Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

Петр – к нему:

– Пиво пьешь?

– И вино, государь, и вино!

– Я про пиво, – осклабился Петр.

– Отчего же его не пить? – вода, так‑то сказать, кипяченая.

– Ей–ей, брудор. – Петр от удовольствия подмигнул даже Лефорту. – Малый проворный! Как говорится, и языком мастер и знает, что тютюн, что кнастер. – Попыхивая трубкой, перегнулся через стол к собеседнику: – Любо мне здесь, на Кокуе, Франц Яковлевич! Народ у вас веселый. Девицы бойкие, разговорчивые, плясуньи отменные, ей–ей, любо мне это!.. А в Кремле, – гневно блеснул карим глазом, дернул бровью, зло скривил пухлые губы, – из‑за мест позорища, драки. Породу берегут, знатность… Спесь неуемная! Мужики похожи на баб и по одежде, и по обычаю тоже. Одинаково сплетничают, злословят, укоряют, бесчестят друг друга…

Говорил Петр вполголоса, по–видимому считая необходимым вести разговор таким образом из какой‑то предосторожности.

– Прадедовская канитель, – сердито высказывал он, клонясь к голове собеседника, – вся жизнь – наблюдение всяческое, неусыпное древних заветов… Рушить надо! Через колено ломать!.. Люди нужны… Одному такое никак не поднять.

Встал, мотнул на сторону кудрями, наклонился к уху Лефорта:

– Ты мне, Франц Яковлевич, люб! Люб за веселый нрав, за острую речь да за добрую душу.

Поднял кружку, чокнулся. Не отрываясь, выпил до дна.

– А еще ты мне люб, – вытер рот тыльной стороной ладони, приблизившись к Лефорту, глянул прямо в глаза, – еще ты мне люб за то, что перестал быть швейцарцем, не помышляешь, как другие, вернуться домой.

Наклонил голову. Подумал. Потер переносицу.

– А Алексашку… А Алексашку ты ко мне за–ради Бога не мешкая пришли. Разбитной парень, понятливый. А у тебя избалуется… Коли любопытство имеет к военным делам, как ты говоришь, да способен, – а этого, видно, от Него не отнять, – то… такими русскими людьми, Франц Яковлевич, я весьма дорожусь…

– Для тебя, государь, – поклонился Лефорт, – все!.. – Повернулся на каблуках в сторону музыкантов и громко скомандовал: – Гросфатер!

Бал затянулся до глубокой полночи.

Пировали бы и дольше, но на другой день была назначена подле Преображенского примерная битва: лучший стрелецкий полк – Стремянной, состоявший из конных и пеших стрельцов, – должен был драться против потешных – семеновской пехоты и конных царедворцев; и в то же время два стрелецких полка должны были драться друг с другом.

6

Лефорт после посещения его Петром вскоре жалован был генерал–майором и назначен командиром вновь формируемого солдатского полка. Полк назван Лефортовым. Алексашка Меншиков записан рядовым в Преображенский полк, с одновременным исполнением обязанностей денщика при Петре. Сам Петр, как ни уговаривал его Франц Яковлевич стать хотя бы во главе отделения, пожелал числиться в одной из рот Лефортова полка простым барабанщиком.

– Ну, нашла коза на камень, как у вас говорится, – смеялся Лефорт.

– Не «коза», а «коса», – поправлял его Петр. И тоже смеялся, тыча Алексашку в живот: – Это ты, баламут, видно сразу, таким поговоркам его научил!

В дела внутреннего управления Петр в это время почти ее вмешивался, предоставив все своему дяде Льву Кирилловичу Нарышкину и Борису Алексеевичу Голицыну. В области внешней политики главным дельцом был думный дьяк Емельян Украинцев. Бояре Троекуров, Стрешнев, Прозоровский, Головкин, Шереметев, Долгорукий и Лыков были начальниками важнейших приказов…

Военные потехи по–прежнему неослабно занимали молодого царя. Вместе с ним подвизались: Ромодановский, Плещеев, Апраксин, Трубецкой, Куракин, Репнин, Бутурлин, Матвеев, Головин и другие.

