Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц)

– Не то что у нас, маета! – тосковали солдаты, вспоминая, как стозвучно шумят родные леса с их благоуханием, смешанным с влажной свежестью лугов и дымком от бивачных костров, как белеет росой трава на лугах, звенят излучистые лесные ручьи, как весело живут кудрявые рощи, полные прохладного сумрака, песен и шепота листьев…

А здесь – по целым неделям багровое солнце палит с мутного, мглистого неба; в сухом бурьяне шатается порывистый ветер; тучами носится в воздухе раскаленная пыль. И золотисто–зеленые мухи словно прилипают к потным, обожженным спинам отрывающих окопы солдат.

Надо было копать, копать и копать сухую, как камень твердую землю. Петр сам рыл траншеи, готовил позиции, устанавливал пушки на своей батарее. Данилыч не отставал, работал «на урок» и у Петра «на подхвате». А когда начали действовать артиллерийские батареи, они с Петром Алексеевым самолично и забивали заряды, и ядра закладывали, и наводили, и стреляли, – две недели подряд не покидая позиций. На закопченных лицах только глаза да зубы блестели.

– Чистые эфиопы! – шутил Алексашка, утираясь ладонью и только размазывая копоть и грязь по лицу.

Все сморились, а они с Петром Алексеевым как двужильные. А Данилыч – так тот не переставал сыпать поговорками, шутками.

– Солдат чести не кинет, хоть головушка сгинет! – Кричал: – А ну, братцы, сведем у турок домок в один уголок!..

Петр так и записал в своей книжке: «Зачал служить с первого Азовского похода бомбардиром».

Алексашка ничего не записывал. Слабоват был по письменной части, больше на память надеялся: грамоту одолевал «самоуком», кто что расскажет, покажет, урывками; мог написать свои имя и фамилию. В раздаточных ведомостях на выдачу жалованья писал: «Александр Меншиков принял» или: «взял и списался», – и то царапал такими каракулями, что разобрать это можно было единственно по догадке. О своем прохождении службы – о чинах, должностях, датах, сроках – считал:

– Запишут, кому надлежит это ведать. А мы про себя и так помним.

Очень скоро, однако, оказалось, что средства, которыми располагал Петр, недостаточны. Войско страдало от недостатка продовольствия, стрельцы отказывались повиноваться и разлагали этим всю армию; старые иноземные инженеры оказались неспособными на настоящее дело.

Были произведены два штурма, но оба не удались. Подведенные под крепостные стены подкопы больше повредили своим, нежели осажденным. Адам Вейде, которому приписывали неудачу с подкопами, сделался предметом общей ненависти и несколько дней боялся показываться на глаза солдатам, стрельцам.

В консилии трех генералов царили непримиримые разногласия.

А между тем азовский гарнизон получил подкрепления с моря.

Первый блин выходил комом. А Алексашка еще подливал масла в огонь:

– Может быть, мин херр, преображенцев расставить, чтобы примером показывали стрельцам да солдатам, как дело‑то делать?

– Мели, Емеля, твоя неделя! – отмахивался от него Петр. – Эк что удумала умная голова – рассеять лучший полк?

– А если без нас, без преображенцев‑то, не выходит?

Петр помолчал, потом сердито ответил:

– Должно выйти… Отстань, смола, не твоего ума дело!

– А Тиммерман, – не унимался Данилыч, – ну какой толк от этого дряхлого немца? Он тебя, мин херр, числительнице обучал, а сам простого счета не знает… «Подкоп под турок вели, а своих в землю свели», – толкуют про немцев солдаты. Истинно! Ни одного турка не задели, а своих сколько они погубили этими треклятыми подкопами!.. Инжене–еры мусорные! Трем свиньям пойла разлить не сумеют, а туда же, подко–опы!..

– Знаю, – оборвал его Петр, – какой Тиммерман инженер, а Брант корабельщик. Ну, а что сделаешь, когда лучших не сыщешь?

– Учили они нас с огненными шестами на штурмы ходить, а тут… шершни летают, ядрами лупят!

– Сразу ничего не бывает.

