Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 37 страниц)

Сподвижники и фавориты. Меншиков

К ЧИТАТЕЛЯМ!

У Вас в руках книга, которая начинает собой целый цикл романов об удивительных судьбах людей, волею Провидения вознесшихся до самых вершин власти.

Личности неординарные, яркие и сильные сами по себе, они приобрели ореол исторической значимости в лучах монаршей любви. Как кометы: чем ближе к своему солнцу – тем ярче.

Речь идет о сподвижниках и фаворитах Дома Романовых.

По словам французского историка Ренана: «Серьезная история не должна придавать слишком большого значения нравам государей, если эти нравы не имели большого влияния на общий ход дел». Но российский порядок вещей всегда отличался крайностями. За появлением каждой новой персоны около трона всегда следовали изменения в государственной политике: как внутренней, так и внешней.

Естественно, что в фокус исторических интересов потомков попадают именно те, кто творил русскую историю, находясь около трона и часто сосредоточив в своих руках власть большую, нежели имелась у его царственного покровителя.

Каковы были они – А. Меншиков, сын придворного конюха и светлейший князь, фельдмаршал, «полудержавный властелин», Г. Потемкин – камер–юнкер и князь Таврический, Э. Бирон – бедный курляндский дворянин и всесильный министр императрицы Анны Иоанновны. В их характерах уживались благородство и коварство, щедрость и алчность, простота и хитрость, преданность и лицемерие. Часто складывалось так, что, добиваясь наград и почестей для себя, они творили славу России.

Серия «Сподвижники и фавориты» будет построена по тому же принципу, что и другие исторические серии издательства АРМАДА: каждому персонажу будет посвящен отдельный том серии. Для того чтобы у читателя возникло наиболее объективное представление о той или иной личности, той или иной исторической эпохе, издательство предоставляет возможность высказать свои взгляды как современным писателям–историкам, так и мастерам жанра исторического романа, жившим в прошлом веке. Основные требования, которыми АРМАДА руководствуется при отборе произведений, – высокое качество литературных текстов, образность, художественность – все то, что даст возможность читателю не только удовлетворить исторический интерес, но и получить удовольствие от чтения этих книг.

Из Энциклопедического словаря, Изд. Брокгауза и Ефрона, т. XIX СПб, 1896

МЕНШИКОВ АЛЕКСАНДР ДАНИЛОВИЧ – фаворит Петра I и Екатерины I, открывающий собою ряд русских временщиков XVIII в. Год его рождения в точности неизвестен: по одним известиям (Берхгольц), он родился в 1673 г., по другим (Голиков) – в 1670 г. Не вполне выяснено и происхождение его: по словам одних, его отец был придворным конюхом, по словам других – капралом Петровской гвардии; существует также известие (позднейшее), что Меншиков в молодости продавал пироги на улицах Москвы и кормился этим промыслом.

Знакомство Петра с Меншиковым, как обыкновенно принимают, состоялось через посредство Лефорта, взявшего Меншикова к себе в услужение. Несомненно то, что Меншиков служил в Преображенском полку с самого его учреждения, несколько лет исполнял обязанности денщика при Петре и приобрел его расположение, скоро перешедшее в тесную дружбу. С 1697 г. Меншиков неразлучен с Петром: вместе с ним совершает Азовский поход, вместе отправляется за границу и возвращается оттуда, участвует в стрелецком розыске, исполняет важные поручения; его влияние начинает перевешивать даже влияние Лефорта.

После Нарвского сражения Меншиков вместе с царем участвовал в действиях русской армии в Ингрии, причем выказал большую храбрость и недюжинные военные таланты. После взятия в 1702 г. Нотебурга он был назначен комендантом этой крепости, затем губернатором вновь завоеванных областей; в его ведение, в так называемую Ижорскую канцелярию, были переданы Петром многие общегосударственные доходы.

Талантливый и энергичный, Меншиков не останавливался ни перед чем ради удовлетворения возникавших вследствие войны нужд; его быстрые, решительные действия вполне соответствовали кипучей энергии царя; лишенный всякого, даже элементарного образования (он едва мог подписать свое имя), он пополнял этот недостаток природною сообразительностью, еще развившейся в том ответственном положении, какое ему пришлось занимать.