Весьма примерной и жаркой получилась потешная битва под селом Преображенским 4 сентября 1690 года. Здесь Алексашка Меншиков получил «боевое» крещение. «Чем‑то так долбануло, – рассказывал он после этого, потирая огромную шишку на лбу, – индо зеленые огни из глаз посыпались!»

«Дрались, пока смеркалось, – записал об этой битве Гордон в своем дневнике. – Много было раненых и обожженных порохом».

Военные игры происходили чуть ли не ежедневно. Все это было приготовлением к большим маневрам, продолжавшимся до Азовских походов.

У Алексашки хлопот каждый день – выше горла. Когда хочешь работай, а чтобы к завтрашнему утру было сделано: и комнаты прибраны, и платье государя вычищено и вычинено, и сапоги вымыты и смазаны дегтем… За день грязи и пыли на платье и обуви Петра Алексеевича накапливалось немало. Потому – государь во все входит, везде сам норовит: и с лопатой, и с топором, и с гранатой, и с фузеей. А в платье расчетлив: один кафтан по году носит.

В душе Алексашка это весьма осуждал. На его бы характер, он то и дело бы одежу–обужу менял, что почище, ловчее да красовитее.

Спал Алексашка на полу возле царевой кровати.

Петра Алексеевича по временам схватывали сильнейшие судороги: тряслась голова, дрожало все тело, он не мог ночью лежать в постели, так его метало. Во время этих судорог первое время страшно было смотреть на него. Но Алексашка и к этому быстро привык. Приноровился распознавать приближение припадка. Потянулся на койке Петр Алексеевич, скрипнул зубами, прерывисто задышал – Алексашка уже у него в головах, смотрит, не подергивается ли рот, прислушивается, не сипит ли с клекотом в горле. Чуть что – падает на колени у койки, голову государя в охапку и к себе на плечо, притиснет щеку к щеке и так держит. А Петр Алексеевич схватывает в это время Алексашку за плечи. Получалось много лучше. Трясло, но не так. Не очень сильно подбрасывало.

Обычно с утра, кое‑как поев, – не любил Петр Алексеевич прохлаждаться дома за завтраком, – оба в полк. Там нужно и игровые бомбы – глиняные горшки – начинять, огневые копья готовить – шесты с намотанными на концах пуками смоленой пеньки, шанцы копать, мины подводить, ручные гранаты бросать и без конца экзерцировать, затверждать «воинский артикул», маршировать до седьмого пота, до дрожи в ногах. Коли, случалось, командовал Автоном Михайлович Головин – ничего, этот даст и отдохнуть и оправиться. А вот немцы–полковники, Менгден или Бломберг, – те люты. Как начнут: «Мушкет на караул!.. Взводи курки!.. Стрельба плутонгами!.. Гляди перед себя!.. Первая плутонга – палить!..» – ни конца ни края не видно. Измот!

Но роптать или тем более осуждать что‑либо входящее в планы Петра – этого и в мыслях не держал Алексашка. И в душе, внутренне, он одобрял его планы, и, так же как большинство его сверстников из потешных, он выполнял эти планы в меру своих сил и способностей, С тем особым, исключительным рвением, которое возникало у него при выполнении всего, что думал или затевал государь.

По–иному относились к увлечениям молодого царя его сподвижники из людей более старшего поколения. Борис Петрович Шереметев [4], наиболее даровитый из них, полагал, например, что надобно не ломать старое все без разбору, а продолжать дело отцов, отнюдь не полагаясь на иноземцев. Своих золотых голов хватит! Разве ранее так‑таки и все было плохо? Неужто на пустом месте все строить приходится?..

– Взять хотя бы ратное дело, – развивал он свою мысль Гавриле Головкину, ловкому дипломату, ведавшему Посольским приказом. – Разве плохи наши ратники, эти «необученные простаки», которые, как писал еще Палицын, «в простоте суще забыли бегати, но извыкли врагов славно гоняти»? А, Гаврила Иванович?.. Почему же теперь в полки надобно отборных людей набирать…

– А во главе полков немцев ставить? – угадав его мысль, продолжал Гаврила Головкин.

