Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)

На Меншикова и Силина, когда они вошли, никто не обратил внимания.

Посреди пола были вырваны две доски, и все, сколько было в бараке свободных солдат, с гиком, смехом гнали в эту щель со всех сторон грязную, липкую, вонючую жижу.

– Что это?! – рявкнул Меншиков.

Все сразу вытянулись в струну.

– Генеральная уборка, ваш–ство! – подскочил, доложил бравый сержант.

Силин молчал. Испытал, что в таких случаях это лучший выход из положения.

– Тут и вшей и клопов, видно, не оберешься! – брезгливо поморщился Меншиков, сразу направляясь к дверям. Хмыкнул: – Ге–не–ральная уборка!.. Черт–те что!.. Да в этакой грязи дт вони не только вши, тут… – махнул рукой. – Сегодня вечером, – обернулся к полковнику, – зайди ко мне. – Поднял левую бровь. – По–тол–ку–ем!..

– И так каждый день! – ворчал губернатор, сидя в карете. – Не то, так другое! Хоть разорвись!..

Александр Данилович и всегда‑то был недоверчив, подозрителен, резок в своих предположениях, а теперь и вовсе. Ворчал:

– Что‑то никто особо не торопится сюда, под нос к шведам, из больших‑то людей… На одного меня бросили все! Посмотрим‑де, мол, как этот пирожник вывернется на этом болоте!.. Ждут не дождутся, чтоб шею сломал!.. Им и голландского штиля избы руби, и обширные дворы городи… А они… На что Борис Петрович – и тот шипит: «Кому охота в кучу сбиваться. Ступайте в свой Питер, а мы Москву все так строим, пошире: всяк про себя, а Господь про всех, прошу не прогневаться, Александр–от Данилович…» Вот тут и вертись!.. А как? – рванул воротник. – Знает грудь да подоплека, как оно достается!..

Но и ворчать губернатору было некогда.

Новый городок в устье Невы нужно было застраивать «споро, торопко», как государь говорил.

Швед близко, грозит!..

И Меншиков все крепче и крепче брал строителей «за грудки».

Считал за правило: не дать поблажки – остуда на время, а дать поблажку – ссора на век!

И дело кипело.

Вдоль островка, на котором крепость стояла, прорыли канал для воды питьевой, по сторонам срубили дома для коменданта города, плац–майора, цейхгауз, провиантские магазины. На правом берегу Невы, на питерской стороне, построили малый царский дворец – деревянный домик в две комнаты, разделенные сенями; поблизости от него Меншиков отстраивал дом для себя – «посольский», как называли его, потому что в нем предполагалось принимать иноземных послов. За посольскими хоромами, на берегу Большой Невки, выстроили дома Головкин, Брюс, Шафиров, а дальше за ними уже шли бараки, шалаши, землянки работного люда.

Близ крепостного моста выстроили ресторан «Торжественная Австерия четырех фрегатов». В «Австерии» подавались вино, пиво, водка, табак, карты. Перед «Австерией» Совершались все торжества, и царь с генерал–губернатором частенько заходили сюда выпить чарку водки, выкурить трубочку кнастера с иноземными шкиперами, в теплое время посидеть на веранде, полюбоваться, как тихо прячется за березовую рощу красное солнце, послушать, как, смягченные далью, доносятся с того берега тоскливо–протяжные песни солдат.

8

Первые успехи, одержанные Петром в Прибалтике, вызвали серьезное беспокойство западных держав. Что Карл и Петр истощали друг друга взаимной борьбой – это входило в расчеты и Англии, и Франции, и Голландии как весьма приемлемое обстоятельство, потому что оба противника были опасны: Карл – своим безрассудством, непостоянством в международных делах, Петр – слишком широкими, далеко идущими планами. Отлично известна была дипломатам и та неукротимая энергия, с какой Петр, используя запасы и источники средств необъятной России, укреплял свою армию.

Особо заботился Петр в это время об укреплении нового города с моря… До моря дошли, а как закрепиться на нем, пока нет еще мощного флота? Чем оборонить новорожденное детище – Санкт–Петербург? Все это нужно было обдумать, взвесить, изыскать и прикинуть «по месту».

Вот Котлин–остров – Рету–Саари – пустынный, необитаемый, и стоит он на подступах к Питеру, всего в 25 верстах от него. Чем не крепость? Чем не часовой у входа в Санкт–Петербург?

