Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

Дошло это до Дарьи Михайловны. Доходило до нее такое и раньше, но обычно омрачения такие рассеивались или, вернее, заглаживались самим же виновником их. Она ведь верила в своего Алексашеньку, она ведь знала его. Теперь же, после такого письма самого государя, беспокойство не проходило, и мучительное чувство какой‑то особо щемящей тоски, все разрастаясь, захватило ее. «Удивительно, – недоумевала она, – почему он не рассказал мне об этом, почему я узнаю о таком от других?» Было раньше ведь, каялся он и, случалось, пытался оправдываться, не перед ней, так хоть перед самим собой. А теперь вот таится. Но еще больше ее удивляло, зачем ему нужно было идти на такие вот скрытные происки, так‑то вот страшно лукавить, взваливать на себя такое тяжелое бремя? Ведь сам же он не раз говорил: «Будешь лукавить, так черт задавит». И как это все у него получалось!.. Об этом‑то мог бы он ей рассказать. В чужих‑то ведь землях мало ли что может статься. Ведь там все не так: и другие обычаи, и люди иные, и не так говорят, и по–своему веруют… Приходилось‑таки поискать изворотов: как найтись, обойтись?.. Но он утаил, ничего не сказал.

Вид у нее был такой, что когда Александр Данилович вошел вечером в ее комнату, он испуганно бросился к ней:

– Дашенька, ты больна, дорогая?

– Нет, нет, я не больна, – успокаивала его Дарья Михайловна, – я только волновалась очень… Я хотела, чтобы ты скорее приехал домой, – торопливо лепетала она и, не в силах удержаться более, упала к нему на грудь, разрыдалась.

Он дал ей выплакаться. А когда Дарья Михайловна успокоилась, прямо спросил, что ее взволновало: уж не письмо ли государя с обвинением его в лихоимстве?

– Да!.. Там такое прописано…

Говоря, она держала руки Александра Даниловича в своих. И в эту минуту почувствовала, что прежде покорные и мягкие его руки вдруг сжались и сделали движение, чтобы высвободиться из ее рук. Улыбка исчезла с его лица, синева глаз потемнела, заволоклась.

– Вот видишь, – грустно сказала Дарья Михайловна, прервав начатую фразу. – Лучше бы мне не говорить об этом письме…

– А ты веришь тому, что написано в нем? – строго спросил он.

О нет, конечно, она ни одной минуты не верит этому, но ее волнует и пугает, что он, ее Алексашенька, окружен врагами, злыми завистниками, которые не останавливаются ни перед какой клеветой. Она знает и верит в его правоту, но вражеские происки ее сильно пугают. Она вполне, вполне верит в него, но она хотела бы, чтобы он был с нею более откровенен, – ведь у нее от него нет никакой тайны, нет ни одной мысли, которую бы она пыталась скрыть от него, и ее мучит сознание, что он, Алексашенька, может быть, не все говорит ей, боясь ее огорчить и расстроить…

Александр Данилович внимательно смотрел на жену, улыбаясь, и в этой улыбке было что‑то злое, почти жестокое.

Ну да, у нее строй мысли как у всех женщин ее круга, как у людей, выросших в богатстве и холе, не привыкших бороться за жизнь, не знающих, какие страшные усилия должен делать «худородный», даже недюжинный, пусть даже «семи пядей во лбу», для того, чтобы выбиться со дна на поверхность. Он знает хорошо высокие, благочестивые заповеди таких «чистых» людей… Да, он брал «посулы», «подносы». Но ведь все эти «чистенькие», все так и делают. И никто им этим не тычет в лицо!.. Почему же им это можно? Какие же они имеют на это права?..

Пусть она посмотрит, что он сделал для отечества своего! Сколько отвоевал! И сколько построил!.. Новые города, крепости, верфи, заводы!.. Что он присвоил? Это же самые малые из малых остатков того, что он создал для государства!

– И все же это воровство, это грабеж, который ты вынужден скрыть от других! – возбужденно протестовала Дарья Михайловна. – Сказано бо есть: «Не укради!»

