Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

– Вот епархия! – говорил Меншиков, поднимая указательный палец. – Полцарства!..

Губернаторам было положено жалованье: тысяча двести рублей в год деньгами да шестьсот четвертей хлеба, санкт–петербургскому – вдвое.

В 1720 году Меншиков отправился на Украину «строить новые конные части».

Государю он доносил:

«Все полки исправя и неоднократно экзерцируя, по Вашего Величества указу, разделил на три корпуса, из которых отправил 4 полка в Ригу, 10 в Смоленск, а остальной, из 12 полков состоящий, расставил на границе польской со стороны Стародуба».

Занимался Александр Данилович и «узнанием состояния поселян». Перечисляя все тягости, которые они несли, Меншиков предлагал: «чтобы лучше их положить в подушной оклад, обложа по 80 копеек [62]62
  Против обычного оклада в 74 копейки.


[Закрыть]мужскую душу, сие послужит к их льготе, только бы уже ничего более с них не брать, а остатками от расходов сих подушных денег исправлять можно будет артиллерийские и другие надобности».

«И нашел здесь я, – доносил светлейший, – множество праздных под названием подбунчужных, которые все суть гетманские, старшинские и других всех чиновников родственники, свойственники, ближние и дальние, и под сим видом проживают в праздности; почему я, дабы сих тунеядцев, приверженных к панам, разогнать и дать им дело, предложил гетману, чтоб приготовил их к походу в Смоленск, и по получении в сем от Вашего Величества указа тот же бы час послал их туда».

В одном из своих писем Петр извещал Меншикова о том, что:

«С стоявшего у острова Наргина английского и шведского флота сделана была высадка на сей остров, где шведы сожгли у нас избу да баню».

Александр Данилович ответил:

«В учиненных обидах сих обоих флотов на острове Наргине, в сожжении бани и избы не извольте печалиться, но уступите добычу сию им на раздел, а именно: баню шведскому, а избу английскому флоту».

Меншиков имел основание так шутить. Россия господствовала на Балтике. И морские державы – особенно Голландия, Англия – из кожи лезли, пытаясь мешать усилению русского флота. Голландия по–прежнему отказывалась принимать на морскую практику русских солдат и матросов [63]63
  Еще в 1703 году русский посол в Голландии Матвеев, донося об отказе Голландии принять на морскую практику четыре тысячи русских солдат и матросов, писал, что «им то зело ненадобно, чтобы наш народ морской науке обучен был».


[Закрыть]. Английские агенты «обрабатывали» русских практикантов, учившихся кораблестроению, чтобы они не возвращались в Россию и принимали английское подданство. В 1719 году королевским указом было предписано всем англичанам, находившимся на морской службе в России, немедленно выехать на родину. А парламент принял билль, запрещавший английским подданным принимать русских в обучение кораблестроению и на морскую практику.

Так, по мере строительства русского флота, росло стремление морских держав всячески тормозить его дальнейшее укрепление.

Выполнив поручение государя, Меншиков 12 сентября 1720 года возвратился в Санкт–Петербург.

16

Ульрика–Элеонора не отказалась продолжать переговоры с Петром и отправила своих уполномоченных на Аландский конгресс. Польша и Дания также начали договариваться с Швецией, а английское правительство, без всякого со стороны России приглашения, прислало Петру предложение «быть посредником для заключения мира с Швецией». В Балтику вошли английские корабли.

Шведы изменили тон: начали запугивать русских уполномоченных возможностью «приступить к более выгодным для Швеции соглашениям с другими державами». Но проницательный Остерман стоял на своем.

«Швеция, – доносил он Петру, – дошла до такого состояния; что ей более всего необходим мир и особенно с царским величеством, как сильнейшим неприятелем… Если бы теперь ваше величество нанесли пущее разорение обнищавшей Швеции, то этим бы мы их принудили к миру».

Остерман, зная о давнишнем желании Петра сделать высадку на шведское побережье, настаивал на незамедлительном проведении этой операции.

– Мы хорошо понимаем, куда клонятся все ваши поступки, – мягко улыбаясь, говорил он шведскому уполномоченному Лилиенштедту, – но время, может быть, вам покажет, что вы обманываете сами себя.