И сам Петр с лотом в руке принялся измерять глубину вокруг Рету–Саари. Оказалось, что к северу, со стороны финнов, для кораблей море непроходимо – сплошные камни и мели, а на юг, к Ингрии, фарватер свободен, открыт… Значит… Ежели построить на Рету–Саари крепкую фортецию да на пушечный выстрел от нее к югу, при самом фарватере, еще крепость воздвигнуть, тогда… Получалось, что Питер тогда будет надежнейше защищен, как Царьград Дарданеллами.

И в Петербурге, и по возвращении из него, в Москве, и позднее, в Воронеже, Петр всячески обдумывал это дело. Прикидывал. Вычерчивал кроки. И вот наконец зимой из Воронежа он прислал Меншикову плод своих замыслов – собственноручно изготовленную модель крепости, предполагаемой к сооружению на подступах к Петербургу. В письме наказал: когда лед будет на самом корабельном проходе, опустить в море в назначенном месте деревянную крепость, модель которой прилагается, нагрузив ее песком и камнями, и в этой морской цитадели поставить сколько можно дальнобойных орудий.

Воля Петра Алексеевича была исполнена Меншиковым точно и в срок. Из огромных дубов были сооружены ряжи – ящики, плотно набиты камнями и спущены в воду там, где приказал государь… Промежутки завалили землей, затрамбовали, сверху засыпали гравием, щебнем, и… действительно получилась фортеция.

В начале мая 1704 года Петр ходил к новой крепости на шмаке «Вельком» с ближними людьми, осмотрел все работы и приказал тут же, при себе, артиллерию поставить и позиции оборудовать.

Новую крепость Петр назвал «Кроншлотом», или «Коронным замком». «Торжество в ней было трехдневное», записано в «Юрнале» 1704 года.

В Кроншлоте поставлено было 14 пушек, и на Котлине–острове в это же время поставлено 60 пушек. Кроншлотскому коменданту самим Петром было предписано:

«Содержать сию цитадель… хотя до последнего человека. Если неприятель захочет пробиться мимо ее, стрелять, когда подойдет ближе. Стрельбой не спешить и ядер даром не тратить…»

Первый купеческий корабль, фрисландский флибот с солью и вином, пришел в устье Невы в ноябре 1703 года; шкипер флибота Выбес был угощен Меншиковым в губернаторском доме и получил в награду 500 золотых; каждому матросу дано по 30 талеров и обещана награда еще двум кораблям.

9

В октябре 1703 года Меншиков приехал в Москву.

Дома у него, на женской половине, стоял дым коромыслом. Заканчивали приданое его сестре Машеньке – в последний раз пороли, перекраивали, примеряли да гладили, клали да перекладывали добро по сундукам, коробьям да укладкам.

К сестрам на это время перебрались из дворца, от царевны Натальи Алексеевны, Дашенька и Варвара Михайловна Арсеньевы – подготовить невесту, помочь по хозяйству да по дому.

Еще до отъезда Александра Даниловича из Москвы сестра его Мария присватана была за графа Алексея Алексеевича Головина. И Алексей и Мария – сироты: ни матерей, ни отцов. Посаженые отцы – брат Алексея, граф Федор Алексеевич Головин, управляющий Посольским приказом, и Александр Данилович Меншиков – решили со свадьбой поторопиться.

– Сыграть – да и к стороне! – решил Александр Данилович. – Договорено обо всем, и тянуть с этим делом не следует. Время не то. Как, сваток, полагаешь?

– Разумеется, – соглашался Федор Алексеевич. – Сейчас такие дела со шведами назревают, что откладывать свадьбу никак не приходится. Когда‑то еще у нас с вами, Александр Данилович, время свободное выйдет?

– Н–да–а, – раздумчиво тянул Меншиков, – судя по всему, не скоро, сваток, ох не скоро!

Вечером Меншиков заехал к Борису Петровичу Шереметеву.

Никого из своих сотрудников Петр не уважал больше, чем этого вестферского и гуммельсгофского победителя шведов, разрешал ему в любое время входить к себе без доклада, встречал и провожал его не как подданного, а как гостя–героя. Но даже и он, Шереметев, случалось, искательно писал к безродному приемышу государя Данилычу: «Как прежде всякую милость получал через тебя, так и ныне у тебя милости прошу».

