Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

Когда раскатали деревья и выкорчевали на просеке особо крупные пни, по «Осударевой» этой дороге «пошел пешком» Свирский флот. Ладьи волокли бечевником, оберегая на каждом шагу от громадных валунов, острых скал, от «пенья–коренья» по бокам. Местами ладьи приходилось нести «почесть, на руках». Воодушевляя солдат, все офицеры, во главе с самим Петром Алексеевичем, работали на лесном Волочке как простые рабочие. Зато через сутки с небольшим до пятидесяти ладей, оборудованных папистами для стрелков, появилось ниже Орешка, близ русского лагеря, почти под самым носом у несказанно изумленного шведского гарнизона.

– Теперь, мин херр, – потирал руки Данилыч, – ненадолго лягушке хвост. Теперь мы этому самому Шлиппенбаху со лба волосы приподнимем…

– Погоди шкуру делить, дай медведя убить, – говорил Петр, хмуря брови, а в глазах пробегали веселые искры, губы растягивались в улыбку. – Шутка ли – этакое дельце обделали с лесным Волочком!.. Такие примеры разве только в древних гисториях можно сыскать, и то вряд ли: в незнаемом месте, в вековом, дремучем лесу, ладьи тянуть бечевой… Н–да–а… – Раздумчиво произнес: – С нашим народом, как я погляжу, горы можно ворочать!..

С переправой через Неву получилось отлично. Тысяча солдат Преображенского и Семеновского полков под личным предводительством Петра на пятидесяти ладьях почти беспрепятственно переправились на правый берег, где стоял неприятельский шанец, и овладели им без потерь. Шведы разбежались при первых же залпах.

Тотчас же на занятом берегу был сооружен траншемент и занят тремя полками – Брюса, Гулица и Гордона. Нотебург оказался обложенным с обоих берегов.

– Что же, господин фельдмаршал, – говорил Меншиков Борису Петровичу Шереметеву, – пожалуй, время написать Шлиппенбаху, чтобы сдавался на договор? Помощи же он ниоткуда теперь не получит! Сам, поди, знает об этом.

Шереметев утвердительно кивал:

– Да я и то уж решил… Обложили крепко, как медведя в берлоге. Сегодня надо доложить государю.

Вечером в крепость направили барабанщика с объявлением полной осады и предложением сдаться.

Но Шлиппенбах заартачился: за милостивое объявление осады поблагодарил, а об условиях сдачи написал, что ему нужно четыре дня сроку, чтобы заручиться согласием своего начальника, нарвского коменданта генерал–майора Горна.

– Время тянет, лиса! – решил Петр.

Приказал:

– Открыть огонь из всех батарей!

Стреляли ядрами и бомбами непрерывно полторы недели, до самого штурма. Петр и Меншиков безотлучно находились на левом фланге, на самом мысу, – командовали мортирными батареями.

После семидневной пальбы из ломовых пушек и тяжелых мортир Петр решил выехать на разведку: проверить действенность артиллерийского огня, оценить обстановку. С собой он взял Меншикова и командиров штурмовых отрядов, выделенных из гвардейских полков, – подполковника Михаила Голицына и майора Карпова, преображенца.

Тронулись правым берегом вверх по Неве. Выехали затемно, перед рассветом. Медленно продвигались по тылам мимо траншей с притихшей пехотой.

Вот они, боевые солдатские будни! Траншеи глубокие, со ступенями – для стрельбы стоя. Им, крестьянам, привыкшим к земле и лопате, не в диковинку рыть, это дело привычное. И сидят в этих глубоких канавах они тоже крепко, безропотно. Знают – от этого на войне никуда не уйдешь. Дома их никто не ждет: солдат – ломоть, отрезанный начисто. Но сколько раз, особенно в холодные или ненастные дни, они вспомнят еще родную деревню, своих, привычное крестьянское дело, избяное тепло!.. Иной новобранец – случалось с такими первое время, когда отчаяние как червь грызет сердце, – всхлипывал тайком в уголке. В такие минуты сколько раз находило: «Эх, взять бы ее, эту самую треклятую фузею, да кэ–эк шваркнуть о землю!» Но, словно чуя такое, подходил тогда его дядька, бывалый солдат, уже притерпевшийся ко всему, и строго, но участливо говорил, наклоняясь к самым глазам:

– Что дуришь?.. Ну‑ка…

И взбадривался, как мог, новобранец. Потом – на миру и смерть красна! – он жался к другим… Ибо разве возможно ему, русскому пахарю, так вот, сразу, и примириться со свирепой солдатчиной! Ведь он же не ружье, а жизнь эту хотел тогда разбить вдребезги – тяжкую солдатскую долю!..