В 1705 г. Меншиков был вызван в Литву, где к этому времени сосредоточились военные действия, и здесь действовал сперва в качестве помощника фельдмаршала Огильви, начальствуя над кавалерией, а затем, с 1706 г., в качестве самостоятельного главнокомандующего. В том же году он одержал победу над шведским генералом Мардефельдом при Калише. Это была первая победа русских в правильной битве, и Меншиков был щедро одарен за нее. Еще раньше, в 1702 г., он получил диплом на достоинство графа Римской империи; теперь он был возведен в сан князя Римской империи, а в 1707 г. Петр возвел его в достоинство светлейшего князя Ижорского.

Получив известие об измене Мазепы, Меншиков напал на Батурин, взял его приступом и жестоко разорил, перебив почти всех жителей. За Полтавскую битву Меншиков получил фельдмаршальское достоинство. До 1714 г. он принимал участие в походах русских войск за границу, в Курляндию, Померанию и Голштинию, а затем его деятельность сосредоточилась на вопросах внутреннего устройства государства, касаясь, благодаря его близости к царю, едва ли не всех важнейших государственных нужд. Наиболее усердным сотрудником Петра Меншиков являлся, однако, не столько в силу ясного сознания тех принципов, какими направлялась деятельность преобразователя, сколько в силу своекорыстных мотивов, и эти последние придали всей его фигуре особую окраску. «Полудержавный властелин», по выражению Пушкина, «дитя сердца» Петра, как называл его последний в своих письмах к нему, был страшным взяточником и казнокрадом и, несмотря на награды, в изобилии сыпавшиеся на него, увеличивал свое состояние всякими недозволенными средствами. Не довольствуясь взятками с просителей, он грабил за границей имения польской шляхты, закрепощал себе малороссийских казаков, отнимал земли у смежных с его имениями помещиков, наконец, обкрадывал казну на всевозможных подрядах.

В 1711 г. Петр впервые узнал о подобных злоупотреблениях Меншикова, а три года спустя назначена была, по доносам Курбатова, особая следственная комиссия. С той поры и до конца царствования Петра I Меншиков почти не выходил из‑под суда. Многочисленные следственные комиссии раскрывали грандиозные его злоупотребления, но их разоблачения только поколебали доверие и расположение Петра к Меншикову, не лишив последнего всецело влияния и власти. Помимо сохранявшейся еще у Петра привязанности к любимцу, помимо заступничества за него Екатерины, через него познакомившейся с Петром и питавшей теплое чувство к первому виновнику своего возвышения, здесь могли действовать и другие соображения: в лице Меншикова Петр дорожил одним из наиболее даровитых и преданных ему сотрудников.

Как преданность царю, так и личные интересы Меншикова, тесно связанные с реформами, делали его врагом партии приверженцев старины. В такой роли выступил он, между прочим, и при столкновении Петра с сыном. Многие из современников, вряд ли, впрочем, основательно, считали даже Меншикова главным виновником гибели Алексея Петровича. Как бы то ни было, злоупотребления Меншикова благополучно сходили ему с рук; отделываясь при их раскрытии денежными штрафами, он успешно топил своих врагов, в числе которых бывали порою и очень сильные люди, как, например, Шафиров.

При учреждении коллегий Меншиков был назначен в 1719 г. президентом Военной коллегии. Лишь к концу царствования Петра, после того как известная Монсова история подорвала доверие царя к Екатерине, Меншиков, вновь уличенный в злоупотреблениях, подвергся серьезной опасности, но вскоре за тем последовавшая смерть Петра открыла ему дорогу к еще большей власти. Главный виновник возведения на престол Екатерины I, он сделался при этой слабой и неспособной государыне истинным правителем государства.

Верховный совет, учрежденный отчасти вследствие желания других вельмож положить предел самовластию Меншикова, вскоре сделался простым орудием в его руках. Чтобы упрочить свое положение, он попытался добиться с помощью русских штыков избрания на вакантный тогда престол Курляндского герцогства; но попытка эта не увенчалась успехом.