Старый стреляный волк отлично чуял, «откуда жареным пахнет».

Вот и на этот раз принял он Александра Даниловича радушно, почтительно тряс за обе руки, не знал, куда усадить.

– Рад, рад, Александр Данилович!.. Какими судьбами?.. Да–а, вот мы с тобой, Александр Данилович, и в Москве белокаменной… Та–ак…

– Соскучился? – криво улыбался петербургский генерал–губернатор.

– И–и!.. – поднял вверх обе руки фельдмаршал. – Страсть! На своей стариковской кровати уже сколько времени не лежал! По палаткам да по землянкам в топях да хлябях!

– Ой ли? В кровати ли дело? – потирая ладони, прищурил глаз Меншиков.

– Н–ну, как тебе сказать… – Борис Петрович понял, что малость поошибся, что не с родовитым боярином говорит, что пирожнику Алексашке Москва‑то боярская – мачеха… По–стариковски закашлялся, чтобы скрыть смущение перед царским любимцем. Махнул рукой. – Да и здоровье не то! А впрочем, прикажут жить у тебя в Питербурхе – что ж, будем и там проживать. Я ведь солдат… – Хлопнул в ладоши. – Эй, там! – Но тут же быстро подошел к двери и, высунув голову, крикнул: – Принести сюда чего‑нибудь начерно!

– Вот я тебе, Александр Данилович, насчет Питера давеча сказал, – продолжал Борис Петрович, усаживаясь в мягкое кресло возле гостя. – Что ж, греха таить нечего… Да и самому тебе сие ведомо… Не с охотой туда наши‑то едут.

– Знаем, знаем, – улыбался Данилыч, похлопывая хозяина по коленке. – Ничего, обомнем…

– А я уж и так и этак просил государя меня в Москву отпустить… На побывку ведь только! – поднял палец Борис Петрович. – Погорел, докладываю ему. – Погладил мизинцем ноздрю, хитро прищурил правый выпуклый глаз. – Жена, мол, на чужом подворье живет, надобно же ей дом сыскать, где бы голову приклонить. – Пощупал сизый нос и, нарочито равнодушно посмотрев на окно, протянул: – И согласия государя на сие не последовало.

– Сам виноват, Борис Петрович, – заметил Меншиков. – Уж очень осторожен, нетороплив, на каждый свой шаг ждешь от государя приказа.

– А как же иначе‑то, Александр Данилович? Опасно службой шутить, когда ей не шутит сам государь! В каждом шаге, в каждом шаге отчет ему донести, – потряс париком. – Иначе не могу, не могу, государь мой, никак… Да… Так вот, я в другой раз попросил дозволения у государя, уже не для жены, а для донесения о неотложных делах… Так он мне ответил…

Вошла девушка с подносом, уставленным винами и закусками.

– Начерно выпить, – пригласил гостя хозяин, скосив при этом на девушку выпуклые, рачьи глаза. – Для разговора не вредно.

«Хороша! – решил сразу Данилыч, взглянув на девицу. – Ах, старый конь, какую штучку поддел!..»

А Борис Петрович не переставал говорить:

– Так вот, государь мне и ответил: «Полагаем то на ваше рассуждение, а хотя и быть тебе в Москве, – чтобы через неделю паки назад». Вот как у нас!.. Тут много не разживешься! – Крякнув, пододвинулся ближе к столу, – И с худом худо, а без худа и вовсе худо… Говорят, в начале весны придется к Днепру идти…

Александр Данилович не слушал, рассеянно барабанил пальцами по столу, продолжал пристально рассматривать девушку.

Постукивая высокими каблучками, она ловко занималась столом: поставила перед каждым по фужеру из голубого стекла, с золотыми венчиками–обводами, между ними, ближе к хозяину, оправленный серебром тонкий, прозрачный кувшин веницейской работы, наполненный рубиновым венгерским вином, расставила тарелки, накрыла хрустящей белоснежной салфеточкой хлеб… Как бы случайно перехватив пристальный взгляд Александра Даниловича, еле заметно улыбнулась уголком пухлого ротика, скромно опустила темные лучистые глазки, но затем стрельнула ими в упор и тотчас, как бы снова смутившись, прикрыла лукавые огоньки густыми ресницами.

Данилыч аж крякнул.

