Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

Пасху, 21 апреля, Меншиковы встретили в Переяславле–Рязанском, откуда на другой день водой отправились в Соликамск. 2 мая они были в Муроме, 5–го – в Нижнем. Отсюда пристав, поручик Крюков, донес, что 6–го числа, выезжая из Нижнего Новгорода, князь и семейство его пребывали «в добром состоянии». Но это была только казенная отписка: семейство Меншикова было далеко не «в добром состоянии». 10 мая караван ссыльных, причалив к селу Услон, в двенадцати верстах от Казани, принужден был остановиться: Дарья Михайловна не могла следовать дальше. Ее внесли в крестьянскую избу, положили на лавку, под образа, позвали священника.

Вот когда плотно дошел до Александра Даниловича и твердо защемил его душу весь ужас сознания двух неумолимых вещей: невозвратимости прошлого и чувства одиночества. С какой радостью отдал бы он сейчас все остальные дни своего вынужденного, беспросветного прозябания за одно только утро того светлого и прекрасного, что было когда‑то, на пороге его молодой, по–весеннему радостной жизни! Кажется, ловил бы он тогда каждое заботливое слово матери своих ненаглядных детей, милой Дашеньки, и медленно, жадно впитывал бы он и хранил в своем сердце, каплю за каплей, каждую ее душевную ласку, каждое, пусть самое малое, проявление еще не истлевшей любви.

Исповедавшись и причастившись, Дарья Михайловна сама протянула свечу. Александр Данилович осторожно вынул из ее руки восковой огарок, теплившийся желтым, еле мерцающим огоньком, дунул на него, присел возле жены, сгорбился и, подперев рукой подбородок, замер, застыл.

Тихо плакали дети, сдержанно покашливали конвоиры…

И умерла Дарья Михайловна тихо, спокойно – точно заснула.

Похоронили ее за крайней избой, неподалеку от церкви, под белоствольной и развесистой плакучей березой. Александр Данилович помогал сколачивать крест, прилаживать голубец – тесовую кровельку, под которой своими руками прибил он иконку.

На другой день ссыльные тронулись дальше, вверх по Каме.

Сильно подействовала на Александра Даниловича смерть жены.

«Дети, главное – дети!.. – в тихом страхе, что так щемяще доходит до самого сердца, думал–мучился Данилыч–отец. – Они же не знают лишений, в неге, довольстве росли, жидки, ох, жидки!.. Не так, не так нужно бы было воспитывать их!..» Он, Данилыч, вынесет все. Он – не они. Он прошел через такое, что вряд ли встретит новое даже в самом плохом, самом страшном. «А вот они… – тяжело вздыхал он, сокрушаясь особенно об измемогающих от слез дочерях, – они могут пропасть!»

И ходит Данилыч–старик, ходит, думает ночь напролет… Остановится – высоченный, сутулый, худой – и долго–долго глядит, как всходит луна, тускло золотятся под ней дальние камышовые заросли. Широкий золотой столб уходит в зеркальную глубину, жабы, чувствуя лунный свет, сладостно изнемогая, начинают стонать.

Обнажает он голову.

– Совсем Максим, и шапка с ним, – бормочет, кривя губы в горькой улыбке, оглаживает серебристую щетинку над ухом, шепчет: – Река… Эх, бывало!.. Взять, когда плыл под Азов…

И опять и опять вспоминалось благодатное время – та радость, тот страх, то волнение, что горячей краской заливали тогда его молодое лицо.

«Да, бывало…»

Думал ли он, что на старости лет так, под конвоем, будет плыть и вот по этой реке?

«Вот по этой…»

И мысль, словно сторожкая птица, испуганно трепыхнувшись, метнулась к тому, что вот–вот ожидает его впереди, и забилась, забилась: «А в Березове – Сосьва–река… Говорят, рыбы там – густо! В Тобольске надобно заготовить сети, прочную рыболовную снасть… Да, не забыть бы плотничий инструмент…» – билась мысль.

По темневшему небосклону, покрывшемуся еще с вечера серебристой, похожей на утиный пух, зыбью, остро мигая, вспыхивали алмазы. Барка, следуя изгибам затонов, поворачивала то вправо, то влево, и тянуло то теплом, то сыростью, гнилью болотной.

