Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Носились слухи, что родовитые замышляют, возведя на престол малолетнего Петра Алексеевича, заключить Екатерину и дочерей ее в монастырь.

– Женщина на престоле? – говорили. – Да это же противно русским обычаям!.. Сего не было никогда на Руси и не будет!..

– Да еще и какая женщина – иноземка!..

– Петр Алексеевич, единственный мужской представитель династии, – законный наследник престола российского, рожденный от брака, достойного царской крови!

За внука Петра были все те, на чью преданность в свое время рассчитывал Алексей, те, кто с воцарением его сына надеялись отстранить ненавистную им толпу выскочек с Меншиковым во главе.

Иностранные резиденты не преминули спешно донести дворам своим, что в России нет более железной руки, сдерживавшей врагов преобразований, что император даже не распорядился насчет своего преемника и поэтому новый порядок здесь будет незамедлительно ниспровергнут.

Сыну Алексея исполнилось десять лет, и как правитель он был явно беспомощен. Екатерина же не могла править государством по своей неспособности. Все это в какой‑то мере уравнивало их права на престол и действительно сулило расчистить широкое поле борьбы между партиями, представляющими интересы внука и бабки.

У Екатерины хватало радушия и придворного такта держать себя приветливо–ровно со всеми. Умение казаться одним «матушкой императрицей», другим – «настоящей полковницей» помогало ей приобретать расположение большинства среди придворных и офицерства. Только родовитая знать не могла примириться с ее плебейским происхождением. И это страшило ее, заставляло пусть достаточно безнадежно, но искать также расположения знати.

Однако у Екатерины при всех ее качествах хватало умения держать себя только достойной спутницей государя, доверявшего ей, своему «другу сердешненькому», больше других ценившему в ней сочувствие своим преобразованиям, искренний интерес ко многим подробностям государственных дел. Хотя и коронованная, но на деле так и оставшаяся императрицей по мужу, она и сейчас, вступив на престол в исключительно трудную для России годину, могла быть государыней только по имени. Это казалось очевидным для всех, кто был близок ко двору.

Очевидным казалось и то, что фактическим правителем в царствование Екатерины неизбежно должен был сделаться Меншиков – не только в силу того, что он был главой ее партии, и не только потому, что он издавна пользовался ее исключительным расположением и доверием, но и по другой, несравненно более существенной, веской причине. В лагере Екатерины – люди, выдвинутые Петром за их способности на первые места в государстве, и, как показывала длительная практика государственной деятельности этих людей, среди них не было человека, который лучше Данилыча мог бы справиться с тяжелым наследством покойного императора. Да и кто лучше Данилыча, решительнее и надежнее, может ломать упорное и возрастающее в дальнейшем сопротивление родовитых и обеспечивать при этом прочное положение «худородных» людей!.. Словом, в этой связи все острее вставал вопрос жизни и смерти, вопрос «кто кого?» – родовитые их или они родовитых. И Меншиков, как только стало несомненным, что дни Петра сочтены, начал со свойственной ему распорядительностью и энергией действовать в пользу прав Екатерины, вверившей ему себя и семейство свое, «как сирота и вдова».

«27 января, – было записано в «поденных записках» Александра Даниловича, – Его Светлость изволили встать в 4 часу; оделся, изволил гулять в Верхнем саду…»

Быстро шагал он по тропке, расчищенной в середине широченной аллеи, шептал:

– Надо вершить дело немедля. Не–ме–для!.. Сегодня еще раз у меня соберутся, поговорим, и… тянуть больше нечего… Не сегодня завтра Петр Алексеевич преставится. А к этому у нас все должно быть готово…

«Умирает!.. – горько думалось. – Уже не кричит, только стонет… Ка–ак мучается человек! А на что уж кряж был!.. – И образ Петра в воспоминаниях Меншикова приобрел светлый, какой‑то сияющий ореол, и нежность, боль, ужас охватили Данилыча. – Сколько уходит с ним, сколько уходит!..»

