Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

Вечером, перед отходом ко сну, Александр Данилович, как обычно, прогуливался в своем дворцовом парке.

Размышлял: «Родом кичатся, а мозгов да силенок негусто. Что они, родовитые, сделали «для Отечества своего»? – как государь говорил. Взять Дмитрия Михайловича Голицына: умен, учен больше прочих, имение свое Архангельское книгами завалил; заграничное просвещение ценит, а за русскую старину зубами вцепился!.. Почему?» – почти выкрикнул, повернувшись лицом к какому‑то кустику, и, отчеканивая каждый слог, уже вслух отвечал сам себе:

– В стране у них род уходит корнями! От дедов слава идет!.. Страха оказать себя неспособными либо трусами – нет этого в родовитых, а вот боязни, как бы не подумали и не сказали, что их род на перевод покатился, – этого хоть отбавляй!.. И как это можно, считают, заслуги ценить выше рода!

Вдали город тонул в сырых сумерках, зажигались в домах огоньки, тянуло печным дымом из караулок дворцовых; по ельнику, что темнел вдоль аллеи, то и дело тревожно шел и, разрастаясь, приближался с глухим, неприязненным шумом колючий северный ветер. Темь, холод, под ботфортами чавкала жижа, шуршала мягкая прелая листва, а он скользил по липкой дорожке, намеренно мучился медленными восхождениями на холмики, горки – гулял перед сном.

При жизни Петра Меншиков был исполнителем – толковым, деятельным, инициативным, находчивым, но только исполнителем, довольствовавшимся сознанием, что порученное ему дело выполнялось так, как требовал того Петр. И служебная его деятельность шла от вехи до вехи, указанных ему им же, Петром. Мысли, которые сообщал ему Петр, в исключительной прозорливости которого он не сомневался никогда, ни при каких обстоятельствах, плотно доходили до его разума и отлагались в его голове прочно и ладно. Но это были опять‑таки мысли Петра…

И вот теперь пришло время, когда нужно было самому доискиваться до всего, думать, первое время, за покойного императора: «А как он бы это решил?» – а затем – жизнь‑то мчится вперед! – все решать самому, не оглядываясь…

А на кого положиться?

«Взять того же Голицына, – думал Данилыч. – Читает он умнейшие книги… а вот попробуй спроси у него: полезное ли он желает Отечеству своему? Глаза у родовитого полезут на лоб… Ему ведь думается: никто на свете не желает столько доброго государству, как родовитейшие из родовитых, потомки Гедимина литовского Голицыны. Готовы указывать и указывать такие народу, чтобы он строго–настрого соблюдал предания, дедовские заветы, обычаи!.. А обычаи старей старого и проще простого: не брить бороды, не носить еретической короткой одежды… Грешно и ездить в экипажах с дышлом, и танцевать, и пить–есть с иноверцами. И учиться у иноверцев – ни–ни! Все это есть от лукавого!..»

Тело Александра Даниловича цепенеет от утомления, а мысли все текут и текут…

«Бросить думы эти надо, иначе опять всю ночь перевертишься с боку на бок, – внушал Данилыч себе. – Только вот… верят же многие, что Голицыны, Долгорукие больше других добра хотят государству, не то что иные из «подлых» людей!.. Хотя наверняка за всю свою жизнь никто из этих оцепеневших в своей спеси князей во князьях не подумал ни разу: а что нужно, чтобы Отечество было великое?.. Кто‑то грыз, старался, а им в рот положи! Не–ет, други милые, – криво улыбаясь, поматывал головой, – отваливай в палевом, приходи в голубом!»

«Назвался груздем – полезай в кузов. Правь! – внушал Александр Данилович себе. – Закрепляй надежнее все завоеванное при покойном Великом. Иначе – придут родовитые, и тогда…»

Что же с наследством Петра, со всем содеянным им, да и с ними, птенцами его, будет «тогда»?

5

Победа, одержанная сторонниками Екатерины над партией великого князя, спасла и другое любимое детище Петра Великого – Санкт–Петербург. Сподвижникам покойного императора было ясно, что отказаться от новой столицы, уйти в Москву – значило пренебречь величайшим приобретением Петра – морем, новосозданным флотом, новым значением России, голос которой стал более сильным, а влияние в Европе превосходящим.