Но, как только дружно заговорят свои батареи, предвещая близкое наступление – атаку ли, штурм, – всеми солдатами все забывалось, кроме предстоящего боя. Пальцы тогда будто сами собой цепко, до боли в ладонях, сжимали ружье… И вскоре гремело «ура». И в страшной работе штыков, сабель, прикладов и пик равных русским солдатам не было солдат на земле!

А в осаде дни у солдат ползут медленно. Между сутками граней нет. Когда кончились одни и начались другие? Утром? На рассвете?

Бесконечно усталое тело в этот час просит покоя и сна. Это знают все – и они и противник. Часовые в это время напрягают последние силы, их проверяют дозоры, их чаще сменяют. В этот час за дрему и сон платят кровью. Когда ж тут считаться? И что считать? Разве что‑нибудь кончилось?

– Артиллерии жарко, а пехоте извод! – замечает Меншиков, обращаясь к ехавшему рядом с ним, стремя в стремя, Михаилу Голицыну, рослому, широкоплечему брюнету с густыми, строгими бровями и карими, внимательно–ласковыми глазами.

– Вот про это и толк! – горячо подхватил тот, нервно подергивая плечами. – Уж скорей бы!.. Ведь в болоте стоим!.. – Изогнувшись в седле в сторону Александра Даниловича, прошептал, указывая глазами на государя: – И чего тянет со штурмом?!

Меншиков криво улыбнулся:

– Учен!.. Теперь без прикидки шага не делает.

Уже рассвело, а маленькая конная группа во главе с Петром все еще двигалась, пробиралась берегом выше и выше. Хотелось ехать как можно быстрее, и поэтому лошадиные морды то и дело тыкались в круп государева жеребца.

– Не наседайте! – в который уже раз строго прикрикивал на них Петр.

– Лошадей, мин херр, не удержим, – оправдывался Данилыч.

– Знаю я ваших лошадей!

Ворчал:

– Не горит!.. Поспешишь – людей насмешишь!

Спешились против западной «Государевой башни». Тщательно осмотрели весь берег: как подходить, как грузиться в ладьи, где – так сойдет, а где – загатить, зафашинить придется.

– Уж больно, брат, жидко! – кряхтел Голицын, стирая платком грязь с лица. – Попробовал было, топнул, – обернулся к Карпову, – а оно и… брызнуло, как из лохани. – Сокрушенно вздохнул. – Ка–ак солдаты в траншеях сидят?!

Петр старательно зарисовывал разрушения, причиненные артиллерийским огнем, наносил на план крепости проломы в стенах, башнях, куртинах.

– Проломы‑то проломы, мин херр, – многодумно выговаривал Меншиков, зорко всматриваясь в укрепления, – а входы‑то на стену в сих местах все‑таки остались круты!..

– Ну и что?

– Да без штурмовых лесенок, пожалуй, не обойдемся!

Петр снисходительно улыбнулся.

– Догадлив ты, Данилыч, живешь. – Обернулся к стоящим сзади Карпову и Голицыну: – Как приедем, проверьте, все ли сделано, как я наказывал. Чтобы довольно лесенок было! И длину их, – показал пальцем на крепостную стену с проломами, – по месту прикинуть!

– Есть, государь!

– Ну как, горячие головы? – мотнул Петр подбородком. – Вы‑то уж, поди, давно порешили, что пора штурмовать? – рассмеялся.

Меншиков развел руками, приподнял плечо:

– Да ведь и в самом деле, мин херр…

Петр похлопал его по плечу:

– Теперь и я вижу, брудор, – пора! Приедем – скажи Борису Петровичу, чтобы вызвал охотников.

Охотников кликнули. Их оказалось хоть отбавляй: в Преображенском полку прапорщик Крагов и 42 солдата, в Семеновском сержант Мордвинов и 40 солдат, в других полках тоже по стольку примерно.