Брюс, неодобрительно кривя тонкие губы, с обидным сожалением, скрипуче тянул:

– Тэ–эк… Тэ–эк и будет!.. Напрасно, господа, дорожитесь!

Петр привел в исполнение свой давнишний план: на шведский берег был высажен смешанный корпус из драгун и казаков.

Муж королевы, герцог гессен–кассельский, выступил было против этого десантного корпуса, но безуспешно, – драгуны и казаки действовали налетами. Особенно казаки. Они молниеносно появлялись то там, то здесь, внезапно исчезали, с тем чтобы так же неожиданно появиться вновь, в другом месте, где их меньше всего ожидали. Шведы начали трепетать при одном слове «казак».

Остерман по–прежнему стоял на своем: складывая губы в слабую улыбку, стараясь и в таком деле казаться любезным, он предлагал оставить за Россией Ингрию, Эстляндию и Лифляндию, в вознаграждение же обещал до двух миллионов рублей. Шведы, желая выиграть время, надеясь на английскую помощь, давали уклончивые ответы.

Английский король изъявлял желание установить мир, но «если все старания, по причине царского отказа, останутся бесплодными, – заявлял он, – Англия оставляет за собой право, по силе договора со Швецией, принять меры, не совсем приятные для царя».

Георг успел примирить с Швецией прусского короля, гарантировав ему обладание Штеттином; по ходатайству и настояниям Георга Дания также подписала мирный договор с Швецией. Английский флот продолжал плавать в Балтике…

Но все это не испугало Петра.

Готовить новую высадку! – распорядился он. «Дабы неприятелю отдыха не дать и почаял бы, что конец кампании, для того миром бы не умедлил».

Генералу Ласси был отдан приказ – опустошить берега Ботнического залива. Пять тысяч солдат и полтысячи казаков дано было генералу для выполнения этой задачи.

События оправдали столь решительную политику Петра. Продолжительность войны, постоянные неудачи, опустошение берегов, наконец, разгром флота – все это вызвало в Швеции всеобщее недовольство правительством.

Королева вынуждена была отказаться от престола в пользу своего супруга, принца Фридриха, который поспешил обнаружить миролюбивую политику: прислал в Петербург, будто к дружественному двору, посла с извещением о вступлении своем на престол.

Обе стороны желали мира, нуждались в нем, и мирные переговоры возобновились в Ништадте, маленьком финском городке около Або. С русской стороны их по–прежнему вели Брюс и Остерман. Петр требовал уступить ему Ингрию, Эстляндию, Карелию с крепостями Кексгольмом, Выборгом, а также Лифляндию.

Шведские уполномоченные не желали пойти на все уступки, а Петр не мог отказаться ни от одного из своих требований, не нарушая этим существеннейших интересов России. Петербург нельзя было оставить неприкрытым со стороны Финляндии, так же как и невозможно было оставить шведские крепости на Ладожском озере.

О каком безопасном плавании по Финскому заливу можно было думать, если по обоим его берегам остались бы шведские крепости и порты с военными кораблями? Даже в мирное время ни одна поломанная бурей мачта на русском корабле не могла быть исправлена, ни одна пробоина заделана иначе, как в шведском порту, с «соответствующего дозволения»!..

Уже одно то, что северный берег Финского залива и Аландские острова оставались в руках у шведов, грозило в будущем большими осложнениями для России. А в Лифляндии важна была Рига, запирающая устье Двины. Приобретение этого порта, особенно разбогатевшего во время войны, превращало Двину в один из важнейших торговых путей, не говоря уже о том, что она представляла надежную границу с Польско–Литовским государством.

Чтобы побудить шведов к уступкам, снова были посланы боевые корабли. Были высажены десанты. На виду у английского флота князь Михаил Голицын разбил шведскую эскадру возле острова Гренгам.

«Правда, не малая виктория может почесться, – писал об этом сражении Петр Меншикову на Украину, – потому что при очах господ англичан, которые ровно шведов обороняли, как их земли, так и флот».