– Премудрый монарх наш подал своим делом пречудный пример всем, – говорил Меншиков в Верховном Тайном Совете, резко чеканя слова. – Основал он Санкт–Петербург, Кроншлот, Кронштадт, заложил великое число укреплений, завел грозную, непреоборимую силу морскую, искусство военное переменил по новому образцу. И долг наш есть – преумножить успехи в делах, кои укрепляют отечество!

Но как раз всеми этими успехами, достижениями, всем тем, чему обязано отечество своим новым величием, могуществом, крепнущей славой, всем этим и не дорожили вельможи–бояре, рабски относившиеся к дедовским порядкам, обычаям. Петербург, этот венец всего нового, люто ненавидела старорусская партия: «подлым местом», «царевым болотом», «гнилым углом» называли они «Парадиз».

И наслаждением для старозаветных людей стало жаловаться друг другу.

– Отстраиваемся, отстраиваемся! – с злобной радостью говорили они о постройках собственных домов в Петербурге. – Заколачиваем денежки в болото–трясину! Как же! Государю захотелось быть поближе к Европе!..

– Ничего–с, потерпим, – понижая голос и быстро, тоном заговорщиков бормотали сторонники их, – авось уж недолго осталось!..

– Чего ждете? – допрашивал отъявленных смутьянов и «шептунов» грозный начальник Тайной канцелярии Андрей Иванович Ушаков. – Какой перемены? А? – вскидывал вверх лохматые брови.

– Истинного православного государя! – рычали фанатики староверы, расстриги попы. – Похваляют, что государь наш был мудр! А что его мудрость? Затеял подушну перепись – себе на безголовье, а всему народу на изнурение! Вручил свое государство нехристианскому роду! Указал на неверных молиться! Как прежде сего они проливали кровь стрелецкую, так и им отольется кровь на глазы их: вдоголь аль вкоротке будет не без смятения!..

И Ушаков только качал головой.

– Ох, мало вас вешали, воротяжек! – говорил с сожалением.

Времени руководить строительством Питера у Меншикова оставалось все меньше и меньше. Но молодой, новый во всех отношениях город уже прочно встал на ноги и теперь благоустраивался, ширился, рос без повседневного личного вмешательства своего первого генерал–губернатора.

В 1725 году население приморской столицы, вместе с пришлыми рабочими, доходило до ста тысяч.

От дворца Меншикова к деревянной церкви Исаакии был перекинут через Неву первый плавучий мост – Исаакиевский. Извозчики, а также владельцы барок, лодок и прочей посуды речной обязаны были при въезде в город складывать у заставы по три булыжных камня – для замощения улиц [91]91
  Налог, отмененный лишь Екатериной II.


[Закрыть]. Прямые и широкие першпективы со рвами по бокам, обсаженными каждый двумя рядами деревьев, освещались фонарями.

В городе были и библиотека, и типография, и – деревянный пока что – театр-. Правда, пьесы в этом театре ставились выписанными из Германии «немчинами–комедийщиками», но представления «главнейше держались» русскими актерами. Пьесы «Александр Македонский и Дарий», «Беснования Нерона» и другие сочинялись самим содержателем труппы, но были и переводные, – например, «Доктор Принужденный» [92]92
  «Врач поневоле».


[Закрыть]Мольера. Театр представлял собой общедоступное «публичное учреждение». Привился он в Питере хорошо. Особенно по душе пришелся театр молодежи, – этой мгновенно краснеющей, легко плачущей и охотно смеющейся публике. В дни спектаклей рогатки на городских заставах велено было оставлять поднятыми позднее обыкновенного, чтобы не затруднить приезда в театр [93]93
  При царе Алексее Михайловиче у его фаворита Матвеева тоже был театр, но им пользовался только один двор, да и не все из числа придворных посещали его, а только те, которые были менее строги к отечественным заветам, обычаям; сам царь, например, не без смущения позволял себе присутствовать на этих «лицедействах» и предварительно испрашивал на это разрешение своего духовника, хотя пьесы, разыгрывавшиеся актерами Матвеева, и были исключительно духовного содержания, обычно отрывки из библейской истории, переложенные «на разговор». Совершенно другой характер дал театру Петр. Еще в самые первые годы своего правления он построил на Красной площади в Москве большой деревянный сарай и выписал из Германии труппу, которая давала там представления. Но в Москве, строгой в прародительских преданиях, нововведение это не имело большого успеха.