– Да генералы и теперь на консилии лаются. Кто из них прав, черт–те знает…

– Что–о! – Петр вскочил, дернул шеей. – Суешь нос, проходимец! – Схватил дубовую трость.

Но Алексашка успел бомбой вылететь из палатки.

Сентябрь стоял тихий и теплый. Будто отуманенное, солнце в ясном голубом небе с белыми круглыми облаками еще грело по–летнему, но уже пожелтели трава и листья, Долетела над полями легонькая радужная паутинка, птицы перед отлетом за море уже начали собираться в дружные стаи. Надвигалась осень, а с ней неизбежные ненастье, распутица, холод. Возникали вопросы: как дальше, глубокой осенью, стоять войску в открытой степи, под проливными дождями, как подвозить по раскисшим черноземным дорогам провиант, боеприпасы, фураж?

К тому же в лагере начались повальные болезни солдат, падеж лошадей. Петр вынужден был снять осаду Азова.

Не больше сделано было Шереметевым и Мазепой в низовьях Днепра.

9

Первая неудача не заставила Петра отказаться от намерения овладеть Азовом – наоборот, с изумительной энергией начал он готовить новые средства для обеспечения успеха второго похода.

Убедившись, что многоначалие в армии пагубно, Петр назначил главнокомандующим над всеми войсками боярина Алексея Семеновича Шеина, приобретшего некоторый опыт в прежних крымских походах. Очевидно было также и то, что Азова не взять, если не будет заперт вход в него с устья Дона. Для блокады крепости с моря нужны корабли. И Петр принял решение: построить флот в течение осени и зимы.

Местом для постройки судов был назначен Воронеж. В городе этом, окруженном со всех сторон хорошим корабельным лесом, судостроение велось издавна еще потому, что главным образом отсюда шел сплав «жалованья» – хлеба, сукон, холстов и военных припасов, – отпускаемого государем Донскому казачьему войску.

К концу февраля 1696 года были заготовлены части для двадцати двух галер и четырех брандеров; работали солдаты Преображенского и Семеновского полков, воронежские судовщики, плотники, согнанные из разных мест к государеву делу. В лесистых местах, прилегающих к Дону, – возле Козлова, Доброго, Сокольска, – 26 000 рабочих должны были срубить к весне, для погрузки сухопутного войска, 100 плотов, 300 лодок, 1300 стругов.

Петр еще в конце зимы прискакал в Воронеж и сам принялся за топор и циркуль. Мешала больная нога. Приходилось сильно опираться на плечо неразлучного Данилыча. Свой глаз нужен был всюду, и Алексашка вынужден был водить Петра по всем участкам работ.

Затруднений в строительстве было хоть отбавляй. Тысячи рабочих не являлись на указанные места, многие убегали с работ, подводчики разбегались с дороги, бросая перевозимую кладь, – горели леса – и именно там, где рубили струги, «через что струговому делу чинилось великое порушение, а морскому воинскому походу остановка», в кузницах не хватало угля…

Погода тоже «чинила порушение и остановку»: крепчайшие морозы стояли до первой половины апреля. Снег на судовых дворах, звонко хрустевший при каждом, даже самом легоньком, шаге, был сплошь усеян свежей, пахучей щепой. Днями падал редкий снежок, но все холодело, яснело, а к ночи так примораживало, что звезды казались огнями, горевшими на темно–синем покрове.

– Ну и студено ж на дворе! Вызвездило – страсть! – крякал Петр, входя в избу, обирая сосульки со своих «котских» усов, двигая плечами, потирая их ерзающим полушубком. – А канаты, мин брудор, – обращался к Данилычу, – надо в Москве вить. И о том напомни, чтобы Францу Яковлевичу написать. В такой лютый мороз здесь, на ветру, их вить – руки заходятся. Сам пробовал – ничего не выходит.

– А в Москве? – спрашивал Меншиков.

– В Москве можно теплые сараи найти. На Яузе при стекольном заводе, к примеру, такие хоромины есть, что вей сколько хочешь.

Данилыч подхватывал:

– Доски для опалубки тоже на всех московских лесопилках бы надо пилить. Здешние лесопилки не управляются. И о том бы, мин херр, Францу Яковлевичу тоже надобно отписать.