Тогда Меншиков принял другие меры к обеспечению себя на случай смерти Екатерины. Не рассчитывая на возможность устранить от престола сына Алексея Петровича в пользу дочерей Петра и Екатерины, он заблаговременно перешел на сторону этого кандидата; по просьбе Меншикова Екатерина дала свое согласие на брак малолетнего Петра Алексеевича с дочерью Меншикова. Найденное по смерти Екатерины завещание (впоследствии оказавшееся подложным) объявляло наследником престола двенадцатилетнего Петра и учреждало до его совершеннолетия регентство из обеих цесаревен, герцога Голштинского и Верховного тайного совета. Но герцог по настоянию Меншикова уехал в Голштинию вместе с Анной Петровной; действительным правителем государства остался Меншиков, обручивший императора со своей дочерью Марией и получивший звание генералиссимуса. Самовластие Меншикова разгулялось теперь на просторе, обращаясь порою на самого императора; это его и погубило.

Пытаясь примириться со старыми родами, он приблизил к Петру II Долгоруких, которые воспользовались этим, чтобы восстановить императора против Меншикова. 8 сентября 1727 г. Меншиков был арестован, и на другой день последовал указ о ссылке его в Раненбург. Вслед за тем все его громадные богатства были конфискованы, а после того как в Москве найдено было подметное письмо в пользу Меншикова, он с женой, сыном и дочерьми был сослан в Березов, где и умер 12 ноября 1729 г.

Александр Иванович Соколов
Меншиков

…И, счастья баловень безродный,

Полудержавный властелин.

А. С. Пушкин. Полтава

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Духота наступала с утра…

Разогретая земля не успевала за ночь остыть, и с восходом солнца сразу надвигался томительный зной.

В растрескавшемся русле пересохшей Яузы бархатной зеленью отливали лужи стоячей воды.

Где‑то горели леса, торфяные болота. Даль терялась в сухой графитовой дымке.

Стояло засушливое лето 1686 года.

С полей, отделяющих Немецкую слободу от Земляного города, несся тонкий запах свежего сена – сохла трава на корню.

Здесь, за Покровскими воротами, между ручьем Кокуем и речкой Яузой, были раньше пустыри. Тогда иноземцы, или «емцы», как их вообще называли, жили за Москвой–ре–кой, в слободке Наливках. «По слобожанам и слободушка слывет», – говорится. Частенько, видимо, москвичи кололи немцам глаза названием этим, намекая на пьянство. Поэтому, говорили в Москве, немцы и выпросили у царя позволения поселиться на пустующем месте между Яузой и Кокуем. В течение каких‑нибудь десяти лет пустыри здесь застроились, раскинулись огороды, сады, пролегли улицы, вырос рядом со старинной Москвой иноземный городок – Немецкая слобода, или, как еще ее называли, Кокуй.

Жили здесь иноземцы различных наций, званий, профессий: наемные офицеры, смотревшие на службу свою как на отхожий промысел, мастеровые, выдававшие зачастую себя за опытных инженеров, предприниматели, падкие до дешевых работных людей, лекари–недоучки – словом, сбродные люди, приехавшие в Москву с единственной целью: хорошими заработками, на вольных российских хлебах, поправить свои пошатнувшиеся дела.

Жизнь на Кокуе шла пьяная, шумная.

А сейчас и Немецкая слобода словно вымерла. Томительный зной обессилил все живое. В тени надворных построек разметались собаки, в летних закутах распластались свиньи, раскормленные до немоты, у решеток птичников спали гуси, спрятав головы под крыло, на крышах белыми пухлыми комочками свернулись домашние голуби. Только неугомонные цесарки да индюшки без конца сновали взад–вперед за сетками своих двориков.

Но лучшего в Немецкой слободе сада Франсуа–Жака Лефорта, швейцарца–женевца, в русской службе полковника, засуха почти не коснулась. Благодаря неусыпным заботам его главного садовника, Семена Евстигнеева, в саду у Лефорта все ярко зеленело, цвело: различные диковинные растения на клумбах и грядках, в вазах и ящиках, молодая поросль сирени, жасмина, акаций, плотные стены плюща, горошка, дикого винограда, густые газоны, аллеи фруктовых деревьев, лабиринты подстриженных кустиков и у самого входа в сад – гордость садовника – коврики обычных полевых и лесных русских цветов. Их растил и за ними ухаживал каждодневно сам Семен Евстигнеев. Остальную работу по саду, под его общим присмотром, выполняла целая орава подручных из немцев. А на этом участке он делал все сам: и рассаживал, и окучивал, и поливал, – не доверял никому. Коврики эти были огорожены низкой деревянной решеткой, ее плотно заплели хмель, повилика, мышиный горошек, и потому казалось, что цветы растут в больших изумрудных, пышно убранных вазах.