«Бес–сенок! – подумал. – Вот девица – огонь!..»

Приготовив все на столе, девушка отошла, взглянула на Шереметева, чуть прищурив смеющиеся глаза. Статная, с высокой девичьей грудью, чернобровая, губки как спелые вишни, пухлые румяные щечки с детскими ямочками…

– Все, мейн герр? – спросила, пряча руки под фартучек.

– Все, – кивнул Шереметев, – можешь идти. Прошу, Александр Данилыч! – обратился к гостю. – Чем богат, тем и рад!.. Не побрезгуй.

Наполнил фужеры:

– «По грибы не час и по ягоды нет – так хоть по еловые шишки!..» А ну‑ка, попробуем!..

– Эта, что подавала‑то, – новенькая? – деланно равнодушно спросил Александр Данилович, принимая фужер. – Откуда? С Кокуя?

– Не–ет, полонянка… Захватил в Мариенбурхе… Состояла служанкой у пастора.

– Вот оно ка–ак! – Меншиков прищурил левый глаз, щелкнул пальцами. – А я смотрю, Борис Петрович, у тебя губа не дура, язык не лопата. – Похлопал его по колену. – Ох, старый греховодник!..

Шереметев откинулся на спинку кресла, округлив и без того выпуклые, как плошки, глаза, замахал обеими руками, закашлялся.

– Что ты, что ты, Александр Данилович! Побойся Бога!.. Где уж мне, старику!.. – И закатился дробным смешком.

– По–олно, полно, – подмигивал Меншиков, – полно, Борис Петрович, малину‑то в рукавицы совать. Дело ж известное: что в поле горох да репка, то в мире вдова да девка! – значит, тут без греха невозможно, – всяка жива душа калачика хочет!.. А уж ты…

– Что я?

– Ста–арый волк!.. Редко берешь, да метко дерешь!

– Нет, нет, Александр Данилович, не то, не то, – упрямо мотал толовой Шереметев. – Это ты на меня возводишь напраслину… Все ж дело в старухе… Старуха моя, – шепелявил Борис Петрович, обгладывая крылышко куропатки, – ни сшить, ни распороть – никуда по хозяйству, а эта немка, сам видел: и аккуратна, и ловка, и искусна. Может все и приготовить, и подать, и обставить на любой иноземный манер.

– Так, так, – кивал Меншиков. – И в нарядах искусна, – заметил раздумчиво.

– Во всем, во всем! – соглашался хозяин. – А в доме фельдмаршала… Сам, Александр Данилович, знаешь… Государь приказывает такой политес наводить!..

– Н–да–а, – тянул Меншиков, – вот как кстати это сейчас для меня, вот как кстати!.. Находка!..

– Насчет чего это ты? – удивленно спросил Шереметев.

Александр Данилович слегка потянулся:

– Да ведь свадьбу я затеял играть…

– Ну, знаю, слыхал…

– Сестры‑то с ног сбились – готовить Маняше приданое… Тоже тяп–ляп‑то не сделаешь… При моем положении… Надо чин чином все справить… Да и по хозяйству, сам знаешь, надобно подготовить все как подобает. Такие дела не часто бывают… А потом… мое дело – у всех на виду, в случае чего одних пересуд, – кисло улыбнулся, мотнул кистью руки, – не оберешься!.. А посудачить, пошипеть есть кому!

– Этого хоть отбавляй! – подтвердил хозяин.

– Стало быть, надо все приготовить без сучка без задоринки!..

– Это что и говорить, – соглашался Борис Петрович. – Ты же граф, генерал–губернатор Санкт–Петербурха, да и… – и поднял вверх указательный палец, – правая рука государя. Только я не совсем понимаю, прости, Александр Данилович: к чему это ты разговор ведешь–клонишь?

– К тому, господин фельдмаршал, что эту самую девушку, как ее?

– Марта.

– Марту эту… ты бы, это самое, направил бы ко мне, политес–от навести в моем доме. Девицам помочь. Сейчас для меня такой человек – клад, сам понимаешь…

Шереметев сразу полез под парик – в затылке поскресть. Промычал:

– Н–да–а… дело такое… И самому мне без нее туго будет…

Прикинул, что, куда ни кинь, получается клин, – перечить Данилычу никак невозможно. Спросил:

– А надолго она потребна тебе?