Сами Петр и Данилыч работали не покладая рук сколачивали стапели, тесали сырые, мерзлые бревна, стругали брусья – показывали пример делом, работой.

«А за воронежскими десятниками смотри да смотри, – раздумывал Меншиков. – Воротяжки. Дубы стоеросовые. Одеты как сторожа у складов: в тулупах, валенках, у всех в руках суковатые палки. Смотрят волками. Заросли – ажно из ушей седые космы торчат. Слова зря не уронят. Себе на уме мужики».

– А вы делом доказывайте, – накидывался на них Алексашка, – что с палками‑то шастаете! Или что сторожите?

Но десятники, встречавшие его низкими поклонами, мяли шапки, стоя перед ним равнодушно–почтительно, с таким видом, что все равно ничего не поделаешь.

В конце концов Данилыч махал рукой, сбрасывал кафтан, плевал на руки – и во главе десятка:

– А ну, робятушки!.. Будет по чарке! – коротко взмахивал топором, ловко надрубая бревно в местах будущей затеей. Разогнувшись, он снова плевал на ладони и привычно сноровисто принимался тесать.

Недаром о нем толки шли:

– Мастак!.. Да и во все, как есть, он вникает. Во все! И в ратном тож деле, заметь, особливо когда до новинок доходит, в том разе смысленней его, почесть, нет никого. А государю то лестно. Вот и пойми ты из этого!

– Может и за бомбардира ответить?

– Не то что за бомбардира, а может… Даже диву даешься!.. Мы‑то, чай, видим. Не–ет, мы даром не хвалим… А уж так‑то сказать – и отчаянный! То возьми во внимание: кругом ядра свищут, бывало, турецкие… И сейчас в ответ наши – р–раз! – из всех ружей, да опосля того – гр–рох! – из всех пушек. И пошло, братец мой, и пошло, индо сердце захолодает, дух захватывает, руки отымаются!

– Привычку надо по этой части.

– И не говори! Подумаешь умом – головушка кругом. Кабы, кажись, маленько еще – помереть! Ужасть, братец ты мой! И о двух головах пропадешь! А ему хоть бы что. Балагурит, чертяка. Заметь: не кланяется пулям да ядрам, не прячется, а завсегда на виду, да еще балагурит. Верно тебе говорю. И все ловко, ядрено да весело. Ну, разносчиком был, сам понимаешь… Опять же нужно тебе сказать, на корабле он, как векша, по канатам, по мачтам–от лазает…

Да, что служил, что работал Данилыч отменно – весело, чисто, сноровисто.

– Любо–два! – с завистью и радостью вскрикивал Петр, старавшийся радом, в соседнем, правофланговом десятке, с нескрываемым восхищением наблюдал, как из‑под топора Алексашки пласт маслянисто–желтой щепы с сочным хрустом, ровно, «по нитке», отваливается от гладко отесанного бревна.

Несмотря на препоны и порушения, все было «здорово», и «дело шло с поспешением», потому что «мы, – писал Петр Стрешневу, – по приказу прадеда нашего Адама в поте лица едим хлеб свой».

Петр жил в маленькой, из двух горниц, избе. Данилыч находился при нем.

А весна выдалась дружная. Все стояли лютые холода, вдруг невесть откуда налетели теплые ветры, растопили снега, погнали ручьи с берегов, взломали лед на реке. И сырые, туманные зори скоро сменились легкими, синими. А потом пролил дождь – резкий, ядреный. И сразу запахло свежими зеленями, горьким духом, олешника, лозняка.

Можно было отчаливать.

В конце апреля, когда уже густо зеленели луга за рекой и легкой белой зябью шли по ласково синевшему небу прозрачные облака, а жаворонки звонко лили свои трели на парную, наливающуюся соками землю, – двинулись струги с войсками. А 3 мая по очистившейся от туманов реке поплыл и морской караван – флот, состоящий из двух кораблей, двадцати трех галер и четырех брандеров. Впереди, на галере «Принципиум», начальствуя над восемью судами, плыл капитан Петр Алексеев.

