполняя волю парламента, Георг обобрал свою доверчивую союзницу, выхватил из‑под рук датчан Бремен и Верден; обещал Карлу «соответствующее вознаграждение на восточном берегу Балтийского моря» и… конечно, не дал ему ничего.

Только новые трехлетние военные бедствия «выиграла» Швеция от союза с Англией. Английские дипломаты, «делающие шведскую политику», утешали Карла, рекомендовали ему не спешить с заключением мира с царем.

– В России растет возмущение, – старались уверить они шведского короля. – И к тому же между Россией и Турцией вот–вот должна вспыхнуть война.

Шведы роптали, но какое дело было Карлу до народа?.. Он готовился к тому, чтобы себя «прославить в веках».

…Нашелся, однако, человек, довольно искусный, чтобы убедить упрямого Карла в необходимости мира с Россией. Это был барон Герц, немец, долго служивший голштинскому герцогу, а затем перешедший на службу к шведскому королю.

Проницательный, ловкий, вкрадчивый, хитрый делец, неистощимый в средствах к достижению задуманных целей, Герц «заслужил такое доверие короля, что стал по произволу управлять всем в Швеции, – доносил Петру Остерман. – Король, как государь войнолюбивый, сам мало имеет попечения о своих интересах и единственное удовольствие находит в том, чтобы каждый день с кем‑нибудь драться или, когда нет к тому удобного случая, верхом скакать. Герц, зная королевский нрав… создал ему вновь войско, для чего не только почти все ремесленники, но и из крестьян один из двух взят в солдаты. Этим Герц получил кредит у короля; но легко понять, – заключил Остерман, – в каком «кредите» находится Герц у всего разоренного им народа!»

У шведского народа «кредит»? Мог ли ценить «сие обстоятельство» Герц – «человек умный, но притом чрезвычайно гордый и много о себе думающий», как характеризовали его русские дипломаты? «Не знаю, – доносил Остерман, – отыщется ли еще другой человек, в этом отношении ему подобный: Герц ищет одного – прославиться – и для достижения этой цели ни себя, ни трудов, ни имения своего не жалеет».

Герц вступил в переписку с лейб–медиком Петра – Арескиным. Переписка эта, конечно, не оставалась тайной для царя. Кроме того, Герц имел несколько свиданий с русскими резидентами; Петр, без сомнения, знал также и о содержании этих бесед.

Окончить тяжелую, разорительную войну, но не иначе как достигнув цели, для которой она была начата, то есть приобретя берега Финского залива и Балтийского моря, – этого желал Петр. И надежда на мир, казалось, начинала осуществляться. Выяснилось, что между Швецией и Россией не было непреодолимых разногласий. Для их разрешения уже съехались уполномоченные обеих сторон на Аландские острова, но… неожиданное, чрезвычайное происшествие заставило прервать переговоры о мире.

«Король шведский, – доносил ранее Остерман, русский уполномоченный на Аландском конгрессе, – по его отважным поступкам когда‑нибудь или убит будет, или, скача верхом, шею сломит».

Случилось первое.

В декабре 1718 года Карл был убит, поражен в висок пулей под стеной осаждаемой им в это время норвежской крепости Фридрихсгал.

Наследника он не оставил.

«Всегда сыщется голова, которой придется впору шведская корона, – полагал он при жизни. – Довольно с меня держать в повиновении народ, пока я жив, – говорил он, – могу ли я надеяться, что он будет мне послушен и после моей смерти».

Сейм избрал королевой сестру Карла, герцогиню гессен–кассельскую Ульрику–Элеонору.