Да, многое уходило. Уходило все, чем Петр был велик: его талант, обширные знания, опыт, самостоятельное его, Петра, творчество, основанное на беспредельной вере в народ, в войско, в окончательную победу дела укрепления Отечества своего…

Но и многое оставалось. Уже крепко стояли на ногах выпестованные им храбрые и выносливые, смелые и терпеливые, не боящиеся никаких трудов, любящие свою родину способные помощники–исполнители. Как верил он в них!..

И Александр Данилович глубоко вздохнул.

– Н–да–а, мин херр, вот и свековал, прожил ты жизнь, словно в батраках у отечества своего, – произнес восторженно–грустно. – Порешил ты пробить–проторить для него новую большую дорогу, и… упорно, не щадя своих сил, протаптывал ты ее. Ты тропишь – мы гуськом за тобой… И долгонько же тебе пришлось месить целину! Ох, долгонько! Тяжко было, солоно, порой нестерпимо. Сколько народу дорогой свалилось! Не счесть! А ты шел и шел… Но вот теперь и ты надорвался. Пересек путь твой тяжкий недуг… Что ж, – сдвинул тыльной стороной рукавички шапку со лба, сухо кашлянул, – значит, так надо!.. А живой, – огляделся, – живой повинен думать о жизни…

В утренних сумерках низкое небо, воздух и глубокие снега сливались; тонко пахло свежим снегом, хвоей. Много молодого снега выпало за ночь, он еще падал, но такой редкий, что виден был только на темной глубине открытых беседок. Ветерок дремотно шумел в вершинах голубых стройных сосен, обсыпанных инеем, и все вокруг – нарядные ели, глинисто–красные сосны, рыжие дубки, кудрявые кустики, торчащие из пушистых сугробов, – все они в этот час сокровенного перехода ночи в утро казались печальными, тихими.

Но сумрак белел, за шпалерами темных елей вдали все ярче и ярче алело, и Меншиков, глянув на горизонт, внезапно, с ходу, резко повернул обратно к дворцу.

– Что впереди? – бормотал. – Счастье, страх, радость?.. Счастье без ума – дырявая сума, говорят. Его надо ковать своими руками; радость – при нем же. А страх… Вот от него‑то, пожалуй, нам ни–ку–да не уйти!..

«В 7 часу Его Светлость, – было отмечено в «поденным действиям записке», – вышедши в Ореховую залу, изволил разговаривать с господами. В то время были: канцлер граф Головкин, действительный тайный советник граф Толстой, тайный советник Макаров, граф Ягужинский. В 8 часу приехал Феофан, архиепископ псковский…»

В это утро приверженцы Екатерины решили: разослать немедля указ, чтобы войска, находившиеся на работах, оставили их и возвратились на свои винтер–квартиры «для отдыха и молитвы за императора».

Ягужинский предложил было немедленно и открыто всем здесь вот сидящим выступить против явных врагов.

– В случае чего, – говорил он, – мы своей кровью докажем…

– Кровью ничего не докажешь, – перебил его Меншиков. – Надо доказывать делом, разгромом врага.

И Александр Данилович предложил, кроме того, что уже решено: удвоить все гарнизонные караулы, нарядить парные патрули по всем улицам, площадь для предупреждения возможных волнений, назначить дежурные части.

Гвардия была предана императору до обожания; приверженность эту она переносила и на свою «мать полковницу» Екатерину, которую привыкла видеть рядом с Петром.

– Офицеры сами по себе являются к императрице, – говорил Меншиков, обращаясь к своим единомышленникам, – дабы уверить полковницу в своей преданности. Я говорил с Иваном Ивановичем Бутурлиным, чтобы он там… не препятствовал выражению сил истинно верноподданнических чувствований гвардейцев российских!.. И потом… порешили мы с ним, как оба подполковника гвардии… держать сейчас преображенцев и семеновцев в полной боевой готовности, дабы, когда встретится в этом нужда, они, придя ко дворцу, могли бы сказать… свое слово.