– Значит, по–твоему, надо стать в стороне, уступить дорогу Голицыным, Долгоруким! Де милости просим! Пользуйтесь, дорогие, готовеньким!..

Нет, Александр Данилович не согласен с таким рассуждением. Он находит, что в конце концов все богатства стоят друг друга. Взять богатства тех же Шереметевых, Голицыных, Долгоруких. Кто же не знает, что Борис Петрович, к примеру, всю Ливонию обокрал? А?.. И всегда так бывало – всегда накопления родовитых сопровождались лихоимством и прямым грабежом. В конце концов, он в своих поступках не видит ничего необычного, ничего страшного…

– Нет! – неожиданно храбро наступала Дарья Михайловна. – Своим владей, а чужим не корыствуйся!

– Ты им это скажи! – отбивался Александр Данилович, тыча в пространство за собой большим пальцем. – Им, а не мне!

Кто‑кто, а он‑то, Меншиков, знает, кому нужно, кто спит и видит оклеветать, оплевать «худородных», стоящих под высокой рукой государя. Между родовитыми, что у власти стоят, и теми, что, злобно притихнув, отвернулись от государственных дел, – молчаливый сговор: очистить государству ниву от «плевел». Ибо только они, родовитые, бескорыстны и неподкупны, не то что иные из «подлых» людей… Так они думают. И ох как хотят, чтобы так же думал и государь. А у самих испокон веков рыла в пуху – все в их родах, до единого, хапали, хапали… Чья бы корова мычала…

С ужасом чувствуя, что, несмотря на жуткие признания, сделанные Александром Даниловичем, она по–прежнему любит его, по–прежнему вся, всем сердцем, принадлежит только ему одному, Дарья Михайловна всплескивала руками, обращаясь к иконам, звучно шептала:

– Боже, спаси его от рук ненавидящих, избави от козней врагов!

И перед Петром Меншиков пытался оправдываться: писал ему, что «в драке, мин херр, волос не жалеют», – может быть, и брались у поляков «какие безделицы», на войне не без этого…

«Что ваша милость пишете о сих грабежах, то безделица, – отвечал ему Петр, – и то не есть безделица, ибо интерес тем теряется в озлоблении жителей».

Только Екатерина, всегдашняя заступница Александра Даниловича, спешила успокоить его.

«Доношу Вашей Светлости, – писала она ему тайком от Петра, – чтобы Вы не изволили печалиться и верить бездельным словам, еже со стороны здешней будут происходить, ибо господин шаутбенахт по–прежнему в своей милости и любви Вас содержит».

У нее и в мыслях не было, какую плохую услугу она оказывает такими письмами своему старому другу, сколь вредны для него подобные утешения.

Турки не могли примириться с потерей Азова. Воронежский флот, способный в любое время выйти в Черное море, подойти к их столице, внушал им серьезные опасения. В Константинополе даже строили проекты засыпать Керченский пролив, чтобы таким образом запереть в Азовское море русские корабли.

Подстрекательства Карла, по расчетам Петра, неизбежно должны были вызвать войну Турции с Россией, поэтому он потребовал от султана: или выдачи Карла, или, по крайней мере, высылки его из турецких владений.

Опасения Петра подтвердились. В ответ на его требование о выдаче или высылке Карла Турция в ноябре 1710 года объявила России войну.

Славяне, населяющие Молдавию и Валахию, – потомки уличей, тиверцев, что – «сидяху» на Днестру, «сели до моря», и «словени», кони «по мнозих же временах, – как отмечено в летописи, – сели суть по Дунаеви», – все они, находясь под властью турецких поработителей, извечно тяготели к России.

Приняв это все во внимание, Петр предложил князьям Молдавии и Валахии оказать ему помощь в войне против Турции. Князья обещали. И вот, рассчитывая на это, а также на помощь польского короля, Петр с сорокатысячной армией весной 1711 года двинулся на Дунай.

Помощи Петру никто не оказал. И турки не допустили его армию до Дуная. Только один из отрядов русской армии сумел занять город Браилов, но и то уже поздно. Валахия не осмелилась восстать, видя, что турки уже близко от них, а русские еще далеко.