– Истинно! – вскрикивал Шереметев. – Или у нас своих нет!.. Скопин–Шуйский [5], бывало…

Как дойдет Борис Петрович до Скопина – кончено! Примеров тогда без числа приведет. Только слушай. Очень уважал он намять «страшного юноши», по отзывам иноземцев, противников этого «сокрушителя браней», как прозвал Скопина русский народ.

– Скопин–Шуйский, бывало, – рассказывал Шереметев, – тоже переменил кое‑что, хорошего не чурался. Земляные укрепления строил он? Строил! Да какие еще! «Наподобие отдельных укреплений или замков», как писал гетман Жолкевский, были острожки у Скопина… А засеки? Чем плохи? Русское, искони наше боевое прикрытие!.. И лыжники, заметь, и лыжники были в полках. Лы–ыжники, дорогой мой!..

Но Головкин тонко направлял Шереметева на другое, о том ворковал, что обучением армии должен ведать один разумный, толковый хозяин. И умно сделано ныне, говорил он, что управление всеми ратными силами объединено в одном месте – в Преображенском приказе.

С этим Борис Петрович соглашался мгновенно:

– Это, ничего не скажешь, добро! Голова у войска должна быть одна.

– А что при русском солдате, – продолжал вкрадчиво, тихо Головкин, – так оно все при нем и останется. Кто хорошее собирается от него отнимать?

– Забьют немцы, – горячился Петрович.

– Выбьют, ты хочешь сказать?

– Ну, выбьют, один черт!

– Не выбьют! – убежденно говорил Гаврила Головкин, плотно закрывая глаза и тряся головой. – Это в душе у него, у солдата у нашего. А теперь… Порядок… разве не надобен нам? Ты же, Борис Петрович, сам говорил, что непорядок, когда столько труда на всей земле идет на уборы нашей старой доморощенной рати, у которой ученья в бою не бывает и строя она никакого не знает.

– У–бо–ры… – глухо повторил Шереметев. И перед его глазами встала картина парадного смотра дворянского ополчения – этого многотысячного сборища столичного и городового дворянства. Представлялось, как перед сермяжными, кое–чем вооруженными толпами ратных холопов гарцуют нарядные всадники, ослепляя народ блеском людских и конских уборов. Действительно, под Москвой эта рать, призывавшаяся оборонять государство и распускавшаяся после походов, производила куда более сильное впечатление, чем на бранных полях. Были все основания упрекать числившихся при войске начальных людей с родовитыми служилыми именами в малопригодности к делу защиты земли – к делу, которое было их сословным ремеслом и государственной обязанностью. С этим Борис Петрович тоже вполне соглашался: – Да, истинно! Не в уборах дело… И солдата надо всегда держать под ружьем, это так. Но к этому ведь и шли! – как бы спохватившись, пытался он возражать. – И при царе Михаиле, и при царе Алексее, и при Федоре Алексеевиче новое ведь пробивалось наружу!

– А старое его забивало, – кротко улыбался Головкин.

– Забивало?.. Так вот и надобно этому новому теперь путь расчищать. Но расчищать надобно, – мотал указательным пальцем, – исподволь, потихоньку, не порывая начисто с прежним. Об этом ведь толк!

Все то старое, что отбрасывалось молодым пылким Петром походя, иногда сгоряча, Шереметев старался тщательно просевать, отбирать полезное, нужное. Потом он приложит все умение к тому, чтобы использовать отобранное с толком для дела и так, чтобы исподволь подготовленный к этому государь сам счел бы такое за благо.

Крутая ломка старых устоев застала Бориса Петровича в таком возрасте, когда у человека уже многое устоялось. А Петр Алексеевич и его потешные сверстники начали жизненный путь, не расставшись еще с детскими играми. Раненько почувствовали они себя возмужалыми! Не то что бывало в дни отрочества и юности Бориса Петровича, когда дворяне ходили в недорослях до женитьбы.

Перед Шереметевым новое в окружающем раскрывалось замедленно, а перед сверстниками государя – так стремительно, как если бы Петр, желая сделать Россию сильнейшим государством в Европе, поставил целью наверстать все упущенное за тысячу лет. Он требует учить молодых солдат полевой фортификации и стрельбе в цель, метанию гранат и приемам с копьями и мушкетами, обучать стрельбе залпами сначала мелкими группами, затем поротно, полками, далее – совместным действиям всех полков и, наконец, совместным действиям всех родов войск – пехоты, конницы, артиллерии… Все это ново, все это заставляет стараться, думать, решать…

И ежегодно после таких вот новых, невиданных доселе военных занятий – большие маневры!..