– Что значит наше исконное, когда его приберешь да уходишь! – восторгался Семен Евстигнеев, глядя на любимые цветики из‑под приложенной козырьком ко лбу сухой, жилистой пятерни. – А садовые цветы – нет, не то: та же, как говорится, опара, да другая выпечка! – толковал он при случае, скривив в кислой гримасе лицо. – Взять садовую розу… Ох как не терпит она резеду! Нет злее врага для нее! Сорви их, поставь рядом в воду. И полчаса не пройдет, как у резеды все головки поникнут. Уронит в воду тогда резеда со своих лепестков этакие крохотные капельки – ровно заплачет она, ровно горючие слезы прольет. Ан… и погубят они, эти капельки, розу. Сама погибнет тогда, стало быть, резеда, но и розу отравит… А взять ландыш садовый! – входит в раж Семен Евстигнеев. – Уж такой‑то с виду он кроткий! Но, заметь, на поверку – самый что ни на есть ненавистник! Любые весенние цветики поставь рядом с ним – и враз он так сильно запахнет, что всех их убьет!.. Теперь нарцисс взять. Этот – незабудку изводит!.. А ежели, к примеру, поставить рядом гвоздику и розу – они вовсе пахнуть перестают. Обе, враз!.. Не–ет, – тряс бороденкой Семен, – что там ни толкуй, а милей наших полевых родных цветиков ничего не найдешь. Тонки, непорочны они, и скромны, и уветливы…

Сколько же в саду у Лефорта было этих любимцев садовника: белый подмаренник, розовая дрёма, малиновая смолянка, желтый донник, золотистый зверобой, лазоревый цикорий, матово–бледный белозор, – и тысячи разных кистей и метелочек сплетали аромат в общий нежный букет.

– Любота! – радовался Евстигнеич, поглаживая бока, и его сухой, серый лик покрывался сетью лучистых морщин.

А кругом все горит.

Сколько уже времени не заволакивали солнышка ни тучка, ни облачко!

Метет суховей.

Иль такой уж грех вопиющий принял на душу русский народ?

Вздохнул Семен Евстигнеев, передвинул колпак с уха на ухо, одернул прилипшие рукава холщовой рубахи, сплюнул и снова заработал, споро разрыхляя пересохшую землю.

– Погрязли, как видно, в грехах‑то по самое горлышко!

Ловко подскребая бороздником сорные травы, садовник ворчит и ворчит… трясет своей мочальной бородкой.

– Одна надежда на нашего, сталоть, заступника – на Николу–угодника: все сидим–от за ним, как тараканы за печкой!

Оглянулся на окна господского дома:

– А тут свистопляс! Дни с ночами перемешали в игрищах сатанинских!

Действительно, в доме полковника, невзирая на ранний час, стоял дым коромыслом. В настежь открытых окнах мелькали фигуры в сбитых на сторону париках, расстегнутых куртках, кафтанах, слышался громкий смех, звон посуда, разноязыкий галдеж, нестройное пение.

– Опохмеляются после вчерашнего пляса, – решил дядя Семен.

В больших палатках, разбитых в саду, тоже шумели, звучно сморкались, смачно зевали, хрипло выкрикивали приказания, и прислуга полковника – Жаны, Пьеры, Поли метались как угорелые между кухней, домом, палатками и погребками: таскали вина, посуду, закуски.

– Ни свет ни заря, – плевался Семен Евстигнеев, – опять вино жрут?

Семен Евстигнеев слыл за начетчика, письменного человека. Ходил в подьячих. Говорил о себе: «Сидел в Разрядном приказе безотступно, всякие кляузы, будь они разнеладны, всякие что ни на есть заковыристые челобитные списывал. Все делал, до всего доходил. Ан не ужился в приказе! По совести, нелицеприятно служил, а там такие не ко двору!»