Главные силы Петра на реке Прут были окружены огромной, двухсоттысячной армией турецкого визиря.

С трех сторон позиции русских окружал неприятель и, не трогаясь с места, не рискуя ни одним человеком, мог почти безнаказанно простреливать их; с четвертой была река, но к ней нельзя было подойти, не подвергнувшись обстрелу с противоположного берега.

Зной, голод и жажда томили русское войско.

Но солдаты не падали духом, успешно отражали все попытки отборных турецких частей прорвать линию обороны. Штыковыми ударами они опрокидывали вдесятеро большие турецкие силы, устилая трупами атакующих брустверы своих земляных укреплений.

10 июня было горячее дело: турки яростно атаковали позиции русских. Валы атакующих беспрерывным прибоем бились о земляные укрепления, наспех сооруженные в урочище Рябая могила. Их расстреливали, глушили прикладами, кололи штыками, поражали гранатами, – они с воем откатывались, перегруппировывались, пополняли ряды, снова кидались… и так почти весь день, дотемна. Истощенная дальними переходами, зноем, голодом, жаждой русская армия стойко отбила все атаки несметного турецкого войска, отразила с громадным уроном для неприятеля, но… измученные солдаты потратили на это почти последние силы.

Схватившись за голову, погруженный в самые мрачные думы, сидел Петр в своей палатке; он понимал, что его армия стоит на пороге разгрома, а ему грозит хуже чем смерть – плен… Плен государя – дело неслыханное!

Говорят, что в эти тяжелые минуты он написал сенату:

«Извещаю вас, что я со всем войском, без вины или погрешности нашей, по единственно только по полученным ложным известиям, в четыре краты сильнейшей турецкой силой так окружен, что все пути к получению провианта пресечены и что без особливые Божей помощи ничего иного предвидеть не могу, кроме совершенного поражения, или что я впаду в турецкий плен. Если случится сие последнее, то вы не должны меня почитать своим царем и государем, и ничего не исполнять, чего мной, хотя бы то по собственноручному повелению, от вас было требуемо, покамест я сам не явлюсь между вами, в лице моем; но если я погибну и вы верные известия получите о моей смерти, то выбирайте между собой достойнейшего мне в наследники».

Положение спасло то, что визирь, приняв во внимание героическое сопротивление русских войск, да к тому же и искусно подкупленный, согласился на мирные переговоры.

Как же всполошились тогда находившиеся при визире шведские резиденты!.. Немедленно послав за своим королем, который находился в это время в Бендерах, они принялись умолять великого визиря отвергнуть мирные предложения русских, торопливо доказывая, что гибель петровской армии неизбежна. Убедившись же в том, что мольбы бесполезны, и, видимо, пронюхав о подкупе, они стали грозить дойти до султана и выложить ему о подкупе начисто все, ежели только визирь согласится прекратить военные действия против русских.

Этим они окончательно испортили дело. Визирь их выгнал. И когда шведский король, всегда готовый к бою, всегда в застегнутом мундире, в ботфортах, при шпаге, когда Карл с быстротой, которой даже от него нельзя было ожидать, прискакал к турецким позициям, – уже все было кончено. Мир был подписан; русские с барабанным боем, с распущенными знаменами уже покидали Рябую могилу.

По мирному договору Петр должен был уничтожить азовский флот, срыть таганрогскую крепость и снова отдать туркам Азов.

«И тако тот смертный пир сим кончился, – сообщал он сенату условия договора, – сие дело есть хотя и не без печали, что лишиться тех мест, где столько труда и убытков положено, однако ж чаю сим лишением другой стороне великое укрепление».

Об этой «другой стороне», форпостом которой являлся Санкт–Петербург, об укреплении этой стороны Петр не переставал думать никогда, ни при каких обстоятельствах.

25

Итак, попытка Карла разбить русские армии турецким оружием не удалась. Меншиков же тем временем продолжал энергично крепить «другую сторону» – северо–запад. Санкт–Петербург становился на крепкие ноги, ширился, рос, торговал, населялся, прикрывался цепью надежных фортеций.