Труды, употребленные на постройку судов, оказались далеко не напрасными: русский флот запер донские гирла, Азов был блокирован полностью.

Отдельные турецкие корабли, попытавшиеся было подойти к крепости, были метко обстреляны и поспешили убраться, два из них при этом сели на мель и были русскими сожжены.

В середине июня начался обстрел крепости. Жестокая канонада продолжалась несколько недель. Почти все жилые дома в Азове были разрушены, за ними начали подаваться и крепостные сооружения. Жители укрывались в землянках, но и эти убежища подвергались постоянному всеразрушающему обстрелу.

И вот в то время, когда на военном совете обсуждался вопрос о генеральном штурме Азова, турки открыли переговоры о сдаче.

Крепость капитулировала.

Радость Петра была неописуема. «Радуйтесь и паки реку радуйтесь!» – писал он в Москву, извещая о сдаче Азова.

В конце сентября 1696 года состоялось торжественное вступление войска в Москву.

Гвардейские, солдатские и стрелецкие полки с развевающимися знаменами, высшее офицерство в парадных экипажах, духовенство с хоругвями и иконами, пленные турки и татары нестройными толпами следовали под звуки торжественной музыки.

Петр шел пешком, в мундире капитана, за раззолоченным экипажем генерал–адмирала Лефорта.

Сержант Меншиков маршировал среди офицеров Преображенского полка.

Главный устроитель торжества Виниус, пристроившись на самом верху громадных триумфальных ворот, среди знамен и оружия, говорил в трубу вирши. Вирши были крупно написаны и на арке ворот, под изображением плачущих турок: «Ах, Азов мы потеряли и тем бедство себе достали!»

Первый министр Лев Кириллович Нарышкин велел выкатить для народа бочки с пивом и медом; выставили угощение и царедворцы и некоторые купцы–богатеи, а патриаршее подворье выслало квас, калачи.

С утра началось торжество. Прошел день, уже скрылось солнце за крышами, гуще и свежее запахла блеклая осенняя зелень в вечерней тени, роса пала на сады, огороды; а народ все гулял – славил российское воинство, и морское и полевое.

Награды начальным людям были розданы в этот раз по прадедовскому обычаю: шубы, кубки, меха, прибавки крестьянских дворов.

10

– Ну, отвоевали, отпраздновали… А что дальше? Куда плыть из Азова? Как смекаешь об этом, ночной тайный советник?

Алексашка было приподнялся на локте, снизу вверх глянул на Петра Алексеевича, растянувшегося на лавке. Хмыкнул, опять лег на кошму.

Петра знобило. Из‑под громадного тулупа торчала только взлохмаченная голова да внизу носки расписных татарских валенок.

– Что мычишь? Или язык отнялся?

– Отнимется, если… Круто гнуть – переломится, думаю. А полегоньку, сам знаешь, мин херр, времени у нас для этого нет.

Приподнялся снова, перевернулся к Петру:

– Взять то… Сколько трудов стоило одолеть малую турецкую крепостенку! Больше себе, нежели туркам, бывало, вредили. А что бы случилось, если бы пришлось воевать какую‑нибудь свейскую или немецкую крепость?

Петр ровно, в тон Данилычу:

– Да и с турками не все кончено. Черное‑то море у них! И вокруг Азова владения татар. На Азов они могут и с суши и с моря напасть.

– Ну, с суши, мин херр, можно огородиться, рвы там, валы, стены построить, за них посадить крепкое войско… А вот с моря – тут… да–а! Воронежские‑то плоскодонки в море не выведешь. В Дону они хороши, а в море…

Петр фыркнул:

– В море – завертит. Флот для этого нужен морской, настоящий, с глубокой осадкой.

– В полста судов, мин херр, – мечтательно добавил Данилыч.

Петр рассмеялся:

– Не мало?

– Нам, мин херр, этого доброго никогда много не будет.

– А деньги на это доброе где брать?

– Обложить чванливых, ленивых, строптивых, спесивых, купцов, попов и простых мужиков… С миру по нитке – голому петля!