Первая крупная потешная баталия происходила в октябре 1691 года. «Был великий и страшный бой, – записал Петр, – у генералиссимуса Фридриха Ромодановского, у которого был стольный град Пресбург». А осенью 1694 года были проведены самые большие маневры, закончившиеся Кожуховской баталией. Разыгрывалась эта баталия возле деревни Кожухово. неподалеку от Симонова монастыря. «Русской» армией командовал «генералиссимус» Федор Юрьевич Ромодановский, «неприятельской» – «польский король» Иван Иванович Бутурлин.

Оружием, как обычно в потешных баталиях, служили ручные гранаты, горшки, начиненные горючими веществами, и длинные шесты с зажженными на концах их пучками смоленой пеньки. Сражению предшествовала большая военно–инженерная подготовка.

Многих поранило и обожгло в этот раз. Лефорту взрывом огненного горшка опалило лицо. Петр сам оказал ему первую помощь – смазал обожженные места вареным маслом, потом прислал своего лекаря. Во время болезни Лефорта он часто наведывался к нему, подолгу сидел у постели больного, разбирая недостатки минувшего «боя».

Главная цель всех этих баталий – помериться силами с войском стрелецким, проверить, каковы крылья Петровы птенцы отрастили, достойны ли потешные полки настоящим войском считаться. Ловки ли? Храбры ли? Умеют ли крепко врага бить? Могут ли насмерть стоять?

Кожуховская битва была последней потешной баталией.

«Как осенью, – писал Петр Апраксину 16 апреля 1695 года, – трудились мы под Кожуховом в марсовой потехе, ничего более, кроме игры, на деле не было. Однако ж эта игра стала предвестником настоящего дела».

«…Настоящее, лихое молодецкое дело, – размышлял Алексашка, – это не стольный град Пресбург воевать, не стрельцам–удальцам под сусалы да под микитки накладывать, – то дело статочное, забота привычная… А вот ежели к Азовскому морю пробиваться, как государь замышляет?.. Против турок ежели один на один воевать? Тогда как?..»

«Своюем, – непоколебимо уверенно решает про себя Алексашка, ловко смазывая чистым дегтем государев сапог. – Сколько готовились! Сколько одного только зелья пожгли! Сколько экзерцировали, штурмовали! Неужели против турок не выстоим?!»

«Дел много, рук мало», – вздыхает Данилыч, повторяя уже ставшие своими слова Петра Алексеевича. Значит, обо всем надо печься, во все вникать, умельцем быть на все руки. Да не мешкать, как государь наставляет. Работать споро, сноровисто, по примеру царя – ротмистра, бомбардира, шкипера, корабельного плотника, который кроме всего неустанно занимается теперь и чем‑то другим, недоступным…

Недоступное пока что для денщика Алексашки в деятельности Петра – это изучение военного искусства, комплектования, содержания, обучения и вооружения войск в западных странах, знакомство с различными способами ведения войн, с деятельностью таких полководцев, как Монтекукули [6], Тюренн [7], с их взглядами на организацию армии, это военные занятия Петра, которые должны были дополняться практическим обучением войск.

На святках вся Петрова дружина ездила Христа славить: Петр – по боярам и палатным людям, Зотов – по купцам, Данилыч с товарищами – по служилым иноземцам и своим людям из немцев. Заезжал к Лефорту, Гордону, полковнику Менгдену, инженеру Адаму Вейде, капитану Якову Брюсу, Андрею Кревету, Виниусу. «26 декабря 1694 года, – записал Гордон в своем дневнике, – приходили для поздравления с праздником Рождества Христова Ермолай Данилович, известный Алексашка и другие. Дадено: Ермолаю червонец, остальным всем по талеру».

Только талер даден «известному Алексашке». И это потому, что для всех он пока только государев денщик и не более.

Перед отходом ко сну Петр рассказывал Данилычу, как они славили Христа по домам старых бояр – по–новому, с рацеями о предстоящих делах. Потом спрашивал:

– А ты какие рацеи разводил у Гордона, Лефорта?