В прутском несчастье Петр утешал себя и других тем, что прекращение войны с турками даст возможность сосредоточить все силы на западе и тем самым быстрее закончить войну со Швецией. Теперь надо было со всей энергией браться за выполнение этой тяжелой, но неотложной задачи. Тем более что с западного театра военных действий приходили неутешительные известия. По донесениям оттуда выходило, что датчане в жарком споре с саксонцами легкомысленно забывают сегодня утром то, что они хотели накануне вечером, а у саксонцев – у тех всегда находится какой‑нибудь новый, не идущий ни к делу, ни к месту «убийственный» довод, доказывающий, к примеру, что через пять минут после смерти человек чувствует себя так же, как за пять минут до рождения, или что‑нибудь в этом же роде.

Словом, находясь при Штральзунде, «войска нации, датские и саксонские, – доносил Петру посол Григорий Долгорукий, – действия еще никакого до сих пор, несмотря на все наши понуждения и уговоры их, не начали затем, что министры и генералы не могли согласиться насчет того, как начинать дело, а согласиться не могут больше по своим злобам и гордости».

Два месяца битых уже толклись у Штральзунда союзные армии. Не было артиллерии; торговались, кто должен ее подвезти. Наступила зима. Нужно было незамедлительно решить вопрос о зимних квартирах для войск. Не стоять же всю зиму на одном месте, упершись в ворота Штральзунда!

После весьма бурных дебатов решили; датский король оставляет в Померании на зиму 6 тысяч войска, саксонцы и русские зимуют все.

А с весны 1712 года снова начались разногласия, пошли бесконечные конференции, совещания…

– Снова затеяли болтовню! – швырял Петр в сердцах донесения Долгорукого. – А ведь время не ждет! – обратился он к Меншикову. – Небось теперь Карл всех своих правителей в Швеции приказами завалил – готовить, сколачивать новую армию.

Чуть заметная улыбка раздвинула губы Данилыча.

– Из каких же запасов, мин херр? – И быстро добавил: – Это, надо сказать, не совсем зависит от них. Не совсем. Вот ежели турки…

Но Петр перебил:

– Турки… Шафиров доносит, что они с Толстым сбились с ног, стараясь, чтобы Карл не оставался дольше в турецкой земле. Пишут, что визирь уже получил указ выпроводить Карла, а он уперся – никак.

– Вот–вот! – кивал Меншиков.

– Сулил уже визирь Карлу и обозы и деньги, – продолжал Петр. – А тот: «Дай мне тридцать тысяч солдат в конвой до шведской границы, тогда и отправлюсь».

– Ловко! – поднял брови Данилыч.

Барабаня пальцами по столу, Петр глубоко вздохнул.

– Да–а, у турок все может быть… – И, словно очнувшись, вдруг хлопнул ладонью о стол. – Короче говоря, Данилыч, надо будет тебе самому в Померанию собираться.

Меншиков так и думал: «Кончится этим».

– А чем, мин херр, меня подкрепишь?

– Корпусом Репнина в тридцать полков да… – подумал, потер переносицу, – еще на придаток, пожалуй, два полка гвардии дам. Хватит? Как думаешь?

– Хватит‑то хватит, – раздумчиво протянул Меншиков, – да…

– Что?

– Уж очень тяжкое дело канитель‑то путать с союзничками такими. Разговоров не оберешься, а дела – чуть. Свары, склоки да лай.

– Сила не только в зубах, Данилыч. Зубаст кобель, да прост. И канитель путать да распутывать надо уметь. – Пошевелил пальцами, прищурил глаза. – Ту–ут дело такое! Попал в стаю – лай не лай, а хвостом виляй…

– У нас на Руси силу в пазухе носи, – бурчал Данилыч, поглаживая колени. – Ежели за спиной штыков не имеешь, то как ни распутывай, какие турусы на колесах ни подводи…

– И то правда! – перебил его Петр. – Только ведь я к тому, что одно другому не мешает. Про это ведь толк. Штык штыком, а язык языком. Не все же только глубоко пахать, и пробороновать тоже нужно. А не то и граблями. – Погладил крышку стола и противно, как показалось Данилычу, сладенько так улыбнулся. – Грабельками надобно этак вот подчищать, подчищать, чтобы гладенько было… А потом вот что, Александр, – тихо, но властно произнес Петр, кладя ладони на стол, – теперь ты пойдешь в Померанию, но, – нахмурился, – не мечтай, что ты там будешь вести себя как в Польше. Головой ответишь при самой малой жалобе на тебя. Так и знай!