Петр Андреевич Толстой и Феофан Прокопович приготовили речи, в которых со свойственной им ловкостью и убедительностью доказывали, что «государь достаточно указал на свою волю, короновавши Екатерину Алексеевну». Феофан Прокопович «припомнил», как Петр накануне коронации жены своей говорил, что коронует Екатерину, «дабы она по смерти его стала во главе государства».

По предложению Феофана, акт провозглашения Екатерины императрицей положено было назвать не «избранием», а только «объявлением», «ибо еще при жизни своего супруга она была избрана править, по его кончине, государством, а теперь, – пояснял Феофан, – только объявляется об этом во всенародное сведение».

И долго еще, уже после того, как все приглашенные разъехались, секретарь Меншикова Алексей Волков что‑то строчил, все строчил под диктовку Александра Даниловича.

В день смерти Петра сторонниками Екатерины много было говорено в ее пользу. Особенно горячо отстаивал ее права на престол Петр Андреевич Толстой.

– При настоящих обстоятельствах, – говорил он, обращаясь к сенаторам, собравшимся в одной из комнат дворца для совещания о преемнике императора, – Российская империя нуждается в государе, который бы умел поддерживать значение и славу, приобретенные продолжительными трудами покойного императора, и который бы в то же время отличался милосердием для содеяния народа счастливым. Все требуемые качества соединены в императрице: она приобрела искусство решать государственные дела от своего супруга, который доверял ей самые важные тайны; она неоспоримо доказала свое великодушие, а также свою любовь к народу; притом ее права подтверждаются торжественной коронацией, равно как и присягой, данной ей всеми подданными.

Одобрительным гулом, возгласами: «Истинно, истинно!» – встретили речь Толстого гвардейские офицеры.

Никто из приверженцев великого князя Петра Алексеевича не осмеливался спросить: «А зачем, собственно, собрались и так густо столпились здесь вот, в правом углу дворцовой залы, все эти преображенцы, семеновцы?»

И только тогда, когда под окнами дворца затрубили горны, зарокотали барабаны, Репнин решился, насупясь, спросить:

– Кто осмелился без моего ведома привести сюда гвардию? Или я уже не фельдмаршал?

– Я велел! – пробасил Бутурлин. – По воле императрицы, которой всякий подданный, не исключая и тебя, должен повиноваться!

«О–о, чер–рт! – кусал губы Дмитрий Голицын. – Так и есть! – думал, зло глядя на растерянное лицо Репнина. – Тепленькими они нас, растяп, захватили!»

Все стало ясным.

– Вовремя подошли, – незаметно кивнул Меншиков Петру Андреевичу Толстому, скосив глаза на окно. Выпрямился, заложил руки назад и твердо шагнул к Репнину: – Как, Аникита Иванович?

И Репнин, боявшийся как огня усиления враждебного ему рода Голицыных, неожиданно для всех объявил:

– Я согласен с Толстым.

Волей–неволей за ним потянулись и остальные.

– Позовите кабинет–секретаря! – приказал, как старший сенатор, Федор Матвеевич Апраксин. – Нет ли какого завещания или распоряжения покойного государя насчет преемника? – спросил он Макарова, когда тот вошел.

– Ничего нет, – ответил кабинет–секретарь.

– Тогда… – Апраксин торжественно огляделся. Все встали. – «В силу коронации императрицы и присяги, данной ей всеми чинами империи, – торжественно произнес генерал–адмирал, – сенат провозглашает ее императрицей и самодержавницей со всеми правами, какими пользовался ее покойный супруг».

Много необычного видели русские люди при жизни великого преобразователя, а теперь, когда он скончался, увидели и поистине небывалое: женщину на российском престоле.

2

30 января набальзамированное тело Петра было выставлено в малом дворцовом зале, и народ был допущен для прощания. При жизни Петр не позволял себе роскоши, но мертвого его постарались облачить со всевозможным великолепием. Он лежал в белом парчовом камзоле с манжетами и галстуком из тончайшего брабантского кружева, в жилете и штанах их скорлата [85]85
  Скорлат – тонкое французское сукно наивысшего качества.