– Взято с вас, Ахавов нечестивых, крестное целованье, чтобы посулов не брать и делать по правде, – корил он приказных, – но что есть ваше крестное целованье? Как львы рыкающие, лапы свои ко взятию тянете!

– Непочётчик! Поперешный мужик! – плевались дьяки. – Твое дело: что приказывают – кончено! А ты…

– За правду свечой гореть буду! – бил в грудь Семен.

– Древоголов ты в житейских делах, – заключили приказные. – Другой на твоем месте в ногах бы досыта навалялся, а ты фыркаешь. Молчать – твое дело!

И был Семен Евстигнеев из приказа выгнан: за поносные речи, строптивый характер и лай.

С младых лет имел он влечение к цветам, кустикам да деревьям. Тогда это было в диковинку. Тогда садами не занимались. На улицы выходили заборы, плетни, частоколы. Дома строились не по линии, а как попало, окнами во дворы. Поперек улиц бревна или доски, вбитые в грязь, по угорам лужайки, во дворах огороды с яблонями, грушами, вишняком, малиной, капустой, огурцами, горохом да свеклою.

А он у себя в Кожевниках любовно взрастил тенистый сад, разбил цветники.

– У Семена Евстигнеева, – говорили про него, – все не как у людей. Эк что удумал, – шипели, – умней всех хочет быть!

Вот и припомнили ему все эти чудачества да и приставили его, раба Божия, имярек, садовником к немцу. В наказание за строптивость, в назидание всем.

– Любя наказуем, – сладко улыбался дьяк в пышную, крылом, бороду, волосок к волоску. – Гордость свою смири. Не мы тебя наказуем, а ты сам себя. – Потянулся, аппетитно, с хрустом, зевнул. – Вот как у немца поработаешь, так дурь–от соскочит живой рукой! На весь век закажешь себе борзость оказывать! – Хлопнул Евстигнеича по плечу. – Ступай, сахар! Со Господом!

– Ловко пристроили! – смеялись приказные. – В самый, значит, вертеп блудоносных еретиков, бритоусов–табачников, в бражный стан нехристей, где даже и в Великий пост пьянство преумножается и скоромное жрут! Так ему и след, непочётчику! Чувствуй, праведник, как русскому человеку в немцах солоно! Шебаршился – теперь вот казнись! Жизнь‑то у нехристей и в крест и в переплет постегает! Так доймет, что забудешь, как прямиковые слова выговаривать. А то вы–ста да мы–ста! Ан рылом и ткнули…

Вот и несет послушание – всякое дело как метлою метет – Семен Евстигнеев в саду у француза.

– Француз в петуха верует, по–нашему не говорит, – бормочет дядя Семен, – все равно что немой, – значит, немец. Ох, иссох бы, кажись, живучи на таком послушании, коли бы не сад! Одно утешение – желанные цветики, – вздыхает он, рассеянно наблюдая, как мелкие кузнечики сухим дождичком пересыпаются с клумбы на клумбу.

– А не по закону! – лихо упирает он руки в бока. – Не–ет! – трясет бороденкой. – Врете, в рот вам ситного пирога с горохом! – грозит приказным – противникам. – Это вам так, даром с рук не сойдет! Ни–че–го сутяги–миляги, голуби сизокрылые… Я еще до вас доберусь! До самого царя с челобитной дойду, мать вашу не замать, отца вашего не трогать! – ругался Семен.

А до какого царя?

Вот тут и загвоздка! Их два, малолетних. А правит всем баба [1]. Может, отсюда и кривда и все горе идет?

Высокий, костистый, широкий в плечах, прямой, словно аршин проглотил, Семен Евстигнеев и в работе не гнулся; когда поднимал что‑либо с земли, легко складывался, ломался по опояске. Морщинистый и худой; сухой лик, тонкий нос, клинушком бороденка, словно святой со старинной иконы, – он казался значительно старше своих сорока пяти лет. В действительности же это был очень сильный мужик, свободно поднимавший с земли куль в десять пудов.