После этого шведы стали уступчивее, дело умиротворения заметно ускорилось. Но вместе с тем приближалась и осень. Петра стала беспокоить мысль: а не о продлении ли времени только хлопочут шведы? Не водят ли они за нос пустыми разговорами?

Действительно, делая до сих пор уступки за уступками, шведские уполномоченные вдруг обнаружили решительное сопротивление уступить Выборг. Получив об этом уведомление, Петр встревожился, написал Остерману и Брюсу, чтобы они предприняли все, что могли, для удержания Выборга, но, «искренне желая окончить войну», разрешил, «чтоб из‑за этого не разрывали переговоров и уступили бы в случае последней крайности»… «Впрочем, – приписал, – я еду к вам сам».

Послав курьера с письмом, Петр отправил вслед за ним Ягужинского, поручив ему подробно объяснить свою волю Остерману и Брюсу, помочь им в ведении переговоров.

Тем временем Остерман объявил шведским уполномоченным, что получил от государя повеление рвать переговоры и выехать из Ништадта, если шведы не уступят Выборг и не подпишут мирный договор в двадцать четыре часа.

Шведские уполномоченные не решились на это, и…

30 августа 1721 года мирный договор был подписан.

Обер–прокурор сената граф Павел Иванович Ягужинский приехал в Ништадт слишком поздно…

Петр был на пути к Выборгу, когда покрытый пылью курьер привез ему подлинный только что подписанный акт.

«Сего моменту, – писал Петр на радостях командору Синявину, – получили мы ведомость, что всемилостивый Господь Бог двадцатиоднолетнюю войну пожелаемым благополучным миром окончил, который заключен в прошлом месяце в 30 день. И тако, прошедши троевременную школу [64]64
  То есть школу, в которой он слишком долго просидел. «Все ученики науки в семь лет оканчивают обыкновенно, – писал Петр позднее Василию Лукичу Долгорукому, – но наша школа троекратное время было (21 год), однако ж, слава Богу, так хорошо окончилась, как лучше быть невозможно».


[Закрыть], так кровавую и жестокую и весьма опасную, ныне… такой мир получили, с чем вас поздравляем».

Наскоро распорядившись о прекращении военных действий, Петр сел в маленькое суденышко и без всякой свиты поспешил в Петербург. В это серое, спокойное сентябрьское утро на Троицкой набережной было пустынно. Сырой ветер в бесцельном удальстве крутил желтый лист на дороге. Пахло водорослями, увядающей зеленью; серо–свинцовые волны мерно плескались о берег, лизали сваи. Сады за серыми хоромами, пестрыми домами, белыми мазанками пожелтели, поредели; ярко алели черепичные крыши.

В одном месте, против «Австерии», крепили берег. От копров гулко по воде доносились хлесткие, лихие запевки:

Свету в Питере видали,

Со свиньями корм едали!

К запевалам в меру и в лад приставали и, сливаясь, сходясь, зычно вторили им голоса:

Вот и ахай, казнись, дядя,

На себя теперя глядя!

Подхватывали, выделялись заливистые подголоски и выносные:

И–эх–х, давай, тяни, ворочай.

Был крестьянин, стал рабочий!

Мерно ухали бабы.

И никто бы не обратил внимания на стройную маленькую бригантину, которая быстро скользила к берегу под снежно–белыми парусами, качаясь и кланяясь на крутой серо–белёсой волне. Но в виду пристани Петр приказал: беспрестанно палить из всех трех пушек, трубачу стать на нос – трубить «сбор».

Что это значит?

На берегу зашевелились, забегали. Моряки рассмотрели вымпел на мачте:

– Государь!

Дали знать кому следует. Повалил народ. Появились кареты. Кто‑то выкрикнул:

– Мир?!

И… значение выстрелов стало мигом понятным.

– Ура–а-а! – прокатилось по пристани.

Полетели вверх шапки. Загремели, словно откликнувшись, пушки с крепостных бастионов. Из «Австерии» торопливо выкатывали бочки с пивом, вином…

– Здравствуйте, православные! – стоя на помосте, раскланивался на все четыре стороны Петр. – Толикая долговременная война закончилась, – зычно выкрикивал он своим сиповатым, простуженным басом, – и нам со Швецией дарован вечный, счастливый мир! – Зачерпнул ковш вина. – За благоденствие России и русского народа!.. Ура!