Покусывая чубук потухшей трубки, светлейший растерянно улыбался.

– По правде говоря, не очень я хорошо разбираюсь, никак в толк не возьму, чего тебе, дьяволу, надо, – пожимал Петр плечами. – Все удается, все есть! Тут бы и радоваться. А люди вдруг узнают… Думаешь, ладно мне слышать, как всякие ухмыляются: «А еще чего вышло‑то, наделал каких делов наш светлейший!» – И плюнул в сердцах на ковер.

В послании к польскому королю, отправленном с Меншиковым, Петр писал, что от сего верного своего фельдмаршала он надеется доброго успеха в Померании, и просил Августа «иметь к нему доверенность». Вслед Данилычу Петр, как обещал, послал подкрепление: два полка гвардии и Репнина с тринадцатью полками.

Василию Лукичу Долгорукому было поручено принять все зависящие от него меры к тому, чтобы союзники «как возможно дружнее вершили дела».

Как и следовало ожидать, задача, возложенная на Долгорукого, оказалась очень тяжелой, настолько тяжелой, что не пришлась по плечу даже этому весьма способному дипломату.

Распри между союзниками не затихали; без конца–края шли пререкания, упреки, взаимные обвинения в желании заключить втихомолку сепаратный мир с Швецией. На бесчисленных конференциях время проходило в том, что стороны уверяли друг друга в необоснованности, несправедливости подобных обвинений и гнули каждый свою особую линию. Вот когда Александр Данилович насмотрелся на то, как, с учтивейшими улыбками, дипломаты ловко работают языком, стараясь скрыть свои замыслы, как под лестью они искусно скрывают жадность, зависть, вражду… Только глаза их – заметно было порой, как они то прыгали от неудержимейшей радости, то зло округлялись, то, стараясь не смеяться, суживались от торжества и восторга, то блестели от крайнего возбуждения, то подергивались маслом, как у кота, когда у него щекочут за ухом, то закрывались совсем, когда уже невозможно было не выдать истинных мыслей хозяев…

Как бы то ни было, но ни один шаг, ни одно действие не получало единогласного одобрения. И главным образом все‑таки потому, что каждый союзник только и имел в виду свою особую цель: король датский спал и видел округлить свои владения присоединением к ним голштинского государства, а Август прежде всего думал о том, чтобы вконец, раз навсегда одолеть своего соперника на польский престол Станислава Лещинского, и, конечно, не затруднился бы заключить с королем шведским отдельный мир, если бы Карл согласился не поддерживать Станислава. Только Петр, не перестававший возмущаться стремлением союзников, по какому‑то непонятному ему ходу мыслей, делить шкуру еще не убитого зверя, искренне, без всякой задней мысли, старался, как мог, сколотить все наличные союзные силы для полного и окончательного разгрома противника. Чтобы оживить военные действия, он сам в июне 1712 года отправился в Померанию.

Меншиков в это время стоял под Штеттином. Но и сам Петр не мог помочь ему ускорить покорение города. Датчане отказывались дать русскому фельдмаршалу свою артиллерию, уперлись на том, что ее должны доставить саксонцы, – и кончено.

От Штеттина пришлось отступить.

Это «бесчестие неуспеха» Петр воспринял очень болезненно. «Что делать, когда таких союзников имеем, – писал он Меншикову из Вольгаста, – и как приедешь, сам увидаешь, что никакими мерами инако мне сделать невозможно: Бог видит мое доброе намерение, а их лукавство, я не могу ночи спать от сего трактованья».