Резко мотнулись носки валенок. Нахмурившись, Петр прикрикнул:

– Не балагурь! Не до этого!..

В конце октября Петр собрал в Преображенском бояр. Сказал им коротко, по записке:

«Ничто же лучше мню быть, еже воевать морем, такоже зело близко есть и удобно многократ паче нежели сухим путем. К сему же потребен есть флот в сорок или вяще судов».

А 4 ноября было другое сидение, не по прадедовскому обычаю – с иноземцами.

Было приговорено:

«Корабли сделать со всею готовностью, и с пушками, и с мелким ружьем, а делать их так: патриарху и монастырям с 8000 крестьянских дворов – корабль; с бояр и со всех чинов служилых людей с 10 000 крестьянских дворов – корабль; гостям и гостиной сотне, черных сотен и слобод, беломесцам и городам вместо десятой деньги, которая с них собиралась в прошлых годах, сделать 12 кораблей со всеми припасами».

И дело пошло.

Бояре, помещики–вотчинники, торговые люди, монастыри стали складываться, составлять «кумпанства», чтобы общими силами вести строительство кораблей.

В начале 1697 года десятки тысяч плотников, столяров, кузнецов и других работных людей стали стекаться к государеву делу – рубить корабли. Сгонялись они в Воронеж, в село Чертовицкое, на пристани Романскую, Ступинскую и ниже по Хопру и по Дону.

Началось невиданное и неслыханное в России новое дело – «строение великим иждивением кораблей, галер и прочих судов». И «дабы то вечно утвердилось в России, повелел государь некое число молодых послать в Голландию и иные государства, учиться архитектуры и управления корабельного».

Пятьдесят молодых людей родовитых фамилий снаряжены были, пока что, с этой целью за море.

– Набрать бы и мастеров иноземцев, – советовал Данилыч, угадывая мысль государя. – А? Как, мин херр?

– А кто их будет отыскивать, нанимать? – сердито, давно мучаясь этим вопросом, спрашивал Петр. – Дьяки да бояре?.. Ну какой толк они знают в таких мастерах?

– Это верно, – соглашался Данилыч. – На дьяков да бояр полагаться в таком деле нельзя.

– Вот об этом и толк. А потом – послал я своих молодых к иноземцам в науку. А как они там обучаются? Кто это может проверить? Надобно, чтобы прежде кто‑то из наших все разузнал, все прощупал бы там, до всего бы дошел, докопался бы до самых корней!..

– Кто же может такое свершить, – вставил с ухмылкой тотчас понявший, в чем дело, Данилыч, – как не сам шкипер да бомбардир да капитан Петр Алексеев?!

И после того, как довольный Петр хлопнул его по плечу, он прибавил:

– Дорогого стоит, мин херр, – самим посмотреть да толком узнать, что у них стоит там перенять. А то как бывает: полетели за море гуси, а и прилетели – тож не лебеди!

11

Отрезанная от связывающих с Европой естественных выходов Россия, эта огромная страна, раскинувшаяся до берегов Ледовитого океана на севере и реки Амура – границы Китайской Срединной империи на востоке, вынуждена была стоять в стороне от бурных течений, что на Западе разрушали средневековые феодальные отношения, расчищая дорогу хозяйственному и культурному росту.

Не раз, пытаясь расправлять свои могучие плечи, тянулся к морям Русский Витязь, но, осаждаемый со всех сторон и турецко–татарскими ордами, и шайками немецких, шведских, польских, литовских захватчиков, он вплоть до конца XVIII века вынужден был отбиваться от внешних врагов, борясь за свою независимость. И это отнимало у него чуть не последние силы и средства.

Потому в отрезанной от Европы и осаждаемой врагами России в это время еще цвели полным цветом средневековые, сковывающие жизнь народа порядки. Приказы как они сложились при Иване III, так и застыли, верша по старинке все дела в государстве. И войско московское во многом еще отставало от западных армий, особенно в организации, да и в вооружении тоже, что весьма осложняло борьбу с врагами Русской земли.