– Я – старые, – вздыхал Алексашка и начинал нараспев:

Аз, отроче шутейный.

Пришел к вам, господин честнейший.

Рождество Христово прославить,

С праздником поздравить…

Общее у Петра с Алексашкой – ненависть к боярской чванной Москве. Петр про чванливых бояр:

– В церкви поют «спаси от бед», а на паперти деньги за убийство дают!..

И Алексашка поддакивал:

– Как следует жить не дают. Фыркают на твои порядки. Воротят на дедовскую канитель…

Сметливый парень, он понял, что Петр тянется к полезному новому. Правда, ухватывать это новое Алексашке пока что трудненько, но по догадке, на ощупь, как‑то нутром можно было все же понять, как это новое, если к нему присмотреться, твердо ставится самой жизнью. Ясно было одно: идёт Петр к тому, что он считает толковым, полезным, к тому новому, что, хватая за сердце, заставляет крепко пораскинуть мозгами, – идет он к такому дерзновенно и смело. Свои замыслы Петр не вынашивает, не лелеет в тиши царских хором, а раз крепко поверив в их пользу, без особых раздумий, колебаний и долгих прикидок внедряет их в жизнь, будучи твердо уверен, что помощники, разделяющие с ним его помыслы, помогут ему довести какие угодно полезные перемены до желаемых результатов.

И большой заслугой, ценнейшим качеством любого помощника своего Петр, наверное, будет считать то, что этот помощник не по–старому, поминутно оглядываясь на хозяина в ожидании его повелений, а по–новому, по–петровски, будет выполнять все задания. Стало быть, оказаться понятливым, ревностным и преданным исполнителем воли Петра – дороже всего! Это Алексашка понял отчетливо, ясно.

7

В народе шел ропот: связался царь с иноземцами – и какой же от этого прок? Одно баловство; от которого и люди понапрасну гибнут, калечатся, и казне извод.

Лефорт и Гордон советовали Петру не откладывать задуманное им настоящее дело: воевать ворота в теплое море – Азов. Просил и Иерусалимский патриарх Досифей: «постращать турок, чтобы они французам святых мест, не пытались отдавать».

Франц Яковлевич передал Алексашке, чтобы при случае и он замолвил словечко за скорое начатие задуманного государем настоящего дела [1]1
  Денщики во все царствование Петра играли большую роль при дворе; из них вышли, между прочим, и такие «птенцы гнезда Петрова», как знаменитый «око государево» генерал–прокурор сената Ягужинский, первый полицмейстер Санкт–Петербурга Девьер и др.


[Закрыть].

– Иноземцам, – говорил Лефорт, – сейчас нет житья от попреков: говорят, что только они и совращают царя с пути истинного. Того и гляди слободские да посадские немцев в коль… возьмут…

– Были мы, мин херр, в Архангельске‑то, – закидывал удочку Алексашка. – Что же, ледяная дыра! Да и та одна на все государство. В гавани восемь месяцев в году лед стоит. Край нищий, отлеглый, от заморских стран черт–те где!..

– Ведомо все лучше вас! – буркнул Петр, догадавшись, с чьих слов Алексашка завел эти речи, и, расширив глаза, забарабанил пальцами по крышке стола.

Алексашка смекнул: дальше говорить – переть на рожон. Замолчал.

А как‑то Петр сам разговорился:

– Подумывал я, грешным делом, Алексашка, через Белое море проход к Китаю либо к Индии отыскать… Прикинул – денег много занадобится, да и времени тоже. А ведь нам недосуг!

– Недосуг! – мотал головой Алексашка, тотчас сообразив, что по каким‑то причинам отвечать надо именно так.

Сильно прельщало Петра Балтийское море. Хотелось бы выйти к нему. Ну а как? Ключ‑то к нему у шведов, в крепких руках, из них не вдруг вырвешь! Оставались моря Азовское, Черное. К их берегам тоже нужен был выход. Иначе как прочно укрепишься на Украине, страдающей невесть сколько лет от набегов турок и крымских татар?.. А потом… Турция с Польшей думают же поделить между собой Украину! Ежели сидеть сложа руки, то, чего доброго, они и столкуются… С какой стороны, стало быть, ни прикидывай, получается, что воевать с турками не миновать.