– В народе горе, – шептал Семен Евстигнеев, – а им, нехристям, и горюшка мало. Нетрог все горит – не свое. И как это можно такую силу винища сожрать! – крякал он, ворочая и разбивая комья серой от зноя земли. – Теперь весь пост будут пьянствовать да скоромное трескать. По ихней вере все можно!..

– Пироги подовые! – вдруг звонко раздалось во дворе.

Долгие, короткие,

Смесные, квасные.

Монастырские и простые,

Кипят, шипят.

Чуть не говорят!

– Кто такой? – оглянулся Семен Евстигнеев.

А голос уже выводит около дома:

Удались нонче после обедни.

Не то что намедни:

Пекли пирожки,

А вышли покрышки на горшки.

Салом сдобренные,

Мясом чиненные.

Подходи, налетай,

Не скупись, покупай!

– Ахти–светы! – всплеснул руками Семен. – Куда это его нечистый несет!

И – за парнишкой.

На бегу у Евстигнеича рубаха пузырится, а паренек уже под самыми окнами:

Разрежу пирог поперек,

Кто на целый не приберег.

Не то накрошу

Да отведать попрошу.

С пылу с жару,

Семишник за пару!

– Стой!.. Куда те нечистая сила! – хрипит на бегу Евстигнеич. – Ку–уда!

У окна барского дома спокойно стоял, не обращая ни малейшего внимания на выкрики Евстигнеича, словно это до него не касалось, разносчик, опрятно одетый паренек лет двенадцати.

На парнишке все старенькое, но чистое, ладно пригнанное по росту: распахнутый короткий кафтанец из синей крашенины, холстинная рубаха, вышитая красным по воротнику, груди и концам рукавов, белые онучи, ловко перевитые лыковыми оборками, свежие лапти с круговой подковыркой.

В левой руке у малого белый войлочный колпак, сложенный блином, чтобы удобнее было обмахиваться, за спиной короб.

А вот забирай.

Под усы закладай!

Видно было, что короб тяжеловат для этого стройного худенького парнишки. Чтобы сохранить равновесие, он сильно подавался вперед, выставляя худые лопатки.

«И как это он, пострел, привратника да дворников обошел?» – проносилось в голове у Семена–садовника.

Словно прилип возле окон разносчик.

– Тебе что?! – выдохнул Евстигнеич, ухватив паренька за рукав.

Озорно блеснув голубыми глазами, парнишка тряхнул шапкой русых кудрей и, выставив ногу, скороговоркой затараторил:

Пироги – объеденье,

Православным на удивленье.

Русским даже гожи.

Немцам, может, не пригожи.

Оглянулся на дом. В окне появился сам Франц Яковлевич Лефорт. Свежий цвет лица, безупречный костюм – ничто не говорило о том, что полковник провел бурную ночь. Ровными пышными локонами курчавился на нем роскошный парик. Черные волосы, туго завитые, стекали тяжелыми гроздьями вниз, на плечи и до середины груди. Чистый лик выбрит гладко; мягко синел пухлый, с ямочкой, подбородок.

Он глядел на разносчика и улыбался, по–детски вздевая кверху уголки пухлого рта.

Неутомимый «дебошан французский» и острословец, Лефорт необыкновенно ценил эти качества у других.

Сметливый, смелый, остроумный парнишка его, видимо, заинтересовал.

– Ах, сюкен сын!

– Нет, ваше здоровье, – бойко возразил малый, в упор глядя на Лефорта, – мать у меня православная.

Засмеялся полковник, затрепетали длинные локоны пышного парика. Трубкой в тонкой руке стукнул по подоконнику.

– Пьер!

Глаза у полковника карие, с поволокой. Беззвучно смеется он, вертит трубку в руках, играет перстнями, колышется на груди белая пена – тонкое кружево.

«Красив немец, – думал разносчик, рассматривая Лефорта. – Чистый лик, вороненые брови вразлет, зубы – что сахар!»

– Весело там у вас, – подмигнув, кивнул паренек на открытые окна и, задорно хмыкнув, хлопнул по коробу. – Может, пройдут пироги под закуску?

С потрохом, с перцем,

С коровьим сердцем!