А скрытые возможности роста, что таились и зрели в сильнейшем и способнейшем русском народе, были, кто понимал, превеликие. Недаром шведский король Густав–Адольф в начале XVII века писал:

«Если бы Россия подозревала свое собственное могущество, то близость моря, рек и озер, которых она до сих пор не умела еще оценить, дала бы ей возможность не только вторгнуться в Финляндию со всех сторон и во всякое время года, но даже, благодаря огромным ее средствам и неизмеримости ее пределов, покрыть своими кораблями Балтийское море».

Но пока дремал народ–богатырь.

У правителей же степенно, благолепно текла сытая жизнь. Дни у бояр отсчитывались, как костяшки на счетах, скучные, похожие один на другой. Только и разнообразия, что праздники храмовые. К таким праздникам именитые люди отправлялись на богомолье в московские монастыри, а то и за Москву – к Сергию Троице, к Николе–на–Угреши, в Звенигород либо в Можайск.

Поездки по монастырям – события чрезвычайные, настоящие походы, хлопотливые, многолюдные, ибо почтенному человеку «езда малолюдством – чести поруха». К поездкам готовились задолго и потом пространно о них толковали. А не было праздников – сон, еда да моление. Занимали домовитых хозяев проделки шутов, россказни сказочников да странников «по обету» – от Гроба Господня с Афонской горы, из Киевской лавры.

Родовитые служили, сидели в царской думе – слушали о самых важных делах. Бояре помельче из года в год ходили в походы, прихватив с собой пяток–десяток конных холопей, посторожить какой‑нибудь участок границы отечества, получали неважные воеводства, дабы умеренным кормом пополнить животы, оскудевшие от походов, а на личных деловых бумагах такого боярина, какого‑нибудь Микиты, Савельева сына, Щербатого, вместо его подписи ставилась помета, что «отец его духовный поп Нефед в его, Щербатого, место руку приложил, затем, что он, Щербатой, грамоте не умеет».

Сын знатного боярина знал, что он не сегодня завтра получит важное место, станет воеводой либо начальником в войске. Его почти ничему не учили. Много–много, если он умеет читать Часослов и Псалтырь, но его отец знатен – значит, и он должен быть большим человеком. Так молодой боярин и знал и почестей так добивался.

«А родители мои пожалованы в переднюю, – пишет он в челобитной к царю, – вели и мне, государь, быть при твоей царской светлости в передней».

Так и шло. Родитель в думе – и сын попадает в думу; родитель воеводствует – и сыну достанется воеводство.

Шло степенно, чин чином, по издревле установившимся порядкам, правилам, уставам.

И вдруг!..

Великий государь приказал: пятьдесят человек из числа молодых людей знатных фамилий отправить в чужие земли, в обучение к еретикам–иноземцам.

И чему же они должны там обучаться?

«Экипажеству и механике, наукам филозофским и дохтурским, мореходским и сухопутским, навигации, инженерству, артиллерии, черчению, боцманству, артикулу солдатскому, танцевать, на шпагах биться, верхом ездить».

– Морехо–одские науки… с топором работать да на мачты лазить, словно плотник простой, под началом у нехристя… Позорище! – шипели бояре.

– Дело неслыханное, явно противное закону Божьему! – держало их руку высокое духовенство, подтверждая такое свое заключение Священным Писанием, в коем‑де «возбраняется православным иметь сообщения с иноплеменниками, понеже странствования сии наносят повреждения вере».

Крепко не по сердцу пришлась родовитым эта новая царева затея, особенно тем из них, у кого дети или ближайшие родственники попали в число отправляемых за границу.

Немало было и иноземцев, которые не видели в это время в Петре ни зрелого политика, ни толкового государственного деятеля вообще. «Он умен, деятелен, любознателен, но по основным своим качествам не дотягивает до той высоты, с которой обычно связывают понятие о государственном человеке, – полагали они. – Это молодой фантазер. В нем своеобразно сочетаются сильный темперамент и довольно острый ум с политической наивностью и распущенным мальчишеством. В самом деле, разве не фантазия, что он считает возможным в два года создать большой флот, образовать кадры русских моряков и одним своим посольством склонить к союзу против Турции целую европейскую коалицию – цезаря и папу, Англию, Данию и Пруссию, Голландию и Венецию? Царь, который бросается в такие небывалые и неожиданные предприятия, конечно же возбуждает множество опасений. Немудрено, что многие московские умы смутились, понимая несбыточность подобных мечтаний».