«Какую позицию в вопросе о мире займет новое шведское правительство?» – ломали головы русские дипломаты. Тем более что вслед за известием о перемене правления депеша из Стокгольма извещала о казни барона Герца, казни почти без суда, якобы для успокоения всеобщей ненависти к нему. Правда, сообщая в свою очередь о казни Герца, шведские дипломаты старательно оговаривались, что королева не хочет, чтобы этот акт был истолкован как вызов или угроза по адресу кого‑либо. Но независимо от желания королевы этот акт именно так и выглядел. Ведь Герц же старался сблизиться и в непродолжительном времени заключить мир с Россией…

Сам Петр не мог думать об этом. Он был повержен в невыразимом горе. Как раз в это время умер его единственный сын – «Петрушенька–шишечка», «свет очей», «радость жизни», наследник престола российского.

Государь заперся в своей спальне, не хотел никого видеть, отказывался от пищи.

«Отсек изменника Алексея, яко гангренный уд, горячо надеялся, что начатое дело будет передано в надежные руки, не будет наследником уничтожено. Уж этот‑то сын был бы воспитан не в тех понятиях, как его выродок брат. Не–ет, не в таких!.. И вот… умер!..»

А вблизи своих – жены, дочерей – еще тяжелее. Жуткое, страшнее самого страшного, оцепенение Катеринушки лишает его остатка жизненных сил. Пусть бы плакала она, причитала, в чем‑нибудь упрекала его!.. А она, убитая горем, словно окаменела…

Нет сыновей!

Нет ли?

И в груди у Петра, вытесняя горчайшую покорность судьбе, начинает подниматься, все ширясь, волна бурного, злого протеста.

Как нет сыновей?! А сколько выращено преданных, славных птенцов! Они что, чужие?.. Откуда только он их не выискивал! Набирал из свинопасов, из корабельных юнг и сидельцев, из торговых и дворовых людей – не разбирал ни веры, ни рода, ни звания. Неустанно, бережно подбирал и любовно растил до конца преданных, честных и сметливых российских сынов! И набрал, и оперил, и вырастил! И глубоко понимают они новое дело и вершат его со всем тщанием и любовью, смело, напористо, в меру своих сил и способностей.

Дожил он и до славных фельдмаршалов, полководцев – своих!

«Кому бразды передать?.. Есть кому! Есть сыны, что будут неослабно заботиться о величии, пользе Отечества до последнего своего издыхания. Есть!..

Но и многое еще нужно через колено ломать! Хватило бы сил. Ведь зверем считают и так! – И Петр хрустел пальцами, дергал головой, и напружившаяся, жилистая шея его змееобразно двигалась в будто жавшем воротнике. – Да, кто поперек дороги стоял, к тому жалости не было. Так!.. Ну да и меня не много жалели!.. Знаю, как ненавидят! Бородачи небось до смерти рады: умер сын – Бог наказал, считают, поди, за «безвинную смерть» старшего–выродка!..»

А в мозгу неотступно сверлило: «Ладно, все это так… Но дальше‑то, дальше‑то что?»

И… странно – отчаяние начинает укреплять его. Он начинает тверже, смелее, решительнее шагать. Злобный укор кому‑то за все, что он вынес, как бы начинает вливать в него новые силы, наполнять все его существо какой‑то особенной, стойкой решимостью – идти до конца!

В дверь спальни стучались.

– Отопри, государь! К тебе пришел сенат! Дело не терпит отсрочки! – взывал Яков Федорович Долгорукий. – Россия не может по причине горести государя видеть дела остановленными, – выговаривал за дверью этот непреклонный старик. – ^ Начни снова заниматься делами или дай России другого царя!..

– Какого царя?! – рявкнул Петр, рванув дверь. – Что случилось?

И сенаторы, отпрянув от порога, глянув в очи Петра, в которых как в зеркале отражалась судорожно–напряженная воля, поняли сразу: «Государь взял себя в руки. Теперь… все как надо пойдет. Только… строже. Поблажек не жди».

Петр понимал, что донельзя напрягает народные силы, однако «раздумье не должно, – как он говорил, – замедлить ход государственных дел». И поэтому, никого не щадя, всего менее себя, он настойчиво и упорно продолжал идти прежним путем к своей цели, видя в ней благо для отечества своего.