– Ур–ра–а!! – густо загремело на площади, раскатилось по прилегающим улицам, переулкам, снова вернулось к помосту и вновь раскатилось.

С крепости ударили из всех пушек. Выстроенные к этому времени на площади полки дали три залпа из ружей. Люди обнимали друг друга.

– Сподобил Господь!

По городу с известием о мире поскакали драгуны и трубачи с белыми через плечо перевязями, с знаменами, лавровыми ветвями в руках.

На рейдах флаги расцвечивания в знак торжества взметнулись над палубами кораблей. Всюду воцарилось праздничное, бурное оживление.

17

В три приема праздновалось заключение мира. В первый раз – наскоро, через несколько дней по получении переведенного на русский язык текста договора…

У Александра Даниловича – вот же как кстати! – празднование заключения мира совпало и с семейным торжеством – обручением молодого польского графа Петра Сапеги с старшей дочерью князя, десятилетней Марией. Двойной праздник! Действительно «кстати»!..

«Правда, вроде как раненько затеяно это обручение, – соображал Александр Данилович, – но… так надежнее… А то получится как с сестрицей Анной Даниловной. Выскочила за вертопраха Девьера! И ничего нельзя было сделать!..»

Девьер!..

Было это давно, еще во время пребывания государя в Голландии. На одном корабле царь заметил красивого, необыкновенно ловкого и проворного юнгу. Юноша этот, сын крещеного португальского еврея по фамилии Девьер, с радостью принял предложение Петра поступить в русскую службу. Сначала он был на побегушках у Меншикова, но скоро государь взял его к себе в денщики. Это уже было очень неплохо! Сулило быстрое продвижение…

Так оно и случилось: расторопный, толковый денщик понравился государю, он начал повышать его в чинах… Оперился Девьер и… в 1712 году обратился к светлейшему с предложением вступить в брак с сестрой его Анной Даниловной, во взаимности которой он был уверен.

– Ка–ак! – рявкнул князь. – Замуж за тебя, проходимца?! Вон!..

Но Девьер не отстал.

– Не испугает! – отрезал. – Не–ет, на всякий роток не накинешь платок! – И вторично пришел за ответом к светлейшему.

Тогда…

Вместо ответа Меншиков приказал: высечь навязчивого жениха!

Девьер бросился к государю, пал перед ним на колени, слезно просил заступы и помощи. И Петр приказал: обвенчать влюбленных немедля!

Брак совершился.

Вскоре Девьер был назначен обер–полицмейстером Санкт–Петербурга, впоследствии получил чин генерал–лейтенанта, должность сенатора. Однако, как ни повышался Девьер в должности и чинах, Меншиков не мог забыть, что этот «маканый португалец» [65]65
  Крещеный (от слова «макать»).


[Закрыть]насильно вошел к нему в родственники.

Так получилось с замужеством сестры. Что‑нибудь похожее могло получиться и с браком дочери!..

«Очень свободно, что и может получиться, если вовремя не обручить ее со стоящим человеком», – размышлял Александр Данилович, будучи твердо уверен, что таких, как Девьер, вертких прощелыг женихов в Питере хоть отбавляй!

Празднование заключения мира прошло хоть и не особенно пышно, но весело. Все были несказанно рады.

Во второй раз праздновали заключение мира более торжественно. Несколько дней подряд ликовал Петербург…

В Троицком соборе с амвона и со всех папертей был громогласно прочитан мирный трактат. Феофан Прокопович, кроме того, произнес обширную проповедь, в которой остановился на всех «знаменитых делах государя».

После проповеди держал торжественную речь канцлер Головкин.

– Вашего царского величества славные и мужественные воинские и политические дела, – говорил он, стоя во главе всех сенаторов, – через которые мы из тьмы неведения на феатр славы всего света произведены и в общество политичных народов присовокуплены, – и того ради како мы возможем за то и за настоящее исходатайствование толь славного и полезного мира по достоинству возблагодарить? Однако ж дерзаем мы именем всего Всероссийского государства, подданных вашего величества всех чинов народа, всеподданнейше молити, да благоволите от нас в знак малого нашего признания толиких отеческих нам и всему нашему отечеству показанных благодеяний, титул Отца Отечества, Петра Великого, Императора Всероссийского принята. Виват, виват, виват, Петр Великий, Отец Отечества, Император Всероссийский!