Заготовили штурмовые лесенки; места приступов определил и расписал по отрядам сам Петр.

Рано утром 11 октября по сигналу – три залпа из пяти мортир – охотники ринулись к крепости.

Первый приступ шведы отбили. Тогда на помощь охотникам были брошены штурмовые отряды гвардейских полков. Преображенский отряд повел майор Карпов, Семеновский – Михайло Голицын. Меншиков с остальными гвардейцами был оставлен в резерве фельдмаршала.

Целый день гремела баталия. И все же ворваться в проломы русские не смогли. Уж очень был убоен, жесток огонь шведов. Пушки их били по наступающим картечью и калеными ядрами почти что в упор. А своя артиллерия – как умерла. Не стреляла, – боялась своих поразить.

Не предвидя успеха, Петр дал приказ отступить. Но посланный, как доложили ему, «по тесноте до командиров пройти не мог». А Михаил Голицын, видя, что некоторые солдаты дрогнули и собираются уже ретироваться с поля боя, распорядился: отчалить от острова все порожние лодки.

И штурм опять закипел.

Стоя наготове верстах в трех выше крепости, Меншиков деятельно готовился к высадке: выстраивал своих людей по отрядам, рассчитывал их по ладьям, рассаживал, после чего устраивал примерные высадки… Не раз, используя время, собирал своих офицеров.

– Видели? – спрашивал, показывая на крепость. – Лесенки‑то некоторые все‑таки коротки оказались – много ниже проломов… А у нас? – в который раз выяснял. – Все проверили?

– До одной! – за всех отвечал прапорщик–преображенец Федор Мухортов, непомерно высокий, худой и верткий гвардеец с пышными черными усами и блестящими злыми глазами. – Кои нарастили, а больше из двух одну делали.

– А этак‑то хватит?

– Хватит! – махал Мухортов рукой. – Наготовили пропасть!

После погрузки невесть сколько времени сидели в ладьях, ожидали сигнала.

В середине крепости било вверх смоляное, багровое пламя, черный дым окутывал зубцы башен и стен, над Проломами висела желтая пыль. В трубу были видны колеблющаяся щетина штыков, знамена, живые стенки–лестницы из солдат. Лезли и по плечам, карабкались и по выбитым ядрами выступам. Проломы кишели солдатами. По ним с флангов шведы упорно били из ружей, а они все лезли и лезли…

– Бьют… – шептали в ладьях, – наших!.. – И ногти впивались в борта, хмурились лица, желваки играли над скулами; скрипели зубами: – И–эх–х!.. Сидим тут!..

Надрывно хрипели:

– О–о-осподи!.. Отчалить бы, а?

– Может, забыли про нас?

Александр Данилович стоял на носу передней ладьи. Шляпа на самом затылке; в одной руке труба, в другой – пышнейший парик. Платок он потерял где‑то на берегу; отирал голову, лоб париком. Полусогнутая левая нога мелко дрожала.

Шумно гулял в лесной чаще и весело несся по берегу в своей ухарской пляске порывистый ветер, перемешивая листву и песок; замирал, словно припадая и слушая, и снова принимался гудеть в седом зубчатом строе хмурого ельника, будто притаившегося вместе с гвардейцами в ожидании боевого сигнала. По небу неслись дымчатые, лохматые тучи. Темнело.

– Пора, Александр Данилович, – сипел за спиной Федор Мухортов. – Ей–богу, пора!

– Отзынь, черт! – надрывно выкрикнул Меншиков; швырнул на парусину трубу; впился в парик, рванул – только шерсть полетела. – А может, отчалить?! – изменившимся голосом внезапно выкрикнул, выдавил из себя, повернувшись к гвардейцам. – И впрямь?! А?.. Мухортов?..

Вдруг над берегом с левого фланга взвилась и рассыпалась в небе красными звездами ракета, другая, третья…

– А–а-а–а! Наконец‑то!

– Отча–а-ливай!!

И ладьи понеслись.

Прямо с лодок, на бегу перестроившись, – кто с лестницами, вперед, – гвардейцы ринулись к крепости.

Высокие штурмовые лестницы сплошной решеткой одели основания стен, вымахнули до самых проломов.

И гвардейцы полезли… Еще минута… Сошлись!..