Недовольство московских старозаветных людей новыми, «еретическими» порядками вылилось в заговор на жизнь государя. Участники заговора – родовитые вельможи Алексей Сорокин и Федор Пушкин да стрелецкий полковник Иван Цыклер с товарищами – сговорились и…

– Порешили, Александр Данилович, ночью поджечь дом недалеко от его, государя, покоев и в смятении на том пожаре убить государя Петра Алексеевича, – рассказывал Меншикову пятидесятник стремянного Канищева полка Ларион Елизарьев.

– Зажечь дом, говоришь?

– Так, – мотал смоляной бородой Елизарьев, – ибо ведомо им, злодеям, что государь не оставит поспешить для утушения пожара.

– И убить?

– Изрезать ножей в пять, ироды, порешили…

В тот день Петр был у Лефорта – пировали по случаю решенного отъезда за границу «великого посольства».

Улучив подходящий момент, Меншиков отозвал государя в сторонку:

– Есть что сказать.

– Нашел время!

– Дело не терпит, мин херр.

Пристально глянув в округлившиеся глаза Алексашки и тотчас поняв, что дело, как видно, нешуточное и впрямь неотложное, Петр ухватил его за обшлаг и, потянув за собой, резко зашагал, направляясь в дальнюю комнату.

Оглянулся на лакея в дверях:

– Закрой! Стой там!.. Никого не впускай!

Подтолкнул Данилыча к креслу. Сам зашагал.

– Говори!

– Аника Щербаков, – начал Данилыч, – как‑то по холостому делу завел меня к своим сродственникам Елизарьевым. Дочь, говорит, у Лариона Елизарьева хороша…

– Стрелец? – перебил его Петр.

– Пятидесятник стремянного Канищева полка.

– Ну?

– Суд да дело… За вишневкой домашней да за пирогами с говядиной… Я самой‑то и говорю: «Как, мол, нонче стрелецкая‑то жизнь?» А она: «Хорошего мало, говорит, все шебаршится чего‑то…» А я: «Теперь‑то, мол, что им бунтовать?» – «Кто их, говорит, разберет. То нехорошо, это плохо… До смерти боюсь за своего хозяина. Не сбили б его с панталыку». Остальное выведал у Натальи, у дочки. Как в песне поется: «Пел, на грех, на беду, соловей во саду». Ну, и… растаяла девка, мин херр, как на ладони все выложила…

– Что?.. Не балагурь! – дернулся Петр.

– А то, мин херр, что бояре со стрельцами тебя убить порешили. Когда я самого‑то Елизарьева в угол припер: «Выкладывай, говорю, всю подноготную, иначе…»

Петр резко, с ходу повернулся к Данилычу:

– Хватит!.. Скачи к Нарышкину. Прикажи Елизарьева немедля доставить в Преображенское.

Выходя из комнаты, бросил:

– Да скажи, чтобы он, брюхатый, на одной ноге поворачивался!

23 февраля 1697 года Лев Кириллович Нарышкин, как велено было, прислал в Преображенское Канищева стремянного полка пятидесятника Лариона Елизарьева.

Допрашивал Елизарьева сам Петр, келейно, с глазу на глаз, даже Ромодановского не допустил… А допросив, указал: Соковнина, Цыклера, Пушкина, стрельцов Филиппова и Рожина, казака Лукьянова – казнить смертью.

«И на Красной площади начали строить столб каменный. И марта в четвертый день тот столб каменный доделан, и на том столбе шесть рожнов железных вделаны в камень. И того числа казнены в Преображенском ведомые воры и изменники. А головы изменничьи были воткнуты на рожны».

12

6 декабря 1696 года думный дьяк Емельян Украинцев объявил в Посольском приказе, что царь решил отправить великое посольство к цесарю, к королям английскому, датскому, к голландским штатам, к курфюрсту бранденбургскому и в Венецию – для подтверждения дружбы.