«Вчера, – кстати вспомнил Александр Данилович, – из березового кругляша от нечего делать топорище смастерил. Получилось неплохо: в руке сидит как влитое. – Улыбнулся, глядя на совсем потемневшее небо. – Не позабыл… Что значит наука покойного императора! И здесь пригодилась… Ни–чего–о, проживем… Да, теперь, как приедем, надо будет сразу дрова заготавливать. Дрова, дрова!.. Холода там, говорят, – не приведи Царица Небесная!.. А нонче рябина сильно цветет: это к строгой зиме; старые люди говорят, что сам Бог птицам на лютую зиму корм припасает – ягоды на деревьях…»

И странно, – страшась своего существования, он чувствовал иногда, что оно и не такое уже беспросветное, что, кажется, возвращается он в ту именно колею, какая, может быть, и надлежала ему от рождения…

– «Эх, кабы не дети!» – вздыхал.

Присел на бухту канатов, уткнул подбородок в ладони, прикрыл глаза, стал забываться…

Все затихало кругом. Одни лишь совы, пробудившись от сна, рыскали в поисках пищи, и от времени до времени в глухой прибрежной чаще звонким эхом отдавались их замогильные голоса.

18 мая ссыльные прибыли в Лаишев, 5 июня – в дворцовое село Сарапуль, 24–го – в Соликамск.

В Тобольске уже знали о ссылке Меншикова; особенно радовались этому обстоятельству ссыльные – пострадавшие в последние годы. Каждый день они собирались на берегу Иртыша, расспрашивали приезжавших: что слышно, скоро ли будет опальный князь, за крепким ли его караулом везут?..

Наконец 15 июля барка с ссыльными причалила к берегу. Толпа окружила семью всемогущего не так давно светлейшего князя.

– У–у, проклятые! – кричали ссыльные поселенцы. – Не через вас ли мы здесь горе‑то мычем!..

Комки грязи полетели в сына, дочерей Александра Даниловича.

Меншиков резко остановился:

– В меня бросайте!

И толпа его недоброжелателей, этих, как правило, жалких, трусливых, исподличавшихся в «большом свете» людей, панически шарахнулась в стороны, невольно почуя: «Скованный крепко, почти добитый, а – лев!»

– Пусть мщение обращается на меня одного! – гремел, потрясая своими худыми, как грабли, руками, Данилыч. – Оставьте в покое невинных детей!

Примолкли ряды злопыхателей. Но глаза их, впиваясь в Данилыча, видно было, как прыгали, брызжа неудержимейшей радостью. И Меншиков видел, что тут была не одна радость людей, надеящихся, что с его, Меншикова, глубоким падением положение их изменится к лучшему, – тут было злое, неуемное торжество «благородных», получающих истое наслаждение от того, что вот наконец это быдло Данилыч, сын конюха, выскочка, черная кость, брошен туда, где ему, проходимцу, давным–давно надобно было б сидеть!..

Под сильным конвоем Александр Данилович был приведен к «обласканному им» в свое время сибирскому губернатору Михаилу Владимировичу Долгорукому.

«За высокую вашу, моего государя и отца, милость, показанную к брату моему и ко мне неоплатную, – распинался не так давно перед Данилычем брат Михаила Владимировича, князь Василий, – по премногу благодарствую и не могу чем заслужить до смерти моей».

Свидание происходило с глазу на глаз, при закрытых дверях. Всех свидетелей удалил из своего кабинета князь Михаил Долгорукий.

«Толковали долгонько. О чем?» – ломали головы приближенные губернатора.

Начальнику конвоя было приказано отвести ссыльных в тюрьму и дать им два дня отдыха после дороги. Вот и все, что стало известным.

Верховному Тайному Совету Долгорукий донес:

«Меншиков с детьми и с людьми в Тобольске принят и отправлен в город Березов, Сибирского гарнизона, с капитаном Михаилом Миклашевским сего июля 17 дня, да с ним послано урядников двое, солдат двадцать человек и дана оному капитану Миклашевскому, по силе Вашего Императорского Величества указа о содержании его, Меншикова, и о даче ему с детьми корму, инструкция».