Врачи настаивали на длительном отдыхе и серьезном лечении государя, советовали Петру поехать для этой цели на минеральные воды. Петр изъявил согласие и в октябре месяце отправился для лечения в Теплиц в Карловы Вары [30]30
  «Кур крайне необходим!» – настаивали врачи. (Kur – по–немецки – курс лечения). «Не кур, а питух», – шутил Петр, имея в виду «питье беспрестанное» минеральной воды.


[Закрыть]. Перед отъездом он еще раз напомнил Меншикову, что необходимо принять все меры «по удержанию около себя союзников, обходиться с ними дружески, рассеивать все их противные мысли». Меншиков должен был находиться в подчинении короля польского как верховного командующего, однако, мало полагаясь на постоянство и верность Августа, «толико сомнениям подверженную и толико крат не твердою явивщеюся», Петр также еще раз напомнил Данилычу о необходимости «неотлучно находиться при короле и примечать за всеми его предприятиями».

И начал Александр Данилович «примечать».

Шведский фельдмаршал граф Стейнбок, доносил он в город Теплиц Петру, со всем войском, бывшим на острове Ругене и в Штральзунде, из Померании пошел в Мекленбургскую область, и «хотя должно ему было проходить весьма трудные места», занимаемые саксонскими войсками, но «сии при приближении Стейнбока, оставя оные, ушли и дали ему беспрепятственный через оные места путь».

– Саксонцы!.. Тьфу, и не разотру! – плевался, читая это донесение, Петр. – Да могут ли они как следует воевать или, как зайцы, черт бы их взял, мастера только бегать!.. Ведь корпус Стейнбока – это же последний Карлов оплот! Разбить его – и конец всей войне…

Известно было, что Карл прислал из Бендер приказ своему фельдмаршалу Стейнбоку: собрать сколько можно солдат, сформировать из них корпус и из Померании, присоединяя к себе все попутно встречающиеся разрозненные шведские части, следовать через Польшу к Бендерам.

Выполняя волю своего короля, Стейнбок сформировал восемнадцатитысячный корпус и теперь, как доносил Петру Меншиков, беспрепятственно пока что продвигался из Померании в Мекленбург.

Стейнбок двигался к Карлу, а визирь тем временем не переставал настаивать на немедленном выезде шведского короля из турецких владений.

Посланец визиря, хоть и низко сгибаясь, прижимал кончики пальцев к груди, хоть и внешне учтиво, но все же настойчиво твердил раз за разом одно: что все сроки прошли, что терпение великого визиря истощилось и что он, не желая применять грубую силу, еще раз просит высокого гостя покинуть подобру–поздорову владения Порты.

Но это‑то и означало покушение на святая святых шведского короля – на свободу его «гениальных» решений и замыслов.

Вдруг побледнев, Карл велел сказать визирю, что если его не оставят в покое, то он начнет стрелять в тех, кто будет к нему приставать.

На него стали смотреть с любопытством! «В уме ли этот человек?» По распоряжению визиря ему прекратили выдачу кормовых денег, предусмотрительно поглядывая за ним. Для шведов наступили голодные дни. Но это Карла устраивало. Он был уверен, что до голодной смерти их, шведов, не доведут.

Русские же послы продолжали неустанно и твердо настаивать перед советом султана на том, чтобы Карл был незамедлительно выслан из турецких владений. Они убедительно доказывали министрам султана, что пребывание врага России на турецкой земле является постоянной угрозой миру, что, продолжая предоставлять Карлу приют, султан этим самым нарушает мирный договор с русским царем; заявляли решительно, что, пока Карл находится на турецкой земле, о сдаче туркам Азова не может быть и речи.

Между тем доброжелатели Карла – шведские резиденты в особенности, да и поляки, англичане и отчасти французы – не переставали, где только можно, кричать о доблести, мужестве, личной храбрости шведского короля, этого «рыцаря без страха и упрека», представляя стойкость его и сопротивление при ничтожных наличных силах героизмом, достойным Рима и Спарты, твердя о необычайных качествах этого закаленного солдата, о его военных талантах. Не упущена была и возможность представить настояния России об удалении Карла как придирку для того, чтобы удержать за собой Азов. Составлялись планы покорения султаном всего юга России, выдвигались проекты завоевания Украины, – словом, дело чуть не дошло до новой войны.