– И идти на Крым надо водою, – прикидывал Петр, правильно полагая, что, отказавшись от прежнего стратегического направления – через Крымский перешеек – и избрав новое – через Азовское море, он может застать турок врасплох. – Да, только водою идти!..

– Не так, как Васька Голицын, – понимающе подхватывал Алексашка, – голой степью весь припас волочил [8].

У Петра лицо спокойное, доброе, – редко Алексашке доводилось видеть такое. Сидит спокойно, глаза уставил на свечу, голос ровный, как книгу читает:

– Наши‑то на низовьях Днепра да Дона с давних пор крепко погуливали… По Днепру дорога «из варяг в греки» звалась. Когда‑то этой дорогой шли полчища Олега да Игоря… А наши казаки – те и Азов брали, и Трапезунд жгли, и Синоп. Один монастырь почти под самым Царьградом разграбили. Берега Черного моря прощупали крепко. Сбегали водой – на лодках, челнах. Припас гнали на баржах, косоушах, белянах…

Подумал. Вздохнул.

– И нам надо плыть.

Заглядевшись на непривычно спокойное царево лицо, Алексашка в такт речи мотал головой:

– Плыть, плыть, мин херр!

На другой день у Лефорта была консилия генералов. Вернулся Петр на рассвете. Есть ничего не стал. Выпил квасу корец.

«Видать, от жарких речей да сухого ренского гортань запеклась», – решил Алексашка.

Потоптался Петр у стола, места, где шагать, было мало. Брякнулся в чем был на самодельный топчан… Кинул руки за голову:

– Подуровали, Данилыч, хватит!.. Пора настоящий порт воевать.

Замолчал. Лежал, уставясь в одну точку на потолке. Вздыхал. Видно, о чем‑то сосредоточенно думал.

Данилыч набил большую застольную трубку, раскурил, подойдя к топчану, сунул в протянутую руку Петра.

– Турецкий, господин бомбардир!

– Турецкий! – мотнул Петр головой, потер переносицу. – Да… турецкий… – И вдруг спохватился: – Да ты это, аспид, про что?

Алексашка лукаво осклабился.

– Про табак, мин херр, что в трубку набил.

Петра словно пружиной подбросило. Вскочил, трубку в угол… Алексашка было отпрыгнул, но Петр ловко поймал его за вихры:

– A–а, пройда!.. Турецкий!

Оба, довольные шуткой, раскатисто хохотали.

Стали возиться, споткнулись о ножку топчана, со смехом, кряканьем брякнулись на Алексашкину войлочную подстилку. Оба рослые, – словно дубовая колода упала.

Падая, Петр ушиб руку. Сел… Потер локоть.

– Но покуда, – уставился на Данилыча внезапно зло округлившимися глазами, – языком не чеши!

Алексашка вскочил, изобразив на лице величайшее изумление, поднял плечи, раскинул руками:

– Мин хе–ерр!.. Ну, неужто…

Петр стукнул по полу кулаком:

– Дознаюсь – не взыщи!

И уже спокойно добавил:

– Бож–же сохрани, если бородачи раньше времени узнают о том. Тепленькими их надобно взять в этом случае. Понял?

– Понял, господин бомбардир!

– Ловко! – радовался Алексашка предстоящему лихому, как он полагал, молодецкому делу. – Значит, плыть на Азов, аж до самого теплого моря!.. Добро!..

Плавать он любил, а по морскому делу еще толком, как следует, руки не набил.

Помнится, когда один моряк из Саардама начал в Архангельске государя учить лазать на мачты, он, Алексашка, тоже было увязался, но без сноровки не получилось.

Петр смеялся:

– Где уж там!.. Слезай, долговязый!..

Будто сам ловок был или ростом пониже его?!

Не доводилось на настоящих морских судах и за рулевым колесом как следует постоять. Переяславское озеро – то не в счет, лужа! А на Белом море, когда они с Петром первый раз по нему плыли, столько страху набрались.