– Да это… – Данилыч дернул рукой. – Договоримся тогда…

И в тот же день мариенбургская пленница Марта Скавронская [12], бывшая служанка пастора Глюка, переехала к Меншикову.

Как‑то заехал к Александру Даниловичу Шафиров. Увидев в первый раз Марту, этот верткий толстяк по–своему ее оценил: «Аппетитна!» – сладостно вымолвил он, потирая свои пухлые руки. И с рокочущим хохотком принялся Петр Павлович пространно, со знанием дела, тогда толковать о достоинствах женщин, оговариваясь при этом, что, конечно, у каждого на сей счет свой собственный вкус – кому нравится апельсин, а кому свиной хрящик…

– Ни черта ты в этом деле не смыслишь! – оборвал его Данилыч тогда. – При чем тут апельсины и хрящики?.. Ум раскорячивается иногда, – понимаешь?!

Не мог этого Шафиров понять. Не мог потому, что никогда не попадал он в такое безвыходное положение, когда действительно «ум раскорячивается», как это происходит теперь вот у него, у Данилыча.

В самом деле: Дашенька – ангел, Марта – бесенок. Та – согревающее душу тепло, эта – пламя, огонь, что нет–нет и пробьется, нет–нет и сверкнет в ее темных глазах. В ту можно верить до гроба: и скромна, и почтительна, и любит его без остатка. Как жена – ну что же может быть лучше!.. А эта – и в палатке с тобой, на биваке… Поедет хоть на край света за мужем, и в походной коляске, и верхом, если нужно. И в любой компании хозяйка–душа; что принять, что угостить, что занять… Та и эта: ясный день и звездная ночь… Что любит, счастьем клялась… Непрестанно целуя в синие очи, мешая слова немецкие, русские, сжав его щеки, глядела в самые донышки глаз и как‑то по–своему, с какой‑то особенной своей женской прелестью, смело шептала тогда, что «это, майн либлингс [18]18
  Мой любимый.


[Закрыть], навеки, навеки… Такие, как ты, не проходят бесследно!..».

Думал Данилыч:

«И та хороша, и другая… По–своему каждая…»

Перед своим отъездом в Псков Шереметев завернул к Александру Даниловичу. В разговоре намекнул было насчет возвращения Марты, но Меншиков замахал руками:

– И–и, Борис Петрович, слушать не хочу!.. Без нее же они, – показал на женскую половину, – пропадом пропадут. Теперь с подготовкой к свадьбе полный разгар… Что ты, что ты, Борис Петрович, голову с меня хочешь снять?..

Так и уехал фельдмаршал без Марты.

Свадьбу сыграли в конце декабря, и Меншиков укатил в Петербург. Девицы Арсеньевы после свадьбы снова переехали жить к царевне Наталье. Марту Скавронскую Меншиков увез с собой в Питер. Сестрам сказал:

– В Питербурхе кругом одна чухна серая. Понимающую дело экономку сыскать больших трудов стоит. А Марта искусна… Считаю, что губернаторский дом она образит как надо.

И Марта действительно хозяйство поставила образцово. В посольском доме у санкт–петербургского губернатора стало все как в лучших иноземных дворцах: чистота, что в помещении, что в белье, что в посуде, уют в комнатах, порядок в приемных, разнообразие и тонкость в столе, довольство в запасах. Во всем и везде чувствовалась властная ручка неутомимой, чистоплотной хозяйки. Дом Меншикова хоть против других был и много богаче, но считался временным. Петр питал органическое отвращение ко всяким официальным приемам и церемониям, «яко отъемляющим время и без нужды обеспокоивающим». Проведение всего этого он возложил на Данилыча, поручив ему: послов принимать, банкеты устраивать, торжества – везде, где это требуется, представлять «великолепие и пышность двора».

«Вот тут и прикидывай, – размышляя Данилыч, – как знаешь выкручивайся… Одних деньжищ сколько нужно. А где их сыскать?»

Рядом с теперешним домом, на берегу Невы, он уже заложил каменный дворец с громадным садом, террасами да парадными лестницами у самой воды. Можно будет подплывать на любом корабле. А сейчас пока что в доме все деревянное, правда, раскрашенное по тесу и под орех, и под дуб, и под красное дерево. Дом хоть сбит наспех, но прочен, широк, уместителен: большая передняя, приемная, кабинет, двухсветное зало для танцев, рядом столовая, диванная, дальше несколько спален.