[Закрыть].

Исполнено было также и давнишнее желание императора – «насадить в столице сей рукомеслие, науки и художества»: учреждена была Российская Академия наук, которая, по мысли Петра, «не следуя в прочих государствах принятому образцу», должна была не только увеличить славу России «размножением наук», но и послужить тому, «чтобы через обучение и расположение, то есть распространение оных, польза в народе впредь была».

– Не все ж с нашим умом да смекалкой брать готовые плоды чужих наук и искусств, – не раз говаривал своим сподвижникам Петр, – чужими откровениями кормиться, подобно молодой птице, в рот смотреть.

И Петровы ученики за первое дело почли для себя пересадить самые корни наук и искусства на российскую почву.

Передавая Апраксину инструкцию камчатской экспедиции, выправленную своей уже слабеющей рукой, Петр говорил:

– Оградя Отечество безопасностью от неприятеля, надлежит стараться находить славу государству через искусство и науки.

– А не напрасно ли, государь, искать семян, – пытался высказать сомнение Василий Татищев, – когда самой почвы для посева еще не приготовлено?

– Э–э, нет! – живо возразил ему Петр. – Чего–чего, а почвы‑то у нас доброй хватает, – дай Бог каждому государству. Талантов – край непочатый. Непочатый!

За год до своей смерти, в 1724 году, Петр поручил капитану Витусу Берингу, родом датчанину, но уже двадцать лет как служившему в русском флоте, – поручил ему возглавить экспедицию для разрешения вопроса: «соединена ли Америка с Азией перешейком или разделена проливом». При жизни Петра Беринг не успел выполнить этого задания. Теперь будущие участники этой экспедиции – капитан Беринг и лейтенанты Шпанберг и Чириков – были направлены из Петербурга в Охотск, с тем чтобы, достигнув Нижнекамчатска, отправиться оттуда, мимо устья Анадыря, в морское плавание по неизвестному дотоле проливу.

Так исполнялись не осуществленные Петром замыслы, выполнялись его предначертания и заветы.

6

«Ежели при Меншикове такое продолжится, мы потеряем влияние вовсе!» – беспокоились представители родовитых фамилий, имеющих каждая за плечами свою богатую летопись удельных раздоров, местнических распрей, подъемов и понижений по лестнице придворных чинов. Всякое было при Грозном, когда он рушил удельные переборки… Но и опала Грозного не коснулась гедиминовичей Голицыных, рюриковичей Долгоруких. А тут хам, быдло Меншиков пытается измельчить даже такие столпы!..

– Да, вступление на престол этой самой… Екатерины, – рассуждал в кругу своих единомышленников Дмитрий Голицын, – великое торжество для Данилыча. Теперь он вознесся! – говорил князь дрожащим, как бы похохатывающим голосом. – Но, – пожимал он плечами, – в конце концов, при всей своей хватке и при всех заслугах своих он все же случайный человек при дворе. Да, случайный, обязанный своим положением только личной милости этой… правительницы. – И с болезненно–нервной улыбкой, выдающей волнение, князь отрывисто выговаривал: – А это, други, пе–ре–хо–дяще!.. И он это знает. Потому и спешит быдло будущее свое обеспечить!..

– Вот и теперь, – оглядываясь на дверь, рокотал князь Голицын, – в дела курляндские вмешался‑таки. И все в той же связи, все по той же причине: боится за свое будущее, торопится его обеспечить. Мысль, что станется с ним и его семейством в случае смерти правительницы, не может покинуть Данилыча. Не может даже сейчас, когда он в такой большой силе!

– Но Курляндию прибрать к рукам нужно, – сдержанно вставлял Василий Лукич Долгорукий. – Из ленной зависимости от польской короны она должна же перейти в зависимость от России.

– Поступивши во власть Меншикова?

– А хотя бы и так – пока что… А там – что Бог даст!

– «Что Бог даст» – это ты, Василий Лукич, пожалуй, сказал хорошо… Однако… так, за здорово живешь, взять, ни с того ни с сего, – не получится…

Василий Лукич хитренько улыбнулся:

– А если она без призора? Если в ней настоящего хозяина нет?

– Ну, это дело особое! У такого хозяина, как Август, ее до последней песчинки отнять не грех…

И Голицын внезапно нахмурился.