– Виват! – загремело в церкви.

– Ур–ра–а! – мощно прокатилось по площади.

Зазвонили колокола, затрубили трубы, зарокотали барабаны. Залпы с крепостных стен, из Адмиралтейства, с судов, стрельба из ружей «двадцати трех полков» – все «благовествовало русской земле радость великую».

– Зело желаю, – отвечал Петр, – чтобы весь наш народ прямо узнал, что прошедшею войною и заключением мира мы сделали. Однако, – подчеркнул он, – надеясь на мир, не ослабевать в воинском деле, дабы с нами не сталось так, как с монархией греческой. Надлежит трудиться о пользе и общем прибытке, отчего облегчены будут народные тяготы.

В здании сената был праздничный стол на тысячу персон. По окончании обеда – бал до полуночи, после – фейерверк, изображавший арку неведомого дивного храма, из которого появился бог Янус в лавровом венке, с масличной ветвью в руке. Из крепости дана была тысяча выстрелов, берега Невы были расцвечены потешными огнями, корабли – увешаны плошками.

Пир закончился в три часа ночи «обношением всех гостей преизрядным токайским». Для народа устроены были фонтаны, из которых лилось вино.

Более тысячи особ обоего пола были приглашены принять на следующий день участие в «торжественном машкераде». Петр со всей семьей принял участие в карнавальном шествии; он был одет голландским матросом–барабанщиком, Екатерина – голландской крестьянкой с корзиной в руке. Придворные дамы изображали нимф, пастушек, арапок, монахинь, шутих. «Князь–кесарь» в горностаевой мантии был окружен служителями, облаченными в старое боярское платье, жена его в красном, вышитом золотом летнике открывала шествие женщин в одеждах боярынь.

Но главное торжество происходило в Москве в начале следующего года. К приезду Петра там было построено трое триумфальных ворот: на Тверской, в Китай–городе у Казанского собора и на Мясницкой.

Празднование началось вступлением в Москву полков род предводительством самого государя и закончилось «прогулкой флота по Москве». Действительно, не менее пятидесяти судов, с мачтами, парусами, пушками, поставлены были на полозья.

Возле Всехсвятского, в поле, серебристом от полумесяца, низко стоявшего над побелевшими садами, на опушке бурого редкого березничка, всю ночь на 31 января горели смоляные факелы, как страшные, то исчезающие, то появляющиеся багровые очи. Со звонким скрипом и визгом выезжали на тракт фрегаты, галеры, барки, кочармы…

Когда тихая, звонкая ночь начала мешаться с тонким светом зари, чуть алевшей на востоке, зажглись по избам огни и закричали по дворам петухи – на дороге от Всехсвятского на Москву выстроились один за другим все «корабли» машкерадной флотилии. В девять часов «флот» тронулся. Впереди ехал «князь–кесарь», представлявший в комическом виде московского царя прежних времен. Потом ехали сани, запряженные пестрыми свиньями, далее следовал «Нептун» с трезубцем, в короне, с длиннейшей белой бородой, – за ним открывалось маскарадное шествие.

Маршал маскарада Меншиков с оркестром «плыл» в большой открытой барке с позолоченной, громадной статуей Фортуны на корме. Апраксин, одетый немецким бургомистром, ехал в барке с поднятыми парусами. На корме огромной, пестро расписанной турецкой кочармы с мачтой и пушками возлежал на восточных коврах и атласных подушках великолепно одетый по–турецки бывший господарь молдавский Кантемир со своей свитой.

Петр ехал на большом трехмачтовом корабле с настоящими, хотя и маленькими, пушками, из которых то и дело палили. Вся снасть и такелаж на этом судне, до последней бечевки, были настоящие. Пятнадцать дюжин коней еле волокли всю эту махину. Матросами на корабле были мальчики восьми–девяти лет; с необыкновенной ловкостью они лазили по веревочным лестницам и то ставили паруса, когда ветер был попутный, то мгновенно их убирали, когда поворот поезда по кривым московским улицам ставил судно боком к ветру.