В 1066 верстах от Тобольска, на крутом обрывистом берегу реки Сосьвы, близ впадения ее в Обь, приютился небольшой острожек Березов [98]98
  Остроги, острожки – укрепленные места; находились преимущественно в отдаленных, обычно пограничных областях государства; зачастую постоянного населения они не имели; посылались туда служилые люди «для стражи, на перемежку».


[Закрыть]. Построен был этот острожек еще в 1593 году, при царе Федоре Иоанновиче, воеводой Никифором Траханиотовым, для упрочения владычества над остяцкими землями, «прищепленными к российскому великодержавному скифтру».

Название этого самого северного острожка произошло от находившегося вблизи его остяцкого селения Сугмут–вож что означает – «Березовый городок». Березов обнесли рвом, земляным валом, деревянной стеной с башнями по углам. Но в 1606 году пожар истребил почти весь городок, и вновь укрепления построены не были. В 1727 году в городке было четыреста дворов служилых казаков, три церкви, воеводский двор и приказ.

Кругом городка на необозримые пространства тянулись с одной стороны первобытные леса, с другой – обширная луговая низменность, покрытая множеством озер, протоков и зыбких болот.

Занимались местные жители рыболовством, сбором орехов, промышляли охотой – били оленей, лосей, медведей, волков, лисиц, песцов, росомах, куниц, горностаев и белок.

Дики и глухи были леса, подступавшие к самому городку. И такая мертвая тишина царила кругом, что, как здесь говорили, «трава растет – и то слышно». Резкий крик сойки, треск сучков под копытцами дикой козы, хриплый хохот северной куропатки, сумеречное уханье филина – все гулко отдавалось окрест.

Восемь месяцев в году снежный саван покрывает здесь промерзлую, бесплодную почву; ледяные воздушные струи непрерывно притекают тогда с неведомого северного простора и с бешеной быстротой несутся над неоглядными низменностями – ровными, безжизненными, как бело лицо океана. Жестокий мороз перехватывает дыхание, колючие иглы снежинок, гонимые порывистым ветром, впиваются в лицо, как тучи голодных комаров, жаждущих крови. Они забираются за ворот, в рукавицы и так легко пронизывают даже меховую одежду, что непривычным людям начинает казаться, будто они раздетыми выскочили за порог.

Особенно страшны здесь бураны. Единственное спасение путника, застигнутого вьюгой, – ложиться в снег и выжидать долго и терпеливо, иногда целыми сутками, конца этого стихийного бедствия. Дико и страшно воет ветер в печных трубах, под окнами, у дверей: и клекот орла, и рычанье медведя, и хохот гагары слышатся тогда обитателям городка. Бывало нередко, что птицы коченели и падали на лету, лопались оконные стекла, земля и лед давали глубокие трещины.

Осенью же и весной воздух здесь сыр и туманен; небо почти всегда закрыто серо–свинцовыми тучами, а ночи мрачны, продолжительны; лишь по временам кромешная тьма рассеивается величественным сиянием полярного горизонта. Безмолвие пустыни царствует в полутемном, занесенном снегом по самые крыши, концесветном острожке. Только красавцы кедры, пушистые ели да стройные сосны несколько оживляют угрюмую картину этой вечной зимы.

Вот в эту‑то суровую полярную глубь в августе

1728 года и завезли Меншикова с детьми. Их поместили в городском остроге, переделанном в 1724 году из упраздненного березовского мужского Воскресенского монастыря. Длинное, приземистое деревянное здание с узкими, закругленными вверху оконцами, обрешеченными железными прутьями, было обнесено высоким бревенчатым тыном. Внутри острог делился на четыре каморы–комнаты: одну из них занял сам Александр Данилович с сыном, другую – его дочери Мария и Александра, третью – прислуга, четвертая была отведена под кладовку.

Особенно плохо себя чувствовали по приезде – «убивались» – дочери Мария и Александра: почти не притрагивались к пище, целыми днями, прижавшись друг к другу, сидели они у окна, горько плакали. Старик отец кряхтел, хмурился, глядя на них.