Однажды, крейсируя со своей эскадрой между Гельсингфорсом и Аландскими островами, он в темную ночь был застигнут жестоким штормом. Ориентировка была утеряна окончательно. Где берег?.. Отчаяние начало овладевать экипажем ведущего судна. Тогда Петр с несколькими матросами бросился в шлюпку и, не слушая офицеров, на коленях умолявших его не подвергать себя смертельной опасности, сам взялся за руль. В кромешной тьме долго билась утлая шлюпка, борясь с разбушевавшейся грозной стихией. Дошло до того, что выбившиеся из сил матросы уже было опустили руки, но Петр встряхнул гребцов грозным окриком:

– Чего боитесь?! Царя везете!..

Он благополучно провел шлюпку до берега, развел огонь, чтобы показать путь эскадре, согрел горячим сбитнем полумертвых гребцов, а сам, весь мокрый, лег и, накрывшись парусиной, заснул у костра.

– Не отражается ли в этом эпизоде, – говорили о Петре, – вся его бурная деятельность?

– И в политике, – замечали русские дипломаты, – он зачастую поступал как на море.

15

Петербург отстраивался не по дням, а по часам. Иностранцев уже поражала своей красотой Невская першпектива – длинная, широкая аллея, вымощенная камнем, с веселыми рощицами и опрятными лужайками по сторонам. Работали першпективу пленные шведы, они же и чистили ее ежедневно, а каждую субботу производили генеральную уборку. За чистотой на Невской строго следил сам генерал–губернатор.

Заканчивалось строительство Лиговского канала – от реки в селе Лигове к бассейнам, что были сооружены на Бассейной улице. Отыскались великие умельцы водопроводчики. Сметливые мастера отбирали длинные, прямослойные сосновые бревна, высверливали их, потом выжигали. Получались отличные деревянные трубы. Вершина одной такой трубы вставлялась в комель другой, а в местах стыка для прочности мастера скрепляли эти трубы железными обручами. Так был проложен надежный водопровод, по которому из водоемов Бассейной вода подавалась прямиком в Летний сад. Для напора воды у Летнего сада на реке Безымянный Ерик были воздвигнуты три водонапорные башни. И водопровод начал действовать [61]61
  Во время прокладки газопровода в Ленинграде были обнаружены прекрасно сохранившиеся трубы деревянного водопровода. Найденные трубы переданы в Музей архитектуры Ленинграда.


[Закрыть].

Летний сад и Летний дворец государя были самой оживленной и нарядной частью Санкт–Петербурга. В саду галереи для танцев, зверинец, фигуры из басен Эзопа, масса фонтанов, почему и рукав Невы, Безымянный Ерик, питающий их, был назван Фонтанкой.

Одно плохо: частые дожди мешали праздникам, которые государь любил задавать в Летнем саду. Праздновались здесь именины царя и царицы, дни «преславных викторий».

Торжество обычно начиналось в пять часов, после обеда. На обширном плацу, возле сада, выстраивались гвардейские полки: Преображенский и Семеновский. Сам царь угощал офицеров, подносил им в больших деревянных чашах пиво, вино.

В саду, у одного из фонтанов, помещались царица с семьей, дамами. В отличие от простого двора царя, состоявшего из одних денщиков, двор Екатерины великолепием не уступал дворам германским. Придворные дамы с изумительной для иностранцев быстротой переняли европейское обращение. И одевались они, как надо щеголихам первой руки: были на них и декольтированные бальные платья из штофного шелка с лионскими и брабантскими кружевами, и фижмы с крылышками, и мудреные прически французские с локонами по плечам. Личики набеленные, нарумяненные, улыбки лукавые, брови – соболь сибирский – и мушка.