За кораблем государя ползла «змея» – две дюжины сцепленных друг с другом саней, – нагруженная людьми. Дамы ехали в крытых барках и только по временам выходили на палубы, чтобы посмотреть на теснившийся народ и показать свои необыкновенно яркие костюмы, уборы.

Вереница барок, фрегатов растянулась на несколько верст; их везли коровы, свиньи, собаки, даже медведи. Участники карнавала были одеты китайцами, персиянами, черкесами, индейцами, сибиряками, турками и «разными европейскими народами, всякого звания и сословия». Толпы москвичей и из окрестных селений приваливший народ плотно запружали обочины улиц, по которым двигался поезд, и все прилегающие к этим улицам переулки. Гулко, стоусто ахали от удивления люди, глядя на такое отродясь невиданное дивное диво. Сыпались шутки, остроты:

– Черт возьми нашу слободку, только улицу оставь!

– Новое дело – поп с дудою!..

– Недаром бают: медведь неуклюж, да дюж! Глянь, какую лодку везет!

– Вот эт–так арапы! Знать, и впрямь говорится: хоть чертом зови, только хлебом корми!..

Перебиваемый сиповатыми выкриками мужиков, торопливою женскою речью, звонкими ребячьими возгласами и заливистым смехом густой говор немолчно катился следом за машкерадной флотилией: от Всехсвятского через весь город, насквозь, до Лефортова.

– Любо!.. Эх, ва–а!.. Завалилась суббота за пятницу!

В Лефортове все «машкерадные флотские» завернули к Данилычу в пожалованный ему государем лефортовский огромный дворец. Гуляли там до рассвета.

Две недели кряду отправлялись в Москве пиры, маскарады, балы. Но Петр недаром предупреждал сенаторов, что, надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле, – всегда считавший, что важнейшей и притом неотложной задачей является дальнейшее укрепление государства, он и среди празднования успевал неусыпно следить за приготовлениями к новому, задуманному им большому походу – на восток, к Каспийскому морю.

Меншиков подал прошение государю: «Всенижайше прошу Ваше Величество, – писал он, – чтобы я от всех канцелярий, где следствуют по моим делам, был свободен, дабы никто ничем меня не касались».

– Рассуди, мыслимо ли? – делился он с Дарьей Михайловной. – Один как есть на этакую тьму канцелярий! Да тут никаких глаз не хватит!.. Вызовет – и скажу: «Рад бы в рай, мин херр, да грехи не пускают. Хватит! Уволь!..» Вот староверы с повенецких заводов целыми артелями начали в леса подаваться – по старопечатным книгам им церковные службы, вишь, не дают отправлять. А мне что? Разорваться?! «За работами на Ладоге, говорит, смотри пуще всего…» Да на такую прорву разве солдат наготовишься?.. В театре начали опять канитель разводить… [66]66
  Спектакли тянулись обычно вяло, скучно, так что Петр решительно приказал, чтобы пьесы имели не более трех действий и не заключали бы в себе никаких любовных интриг.


[Закрыть]Ну и черт с ними! Я больной человек…

И накинулся же на него Петр за это прошение!

– Что, – кричал, дергая шеей, – цену себе набиваешь?! Или впрямь от дела бежать собрался?! По закустовью спасаться решил?!

Вытянувшись в струну, Меншиков бормотал:

– Как свеча теплюсь я перед тобой, государь… Летаю стрелой… Готов всего себя положить, сам знаешь… А враги мои…

– Что враги! – оборвал его Петр. – Не они, а я судья для тебя! – Опустился в кресло и уже более спокойно добавил: – Так работай и не канючь! Давно бы погнал, коли нашел кого достойней тебя. А штрафы по твоим канцеляриям… Что ж, – сжал ладонями виски, болезненно сморщился, – умел кататься, умей и санки возить!