– Прибрать к рукам Курляндию – это не миновать. Я не про то. Я про то, что неужели нельзя выставить другого претендента на герцогскую корону? Неужели мы дожили до таких черных времен? Неужели, кроме Данилыча, некого?..

– Из наших? – спросил Долгорукий и тут же быстро и так же серьезно ответил: – Нет! Данилыч – пока что самая сильная и верная фигура для этого. А там… я же сказал… – И сдержанность сразу возвратилась к Василию Долгорукому. – А там – что Бог даст, Дмитрий Михайлович! – Усмехнулся, чуть развел руки: – Вот императрица желает послать меня туда – подготавливать почву.

– И будешь готовить как следует?

– Как добрый садовник, – скромно ответил Василий Лукич [94]94
  Спустя несколько недель посте своей свадьбы герцог курляндский умер. Анна Ивановна осталась бездетной, и герцогский престол оказался вакантным. Курляндия в XVI веке находилась в ленной зависимости от Польши. Последняя хотела теперь воспользоваться прекращением династии, чтобы окончательно присоединить к себе Курляндию и сделать ее польской провинцией. В то же время в Курляндии составилась партия, тяготевшая к России. Временно вопрос был решен тем, что поляки назначили курляндским администратором дядю покойного герцога, Фердинанда, – бездетного старика, очень непопулярного в Курляндии и потому оставшегося жить в Данциге. Но в 1726 году, ввиду преклонных лет администратора, вопрос снова выступил на сцену. К тому же в числе претендентов на герцогский престол, которые вместе с тем могли быть и претендентами на руку вдовствующей герцогини, выступил человек, сумевший заслужить расположение как курляндских сановников, так и самой герцогини. Это был знаменитый впоследствии граф Мориц Саксонский, побочный сын Августа Польского. Мориц явился в Курляндию, пленил сердца дворян, очаровал вдовствующую герцогиню и был избран на сейме в герцоги. Но торжество Морица было непродолжительно. Его избрание в герцоги шло вразрез с интересами Русского государства. Да и интересы Августа Польского и Речи Посполитой в данном случае расходились; последняя была против избрания его сына в курляндские герцоги, опасаясь усиления власти своего короля.


[Закрыть].

– Нужно выбираться на прочное, твердое место, чего бы это ни стоило! – рассуждал Александр Данилович Меншиков. – Иначе придут родовитые, и тогда… ничто не поможет, ни титул, ни регалии, ни ум, ни богатство – съедят!

Ждут и ждать не перестанут того родовитые, что их никудышные жизни обратятся в небывало великие. Ну и пусть себе ждут!.. Им это можно. Им это с руки…

А вот ему, худородному, надобно так закрепиться, чтобы не страшны были и впредь никакие сговоры родовитых, никакие козни их против него!

Думал Данилыч насчет Курляндского герцогства:

«Вот это подходящее место!»

Курляндия только–только начала подчиняться русскому влиянию. Это влияние надо каждодневно неослабно усиливать, как полагал покойный император. «Стало быть, – решил Меншиков, – во главе Курляндского герцогства должен стоять обязательно свой человек!»

И Александр Данилович «нажал» на Верховный Тайный Совет. «Все советовали без всякого замедления, – записано было после этого в протоколе заседания Совета, – ради отвращения от избрания в герцоги гессен–кассельского и принца Морица и склонения чинов курляндских на избрание представленных с нашей стороны отправить знатных персон. И Ее Императорское Величество по тому совету и по высокому своему рассуждению соизволила повелеть ехать туда светлейшему князю Меншикову, под образом будто ради осмотру полков, во осторожность от английской и датской эскадр, обретающихся в Балтийском море, рассуждая, что в потребном случае для пострастки курляндцам можно за Двиной те полки поставить. Однако ж отнюдь никакой противности оными не оказывать».

Но ни «добрый садовник» Василий Лукич Долгорукий, ни, позднее, сам Александр Данилович, появившийся в Курляндии «под образом будто ради осмотру полков», в сопровождении двенадцатитысячной армии, ничего не добились. «Пострастка» не помогла. Курляндцы заявили, что сейм, избрав в герцоги Морица Саксонского, разъехался и определения его отменить нельзя.

– Да к тому же, – возражали сенаторы, – Меншиков не немецкого происхождения и не лютеранин.