– Ах, этот сад! – вспоминали после, всю зиму, красавицы петербургские. Вздыхали: – Сколь же он для утех и веселья способен!.. Аллеи темные, деревья кудрявые, шпалеры из акации да из сирени густые, а за шпалерами куртины с вишеньем, с малинником да со смородиной…

– После торжества‑то, бывало, парочки по саду разбредутся…

– И не говори, моя дорогая! Послушаешь, бывало, – гам шепчутся, тут вздыхают, да то и дело чмок да чмок, чмок да чмок!..

– Ох, всяко, всяко бывало!..

– Вот и попробуй теперь, – ворчали древние мамки–няньки, – загони опять таких–от сорок в терема!..

Зимой тоже весело было, но… не то: только танцы. Раз в неделю – и это уж обязательно – вечером вдоль берега Невы мчится вереница карет. За Царицыным лугом тянется ряд маленьких одноэтажных домов, принимающих все более и более благообразный вид по мере приближения к Адмиралтейству, так что находящиеся недалеко от этого здания хоромы Апраксина имеют уже два этажа.

Дорога налажена, ровная, гладкая – ни горки, ни косогора, ни изволочка, – скатерть скатертью. Места сыроваты, но грунт хрящевик: хоть мороси день–деньской, хоть ливмя лей – грязей не будет. Гостям незачем ехать до самого Адмиралтейства: почтовый двор, где большей частью справляются ассамблеи, стоит на краю Царицына луга.

За Невой высится крепость со шпилем Петропавловского собора; правее, на Петербургской стороне, биржа, торговые ряды, австерия, Троицкая церковь, домик государя, сенат, дома Головкина и Шафирова; на Выборгской стороне громадина госпиталь и… только всего; левее крепости, на Васильевском острове, несколько строящихся домов, сооружаемое обширное здание Двенадцати коллегий, гостиный двор, таможня, великолепные каменные палаты светлейшего князя Меншикова. А кругом лес, из‑за которого виднеются только верхушки ветряных мельниц да мачты галер в Малой Неве.

Прочных зданий было не много: Летний дворец, биржа, почтовый двор да палаты светлейшего на Васильевском острове. Остальные дома строились «пока так», на скорую руку, и представляли большие неудобства, особенно при петербургском климате: крыши, даже в домах знатных людей, протекали, и частенько бывало, что за большими обедами разгоряченные вином гости «охлаждались» крупными дождевыми каплями, падавшими на лицо.

Особенно торопился Петр заселить Васильевский остров. Тем, кому уже были отведены здесь места, запрещено было селиться в других частях города. Вблизи Невы дома должны были строиться понаряднее, «под один горизонт», а перед фасадами устраивать гавани.

Меншиков «лютовал».

– Промахнешься, – делились друг с другом чины полицейские, – светлейший граненым сделает!.. У него живой рукой это сейчас. Только стружки тогда подбирай! – Вздыхали, кряхтели. – Жив, смерти боится! Н–да–а, необыкновенную скорость на руку начал оказывать князь!..

После смерти Алексея отношение государя к светлейшему заметно улучшилось. В 1719 году князь вступил в должность президента Военной коллегии, был пожалован чином «контр–адмирала белого флага». Правда, тут же была назначена новая комиссия для расследования «беззаконных сделок, лихоимства и самоуправства» его, Долгорукого и Апраксина, однако…

– Что же мне с тобой делать? – спрашивал Петр, шевеля бровями. – Бить?.. Уже бил нещадно!.. Голову отрубить?.. И отрублю!.. Ты этого хочешь? Э‑то–го! Казнокрад! – бешеным шепотом выдыхал государь, замыкая двери на ключ. – Та–ак!.. Та–ак, проходимец!..

Но…

В этот момент Екатерина начинала осторожно постукивать в дверь:

– Петруша!.. Петрушенька!.. Отопри, дорогой!

Такие строго келейные внушения обычно заканчивались примирением.