Зазвякала сталь, заплясали кругами клинки… И… забыл бомбардир–поручик Меншиков все наставления государя… Забыл все, кроме того, что надо уничтожать, колоть их… вот этих… в куцых серых мундирах… Этого вот… Гнется клинок, втыкаясь во что‑то упругое, и круглая рыжая голова, роняя шляпу, виснет набок, к плечу, оседает. Рыкающие, как львы, гвардейцы как бы пляшут возле него, он грудью с маху их оттирает, и тут же, сразу, какие‑то два великана, вырвавшись откуда‑то сбоку, заслонили все впереди. Они машут прикладами направо и налево, глушат мечущихся шведских солдат, врезаются в самую гущу противника. Но их обходят с боков, к ним подбираются…

– A–а, дьяволы!.. Та–ак!.. – невольно вырывается у Данилыча. – Выручай!

С кем‑то вдвоем он кидается на помощь. Пробивается… Но шведы ускользают, справа и слева неожиданно появляются свои… И те двое, что так лихо рубились… Ба! Да это же Мухортов и его сержант Колобков! Вот они, всего на два шага в стороне.

А впереди… Вдруг впереди становится как‑то неожиданно пусто.

Шведы выскакивали из проломов, валились вниз, как ошпаренные тараканы, разбегались по верху стен.

Удар был так стремителен, настолько силен, что шведы опешили… Дрогнули. Увлекая за собой остальных, гвардейцы месили ряды неприятеля, рвали их на мелкие группы, сшибаясь грудь с грудью, бились насмерть. Пушки одна за другой замолкали. Крик, рев, лязг переносились за стены; жидкое вначале «ура» перекатывалось по проломам и с той стороны, изнутри, все громче, мощнее, увереннее.

И тогда… Заревели трубы в крепости, зарокотали барабаны…

Шлиппенбах ударил «шамад».

Петр был на своей батарее. Услышав сигнал сдачи, сам ударил в барабан.

Пальба прекратилась. Штурм кончился.

Орешек был взят.

14 октября шведский гарнизон, по договору, выступил к Канцам. В тот же день фельдмаршал Шереметев со всем генералитетом вступил в Нотебург.

При троекратной пушечной и ружейной стрельбе крепость переименована в Шлиссельбург [15]15
  Ключ–город (Питер писал: «Шлютельбурх»).


[Закрыть], на «Государевой башне» Петр приказал укрепить поднесенный ему комендантом ключ – в ознаменование того, что «взятием Нотебурга отворились ворота в неприятельскую землю».

«Правда, – писал Петр Виниусу, – зело жесток сей орех был, однако же, слава Богу, счастливо разгрызен».

Губернатором Шлиссельбурга был назначен бомбардир–поручик Преображенского полка Александр Данилович Меншиков.

Император Леопольд возвел Меншикова, согласно желанию Петра, в достоинство имперского графа. Это был второй случай, когда русский становился графом Римской империи [16]16
  Первым был адмирал Головин.


[Закрыть].

Растроганный Данилыч не преминул «пасть к ногам государя». Петр поднял его, расцеловал. «Ты этим мне не одолжен, – сказал, – возвышая тебя, не о твоем счастье я думал, но о пользе общей, и если бы я знал кого достойнее тебя, конечно бы, тебя не возвысил».

6

С этого времени Александр Данилович действует более независимо.

Петр, до этого неразлучный с Данилычем, уезжает в Москву, и Меншиков, оставшись на театре военных действий, с честью выполняет возложенные на него обязанности. На берегах Невы он отбивается от шведов; ездит в Олонец, где занимается приготовлениями к постройке судов, необходимых для предстоящих операций по завоеванию устья Невы; направляет в различные места отдельные конные группы с особыми боевыми задачами. В результате конных набегов противник понес ощутительные потери. Так, одна группа Шлиссельбургского гарнизона захватила близ Ниеншанца шведский караул; другая, под командованием самого Меншикова, в 95 верстах от Шлиссельбурга разбила два неприятельских полка, взяв большое количество пленных; третья у мызы Райгулы порубила 200 шведских драгун и овладела мызой; четвертая у мызы Кельвы разбила сильный неприятельский отряд, преследовала его до самых Карел, захватив при этом в плен до 2000 солдат и трех офицеров.