[Закрыть], в новых ботфортах со шпорами, при шпаге и ордене Андрея Первозванного.

Между тем под наблюдением генералов Брюса и Бока готовился большой траурный зал, куда, по готовности, 13 февраля приближенные покойного императора и перенесли гроб с его телом.

Было назначено: «дневальными возле самого гроба из сенаторов и генералов по 12 особ, с переменою на 8 дневаньев; окрест гроба, на троне, по 4 гвардии офицера в строевых мундирах; внизу, около трона, по 12 кавалергардов в черных епанчах с флерами на шляпах, при дверях залы, на карауле – гвардии гренадеры».

Сорок суток лежало тело императора на высоком постаменте под балдахином в траурном зале, заполненном до отказа людьми, приходившими, по старинному русскому обычаю, проститься с покойным.

8 марта гроб с телом Петра был перевезен в Петропавловский собор. Для траурного шествия был построен на льду Невы мост, от Почтового двора до ворот крепости. Весь мост покрыли черным сукном, дорогу усыпали песком, ельником. Процессия разделилась на сто шестьдесят шесть номеров. Почти все взрослое население Петербурга и его окрестностей собралось у обочин дороги, по которой должна была следовать траурная процессия.

По окончании обряда отпевания на церковную кафедру поднялся архиепископ псковский Феофан Прокопович.

– Что се есть? – воскликнул он, воздевая руки к куполу храма. – До чего мы дожили, о россияне! Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем!..

И сдерживаемые рыдания прорвались… Не многие из стоявших в храме могли удержаться от слез.

– Но, о Россия! – гремел знаменитый вития. – Видя, кто и каковый тебя оставил, виждь и какову оставил тебя! Какову он Россию сделал, такова и будет: сделал добрым любимую – любима и будет; сделал врагам страшную – страшна и будет; сделал на весь мир славную – славная и быти не перестанет!

Мощные залпы траурного салюта покрывали эти слова проповедника. Стреляли «беглым» полки, стоявшие около церкви и на стенах, палили из всех крепостных пушек – густо, раскатисто, как любил император. Армия салютовала в последний раз своему создателю и великому полководцу.

Тело Петра посыпали землей, гроб закрыли, разостлали на нем императорскую мантию и так, на высоком постаменте, под балдахином, оставили его стоять посреди Петропавловского собора [86]86
  Гроб с телом Петра стоял посреди Петропавловского собора свыше шести лет – до 21 мая 1731 года.


[Закрыть].

Отчасти для успокоения недовольных был учрежден под председательством самой императрицы Верховный Тайный Совет. Членами его были назначены: Меншиков, Голицын, Апраксин, Головкин, Толстой, Остерман и герцог голштинский. И в этом новом учреждении Меншикову принадлежало первейшее слово. Из членов Верховного Тайного Совета только князь Голицын принадлежал к старой знати, но, находясь в одиночестве, он не мог составить Александру Даниловичу серьезной «противности». Другие – генерал–адмирал граф Апраксин, канцлер граф Головкин, граф Толстой – всегда были его сторонниками, а первые два к тому же и значительно уступали ему по государственным способностям и уму.

И Андрей Иванович Остерман старался, чтобы отнюдь не попасть в разряд столь опасных людей. Правда, сильно мешало ему вести себя именно так его честолюбие. Но Андрею Ивановичу удавалось обуздывать, унимать в себе эту жажду, это стремление к почестям. И удавалось неплохо, так как рассудок пока что хорошо выручал его, неизменно напоминая, что честолюбие – опаснейший враг, способный погубить его при любых обстоятельствах.

Словом, Меншикову казалось, что единственным серьезным соперником мог явиться только муж Анны Петровны, герцог голштинский.