В отдельной прирубке обширная кухня, каморки для челяди, чуланы для снеди. В зале он приказал развесить веницейские зеркала, фламандские картины, прибить бронзовые пятисвечники – все доставлено из разоренной Ливонии, – в столовой установить горки и шкафы с трофейной посудой, золотыми и серебряными кубками, чашами, чарками, овкачами, болванцами. Длинный стол накрывался, по иноземному обычаю, кремовой скатертью голландского полотна, а под узкими окнами с частыми переплетами устанавливались – уже на российский манер – большие бутыли с настойками: смородинной, рябиновой, можжевеловой, черемуховой, полынной, анисовой.

Тщательно зашпаклеванные полы – ни сучка ни задоринки – покрашены масляной краской. Все блестит, чистота.

В таком, хоть и временном, деревянном дворце не стыдно было принять любого посланника.

Одновременно со строительством нового дворца Меншиков заложил в пятидесяти верстах от Петербурга большую дачу – Рамбов, Ораниенбаум. Петр разрешил ему набрать дворцовую гвардию для несения караулов и еще разрешил, для представительства, сформировать из отборных, рослых солдат особый «тысячный» полк, сравняв его в жалованье с гвардией. Меншиков был назначен шефом этого полка. В это же время Александр Данилович был назначен обер–гофмейстером царевича Алексея [13].

«Стало быть, «представлять великолепие и пышность двора» – это раз, – загибал пальцы Данилыч, сам с собой рассуждая, – наблюдать за воспитанием царевича – два; укреплять Питербурх, строить корабли, заботиться о привозе леса, железа, извести, камня и прочего, о присылке рабочих, о поставках провианта и фуража – тут никаких пальцев не хватит считать…

Да еще с купцами возись. Для их же пользы все делается, как государь говорит, а они, сидни, рыло воротят. На аркане их, неповоротливых упрямых чертей, к Неве не подтащишь. «Посмотрим» да «подождем» – вот и все ихние разговоры. В Архангельске товары гноят, а здесь, в Питере, хоть бы один захудалый амбарчик построили. Новое дело: то ли не верят, то ли боятся».

Государь нарочно прислал из Москвы двух тузов – «гостей»: посмотреть Петербург, поговорить с губернатором. Приехали эти тузы поневоле, только потому, что государь приказал. Остановились на Невском подворье. На другой день все обошли, осмотрели, обнюхали.

Встретил гостей Петербург ноябрьскими обложными дождями – лили по ночам беспрестанно; за заставами, першпективами – море тьмы, глухо шумящие невидимые леса, пронизывающий ветер, хлипкие пустые дороги. И дни не радовали. И днями было темно от туч; то и дело набегал спорый дождичек, сек в окна, барабанил по крышам, нельзя было без накидки–плаща за порог показаться.

– Тяжело! – согласно заявили московские «гости», обращаясь к генерал–губернатору, завернувшему к ним вечерком побеседовать. – Тяжело, Александр Данилович! Такие топи кругом!.. Как товар подвозить–отвозить?

– Не ваша забота, – склонив голову, рубил ладонью Данилыч. – Дороги построим!

Купцы Силаев Корней и Носенков Иван, московские оптовики–воротилы, низкорослые, тучные, с багровыми и широкими лицами, согнув только в поясницах свои широкие спины, сидели, ухватившись руками за лавку, сбычившись, уставивши бороды в стол. Между собой они твердо решили, что дело пока что не стоящее, что надобно обождать, как еще обернется с этим новым городом Санкт–Петербурхом, – швед‑то стоит на самом пороге…

Александр Данилович тотчас все понял. Подошел к столу. Остановился и долго равнодушно молчал, глядя на тучных «гостей». Потом повернулся, небрежно сказал денщику:

– Иди, вели подавать, – и не торопясь пошел было к двери.

Силаев нерешительно окликнул:

– Что ж не поговорил‑то?

Меншиков остановился.

– Вижу, что путного нету, – сказал, – а болты болтать некогда.

– Да ты поди, – поднял голову Носенков, – что скажем‑то.

Меншиков подошел:

– Ну?

– Или плохо ценим заботу государя об нас? – стараясь шутить, спросил Носенков, потянув себя за цыганскую бороду.