В это время, на пути в Воронеж, Петр останавливается при истоках реки Воронеж и возле речки Ягодные Рясы основывает город Ораниенбург [17]17
  Ныне город Раненбург Рязанской области.


[Закрыть]. После веселого пира в честь основания нового города Петр, 3 февраля 1703 года, пишет Данилычу:

«Мейн Герц!.. Город именовали купно с больварками и воротами, о чем послал я чертеж при сем письме. Все добро, только дай, дай Боже видеть Вас в радости».

А у истоков Невы весь февраль бушевали бураны, заметали вешки на дорогах, заносили деревни. Сухая поземка врывалась в покинутые избенки, и снег крутился в этих черных, полугнилых коробейках, зияющих провалами окон. Небо ночью было низко и черно. Звучно трескались бревна, лопались стекла… «У нас здесь превеликие морозы и жестокие ветры, – отвечает Меншиков Петру, – с великой нуждой за ворота выходим. Едва можем жить в избах».

Замели чащи леса метели. Засыпанный снегом едва не вполдерева, лес спал – сквозной, нелюдимый… Но и тогда не дремал, нежась на теплой лежанке, не отдыхал в Шлиссельбурге неугомонный Данилыч. Чуть поутихнет метель, еще жгуче–свежо ее ледяное дыхание, всюду белеют новые громадные снеговые постели, и еще гонит ветер шипящую снежную пыль, а Меншиков уже поднимает всех на работу: чистить дороги, валить лес, свозить его в Шлиссельбург и тесать, тесать и тесать – спешно строить баржи для перевозки артиллерии к Ниеншанцу.

Решив весной 1703 года возобновить военные действия, Петр 19 марта возвратился в Шлиссельбург. При первом же свидании с Меншиковым он пожаловал ему «золотой с персоной великого государя за его верную службу». С собой Петр привез обмундирование, инструмент и особо, в подарок Данилычу, пару мартышек.

– Подвел старый хрыч с доставкой припаса, – жаловался Меншиков Петру на надзирателя артиллерии Виниуса. – Не хватает против расчета, – положил на стол рапортичку, – три тысячи тридцать три бомбы, семь тысяч девятьсот семьдесят восемь трубок, картечи и фитилю нет ни фунта, лопат и кирок, – ткнул пальцем в бумагу, – самая малость в наличии.

Пробегая глазами бумагу, Петр хмурился, дергал плечом. Потом встал, зашагал по ковру из угла в угол губернаторского кабинета.

– А хуже всего, – продолжал докладывать Меншиков, – по сей час не прислан мастер, что затрубливает запалы у пушек, без чего, сам знаешь, мин херр, прошлогодние пушки ни одна в поход не годна. И лекарств из аптеки не прислано… – Отвернулся к окну. – И куда это я столько речной посудины наготовил?..

– Да ты что? В уме? – воскликнул Петр, резко остановившись. – А чем вход в Неву запирать? На чем войско сплавлять к устью, припас, фураж, провиант подвозить? Как же без этого?.. По здешним великим топям да хлябям и летом не каждый пройдет, а теперь весна, все плывет… Нет! – Подошел к Меншикову, потрепал его по плечу. – С речной посудиной ты управился хорошо… А вот Виниуса, – сел за стол, взял перо, – изуважить придется. – Пододвинул бумагу, резко ткнул перо в чернильницу, сломал его, отшвырнул, выдернул другое из перницы. Обернулся к Данилычу: – Я же ведь ему, копуну, еще накануне своего отъезда в Воронеж наказывал: все немедля к тебе отпускать, чтобы можно было безо всякого опоздания зимнего пути на место поставить. Вдалбливал ему, что после все это и с великим трудом исправить немыслимо!..

Наклонился к столу, и длинное гусиное перо в его загрубевшей, шершавой руке, разбрызгивая чернила, быстро засновало по бумаге, со скрипом вычерчивая неразборчивые закорючки.

«Я сам многажды говорил Виниусу, – писал Петр князю Ромодановскому, – он отпотчивал меня московским тотчасом. Изволь его допросить: для чего с таким небрежением делается такое главное дело, которое в тысячу раз головы его дороже».

А Александр Данилович тем часом занялся мартышками. Зверьки с человеческими глазами, глубоко запавшими под вогнутыми лобиками, сидели в обнимку на мягком пуфе возле теплой изразцовой голландки.