Герцог – член царского дома, и внешне он оттеснил Меншикова на второе место. В действительности же влияние герцога на дела, как иностранца, недавно только приехавшего в Россию, да к тому же и не понимавшего русского языка, было незначительно. «Правление императрицы, – доносили своим дворам иностранные послы, – только по имени ее правление. Настоящим правителем России является князь Меншиков, правда, правителем, принужденным быть все время настороже, бороться с тайными, а подчас и явными противодействиями врагов и в некоторых случаях даже терпеть поражения, но в общем, по отзыву всех и нашему мнению, – писали резиденты, – его влияние, особенно в делах внутренних, безгранично».

Сенат и синод потеряли значение верховных правительственных органов; на их решения можно было подавать апелляции в Верховный Тайный Совет, а там был хозяином Меншиков.

3

На Западе в придворных кругах господствовало убеждение, что в России со смертью Петра все нововведения будут незамедлительно уничтожены и что эта страна станет прежней полуазиатской, как там полагали, Московией. Правда, Петр своими победами над величайшим полководцем Европы вознес было свою страну на небывалую для нее высоту, доставил было ей почетнейшее место в ряду других государств, но разве может она удержаться на этой высоте и теперь, после смерти своего императора?.. Нет! – твердо полагали «проницательнейшие» западноевропейские дипломаты. Россия государство бедное, необразованное, едва только вкусившее от европейской культуры, государство более обширное, чем сильное, – старались пояснять эти люди. Главный источник ее силы заключался, несомненно, в гении Петра Первого. А раз этого источника не стало, то и политическое значение ее неизбежно упадет, в стране наступит апатия, распущенность, которые сменят прежнюю, напряженную до предела государственную деятельность.

– В лучшем случае, – говорили другие, – Россия потеряет прежнее уважение среди европейских держав. А вернее всего – здесь будет страшная смута, ибо переворот, совершенный Петром, не нашел искреннего сочувствия прежде всего в «принцах крови» (как величали они там, на Западе, русских князей, потомков Рюрика, Гедимина [31]).

Получив известие о смерти Петра, Бестужев донес из Стокгольма:

«Двор сильно надеется, что от такого внезапного случая в России произойдет великое замешательство и все дела ниспровергнутся. Король и его партизаны [87]87
  Здесь – в смысле сторонники, единомышленники.


[Закрыть]в немалой радости».

Но радость, с которой была принята при многих иностранных дворах весть о кончине Петра, оказалась преждевременной. Россия не повернула вспять, к дедовщине, к старине. Власть осталась в руках преданных сподвижников покойного императора.

«Когда узнали, что Ваше Величество вступили на престол и все кончилось тихо, – доносил Екатерине все тот же Бестужев, – то придворные стали ходить повеся носы».

Петр успел создать школу государственных людей, способных и готовых самоотверженно действовать в духе его начинаний, продолжать и всячески укреплять начатое им великое дело. Ожидаемой смуты не произошло.

Но Миних возобновил свое требование, направив его в Верховный Тайный Совет, грозил в случае неприсылки солдат выйти в отставку; писал: «дабы о будущей работе было сделано распоряжение и директор назначен был», – а он больше править на канале не может. Его не отпустили, объявили, что он будет «снабжен переменою чина и прочим милостивым награждением», но насчет присылки солдат Меншиков твердо–натвердо ему объявил, что «по нынешним временам войска в работу на канале употребить невозможно».

Дан был указ:

«Доделывать Ладожский канал до реки Нази одними вольными людьми с помощью одного только московского гарнизона, который и теперь находится при канале. На доделку отпустить 51 000 рублей».

– Вот как оно получается, – говорил Меншиков, обращаясь к своему секретарю Волкову. – И войско нужно, и каналы нужны!.. Любое упустишь – разрушится, кто в ответе?

Волков был явно смущен.

– Да, да, – забормотал, торопливо прибирая бумаги. Но, быстро оправившись, склонив набок голову, он произнес уже бодро, с подобострастной улыбкой: – Истинно так, ваша светлость! Оставил нам хозяйство покойный государь необжитое.