Меншиков хмыкнул:

– Так, по–вашему, хорошо?.. К вам государь передом, а вы к нему задом! От–тлично?

Смутились купцы.

Меншиков перегнулся через стол – рост позволял, – положил купцам руки на плечи.

– Вот что, Иван да Корней… Либо с нами – тогда надо дело вершить, а как это делать, не мне вас учить. Либо… – нахмурился, в упор на каждого посмотрел, – тогда пеняйте, почтенные, на себя…

Выпрямился и, ни слова больше не говоря, зазвякал шпорами к выходу.

Не такие это были дельцы, Силаев, Носенков, чтобы не понять, как обернутся дела, если они теперь вот, вопреки желанию государя, откажутся пример показать московским купцам. Так это дело государь не оставит. Он найдет и без них таких воротил, что охотно заложат в Санкт–Петербурге и оптовую и розничную торговлю и все, что потребно, только бы царю угодить. Но тогда им, Силаеву и Носенкову, ожидать хорошего для себя не придется…

Все это прикинули именитые гости, обсудили и этак и так и, семь раз отмерив, согласно решили: переть на рожон теперь никак не годится, хочешь не хочешь, нужно немедля закладывать в Питере большое торговое дело.

А с подвозом… Насчет прокладки дорог нужно будет с Александром Даниловичем отдельно поговорить. Без дорог – как без рук, это он и сам понимает…

На другой день за «Австерией», сразу к северу от нее, началась планировка торговых рядов. Закладку производили Силаев и Носенков. А вечером генерал–губернатор Александр Данилович Меншиков уже поздравлял именитых гостей «с начатием дела».

10

Зимой 1703 года Петр основал под Воронежем новую верфь – город Тавров, заложил на ней шесть кораблей, а в феврале 1704 года убыл к берегам Свири, в Олонец.

Собрался в Олонец и Меншиков. Там в это время строились два десятка шняв, десяток фрегатов, лоп–галиот «Петр», галеры «Золотой орел», «Федор Стратилат», «Александр Македонский». Подсобные на верфи железоделательные заводы Петр решил расширить так, чтобы на них можно было лить пушки. Меншикову нужно было проверить, как строятся суда, в чем заминки, а главное – подготовить до приезда Петра все, что требуется для расширения на заводе литейных цехов. На верфи предстояло прожить не одну неделю, поэтому Александр Данилович решил направить в Олонец прислугу, поваров, столовые припасы, посуду, а Марту взять туда за хозяйку.

– Постарайся как лучше, – наказывал ей Меншиков перед отъездом на верфь. – Он царь, а простой. Ты с ним веселее: смейся, шути, – он это любит. Угощать будет – пей, ему тоже нравится. А выпьет, пойдет танцевать – завертит…

У Марты было засветились в глазах огоньки, но тут же потухли.

– Страшно, майн герр, – пролепетала она, ощущая, как легонький холодок пробегает по рукам и спине. – Все‑таки ца–арь!..

– Ничего, ничего… Увидишь сама… А царем не зови.

– Как же?

– Просто «герр Питер».

Марта словно куда‑то проваливалась, нужно было за что‑нибудь зацепиться, и она, понимая, что Александр Данилович хочет потребовать от нее что‑то большее, чем от простой экономки, заминаясь, сказала первое, что пришло на язык:

– А потом… танцевать я могу, а вина ведь не пью…

– Надо учиться, – улыбнулся Меншиков. – Не пьют на небеси, а тут – кому ни поднеси!

Губы у Марты вздрагивали, и по ним она часто проводила кончиком алого языка. И глаза матовели, когда, наклонив голову со спутанными темными волосами, она, густо краснея, спросила в упор:

– А зачем все‑таки вы меня везете туда?

– Показать Петру Алексеевичу, – без тени замешательства ответил Данилыч. – Все равно увидит когда‑нибудь. – Взял Марту за подбородок и, отдаленно улыбаясь, проговорил, глядя в глаза: – Что же… царь… молодой… сейчас свободен, с Монсихой разошелся… [14]

– Не говорите так, Александр Данилович, – пробормотала Марта, резко отвертываясь.

Меншиков поймал ее за руку, притянул.

– Ну, до этого, думаю, не дойдет, – медленно проговорил и, поцеловав девушку в румяную щечку, быстро пошел, направляясь к двери столовой. – У меня он тебя вряд ли пожелает отнять, – прибавил, оборачиваясь с порога.