Меншиков взял одну обезьянку на руки, подошел с ней к угловому шкафчику, достал оттуда и всыпал себе в карман две горсти шпанских орехов. Сел на диван. Обезьянка, сразу сообразив, в чем дело, начала быстро–быстро выбирать из кармана орехи и совать себе в рот. Ее щеки смешно оттопырились. Подбежала вторая обезьянка, села рядом с подругой, одну лапку положила ей на голову, второй начала вынимать у нее из‑за щек орехи и быстро совать их себе в рот. Первая обезьянка сидела смирнехонько, не шелохнется: передние лапки повисли вдоль тела, лиловые ладонки наружу…

Меншиков рассмеялся.

– Ловко орудует!.. Чисто!..

Но в следующее мгновение его взгляд встретился с томительно–тоскливым взором зверька. Что‑то и детское и старческое было в печальных глазах обезьянки. Не выдержал. Взял обеих под мышки, поднес к шкафчику, распахнул настежь дверцы:

– Берите, зверушки! Обе, обе!.. Хватит обеим!..

– Так! – крикнул Петр. Оказывается, он давно наблюдал за мартышками. – Так, так, Данилыч. Добро… Нельзя мучить тварь бессловесную! Видеть этого не могу!

Пересел к Данилычу на диван, подхватил на руки одну обезьянку, улыбаясь, подбросил ее вверх, как ребенка.

– А что, – обратился к Данилычу, опустив зверька на колени и ласково поглаживая его за ушами, – можешь ты, например, поцеловать эту цацу?

Данилыч утвердительно качнул головой:

– А почему же, мин херр? Зверушечка чистая, ласковая, смышленая да послушная.

– Правда!

7

По приказу Петра фельдмаршал Шереметев выступил из Пскова в Шлиссельбург, а оттуда 23 апреля с 20 тысячами войска двинулся правым берегом Невы к Ниеншанцу. Крепость эта лежала на правом берегу Невы, при впадении в нее Охны. Гарнизон ее состоял из 600 солдат под командой полковника Апполова, человека старого и больного. Пушек в крепости было 75, мортир 3.

Войскам Шереметева предстояло пройти в двое суток пятьдесят с лишком верст. Солдаты вязли в торфяных липких напластованиях грязи; множество раз переправлялись они мимо снесенных половодьем мостов, через неглубокие, но широкие и быстрые лесные ручьи, помогая усталым, потемневшим от пота коням вытягивать на обсохшие взгорья припасы и пушки. Сам фельдмаршал в простой крестьянской телеге трясся по узловатым корневищам, плотно переплетающим глухие лесные дороги, а на сыпучих песчаных пригорках сходил на землю, жалея коней.

Прошли дожди. Потеплело. Ночами плавали густые туманы. Идти можно было только днем. И все же ровно через двое суток, 25 апреля, как и назначено было, войско Шереметева подошло к Ниеншанцу. А на другой день туда прибыл и Петр.

Меншиков находился в Шлиссельбурге – грузил на суда артиллерию и боеприпасы, так как тянуть их топкими берегами Невы, местами почти непроходимыми, не представлялось возможным.

Обозрев крепость, Петр написал Меншикову: «Гораздо больше, как сказывали, однако ж не будет с Шлиссельбург. Про новый вал говорили, что низок: он выше самого города и выведен изрядной фортификацией, только дерном не обложен. Стрельба зело редка».

28–го числа Меншиков пригнал караван – привез девятнадцать пушек и тринадцать мортир. В тот же день вечером Петр и Меншиков с семью ротами гвардии отправились на шестидесяти ладьях мимо Ниеншанца вниз по Неве – взглянуть на любезное их сердцам море и преградить путь неприятельскому десанту в случае, если его высадят на взморье и он попытается подоспеть на помощь осажденному гарнизону.

Уже много раз видел Петр море. Но можно ли на него наглядеться! Невой шли под берегом. Догорал светлый вечер. Сумрак ложился на прибрежные луга и леса. Над водой вставал месяц. Голубела лунная ночь. Все молчало. Только комары еще сонно звенели в прогалках прибрежных кустов, откуда тянуло ночным ровным теплом. А с взморья дул ласковый бриз.