– Так, так, – кивал Лефорт. – А сколько за весь короб возьмешь?

– Пироги – извольте, господин честной, – бойко ответил парнишка, – а короб без позволения хозяина не смею продать.

Лефорт что‑то сказал подбежавшему лакею, глазами показал на разносчика:

– Иди, мальчик, в дом.

И малый пошел. Из прихожей через настежь раскрытые двери видны были длинные столы, уставленные посудой, закусками, винами. На отдельных зеленых столиках, расставленных кое‑как по углам, кучки какого‑то черного табаку, шашечные доски, пивные кружки…

Между столиками сновали лакеи в красных куртках, коротких голубых панталонах, белых чулках. Девушка в кружевном чепце, в розовой кофточке с короткими рукавами и полосатой юбке до колен ловко расставляла посуду, постукивая высокими каблуками остроносых сафьяновых башмачков.

Гости в самых разнообразных костюмах – в камзолах, куртках, разноцветных кафтанах и просто в сорочках, заправленных в панталоны, некоторые в париках, стуча тяжелыми ботфортами, башмаками на толстой подошве, шаркая мягкими туфлями, громко разговаривали, шумно двигали табуретами, стульями и почти все курили.

Густой табачный дым пеленой тянулся в открытые окна.

Откуда‑то из дальних комнат доносились звуки настраиваемых скрипок.

У парнишки глаза разбежались: «Чудно!»

Вышел Лефорт.

– Бонжур! – потрепал малого по плечу. – Как зовут?

– Меншиков Алексашка! – выпалил паренек, разглядывая теперь уж вблизи этого красивого иноземца–полковника.

Угадывалось, что Лефорт очень любит побаски, веселые поговорки, присловья. Похоже, любая беда скользнет по такому, а он и бровью не поведет.

– Хочешь служить у меня? – спросил, улыбнулся полковник, понимая, что предлагать такое разносчику – это то же, по–видимому, что обещать миллионы несчастному, которому нужен только семишник, чтобы пообедать.

– Очень рад, – не раздумывая, ответил парнишка, – только надобно бы отойти от хозяина.

– Ну вот и ладно! – хлопнул его Лефорт по плечу. – Отходи от хозяина и – тотчас ко мне. А пока идем, – тронул за лямку короба. – Туда, – показал на раскрытую дверь. – Иди, кричи громче, продавай пироги.

– Гостям, что ли?

– Да, всем, всем, кто сидит! Как на улице. Понял?

Рассмеялся, слегка потянул за рукав, и Алексашка Меншиков, поправив лямку, смело переступил порог большой комнаты.

2

Был ли это сон или явь, похожая на сновидение? Казалось Алексашке, что такая‑то жизнь у Лефорта вот–вот оборвется, и тогда – снова к пирожнику.

У Лефорта зачастую ночи напролет балы, картежная игра, питье непрестанное.

– Умрем – выспимся! – отшучивался полковник.

Другому бы парню это зарез – вымотался бы вконец.

Алексашка же… неделю прожил, другую, третью… понял: ничего, жить можно… Работы особо тяжелой нет. Известно, на побегушках: кто пошлет, что прикажут, то, се… Ну, да ведь ему не привыкать стать. Быстро освоившись, он ловко прислуживал за столом, подносил, относил, сыпал шутками, прибаутками, весело огрызался, быстро, сметливо отвечал на любые взбалмошные вопросы захмелевших гостей, певал песенки: любовные и монастырские, городские и деревенские, походные и хороводные, угождая старикам и в поре людям, и бабам, и девицам, и так молодицам; свистел дудкой, плясал, увертывался от пинков, от добродушных увесистых оплеух, сам щипал при случае горничных, вертелся волчком. И сам удивлялся: «Скажи на милость, сейчас ночь напролет на ногах – нипочем! Ни в одном глазу спать неохота! Весь устаток – как с масла вода. А бывало, – вспоминал, – когда был у пирожника, только и помысла, чтобы выспаться».