«Оказать противность» курляндцам на собственный риск и страх? На это Меншиков не решился. Вскоре был получен приказ императрицы вернуться в Петербург. Пришлось выехать из Курляндии, не добившись никакого успеха.

Вдовствующая герцогиня курляндская Анна Ивановна, возмущенная бесцеремонным обращением с пленившим ее Морицем, отправилась в Петербург жаловаться на Меншикова. Ее возмущение разделяли обе цесаревны и герцог голштинский. «Вся царская фамилия, – донес своему двору цесарский посол Рабутин, – раздражена оскорблением, нанесенным Анне Ивановне, и требует удовлетворения».

Назначена была комиссия для расследования образа действий Меншикова в Курляндии. По–видимому, дела его принимали опасный оборот.

И Александр Данилович было поник головой.

«Ка–ак они ощерились все! – рассуждал сам с собой «худородный» претендент на Курляндское герцогство. – Не та кость у меня!.. Та–ак. Стало быть, опять в волчью стаю!.. Вспять!.. Но и волк же забирается умирать в свою норь!.. Что же остается: покориться судьбе, понести против родовитых камень за пазухой, затаиться? Или тихо отойти от всего?..

Да–а, – думалось. – Видно, Александр Данилович, свое отслужил. Конец! На покой!.. Ежели не в силах прочно закрепиться, надо уйти, пока не поздно, – подобру–поздорову. Этого требуют благоразумие, честь, наконец – безопасность близких, семьи. Власть – повседневная забота и тягость…»

А в жизни детей – дочерей, сына, у которых есть свой мир радостей, надежд и печалей, что он может теперь прибавить в их жизни со всей полнотой своей власти, кроме заботы и горя?

«Уйду! – сказал Александр Данилович сам себе. – Буду хозяйствовать. Чистое это, легкое дело… А то незнамо зачем я жил на земле».

С этим решением он встал с постели, надел халат, разминаясь, подошел к огромному венецианскому зеркалу, глянул сам на себя.

И вот тут… Этот пристальный на самого себя взгляд сказал ему твердо, бесповоротно, что он ни–ку–да не уйдет. Поздно!..

Чересчур высоко он поднялся, слишком много разворошил, сильно распалил волчью ненависть тех, кто злобной стаей, рыча друг на друга, готовятся заступить его место. Пыл ненависти – самой лютой, непримиримой, рождающейся в борьбе нового с отживающим, старым, – пронизал уже все его существо, поглотил ум и сердце, проник в плоть и кровь. Да и хмель власти, туман честолюбия… Есть ли противоядие против этого яда?..

И Александр Данилович «свиделся с императрицей», и… все замыслы его недоброжелателей обращены были в прах, Екатерина приказала следствие прекратить.

Мориц Саксонский тоже вынужден был распроститься с курляндской короной. Вопрос о престолонаследии, под сильным нажимом Петербурга, был отложен до смерти старого герцога. Тогда снова можно будет поднять вопрос о курляндском престолонаследии, рассчитывали русские дипломаты. Не вышло с избранием Меншикова, может получиться с избранием двоюродного брата герцога голштинского, второго сына епископа любского, которому исполнилось уже тринадцать лет от рождения. Так что шансы на успех еще не все были потеряны, но расшатанное здоровье императрицы заставляло Александра Даниловича серьезно задуматься над другим, несравненно более важным вопросом: кто после ее смерти должен вступить на российский престол?

Отстранить от наследования престола Петра Алексеевича, этого единственного мужского представителя династии, теперь уже не представлялось возможным. В чью пользу можно было его обойти? В пользу теток? На такой шаг Меншиков при всей своей смелости и решительности отважиться не мог.

А здоровье Екатерины все ухудшалось. Нужно было принимать окончательное решение. И таким решением представлялось Меншикову одно – перейти заблаговременно на сторону великого князя Петра Алексеевича.

Екатерина тоже понимала, что обойти законного наследника теперь невозможно, даже опасно. Не желая подвергать такой опасности своих дочерей, она пыталась изыскивать способы упрочить их положение. Но верного способа найти не могла.

Ей помог Меншиков. Он решился просить согласия Екатерины на брак его дочери с Петром Алексеевичем. Соединить с будущим императором человека, на благодарность и искренность которого она имела право и все основания рассчитывать, устраивало Екатерину. Больше того – этот спасительный выход из создавшегося тяжелого положения казался лучшим из всех. И императрица, к ужасу представителей своей партии, ряды которой теперь покидал самый видный и сильный союзник, дала свое согласие на брак дочери Александра Даниловича, Марии, с великим князем Петром.