Глядя вперед, по остро темневшему носу ладьи, каменел Данилыч, держась за правило руля. Петр – впереди, завороженный серебристым водным простором и тишью, ронял слова команды вполголоса, медленно:

– Лево руля!

– Есть лево руля! – так же тихо, в лад с ночной тишиной, выговаривал Меншиков.

– Так держать! – прерывисто, осторожно говорил государь.

– Та–ак держа–ать! – отзывался Данилыч. И, словно угадывая мысли Петра, со вздохом тянул: – Хор–рошо–о!..

Ночевали на взморье. Костров не разводили, курили – и то в густо поросших кустами рытвинах и оврагах.

На заре Петр сам выбрал место для засады и разбил его на ротные участки. Командирам остающихся в засаде рот приказал окопаться, палаток не разбивать, ночевать в шалашах, помнить: скрытность – мать внезапных ударов!

Оставив на выбранном месте три роты гвардейцев под общей командой бомбардирского урядника Михаилы Щепотьева, Петр и Меншиков с оставшимися четырьмя ротами к обеду вернулись под Ниеншанц.

К вечеру в лагере были готовы все кесели и в ту же ночь поставлены мортиры и пушки. А с вечера следующего дня Петр приказал: всем орудиям открыть беглый огонь.

Сначала осажденные отвечали живо, потом ответная стрельба их начала затихать, а на рассвете и вовсе оборвалась. Вскоре после этого барабанщики на крепостном валу ударили сдачу – «шамад». Комендант крепости понял: сопротивление бесполезно.

«Известую Вашему Величеству, – писал Петр Ромодановскому, – что вчерашнего дня крепость Ниеншанская по десятичастной стрельбе на аккорд сдалась. А что в той крепости пушек и всяких запасов, о том Вашему Величеству впредь донесу».

Шведские корабли появились у невского устья, когда Ниеншанц был уже русскими взят. Не зная этого, шведы дали условный сигнал двумя пушечными выстрелами. Петр приказал ответить им таким же сигналом, после чего просигнализировать флагману:

«Возьмите на бот лоцманов».

Сигналы шведы приняли. Вскоре после этого от их флагманского корабля отвалил бот. Пристал к берегу. Матросы начали было высаживаться, но в этот момент на них из засады кинулся русский секрет. Рано!.. Поторопились!..

Шведы быстро отвалили от берега. Удалось захватить только одного «языка».

Плененный показал, что вблизи устья Невы стоит шведская эскадра из девяти кораблей под командованием вице–адмирала Нуммерса.

Через три дня, 5 мая, в устье Невы вошли два шведских судна – шнява и большой морской бот. За поздним временем суда эти не решились идти вверх по реке, стали на якорь у самого устья.

Петр решил «взять на шпагу» эти два судна. Вдвоем с Меншиковым, «понеже иных на море знающих не было», посадив на тридцать лодок семеновцев и преображенцев, они в тот же вечер приплыли в устье Невы и скрылись за островом.

С вечера ночь была лунная, но ближе к рассвету нашла туча с дождем, и Петр приказал начать штурм. Половина лодок с гвардейцами поплыла тихой греблей возле Васильевского острова, под стеной высокого хвойного леса, и обошла шведов с моря; другая половина пустилась на противника сверху. Нападение было внезапным и чрезвычайно стремительным.

Сблизившись, гвардейцы открыли беглый ружейный огонь, а сплывшись борт о борт, забросали шведов ручными гранатами, после чего, пренебрегая жестокой пушечной канонадой противника, свалились на лихой абордаж. Оба судна – адмиральский бот «Гедан» и шнява «Астрель» – были взяты.

Это была первая морская победа над шведами, и Петр с особой радостью поздравил своих сподвижников «с никогда не бывалой викторией».

Вскоре на военном совете был поставлен вопрос: укрепить ли Ниеншанц или искать другое место для основания торгового города?

Ввиду того, что крепость была мала и лежала сравнительно далеко от моря, совет решил искать другого места. И Петр нашел это место. Для строительства нового города–порта он облюбовал Янни–Саари – Заячий остров, где 16 мая 1703 года и заложил свой знаменитый «Парадиз», будущую новую столицу России – Санкт–Петербург.

Прежде всего заложена Петропавловская крепость из шести больверков, или бастионов, под наблюдением: над первым – самого Петра, над вторым – Меншикова, над третьим – Головкина, над четвертым – Зотова, над пятым – Трубецкого и над шестым – Кирилла Нарышкина.