Предусмотрительность Петра и слепое упорство Карла отвратили эту угрозу. Азов был передан Турции, чем ликвидировался предлог к войне, коим оперировали доброжелатели шведского короля; Карл же, получив предложение покинуть Бендеры, на этот раз уже от самого султана, не обратил на него никакого внимания. Разгневанный султан приказал: выдворить шведского короля за пределы Турции.

Несколько домов, которые занимали в Бендерах Карл и его свита, отряд шведских драбантов и казаки, бежавшие с Мазепой, были приведены в оборонительное положение.

Около 12 000 турецких солдат обложили резиденцию Карла и его «войска». Перед атакой турки предприняли последнюю попытку убедить Карла не доводить дело до кровопролития.

– Если не уберетесь сию минуту, – ответил Карл посланцам турецкого командования, – я прикажу обрезать вам бороды.

Итак, туркам ничего более не оставалось делать, как применить силу.

Все шведы, начиная с самого короля и кончая лакеями, открыли огонь по наступающим. Тогда турки зажгли дом, в котором засело шведское «войско». Едкий дым уже заполнил все комнаты дома, языки пламени лизали стены, вырывались под крышу, уже начал обрушиваться потолок, – но Карл и не думал сдаваться.

– Пока не загорелось на нас платье, – кричал он, размахивая шпагой, – опасности нет!

Наконец дело дошло и до одежды. Тогда, собрав вокруг себя все свои «вооруженные силы», Карл ринулся в «контратаку». Кое–кого турки перекололи, но большую часть «контратакующих», в том числе и самого короля, они обезоружили и связали.

После в европейских салонах «золотой молодежью» на все лады расхваливались доблесть и отчаянная отвага шведского короля – этого Александра Македонского восемнадцатого века. Видавшие же виды вояки долго не могли без улыбки рассказывать друг другу «об этой проделке», с большой основательностью доказывая, что, пожалуй, нет на свете ничего более трудного, чем, допустим, вот взяться описывать военные похождения шведского короля так, чтобы это описание хоть отдаленно походило бы на «Картину жизни и военных деяний» такого великого полководца, как Александр Македонский.

«Представьте, – рассуждали бывалые генералы, – бесконечную цепь промахов и ошибок, о которых нужно сказать отчетливо, ясно, серьезно и не слишком напыщенно, как о несомненных шедеврах стратегического искусства». Адлерфельд – шведский историк, – надо прямо сказать, умел это делать. Отчетливая мысль, твердый тон и даже здравый смысл – все это было, когда он высказывался не только о тех бесспорных удачах своего короля, о которых можно было писать совершенно свободно и к тому же без риска внести в рассуждения неясность и вялость.

Да, у большинства критически мыслящих людей, знакомившихся с творениями таких присяжных историков, как Адлерфельд, возникало чувство, что они живут в такое время, когда слова утратили свой смысл. Минимум информации и максимум пристрастнейшей путаницы – вот что тогда называлось научными трудами.

По распоряжению султана Карл и небольшая, еще оставшаяся при нем свита, были отправлены в Адрианополь. Недалеко от города, в селении Демотике, им было позволено «на время остаться».

– Как «на время остаться»! – возмутился Карл. И решил: – Останусь здесь на столько, на сколько сам сочту это нужным!..

Несколько месяцев он сказывался больным, не выходил из комнаты, ложился в постель. Наконец… осенью 1714 года, то есть после с лишком пятилетнего, совершенно бесполезного пребывания в Турции и четырнадцатилетнего отсутствия в Швеции, он принимает решение: немедленно выехать к своим войскам.

Возвращение этого государя было столь же странным, как и многое в его жизни. С презрением отвергнув помощь султана, предоставлявшего в его распоряжение сильный конвой для обеспечения безопасности путешествия, Карл пускается в путь вдвоем с Дюрингом – своим адъютантом.