7

Больше всего радовался такому обороту дела глава партии великого князя Дмитрий Михайлович Голицын. Наконец‑то он ясно увидел перед собой цель, к которой до этого так мучительно долго и бесплодно стремился!

«Ага! – потирал руки князь. – В противном лагере раздор! Хор–рошо! Свара?.. Отлично!.. Теперь с помощью Данилыча мы уж как‑нибудь великого князя Петра на престол возведем, обстановку используем!.. Теперь это верное дело! А там, как Василий Лукич говорит, «что Бог даст»! Да, да… «что Бог даст»! – похохатывал Дмитрий Михайлович. – В кучке они были неодолимы, – думал он о партии Екатерины, – а в одиночку‑то мы, «Бог даст», и всесильного Данилыча сковырнем».

Теперь и Остерман пристал к партии Голицыных – Долгоруких. Ведь теперь на стороне великого князя Петра вся сила, сулящая верный успех. В лагерь великого князя теперь можно было переходить без всякого риска.

И Остерман перешел.

С распростертыми объятиями принял его Дмитрий Михайлович Голицын.

«Андрей Иванович!.. Как же… ведь он важнейший союзник! – радовался Голицын. – Он и не опасен и не беспокоен. Пожалуй, только он один и не добивается исключительного господства. Да и где ему!.. Он такой робкий, тихоня… Никуда Андрей Иванович не суется, а между тем он везде. Как‑то так повелось последнее время, что без Остермана не начинают никакого более или менее важного дела. С ним как‑то все легко клеится. Поэтому на любом заседании, чуть что, заминка какая, – сейчас же кто‑нибудь да и спросит: а где же это Андрей‑то Иванович запропастился?.. И ко всему тому он почти совершенно лишен всяких страстей и этаких… свойств, придающих мужчине оригинальный характер.

Вот для иностранных резидентов он – да–а… человек опасный: этот при рассуждении о делах не закричит, как неистовый Ягужинский, но скромненько да тихонько, так тонко укажет на какую‑нибудь «конъюнктурку», что сразу в затылке зачешешь да все по–иному и решишь, как он предлагает…

Когда в конце 1725 года Остерман был назначен вице–канцлером, так разве кто этому удивился? «Так и следует! – одобряли все, соглашались. – Так и должно!.. Голова!» А с начала следующего года Андрей Иванович, гляди, уже и заседает в Верховном Тайном Совете!.. И все тихо, без шума… Вот делец! Конечно, такой союзник – клад для нас, золото!» – восторгался ходом дел Дмитрий Михайлович.

Хотя особенно‑то восторгаться пока нечем было. Меншиков не расположен к Голицыным – это ясно по–прежнему. А от хитрого, неискреннего Остермана, каковым все же считал его в душе Дмитрий Михайлович, какой прямой толк может быть роду Голицыных? От Генриха Иоганновича, этого «скрозьземельного» немца; ловко перекрасившегося в Андрея Ивановича?.. Какой прямойтолк? – ибо ни на какую связанную с унижением и лизоблюдством кривую дорогу Голицыны не встанут, твердо полагал Дмитрий Михайлович, никогда, ни при каких обстоятельствах!

Так что Голицына пока утешало одно: несогласие и разброд в рядах противного лагеря.

– У противников‑то великого князя… – радовался Дмитрий Михайлович, – вот что значит дело без головы!.. У них теперь столпотворение вавилонское, Содом и Гоморра…

…Бутурлин и Девьер были равнодушны к тому, кто будет преемником Екатерины: оба они боялись одного – усиления Меншикова – и если теперь желали отстранить от престола Петра Алексеевича, так единственно потому, что он обязан был вступить в брак с дочерью светлейшего князя. Толстой же ни при каких условиях не хотел видеть Петра на престоле, боялся, что сын непременно отплатит ему за все то, что он сделал против отца.

Юркий Девьер с ног сбился: бегал и к Толстому, и к цесаревнам, и к Бутурлину, и к Апраксину. Не решался только надоедать канцлеру графу Головкину, да и знал, что это все равно бесполезно: очень уж осторожен Гаврила Иванович! Смельчак Ягужинский далеко, в Польше шумит, а без него тесть шагу не сделает. Внешне канцлер сейчас ко всему равнодушен, как больной. А в душе… пойми его, «кащея бессмертного»!..