– Ну и как, Александр Данилович, у тебя с твоим больверком? – интересовался молодой граф Алексей Головин – жених сестры Меншикова Марии.

– А ведь ты глупый, как я посмотрю, – усмехался Данилыч. – Ей–богу, глупый! Или не видно?.. Сваи есть, лопаты есть, кирки есть, народ пригнал! Чего еще надо? Сам на вышку… Готово!

– Это в сказках.

– Погоди ты со своими сказками‑то! В барак вошел – юдоль! Вонь! Духота! Растерзать за это кого следует мало! Ну, думаю… А ничего, обошлось. Теперь глянь – блистает!

– Не похоже бы словно, чтоб…

– Ладно! Потолкуем потом, на банкете.

Больверк Меншикова был готов первым. Позднее его начали выводить из камня.

«Заложили в Петербурге болворок князя Александра Даниловича камнем, – записано было в «Юрнале» 1706 года, – и был того дня банкет в доме Его Величества».

А через полгода:

«Фланки совершили и две казармы из земли камнем вывели».

Меншиков был назначен генерал–губернатором Санкт–Петербурга и вновь завоеванных областей – Ингрии, Карелии и Эстляндии.

Строительство нового города и защита только что покоренного края требовали от генерал–губернатора неутомимейшей деятельности. Петербург возникал в виду неприятеля, грозившего ему нападением и со стороны Финского залива – с моря, и набегами с суши – из Финляндии, от Сестрорецка. Вице–адмирал Нуммерс со своими девятью кораблями стоял близ невского устья, генерал Кронгиорт – на берегах реки Сестры.

– Дело великое, трудное, – говорил Петр, обращаясь к Данилычу, – ну да ведь тебе не впервой браться за трудные‑то дела…

– Лес нужен, – вставлял Меншиков, будто не слушая государя. – Много леса, мин херр, нужно везти, хорошего, строевого… И камня, и извести, и железа… Ничего этого не припасено…

– Что же делать, – пожимал плечами Петр Алексеевич. – Придется вывертываться… А главное – люди нужны. Руки, Данилыч, – они сделают все!

И действительно, руки коченевших от холода, смертельно уставших людей оказывались на поверку крепче самой твердой, отлично обработанной стали. Они били частоколы возле Невы, копали рвы, дробили камень, пилили бревна и доски, рубили избы, сколачивали бараки, амбары, лепили из круто замешенной глины с соломой мазанки, бани…

Трудился народ «не щадя живота», – Питер креп, и хоть в пеленках пока, но ширился, рос, несмотря ни на что.

Полки расквартированы были в бараках. Ровные, по линейке, ряды во всем похожих друг на друга построек на открытом поле возле Невы образовывали улицы, переулки, площади военного городка. Посреди – большой плац, по углам его – церковь, баня, гауптвахта и штаб.

Все занесено снегом. Расчищены и утоптаны дороги только по основным направлениям – к плацу, бане и кухне. В остальных местах сугробы до крыш.

– Сам недосмотришь, и вот… – говорил Меншиков, обращаясь к начальнику гарнизона полковнику Силину, еще свежему и бодрому офицеру лет пятидесяти, – черт–те что!.. Ни пройти, ни проехать! Что же мне, одному за всех отдуваться!

Силин, старый служака в форменном зеленом кафтане, подбитом рыжей лисой, сдерживал мучительный кашель, месил снег рядом с дорожкой, стараясь держаться по–уставному – справа и на два шага сзади генерал–губернатора. От натуги глаза его были вытаращены и полны слез, обветренное лицо красно, серые усы взъерошены. Но шагал он по рыхлому снегу упруго и твердо.

– Какая рота?! – выкрикнул Меншиков, кивнув на барак, мимо которого проходили–карабкались по сугробам.

– Десятая, ваше сиятельство!

В бараке мыли полы. Набросали внутрь снегу и затопили печи. Когда снег растаял, солдаты лопатами, метлами, рваными мешками начали гонять воду из угла в угол, от стены до стены. Грязь булькала, пенилась, растекалась по всем закоулкам – под ружейные пирамиды, под нары. Ее отовсюду выскребали и гнали в одно место – на середину барака.