Великими послами были назначены: генерал–адмирал наместник новгородский Франц Яковлевич Лефорт, генерал и воинский комиссарий наместник сибирский Федор Алексеевич Головин и думный дьяк наместник болёвский Прокофий Богданович Возницын. Свита состояла из 250 человек, между ними находилось 35 волонтеров, ехавших для морской науки. Волонтеры составляли особый отряд, разделенный на три десятка. Десятником второго десятка числился урядник Преображенского полка Петр Михайлов, То есть царь.

Петр составил подробный список, что требовалось приобрести за границей, каких людей нанять, по каким ценам. Наказывал:

– Даром алтын не тратить!

Поручения послам он дал письменно и написал собственноручно, особенно позаботился о корабельном имуществе, приборах и оборудовании. Не забыл записать и о том, чтобы крепко проверить, как успевают молодые люди, посланные в обучение, так как за последнее время все чаще и чаще стало слышно, что русские навигаторы за границей «выбегают с ученья» в другие края и даже спасаются в монастырях на Афонской горе, а из тех, что остались в ученье, многие должают деньги, посещая австерии и игорные дома, а к родным в Россию шлют письма, жалуясь на нищету и разлуку, на то, что наука определена им самая премудрая, и хотя бы пришлось им все дни живота своего на тех науках себя трудить, а все‑таки им не выучиться; что они на разные науки ходят да без дела сидят, потому что языков иноземных не разумеют и «незнамо учиться языка, незнамо науки».

10 марта великое посольство выехало из Москвы.

Двигались величественно, медленно, как приличествует сановитым государевым людям.

– Как с кислым молоком пробираемся, – ворчал Данилыч, угадывая мысли пылкого, нетерпеливого государя.

Днем было все парно от весеннего солнечного сугрева, яснее смотрело весеннее небо, громче звенели на репейнике снегири, веселее чирикали воробьи на дороге, темневшей размокшим конским навозом; слезился снег на буграх и на крышах, дымились на припеке завалинки, голубой отблеск ложился на лужи; кое–где на опушках синели подснежники, пахло талой землей, прошлогодней прелой листвой. И словно по ветру доходило – лес оживает для новых песен и новых гостей…

А по вечерам тоскливо давила холодная пустынность безмолвных просторов – бесконечные гряды серых ноздреватых сугробов, текущих дрожащими ручейками по обочинам шляхов.

Всю дорогу до свейского рубежа плыли мимо глухомани: лесные разбухшие болотины с непролазным кочкарником, дикие пустоши, черные вихрастые деревушки; поля с тощими озимыми.

Стояли ясные, теплые весенние дни. Ночами иногда над горизонтом появлялось пламя – пожар: мужики ли жгут усадьбу, сам ли помещик горит или сами мужики? Пламя долго бьет кверху, но никто не видит, не слышит. Темное безмолвие обложило землю кругом на многие версты.

– Вот так и живут, – тяжело вздыхал Алексашка. – А ведь почти у самого свейского рубежа!

– Карабкаться надо, – кряхтел Петр, ворочаясь в тесноватом для его роста возке, – учиться, строиться, обзаводиться. Торговлю вести. Никто без надобности трудиться не станет. Ну какая корысть им, вотчинникам, распахивать этакие, – махнул в поле рукой, – Палестины, ежели им для прокорма это не требуется? Куда его, хлеб излишний, девать? Гноить? – И, подумав, добавил: – Вот ежели бы на все ихнее зерно покупщик нашелся…

– А куда его вывозить?

– Вот в этом и толк, что надобно пробиваться к морям.

– Как пробиваться?

– Подучимся, осмотримся, – тогда видно будет.

13

Рижский губернатор граф Дальбер, правоверный католик, даже веровал как «образцовый» солдат: чтобы быть «спасенным» – слепо исполнял предписанные папой обряды, имея в виду, что папа, наместник Христа, ответствен за спасение всех верующих. Он как бы главнокомандующий в этих делах. А что получится в армии, если каждый, вместо того чтобы беспрекословно подчиняться, будет рассуждать? Армия развалится – и все пропадет!..