Меншиков слабо улыбнулся, отложил в сторону перо, которым крепил бумаги, кивнул Волкову:

– Иди. Я тогда… позову!

И когда тот вышел, прикрыв глаза, глухо забормотал:

– Не–об–жи–тое… Это он верно, Пожалуй, сказал. Н–да–а… Со всех сторон идут жалобы. Денег нет!.. Канцелярии, суды новые, а люди в них больше старые. Нужно править. А как?.. – И, барабаня пальцами по столу, кривя рот в принужденной улыбке, шептал: – По всем по трем, коренной не тронь, а кроме коренной нет ни одной! Так, что ли?

Нерадостно думалось: «Четверть века народ покоя не знал от наборов одних: набирали и в тяжелую, беспрерывную военную службу пехотную, и в новую службу морскую, в работники для тяжких работ в гнилых, отлеглых краях, и в школы свои и в заморские. Для войска и флота, для каналов и гаваней, для служителей и советников, резидентов деньги да деньги нужны. А где их сыскать? С кого брать? Подати тяжкие и так уже пудовыми гирями легли на все «души». Взято все, что возможно, и все, что возможно, отдано в откуп. Нашлась вещь богатая для народа – гроб дубовый, и тот отобрала казна, теперь втридорога продает; староверы платят оклады двойные, а староветные бороды выкупают.

Указ за указом – и один строже другого: как возможно, ищите руды, красок, доставляйте «монстров», растите тонкорунных овец, строевых лошадей, выделывайте по–новому юфть; не сметь строить старых лодок, суденышек, не ткать узких полотен, товары вывозить не на север, а в Ригу и в Санкт–Петербург!..»

– Насле–едство великое! – проговорил, отвернулся к окну. – А расплачивайся так по все старым статьям, чтобы из нового не отдавать ничего. Что с бою взято, то свято! Удержи все, что завоевал император, чего он добился, не растеряйся!.. Не сойди, Боже тебя сохрани, с проторенной им дороги!

А первое: удержать надо любимое детище покойного императора – новое войско. Ох как оно сейчас нужно!..

Меншиков понимал, что сильная армия, необходимая всегда, теперь была нужна особенно, для того чтобы прочно, надежно поддерживать и всячески укреплять новое значение родины.

Набор войска был тяжел для малолюдной России, и потому, строго карая крепостных за побеги, правительство вынуждено было позволять желающим выход из крепостного состояния в войско. Сенаторы, надежные защитники крепостников, отстаивающих прежде всего свои интересы, представили было в Верховный Тайный Совет свое мнение, что надобно «запретить вольницу» – возбранить крепостным записываться добровольно в солдаты. В Совете долго рассуждали; сама императрица присутствовала на заседании и, выслушав всех, после чего отдельно посоветовавшись с Александром Даниловичем, объявила, что вольницу вовсе пресекать не следует, и потребовала, чтобы члены Совета, подумав еще, «написали бы мнение и представили средство, каким бы образом в том полегчить, но чтобы вовсе вольницу не пресечь».

Екатерина объявила, что отныне она сама будет присутствовать на заседаниях Верховного Тайного Совета. Однако Меншиков, как вновь назначенный президент Военной коллегии, получил особое право: в те дни, когда императрица по той или иной причине не сможет присутствовать на заседании Совета, в такие Дни о важных воинских делах докладывать только ей лично. «В которые дни мы не будем сами в Верховном Тайном Совете, – сказано было в указе, – то о важных воинских делах президенту Военной коллегии, кроме нас самих, рапортов и ведомостей никому не сообщать».

По докладу Меншикова Екатерина отменила «баллотирование офицеров товарищами». Сказано было при этом, что и покойный император уже видел неудобство этого способа производства в чины. Изменен был и порядок расквартирования войск на постоянных квартирах. Вред этого расквартирования видели в растянутости полков, а также в притеснениях, которым подвергались барские крестьяне от солдат, чем причинялись большие убытки дворянству.