Большую часть пути от турецкой границы до Померании он едет верхом, под вымышленным именем, переодетый, скрывая свое лицо под пышнейшими буклями огромного парика и широченными полями нахлобученной до глаз шляпы.

Дюринг после нескольких суток, проведенных в седле, падает замертво; очнувшись, он умоляет короля отдохнуть хоть самое короткое время, собраться с силами, купить или нанять экипаж. Но Карл и на этот раз остался верен себе: он уперся.

– Нет, – упрямо мотал головой, – я принял решение… меня ждет армия… Медлить я не могу… Оставайтесь, если не можете, – сказал Дюрингу. – Я еду один.

И Карл поскакал.

Несколько придя в себя, Дюринг нанимает почтовый экипаж и мчится вслед за своим королем.

Он нагнал Карла, но… в каком виде предстал перед ним шведский король!.. Темной ночью, один, пеший – лошадь пала под ним, – он еле брел по глухой дороге, с трудом вытаскивая из грязи свои ноги в тяжелых ботфортах…

Наконец эта безумная скачка кончилась.

Карл и Дюринг прибыли в шведскую крепость Штральзунд. Они уже не могли сами сойти с лошадей, – их сняли; короля нельзя было разуть – так опухли его ноги, пришлось разрезать ботфорты. Комендант крепости дал ему свое белье, уложил в постель.

Шестнадцать суток Карл бредил – метался в жару…

– Любопытно было бы знать, – шептались его генералы, – какую полезную или хоть разумную цель преследовал наш король, решаясь на такую, мягко выражаясь, странную скачку? Если он полагал, что его присутствие в Швеции крайне необходимо, то что же он медлил в Турции? Ведь мчась несколько дней по–фельдъегерски, он не смог же наверстать этим нескольких лет исключительного промедления?

Пожимали плечами:

– И вот результат…

26

Петр писал из Теплица датскому королю, просил его приехать к своим войскам в Голштинии, чтобы вместе с ним решить, как лучше соединенными силами действовать против шведов.

О том же он писал и из Дрездена.

Но время не ждало.

«Для Бога, если случай доброй есть, хотя я и не успею к вам прибыть, – пишет Петр Меншиков, – не теряйте времени, но атакуйте неприятеля».

Датчане и саксонцы медлили.

Тогда сам Стейнбок двинулся к Шверину и Гадебушу с намерением разбить соединенное датско–саксонское войско, расквартированное в этом районе.

– Дождались! – воскликнул Меншиков, получив известие об этом маневре Стейнбока. – Все выгадывали!.. Сколько времени мы их уговаривали вместе начать наступление!.. Теперь, надо думать, выгадали… попались, как черт в рукомойник!

К этому времени Петр прибыл к войскам.

– Надо помочь! – решил он. И Меншиков немедленно отправляет часть войска на помощь союзникам.

Короля известили:

«Наши части уже в трех милях от вас, советуем не вступать в битву до соединения с ними».

Но «господа датчане, – как писал после Петр, – вступили в сражение с войсками Стейнбока и за тщеславие свое наказаны разбитием от неприятеля близ местечка Гадебуш».

И вот тогда… датский король примчался к Петру с просьбой о помощи.

Стейнбок, после победы над датчанами, двинулся было к Гамбургу, но Меншиков преградил ему путь. Шведский фельдмаршал вынужден был ретироваться в Голштинию. Там, в окрестностях Фридрихштадта, близ моря, Стейнбок, оценив местность, подготовил исключительно благоприятную для обороны позицию. Подступы к переднему краю обороны преграждали непроходимые болотины. Требовалось прикрыть только фланги позиции, упиравшиеся в поля, защищенные земляными плотинами. Стейнбок приказал разрушить шлюзы и затопить эти поля, что и было сделано. Оставлены были только две узкие плотины, по которым можно было подходить к укреплениям. Но на этих плотинах были сооружены земляные укрепления и установлены артиллерийские батареи. Так что позиция Стейнбока казалась действительно неприступной.