Кроме прежних заслуг, чистосердечного раскаяния и заступничества Екатерины в таких случаях выручала Меншикова из беды и царская дубинка, отводившая грозу, готовую разразиться над головою светлейшего.

А «умалению» денежного штрафа в тот раз помогло «покаянное» письмо Александра Даниловича. В этом письме он подробно перечислил все полученные им «презенты и барыши». «И хотя оные доходы составляют сумму немалую, – докладывал он государю, – но за расходами моими, которые я употреблял ради чести Вашей на содержание моего дома и в презенты и на пропитание больных и раненых драгун и солдат, едва что осталось».

Александр Данилович признавался:

«Из канцелярии моей на Москве и в походах, на мои собственные нужды держаны деньги из Вашей казны, но правда же, что и мои собственные деньги браны и особливо на Ваши расходы держаны».

Петр мялся, досадливо крякал, но… вынужден был на многих счетах, представленных Александром Даниловичем в свое оправдание, делать пометы: «скостить», «счесть», «списать».

На другой день Данилыч докладывал Петру как ни в чем не бывало:

– Неправд и коварств, государь, при отправке людей в Петербург еще зело много творится.

Петр, уставившись в одну точку, в суровом и грустном раздумье глухо бормотал, как во сне:

– Вот умру – все к черту пойдет!

Меншиков смотрел на него пристально, жадно и говорил убежденно:

– Нет, не будет сего, государь! Пока жив! – прижимал руки к груди. – Все силы и кровь отдам делу сему!.. А то, что думаешь обо мне, – бормотал, пересиливая себя, – так… на каждом же грехов как на черемухе цвету!.. Заслужу, государь!..

Сгорбившись, закрывши глаза и пощипывая левой рукой темный седеющий «ус котский», Петр сидел, покачиваясь… Потом вымолвил:

– Древние мудрецы говорили: «Старайся быть таким, каким казаться хочешь». – И, помолчав, прибавил: – А начальство над партиями надо поручать добрым отставным дворянам да приказчикам, выбранным от крестьян. Понял? – Встал, сдвинул брови и строго, быстро, как по писаному, заговорил: – Купцов, которые еще не высланы в Петербург, не отправлять; тех, кои не обзавелись домами и не производят торговли или ремесла, выслать отсель на прежнее жительство. Также уволить от жительства в Петербурге тех дворян, кои имеют не более ста дворов и здесь еще не осели… Богатым выезжать отсель в свои деревни дозволить, но… не долее, как месяцев на пять.

Помолчал.

– Слышал, – пытливо взглянул в глаза генерал–губернатору, – зело сторожишь ты генерал–полицмейстера? Добро, добро!.. Так и след!.. Чтоб по струнке ходил!.. Улицы и переулки в сухости и чистоте сохранять. Замечу грязь, вонь – берегитесь!.. На проезжих дорогах и у мостов шалашей и черт–те каких балаганов не строить!.. Пакость! Столица! – значительно поднял указательный палец. – Это помнить надобно!.. А торговцам накрепко наказать, чтобы цен самовольно не поднимали, ничем вредным для здоровья не торговали, под опасением… – подумал минуту, тряхнул головой, – за первый раз – кнута, за второй – каторги, а в третий раз – смертной казни.

– Слушаюсь, государь!

И строгости в столице усилились вдвое.

Санкт–Петербург – новый город–порт, город большой притягательной силы для людей, порвавших с дедовскими традициями, ищущих свежего, стремящихся укреплять старательно насаждаемые Петром новые традиции товарищества и дружбы, взаимной помощи и поддержки. Но тем резче выступали на молодом, крепнущем теле Санкт–Петербурга отдельные болячки – неприглядные проявления старого быта. И Петр, ревниво следя за чистотой и здоровьем своего «Парадиза» – этого милого его сердцу дитяти, требовал суровой расправы с нарушителями порядков, установленных в новой столице.