Как начало тогда их швырять возле Соловецкого монастыря! Памятно на всю жизнь. За лодейного кормчего Антона Тимофеева им с Петром Алексеевичем всю жизнь надобно Бога молить. Ловко он тогда яхту провел в Унскую‑то губу. Не он бы – аминь! Кормили бы они с Петром Алексеевичем своими белыми телами рыбок в пучине морской.

– Н–да–а!.. На этаком море шибко не разгуляешься. А на Азов плыть – любота!

8

На 1695 год был объявлен поход, но не на Азов, а на Крым: Петр хотел скрыть истинную цель предстоящей кампании.

Огромное войско – старая дворянская конница под командованием Бориса Петровича Шереметева и украинские казаки под начальством гетмана Мазепы [9] – стягивалось к низовьям Днепра. Войско нового строя – полки Преображенский, Семеновский, Бутырский, Лефортов, вместе с московскими стрельцами и городовыми солдатами, всего 31 000 человек, – было двинуто в землю Донского казачьего войска, прилегавшую к турецким владениям. Командование этим войском было поручено консилии трех генералов – Гордона, Лефорта и Автонома Головина, но приказы консилии могли вступить в силу не иначе как с согласия бомбардира Преображенского полка Петра Алексеева. Сам Петр принял на себя командование бомбардирской ротой. Данилыч находился при нем.

Собравшись в Тамбове, передовой Гордонов отряд в апреле месяце отправился сухим путем, через Черкасск, к Азову. Войска Головина и Лефорта сели на суда в Москве и поплыли Москвой–рекой, Окой и Волгой. «Шутили под Кожуховом, а теперь под Азов играть идем», – писал Петр в Архангельск, Апраксину.

Плыли «с зело большими препонами».

Крепко держали противные ветры. В Дединове простояли два дня, в Муроме – три, а «больше задержка была, – как писал Петр Виниусу, – от глупых кормщиков и работников, которые именем слывут мастера, а дела от них – что земля до неба».

В Нижнем тоже долго стояли, дожидались отставших судов, которые «в три дня насилу пришли, – доносил Петр князю–кесарю Ромодановскому. – И из тех многие небрежением глупых кормщиков, также и суды, которые делали гости, гораздо худы, иные насилу пришли».

За Нижним погода наладилась. Над рекой резво летали проворные ласточки и звонко щебетали, опускаясь к самой воде. Меж осок в заводинах, в светлых окнах, как в зеркале, опрокинулся лес. Бывало, что и густели волнистые овчины облаков и сдвигались, спускались ниже, плотно закрывая знойное солнце. Тогда темнело в прибрежных лесах, падали крупные капли дождя, чаще, чаще… косой пеленой лилась на поля и леса богатырская сила. Проливалась и снова синела небесная глубь; пахло медом – зацветающей белой гречихой; веселели леса; ветер, облетая опушки, ласково сдувал с освеженной листвы крупные алмазные капли. И шелком блестели поля; дрожала, струилась, утопая в лазури; чистая, прозрачная даль.

Днями нежась и задремывая на солнце, вечерами прохлаждаясь за венгерским да ренским, отдыхали начальные люди. Растревоженные скромной красотой близкой их сердцу природы, солдаты на баржах пели протяжные песни. И в прибрежных долинах, откуда на зорьке веяло теплом и черемухой, до рассвета щелкали соловьи, по–особому оттеняя задумчивую тишину погожего летнего вечера. Все пело, цвело. Приближались веселые сенокосы.

Свободного времени в походе было хоть отбавляй, и Данилыч решил как следует натореть в морском деле. Страдало самолюбие, кроме всего: как же это он не умеет ловко лазать по реям, быстро ставить и убирать паруса, штурвал так держать, чтобы не полоскались «Христовы столешники»? Каждую свободную минуту он старался использовать с толком для дела. Присматривался к работе опытных матросов, все пробовал сам; когда по ходу дела требовалось, подносил кому следует из старых матросов чарку–другую, чтобы поведали они ему секреты свои, как надобно в том либо в другом случае чисто сработать, лихо, сноровисто, быстро, – «чтобы не успела девка Косы заплести».

Алексашке было отлично известно, что лихостью да сноровкой в любом деле, а в морском тем более, Петр весьма дорожит, особенно когда сноровисто работает свой выученик – не иноземец, а русский. Но и без того Алексашка не мог себя иначе вести. Как это оказаться против других неумельцем? В любом доступном его уму и способностям деле он не мог отставать от других.