«Начли на меня, – подсчитывал после Данилыч, – немало. Только эти‑то долги я уже сам разложу. «Катался» я не один, стало быть, и «санки возить» нужно кого следует притянуть. А первого – барона Шафирова. Этот около меня грелся достаточно: вился–ходил, как налим под мутным берегом. На одних салотопенных делах да моржовых промыслах ухватил кусок – дай Бог киту проглотить!»

И прижал светлейший князь Меншиков барона Шафирова… Да так, что тот слег… неделю в коллегию не ходил.

Сколько пришлось вице–канцлеру выложить червонных на стол – никому явным не стало. Только с тех пор «огнепальною яростью» воспылал к князю барон и лагерь противников Александра Даниловича пополнился еще одним перебежчиком – на этот раз из «подлых» людей.

18

Петр собирался в персидский поход: по два–три раза вызывал к себе сенаторов, президентов коллегий – наказывал, что без него нужно сделать. Особенно долго, подробно наставлял новопожалованного им генерал–прокурора Павла Ивановича Ягужинского, так как буквально в последние дни перед отправлением в поход появились признаки, предвещающие «партикулярные ссоры и брани» в сенате, без государя.

Представляя сенаторам Ягужинского, Петр говорил:

– Вот мое око, коим я все буду видеть; он знает мои намерения и желания: что он за благо рассудит, то вы делайте. И хотя бы вам показалось, что он поступает противно государственным выгодам, вы, однако же, то исполняйте и, уведомив меня о том, ожидайте моего решения.

– Смотри накрепко, чтобы сенат свою должность хранил и во всех делах истинно, ревностно и порядочно, без потеряния времени, по регламентам и указам, отправлял, – наставлял Петр Ягужинского. – Верно поступай и за другими смотри! Нрав свой укроти!.. Чего вы со Скорняковым–Писаревым не поделили? Вместо того чтобы обоим сдерживать сенатское несогласие, сами вы как кошка с собакой!.. Бросить надо!.. Он твой помощник, обер–прокурор!.. Подпо–ора!..

– Да я, государь…

– Молчи! – приказывал Петр. – Кому–кому, а уж мне‑то ведом нрав твой: не укладешь никуда, как бараньи рога! Но имей в виду: при сенате, в Москве, я тебе сидеть долго не дам. Доведется почасту в Петербург выезжать… Скорняков–Писарев будет здесь за тебя оставаться. А спрашивать буду с обоих.

С Меншиковым государь долго и пространно говорил о том, что надлежит крепко смотреть за работами на Ладожском канале, в Шлиссельбурге, по Неве, где бечевник делается, на повенецких заводах.

– А на Петровский и Дубынский заводы сам съезди, – наказывал Петр. – В Кронштадт тоже… Надо, надо везде смотреть самому!.. О всех работах, – приказывал, – отправляй ко мне с подробностью описание и со своими на каждую статью примечаниями. И в каждом письме, Данилыч, уведомляй меня о всем происходившем по делам в сенате, в коллегиях в столицах и при других дворах, а паче при константинопольском, особливо касательно похода персидского.

С государем уезжали в Астрахань императрица, Апраксин, граф Толстой.

Как‑то незадолго до отъезда государя, после дневных трудов, в досужие вечерние часы, все собрались у Апраксина. В тот раз государь был весел, обходителен, разговорчив.

– Люблю видеть вокруг себя веселых людей, – говорил император с необычайной для него мягкостью и какой‑то грустной радостью. – Люблю слышать умную беседу, но… чтоб лишнего не врали и не задирали… Терпеть не могу ссор и брани!.. Помнишь, Петр Андреевич, – обратился к Толстому, – как тебе пришлось выпить «большого орла» за Италию – хватил ты ее через край?

– Как же не помнить! – по–стариковски кряхтел, покашливая, Толстой.

– И еще пил ты раз штраф!..

– Был грех! Был, был!.. – Петр Андреевич снял парик, похлопал себя по плеши. – По гроб жизни помнить буду, ваше величество!..

Некогда, как приверженец царевны Софьи и Ивана Милославского, Толстой, будучи замешан в стрелецком бунте, едва удержал голову на плечах, но вовремя покаялся, получил прощение Петра, благодаря проницательности и уму вошел к нему в доверие, милость и стал видным государственным деятелем. Иностранные резиденты считали его «умнейшей головой в России». Петр им весьма дорожил, особенно как дипломатом.