Ночевал он там зимой в низком темном подклете, где всегда несло холодом по ногам, как ты их ни прячь под солому, летом – в душном подсенье, заваленном кулями с мукой. Когда, бывало, удавалось устроиться ночевать в пекарне на широкой печи, приятно охватывало тепло, запах квасного теста, и он спал, храпел в позе внезапно убитого человека. Спокойный сон продолжался, правда, недолго, среди ночи начиналась растопка печи, дым выбивало наружу, он тянулся под потолком в дверь, завешенную половиками, едкими комьями вползал в рот. Тогда Алексашка свешивал голову с печи, ловко прилаживал ее к кирпичам и в этой замысловатой позе храпел уже до утра. Вставал с петухами. С темна до темна на ногах с тяжким коробом за спиной; надрывно кричал, пел, зубоскалил, расхваливал пироги, закликал покупателей.

Пироги зачастую выпекались с зайчатиной – против говядины она много дешевле. А крещеному человеку положено есть мясо скота, у коего раздвоены копыта. Многие считают за грех зайца есть, стало быть, надо было лукавить, «с говядиной» говорить, принимать весь грех на себя.

– Один Бог без греха, – улыбался в бороду хозяин. – Смотри лучше, парень, чтобы бока были целы.

И Алексашка старался. Лучшим разносчиком слыл в заведении. Было не раз, когда за день по три короба продавал.

Больших трудов стоило Алексашке отойти от хозяина. С неохотой отпустил пирожник парнишку и сделал это только потому, что его брал в свою прислугу важный господин – полковник государевой службы.

– И чего тебя нелегкая сюда принесла! – ругал Алексашку Евстигнеич при встречах. – Или русских мало в Москве?

– Для нас везде один мед, – отмахивался Алексашка.

– Вот тебя здесь скоро под немца оденут.

– А по мне, хоть под турка, – встряхивал Алексашка кудрями, – только бы жизнь была подходящая.

– Эх, малый! – вздыхал Евстигнеич. – Молодо, не созрело…

– А старо переспело! – ввертывал Алексашка.

– Да непутевая твоя голова! По–твоему, турки‑то на Страшном суде на какой стороне стоят?

– Оно и приказные, которые душою кривы, на той же стороне стоят. Сам же, дядя Семен, говорил.

– Это истинно, парень, – соглашался Семен. И смеялся: – Ох, бесенок! И востер же ты, как я погляжу.

– По мне, – говорил Алексашка, – грех – в орех, а зернышко в рот. Пусть в кого хочешь веруют. А живут они, дядя Семен, сытно, весело, чисто. Смотри, какие девки у них: приветливые, разбитухи. А уж ядрены да ямисты, словно мытые репки.

– Рано тебе, парень, о девках.

– Да я к слову, дядя Семен… А Франц Яковлевич – родной того не сделает, что он для меня сделал. Ласков, уветлив он, праведен!

– Праведность – она везде хороша, это так. Без нее нельзя… Прибежище! Все одно – веха на пути. Только…

– Что только?

– Да не перебивай ты меня, дай мне досказать. Только, я так считаю, немец – он немец и есть!

– Да француз он, дядя Семен!

– Ну, я там не знаю, какой масти, а только по мне – один бес! – заключал Евстигнеич. – Так, брат, они подведут под ответ… Только нос оботрешь – вот тебе и житье. Как говорится, не житье с волком и собаке… Смотри, повихнешься!

3

Семен Евстигнеев как в воду глядел, Алексашка таки повихнулся.

– Вконец переметнулся к немцам, – сокрушенно качал головой Евстигнеич. – Только что веры ихней не перенял, а так, повадками, обличьем, – чистый, конченый немец. Колесом ходит на разный манер. И где только такой вор парень уродился? – вздыхал. – И что из него только выйдет? На словах – как гусь на воде. Ночь напролет на ногах – нипочем, крутится, как береста на огне. Коли спросишь: «А спать?» – «Умрем, грит, выспимся, дядя Семен!» Вот и возьми его, оглашенного!

Шел четвертый год, как Алексашка служил у Лефорта. За это время он выровнялся, худ был по–прежнему, но ростом вымахнул со здоровенного мужика. Навострился болтать не по–нашему, научился ловко носить заморское платье, словно никогда и лаптей не обувал, словно бы с малых лет так и ходил: в кургузом камзольчике, узких, до колен, панталонах, башмаках с пряжками да белых чулках.