И на корабле, когда, кроме матросов, почти все отдыхали, Алексашка вертелся волчком. Готовил Петру закуски, заедки, прислуживал у него за столом. Присматривал он и за личной казной государя, следил, чтобы в карманах у него крупнее пятаков денежки не было, – знал привычку его при случае матросов и солдат монетой одаривать, одной, какая под руку попадется. Следил Алексашка и за одеждой и за обувью государя, стирал у него разную мелочь – платки, шарфы. А чулки так даже штопать навострился, Петру Алексеевичу такая скаредность была весьма по душе: вот‑де я как – государь, а в чиненом хожу!

«Срамота!..»

Это Алексашка у Петра по–прежнему весьма осуждал.

Волгой плыли до Царицына; отсюда до казачьего городка Паншина на Дону войско шло сухим путем. Три дня отдыхали в Черкасске и 29 июня подошли к Азову, Под которым уже стоял Гордон.

Вслед за войском по Хопру и Дону плыло множество барок с артиллерией, боеприпасами, фуражом, продовольствием.

Когда стояли в Черкасске, нагнал их капрал Преображенского полка Лукин Андрей, задержавшийся в Москве по болезни. Он лежал в околотке с отцом Алексашки. Данила Васильевич слег почти накануне выступления полка в поход на Азов – харкал кровью.

Лукин привез письмо государю от сестры его Натальи Алексеевны. Сестра просила братца в письме «не ходить близко к пулькам да ядрам, почаще давать весточки о себе».

И передал еще тот капрал Лукин Александру Даниловичу Меншикову печальную весть, что отец его Данила Васильевич Меншиков после скоротечной тяжкой болезни скончался. А вслед за отцом вскоре приказала долго жить и мать его Наталья Сергеевна.

– Доложили об этом царевне Наталье Алексеевне, – рассказывал Лукин Александру Даниловичу, – и приказала она сделать похороны за ее, царевны, деньги. А сестер твоих, Александр Данилович, оставшихся сиротами, Наталья Алексеевна забрала к себе. Похоронили стариков в селе Семеновском, на кладбище, что при церкви Введения. Рядом обоих. Вот оно как! – закончил Лукин. – И выходит, что ты, Александр Данилыч, как есть круглый теперь сирота…

Не думал Данилыч, что дело так обернется. Петр, когда он ему доложил о случившемся, посочувствовал, обнадежил, что ежели Наталья–сестра взялась устроить сирот, то беспокоиться нечего, ухожены девочки будут как надобно. «А горевать… что ж, – сказал, – кручиной ничему не поможешь, а живой, Александр, повинен думать о жизни».

Про себя Данилыч решил, что, раз так жизнь его теперь обернулась – остался один, надо свой дом заводить, тогда и сестры будут при нем, никому в тягость не будут, да и свой угол все равно рано ли, поздно ли надо иметь.

В начале июня начались осадные работы.

Копали шанцы, вели подкопы, устанавливали артиллерию.

И с первых же дней осады стало ясно, что здесь, под Азовом, «играть» нельзя. «Пешие наклонясь ходим, – писал Петр Кревету, – потому что подошли к гнезду близко и шершней раздразнили, которые за досаду свою крепко кусаются».

От крепости до самого горизонта, и к северу и к востоку, простиралась беспредельная, с ее жаркими, сладковатыми запахами приазовская степь. Непривычные люди чувствовали себя затерянными среди этого степного простора, такого ровного, что глаз видит на многие версты. Первое время степь была фиолетовой от цветущего шалфея, потом – седой от волнующегося перистого ковыля.

– Удивительно хорошо! – восторгался в эту пору Лефорт.

– Да, но… ни деревца, ни кустика, – пожимал плечами Гордон. – Изредка попадается вот это растение, – указывал он на боярышник, – и то, видите, какое корявое, чахлое…

По сторонам дорог – полынь, молочай да овсюг. Одна отрада – ароматная полевая клубника да, пожалуй что, жаворонки, большие, звонкоголосые, быстрые. Томительно–тягостный зной не спадал даже ночью.