Так полагал Меншиков.

А вышло иначе.

Дочь простого лифляндского крестьянина Самуила Скавронского, бедная, безграмотная сирота оказалась большим баловнем счастья, чем бывший коробейник–пирожник.

– Как посмотрел на нее, так и… кончено, – говорил Петр. – Приглянулась… Хотя какой там «приглянулась» – в самую душу вошла. И чем только взяла? – делился с Данилычем.

– Эх, мин херр, – вздыхал Меншиков, закрывая глаза, – когда знаешь, за что, значит, не любишь. – И, поднимая плечо, добавлял: – Вот в этом‑то и загвоздка в ихней сестре. Сам вклепался, как белогубый щенок.

– Заметно! – сказал Петр, словно бы огрызнулся, и деланно, как показалось Данилычу, рассмеялся. – Губа не дура, язык не лопата.

– И что? – спросил Меншиков с вызовом, удивившим его самого. – Осерчал!.. Ну за что?! – жалостно вскрикнул. – За что?! За то, что мы с Мартой… отменно мы ладили?

– Дурак ты, дурак, – вздохнул Петр, с укоризной глядя в глаза. – Ведь я полагал, что ты с понятием в этих делах. Что ты хочешь? Чтобы я… Да нет! Ты, я вижу, дурак!

Меншиков взялся за шляпу.

– Что прикажешь – я все!..

– Погоди! – остановил его Петр.

Встал, заложил руки за спину, принялся шагать взад и вперед.

Разговор получался несклёпистый. Данилыч примолк. Что же вымолвишь? И лицо безучастное сделал, подумав: «Уйти не уйдешь, и… не клеится».

А Петр все ходил и ходил.

– Сам понимаешь, – словно выдавил он наконец. И внезапно нахмурился. – Слушай! – Остановился, положил руки на плечи Данилыча. – Можешь дать мне честной пароль, Александр?

Меншиков без раздумья:

– Могу!

– Дай честной пароль, что при жизни моей… Никогда чтобы с Мартой… Ни–ни!

«Ах, порченый черт!» – чуть не выпалил пораженный Данилыч, мгновенно подумав: «Пала слава на волка, а пастух овец крадет», – но, вовремя спохватившись, только тряхнул головой:

– Для тебя сейчас умереть! – блеснул глазом и с привычной сноровкой прижал руки к груди.

– Кончено? – спросил Петр.

– Кончено! – ответил Данилыч. – Честной пароль на всю жизнь! – Бойко перекрестился. – Провалиться на этом месте! Лопни глаза!

С тех пор 1 марта, день первой встречи с Мартой–Екатериной, сумевшей так сильно привязать к себе Петра, стало семейным праздником для него.

«Желаю ведать, – писала позднее Екатерина Петру, – изволили ли ваша милость в 5 число апреля [день ее рождения] выкушать по рюмке водки, так же как в 1–е число марта. А я чаю, что изволили запамятовать. Прошу ко мне отписать».

11

Необходимость укреплять положение своего любимого детища – Санкт–Петербурга – заставила Петра возобновить весной 1704 года наступательные операции на западе. Там остались еще не отвоеванными крепости – древнерусские города Юрьев и Нарва. Надо было спешить с их присоединением, пока «швед увяз в Польше», по выражению Петра.

И Шереметеву дается приказ: «Идти и осадить Дерпт, чтобы не пропустить случая, которого после найти будет нельзя».

Фельдмаршал Огильви с другой частью армии в это время осадил Нарву. «Шумел там, – как Петр говорил, – но пока что не сильно».

Огильви принадлежал к числу таких военачальников, которые, будучи уверены, что все нынешние войны обязаны развиваться по тем же канонам, что и прежние, подробно описанные в военных историях, мысля новые войны как повторение прошлого, плотно закрывали глаза на появившиеся позднее боевые приемы и новые формы боевых операций. Но известно, что новое непреложно вторгается в жизнь. Вынужденные в таких случаях волей–неволей принимать это новое, они занимались приращением нового к ранее существующему, тщательно растворяя его в старом, известном. Новое учит: «Нельзя успешно наступать, если сила сопротивления врага не парализована более или менее внезапными действиями». «Чепуха! – отмахиваются они. – Классические примеры сражений – это битвы с открытым забралом!»