Однажды на пирушке у корабельных мастеров, подгуляв и разблагодушествовавшись, гости начали запросто выкладывать, что было у каждого на душе. Осмотрительный Толстой, незаметно уклонившись от беседы, сел у камелька, задремал, точно во хмелю, опустил на грудь голову, снял парик… а между тем, чуть покачивая головой, внимательно прислушивался к откровенному разговору гостей.

Петр заметил уловку «старой лисы», подмигнул в его сторону.

– Смотрите, – обратился он к окружающим, показывая на Толстого, – как хитро висит голова!

– Просто висит, ваше величество! – воскликнул Толстой, внезапно очнувшись. – Она государю верна, потому на мне и тверда! А глаза я закрыл потому, что «слепой тверже думает».

– Так вот оно что! – воскликнул Петр. – Он только притворился хмельным!.. Ну что же, придется поднести ему стопки три доброго флина [67]67
  Флин – гретое вино с коньяком и лимонным соком.


[Закрыть], авось он тогда поравняется с нами и также будет трещать по–сорочьи. – И, хлопая Петра Андреевича ладонью по плеши, прибавил, вздыхая: – Эх, голова, голова, кабы не так умна ты была, не удержалась бы ты на плечах…

«Такие речи, – с горькой улыбкой вспоминал Петр Андреевич этот случай, – хочешь не хочешь, навек врежутся в память! Вот и ныне, – размышлял он, – может показаться, что государь стал только веселым гостем, ан… чувствуешь себя подобно путнику, услаждающему душу прелестными видами вершины Везувия, в ежеминутном ожидании пепла и лавы…

Один Меншиков с ним словно с братом родным, – не боится; очень почтителен стал, но… и только. Знает, чем взять. И… берет. Заводы, каналы, Санкт–Петербург… Когда неутомимый Данилыч докладывает государю о том, что он наворошил везде там своей железной рукой, – надо видеть, какая же мягкая улыбка озаряет суровое лицо императора, какой освещается оно добротой, детской радостью!..

Один «Парадиз на болоте», – кряхтит Петр Андреевич, – государево детище… чего стоит. Хоть оно пока что и криво, а матери родной все мило. То‑то и есть!..»

– Теперь, после завоевания балтийских берегов, – говорил Петр, обращаясь к гостям генерал–адмирала, – вся торговля Европы с Азией должна направиться через Россию, роняя на пути своем золото, в котором у нас нужда по сих пор, – провел ребром ладони по горлу. – Все сие послужит к расцвету Отечества нашего!

– Плавание вокруг мыса Бурь [68]68
  Мыса Доброй Надежды.


[Закрыть], – продолжал государь, – зело опасно, в Индийском море пираты гуляют. Азиатская торговля повинна избрать путь через Россию! Основанием Санкт–Петербурга и завоеванием Риги мы открыли один конец сего пути; теперь остается открыть другой – на восточном конце нашей империи!

Поднял бокал:

– За успешное начатие дела!..

Со вскрытием рек Петр отправился водой – Москва–рекой, Окой, Волгой – к Каспийскому морю. В Астрахани было уже все готово к перевозке войск до персидского берега.

Сенат оставался в Москве.

Генерал–губернатор Ягужинский вскоре выехал в Петербург. Отъезжая, он оставил в сенате письменное предложение, чтобы «партикулярные ссоры и брани» непременно были оставлены до возвращения государя.

Но не тут‑то было… не успел Петр доехать и до Коломенского, как обер–прокурор сената Скорняков–Писарев уже счел крайне необходимым «забежать к императрице» с жалобой на Шафирова, что тот чинит ему «великие обиды»: в сенате кричит на него и называет «лживцем».

А Шафиров решил в свою очередь пожаловаться Петру: «Тридцать два года я уже служу, двадцать пять лет лично известен Вашему Величеству и до сих пор ни от кого такой обиды и гонения не терпел, как от обер–прокурора Скорнякова–Писарева», – доносил вице–канцлер.