Генерал–полицмейстер ежедневно сек кнутом человек по шесть «обоего пола». Нищих брали под караул, допрашивали, откуда они, зачем бродят, – после били кнутом и ссылали в каторжные работы.

Помещиков, имевших от семисот до тысячи крестьянских дворов, обязали «строить дома каменные, не менее как на 10 саженей»; владельцев пятисот – семисот – на восемь саженей; только имеющим от ста до трехсот дворов дозволялось ставить мазанки или деревянные дома любых размеров.

Дворцы, правительственные здания строили и украшали архитекторы, художники, скульпторы. На удивление не одним русским старикам воздвигнуты были палаты Меншикова, Петропавловский собор, здание Двенадцати коллегий, а в Москве – Сухарева и Меншикова башни.

– А сады, фонтаны, украшения в Ораниенбауме, Петергофе? Кто видел досель что похожее? – восхищался генерал–губернатор.

– Учить российских людей, что сами умеют, – требовал Петр от иноземцев.

– А проходимцев, которые окажутся среди них, гнать! – вставлял Меншиков, играя глазами, и почтительнейше добавлял: – Есть такие, ваше величество, что напрасно похищают ученые назвища!..

– Такие, как Илер, что ли? – спрашивал Петр, хмурясь. – Которого ты грозился палками бить?

Александр Данилович смутился, отвел глаза в сторону.

Был такой грех. В Петербурге была учреждена Морская академия, директором которой, «под главным начальством графа Матвеева», назначен был француз, барон Сент–Илер, средних лет, высокий, сухой и подвижный, весьма франтоватый, словоохотливый, «не сжимающий» тонкого широкого рта, «все знающий» человек. Однако вскоре выяснилось, что «деньги, которые отпущены Илеру в большом количестве, все равно что в окно выкинуты, – как доносил Матвеев Петру, – потому что барон в науках не сведущ: регламенты, им поданные, не его, а переписаны с печатных правил Французской морской академии, а он выдал их за новость. Напрасно присвоил он себе назвище генерального директора, потому что не только не превосходит профессоров, но даже и навигаторской науки не знает».

Донесение это прошло через руки страшного для иноземцев Данилыча, «которому до всего дело», как полагали они. Немедля Меншиков вызвал к себе барона Сент–Илера. При закрытых дверях между ними произошел довольно откровенный разговор «по душам», сразу после которого Сент–Илер не преминул горько пожаловаться своему главноначальствующему – Матвееву:

«По вашим наговорам светлейший князь Меншиков грозил меня палками бить, чтобы, по его словам, выучить, как жить; вашему сиятельству известно, – спешил предупредить Матвеева перепуганный барон, – что таких почтеваний не чинят шляхтичу в нашей Европе. Ваше Сиятельство может быть обнадежено, что я буду иметь всегда к вам весь респект и все почитание».

Но «обнадеживания» опоздали – Петр велел «поручить академию одному Матвееву».

Так было. И теперь, в разговоре с Данилычем, Петр это вспомнил.

– Палкой, стало быть, хотел француза‑то? – спрашивал он Александра Даниловича, лукаво поблескивая глазами.

Меншиков мялся…

Не получив ответа, Петр продолжал:

– Одной палкой, брат, много не сделаешь. По себе знаю… Много я из тебя лихоимства‑то выбил? Ну, много?.. Что молчишь?.. – И, хлопая Меншикова по плечу, уже серьезно добавил: – Своих птенцов надо учить всем художествам!.. Одолеем! Все одолеем, Данилыч! Разум железо кует!..

При Оружейной канцелярии, «ради общенародной во всяких художествах пользы, против обычаев государств европейских», указано было «зачать небольшую академию ради правильного обучения рисования иконного и живописного и прочих художеств».

В 1719 году вышел указ об устройстве губерний. Они делились на провинции, а последние – на уезды. В Санкт–Петербургской губернии определено было двенадцать провинций, среди них такие, как ревельская, новгородская, псковская, тверская, ярославская…