Старик Апраксин с горя запил, к нему сейчас страшно ходить: угощает, чуть ли не на колени становится, молит:

– Да выпей ты за–ради Христа! – проводит ребром ладони вдоль горла. – Ведь оно – как святой босиком пройдет! А? – И тут же, зло кривя рот, стучит себя в грудь. – Бросил ведь нас Данилыч‑то, чтоб ему ни дна ни покрышки!

Девьеру ясно, да и остальным всем понятно, как было прежде‑то надежно, покойно старику адмиралу опираться на такого сильного сообщника, как Данилыч. Да и Меншикову не лишне было иметь на своей стороне великого адмирала. Но… то было время…

Говорили, что Апраксин, находясь перед серьезным выбором, после долгих прикидок и колебаний, недостаточно решительно и с оглядкой, но все же стал на сторону Толстого. Но какой толк Петру Андреевичу от высокопоставленных стариков? От великого канцлера да великого адмирала. Ни тот, ни другой не окажут ведь ему деятельной помощи в решительную минуту. Нет, не окажут! Не такие это дельцы, не той школы. Остаются Иван Иванович Бутурлин да граф Девьер. Недавно, во время своей поездки в Курляндию, Девьер был произведен в генерал–лейтенанты, а сейчас уже мечтает о месте в Верховном Тайном Совете.

– Чего вы молчите?! – почти взвизгивал он, обращаясь к Толстому. – Меншиков овладел всем Советом!.. Безотлагательно, сейчас же, нужно назначить туда еще хотя бы одного своего человека! Иначе…

– Что иначе? – возражал Толстой, вяло отмахиваясь. – Тебя назначить туда?.. Знаю, что хочешь. А мало он тебе на хвост наступал? Исподтишка кусать только можете!.. Вот и доложил бы обо всем этом императрице!.. А–а! – мотал пальцем, пристально глядя в черные острые глазки вертлявого португальца. – На волков с печи храбры вы все, я смотрю!

– Данилыч, – рычал Бутурлин, – что хочет, то и делает, и меня, мужика старого, обижает, команду мимо меня отдал младшему, адъютанта отнял!.. – И, сдерживая громоподобный бас свой, озираясь по сторонам, рокотал: – И откуда он такую власть взял? Разве за то мне по загривку кладет, что я ему добра много делал? Брюхо старого добра не помнит, – так, видно? Теперь все позабыто?.. Да–а… Что ж, я‑то как‑нибудь ломоть хлеба себе промыслю. – И, опустив на грудь голову, старик громко шептал: – Только не думал бы и он, чтоб Голицыны его властвовать допустили. Стоит великому князю только вступить на престол, а тогда скажут они сему светлейшему князю: «Полно, миленький, и так долго властвовал нами, поди прочь, холоп!..» Не знает Александр Данилович, с кем знаться. Хоть и манит и льстит князь Голицын, не думал бы, что он ему верен, – только до своего интереса.

Толстой же с наружным спокойствием и холодным отчаянием в душе думал свое: «Если великий князь будет на престоле, то бабку его из монастыря возьмут ко двору и она будет мстить за мои над ней розыски, а объявления покойного императора о ее похождениях всячески опровергать… – Вздыхал: – Тогда не–ет, не удержишься. В Сибири сгноят!..»

Все сторонники Екатерины сходились на том, что брак великого князя с дочерью Александра Даниловича ничего хорошего не сулит: Меншиков будет во всем держать руку зятя и больше желать ему всяческих благ, нежели императрице и ее дочерям, – это ясно! Но как быть? Как же ускорить решение Екатериной вопроса о престолонаследии? И в пользу какой цесаревны?

Бутурлину и Девьеру больше нравилась старшая, Анна Петровна. Но Толстой был за Елизавету, потому что муж Анны, герцог голштинский, смотрел на Россию только как на вероятного союзника, который может помочь ему, герцогу, добыть шведский престол.

Однако не в том, кому отдать предпочтение – Анне или Елизавете, было главное, а в том, как, какими путями освободиться от страшного соперника – великого князя Петра?