Екатерина повелела полки селить при городах – преимущественно пограничных и таких, где хлеб дешев и много лесов: это должно помочь сбору войск и офицерскому надзору за рядовыми.

«Когда конъюнктуры допустят», позволено было две части офицеров, урядников и рядовых из шляхетства отпускать по домам, чтобы они могли привести в порядок свои деревни, и таким отпускным жалованья не давать.

Особо строго спрашивал Александр Данилович с квартирмейстеров, должности которых были введены Петром в полках, бригадах, дивизиях. От квартирмейстеров требовалось иметь «записные книги или протоколы» всех оперативных планов; они обязаны были также описывать районы предполагаемых военных действий, пути сообщения, изучать будущие театры войны, «все походы и лагеря записывать и чертежи оным делать».

Но подготовка квартирмейстеров была пока что слабая. Их надобно было готовить, учить и учить. Выдвигать способных! – требовал Меншиков. Хотя бы и из простых людей, но чтобы они могли «себя оказать и от других, которые в таковых науках неискусны, отличиться и скорее их чин получить».

– Ибо сие, – полагал президент Военной коллегии, – первейшей важности дело!

«Войско продолжает содержаться здесь в образцовом состоянии», – доносили своим дворам резиденты. И иностранные правительства, хорошо осведомленные об этом, поневоле должны были и теперь с уважением прислушиваться к голосу великой Российской империи.

4

Екатерине перевалило на пятый десяток [88]88
  Родилась в апреле 1683 года.


[Закрыть]. Она располнела, пожелтела, ссутулилась. Когда ее дочь Анна спрашивала:

– Что это, мамочка, ты такая молчаливая да грустная стала? – подходила, ласково приникала к плечу, обнимала, – да и старенькая… – она отвечала со вздохом:

– Горе‑то, дочурка, одного рака красит!

А горя она пережила действительно много: похоронила до этого восемь человек детей, потом – мужа и вместе с ним шестилетнюю дочь [89]89
  Наталью. Умерла 4 марта 1725 года, спустя пять недель после смерти Петра. Похоронена в один день с отцом. Из одиннадцати детей, рожденных Екатериной (за двадцатидвухлетнюю жизнь с Петром), остались в живых только две дочери – Анна и Елизавета.


[Закрыть].

Первый год своего царствования Екатерина еще проявляла личную заботливость о продолжении дел покойного мужа: «о воинских делах имела немалое попечение и в прочем, что принадлежит к удовольствию полков», часто «изволила сама при экзерцициях присутствовать», «делала смотр полкам на лугу, где стоял большой глобус, и всех офицеров из рук своих напитками жаловала»; в Петергофе, «яко любимое место государя императора, на память его величества славных дел, изволила некоторые домы доделывать и игрывыми водами [90]90
  Фонтанами.


[Закрыть]и прочими украшениями украшать». Но это продолжалось недолго.

Мысль о том, что станет с дочерьми после ее смерти, начала занимать Екатерину все больше и больше. Старшую, Анну, она выдала замуж за герцога голштинского. А как устроить Елизавету?

Легко было взойти на престол во время малолетства великого князя Петра Алексеевича, но этого единственного мужского представителя династии по достижении им совершеннолетия очень трудно будет отстранить от престола в пользу одной из его теток. Пожалуй, и… невозможно.

Милостями и ласками Екатерина надеялась привязать к себе и своим детям старых вельмож, но родовитые брали награды и озирались – искали чего‑нибудь более твердого.

Поминовение во всех церквах Российской империи обеих цесаревен прежде великого князя Петра Алексеевича, как намек на отстранение последнего, было солью на рану старозаветных людей, особенно родовитых. Появились злые подметные письма.

Предложил было Остерман совершить бракосочетание великого князя Петра Алексеевича с цесаревной Елизаветой Петровной, но средство это, рассчитанное на примирение враждующих партий, было решительно отвергнуто Екатериной и ее приближенными. Такой брак был явно незаконным и поэтому легкорасторжимым. Да и церковь, а следовательно, и народ восстали бы против женитьбы племянника на родной тетке.

Екатерина пыталась успокоить себя единственно тем, что она, «смотря по конъюнктурам», вправе назначить преемника. Во всяком случае, ей нужно было неустанно заботиться о ближайших интересах дочерей. И она, всецело полагаясь на своих приближенных, во главе с Александром Даниловичем, все больше и больше начинает отходить от государственных дел, поглощаясь делами семейными. Да и здоровье ее заметно ухудшилось: днями она лежала в постели или сидела в покойной кафалке; частенько ее лихорадило и румянец выступал на щеках нехороший – алыми пятнами, кашель спать не давал.

Лейб–медик предостерегал:

– Как возможно от простуды берегитесь, ваше величество. Для вас она сейчас, – виновато улыбался, протирая очки, – может быть… неприятна особенно!..

И генералитет, офицерство так и ахнули от гордости, когда все бразды правления прочно взял в свои руки Александр Данилович Меншиков: ведь чуть не весь офицерский корпус состоял из «новых людей».

Ахали не только доброжелатели, но и враги светлейшего князя – и на то, как это ухитрялся он не развороваться: заседать в Военной коллегии, и в сенате, и в Верховном Тайном Совете, ястребом следить за каждым гарнизоном, полком… Ахали и говорили:

– Да оно, надо дело говорить, и наследство император оставил – переворошено все!.. Зато и жаден князь до всего же!

«Двужильный!» – ворчали–шипели одни. «Орел!» – восторгались другие. «Первая военная знаменитость, оставленная славным царствованием великого императора!»

Да, дела государственные не ждали. Прежде всего надо было что‑то решать с «ревизскими душами». Переобремененные налогами крестьяне продолжали уходить от помещиков «в башкиры, Сибирь, даже за чужие границы». Растерянность и замешательство царили среди помещиков, духовенства. И в правительственных кругах все более сознавали, какую огромную опасность влечет за собой рост армии беглых.

Сенат предлагал: «на 1726 год взять с наличных по 50 копеек, вместо 74, а на будущие годы брать по 79 копеек с ревизской души; уменьшить расходы на армию».

Дело перешло в Верховный Тайный Совет, где началось рассуждение, «как можно сделать крестьянам облегчение в сборе подушных денег, ибо до того дойдет, что брать будет не с кого».

Меншиков отчетливо сознавал, что упорствовать во взыскании с крестьян недоимок, и только деньгами, да еще настаивать при этом на прежних армейских расходах, – означает теперь простое и настоящее поощрение народных восстаний. И Александр Данилович от имени Военной коллегии представил доношение, которое «Верховный Тайный Совет принял за благо: «Отдать крестьянам на волю, кто хочет платить подать деньгами, кто хлебом» – и, кроме того, поступаясь своим, казалось, безграничным стремлением к укреплению армии, предложил: «Немедля вывести из всех уездов генералитет, штабы обер–офицеров, которые находятся у воинских сборов».

Согласно решению Верховного Тайного Совета, были преданы суду и казни чиновники, «зело провинившиеся в притеснениях». Указано было, кроме того, чтобы «на майскую треть 1727 года с крестьян подушной платы не брать; что не добрано за прошлые годы из подушного сбора, то выбрать непременно до сентября, а платить эту недоимку за крестьян самим помещикам; править на них, а не на крестьянах, ибо известно, что в небытность помещиков в деревнях приказчики их что хотят, то и делают, и доимки причиною они».

– Справедливо решили! – убеждал Александр Данилович помещиков. – Для вашего укрепления указ дан – вы и напрягайтесь! Больше того, что с вас положено, нам даром не надо, но имейте в виду – и от казны мы вам больше копейки не оторвем!.. Есть вещи, – пояснял он, – за которые нужно до последнего биться. А есть обух. И плетью его перешибать не годится. Кабы он сам кого‑нибудь не зашиб.