«Хотя, – рассуждал Петр Андреевич, – великий князь еще мал, пусть поучится… Можно будет так устроить, что он поедет для этого за границу, как то делают многие наследные принцы. А там, глядишь, и брак его с Меншиковой не состоится, и Елизавета Петровна коронуется, укрепится на престоле отца…

Все это так… Но кто же будет двигать все эти дела? Ведь такой столп из столпов, как Данилыч, – ушел…»

Да, не радовало сторонников императрицы положение дел.

«А тут еще герцог голштинский, этот шалаш непокрытый, канючит со своими бесконечными просьбами», – зло думал Толстой.

– Хочу просить себе у государыни чина генералиссимуса, – щупал он почву, делился с Толстым, – а лучше, если бы мне отдали Военную коллегию: я бы тогда силен был в войске и ее величеству верен.

– Изрядно! – сухо отвечал ему, пожимая плечами, Петр Андреевич. – Извольте промышлять к своей пользе, как вам угодно.

Но времени оказалось мало, решительная минута наступила ранее, чем ожидали. 10 апреля у Екатерины открылась горячка, и приступить к ней с новыми предложениями заговорщики не решились. На это решился Меншиков. Достаточно осведомленный о происках своих новых врагов, он коротко и решительно расправился с ними. Екатерина подписала указ о ссылке Бутурлина, Девьера, Толстого и Скорнякова–Писарева; князя Ивана Долгорукого указано было отлучить от двора и, «унизя чином, написать в полевые полки; Александра Нарышкина лишить чина, и жить ему в деревне безвыездно; Ушакова определить в команду, куда следует».

Вечером того же дня Екатерина скончалась.

По духовному завещанию наследником престола назначался великий князь Петр Алексеевич, с тем чтобы он женился на дочери Меншикова, на время же его малолетства должно быть учреждено регентство из обеих цесаревен, герцога голштинского и Верховного Тайного Совета.

8

По завещанию Екатерины, до совершеннолетия императора управлять государством должен был Верховный Тайный Совет, при участии герцога и цесаревен. «Дела решаются большинством голосов, и никто один повелевать не может», – сказано было в завещании. Но еще при его составлении Меншиков объявил Бассевичу, что герцог должен уехать, потому что ему, как шведу, не доверяют.

Герцог и сам понимал, что теперь, при Меншикове, ему нечего делать в России, и, получив обещанное за Анной Петровной приданое, он уехал в Голштинию.

Со стороны семнадцатилетней Елизаветы Петровны, думавшей только об увеселениях, забавах, тоже нечего было опасаться вмешательства в государственные дела. Оставался один Верховный Тайный Совет. Но он и при Екатерине неизменно прислушивался к голосу Александра Даниловича, соглашаясь, как правило, с его суждениями по всем важным вопросам.

Авторитет Меншикова был настолько непререкаем, что даже члены царской фамилии искали его покровительства.

«Вашей светлости многие милости всем людям показаны, – спешила задобрить его Анна Ивановна, племянница покойного императора, герцогиня курляндская, – и я с покорностью прошу Вашу Светлость: как прежде я имела Вашей Светлости к себе многую любовь и милость, так и по нынешнему нашему свойству меня не оставить, но содержать в милости и протекции».

В середине мая особым рескриптом императора Меншикову был присвоен высший воинский чин – генералиссимуса российских войск.

Теперь Александру Даниловичу оставалось только оградить молодого Петра от нежелательного, чужого влияния. И он перевозит мальчика–императора в свой дом на Васильевском острове, окружает надежнейшими людьми, а в конце мая устраивает торжественное обручение его со своей старшей дочерью, шестнадцатилетней Марией.

Вот теперь, став во главе всех сухопутных и морских сил России и подчинив своему влиянию юного императора, теперь, казалось, Александр Данилович мог наконец считать себя в полной безопасности от дворцовых интриг. В самом деле, все как будто бы сделано: враги и даже подозрительные люди удалены, обезврежены, а те, от которых отделаться было нельзя, так или иначе пока что задобрены. В Верховном Тайном Совете постоянно заседают теперь только четверо: Апраксин, Головин, Голицын и Остерман. Из них способнее всех, пожалуй, Андрей Иванович Остерман. Но он пришлый человек, иноземец. Такому не обойтись без сильной руки. А кто может служить ему лучшей опорой, как не светлейший князь генералиссимус Меншиков, доверивший ему к тому же такое важное дело, как воспитание императора?