«Одно к одному, – думал, – и мать умерла, и., острог такой, что не приведи Бог!.. Как в могиле… Август месяц, а без теплого кафтана на двор не показывайся… Беспрестанно моросит мелкий дождь – «сеногной». Пустынь, дичь… В ночное время здесь, поди, «один Никола Бог» – на любом углу жизни решат… Да и днем не мед… В лесу попробуй ляг на мошок… от одних комаров света невзвидишь… А бывало, в это время у нас там…»

Первые дни у него сводились к воспоминаниям, к «а бывало‑то».

«В лесу у нас пить, бывало, захочешь, – вспоминал, – ключик где‑нибудь в овражке бьет, вода холодная – виски, зубы ломит, чистая как слеза, игривая, свежая!.. Да у нас и небо несравненно синее, и солнце приятнее, радостней. А могучие грозы! А ясные зори!.. Эх, не ценили! Хорошее‑то, видно, всегда потом узнаешь, когда оно уже кануло… А сколько было его! Славные боевые дела, радости после упорных трудов… Да, была жизнь, полная большого, нужного дела. А теперь вот…»

Во взглядах детей чувствовал он теперь один невысказанный вопрос: как здесь прожить – не пропасть от холода, тоски и лишений?

И он встряхивал себя и своих:

– Будет!.. Хныкать не время! Надо готовиться к лютой, долгой зиме: обзаводиться хозяйством, втягиваться в работу. Труд – лучший лекарь!

И он принялся учить дочерей, как стирать, штопать, чинить, – пришлось вспомнить свое денщицкое прошлое, – а сына – как плотничать, отцу помогать. Долгими же вечерами заставлял он сына и дочерей читать вслух либо передавал им «любопытные события» из своей жизни. Тогда, чередуясь, они тщательно записывали эти рассказы в толстую, большую тетрадь [99]99
  Березовский житель Матвей Бажанов, умерший в 1797 году, ста семи лет от рождения, часто заставал Меншиковых за этим занятием. Александр Данилович любил беседовать с ним. «Вот ты сидишь со мной рядом, – рассказывал Бажанов об одном таком разговоре, – а прежде вельможи и князья всячески добивались попасть ко мне. Теперь же самые дорогие для меня гости – неимущие».


[Закрыть].

– Ну–тко, чья очередь? Что мы там записали, в прошлый‑то раз? – обычно начинал он, поудобнее усаживаясь в сколоченное им самим громадное кресло.

Плотно запахивал он тогда полы старого, заношенного кафтана и, выслушав прежнюю запись, принимался рассказывать дальше повесть своей бурной жизни.

Временами глаза его темнели, останавливались, голос переходил в строгий, ладный полушепот, – он каялся: признавался в прегрешениях, подробно перечислял содеянные неправды, являл образец смирения и покорности.

– «Вставал я в мирное время, как в присутствии, так и в отсутствие государя Петра Великого, – диктовал, – в одно время, а именно в шестом часу и ранее, ужинал в девять, спать ложился в десять часов; вел поденным действиям своим записку, с точностью внося в оную и воздушные перемены, градусы теплоты и стужи; никаких дел не отлагал до другого часа. Из журнала жизни моей каждому видно, что я ежедень, а особливо в отсутствие государя, отправлял к различным особам от десяти до двадцати и более писем…»

Прерываясь, откинувшись на спинку самодельного кресла, он замолкал, уставившись на замерзшее, искристое оконце. А собравшись с мыслями, снова принимался диктовать ровным голосом:

– «Был я предан Петру Великому…» Пиши, пиши! – кивал сыну, тупо ковырявшему пальцем оплывшую свечку. – «Предан и правилам его к просвещению народа российского, учтив к иностранным; снисходителен к тем, кои приноравливались к характеру моему; ласков был ко всем, кто ниже меня, и не забывал никогда оказанных мне услуг».

Чмокала дверь, открывая на мгновение черную темноту, входил приятель – березовский мещанин Бажанов Матвей, черный как жук, кряжистый, заросший по самые глаза курчавыми волосами. Александр Данилович приветливо кивал ему, молча указывал на лавку у стены и, откашливая, продолжал:

– «Покровительствовал и защищал утесняемых. В сражениях с неприятелем был торжествующ и славу российского оружия в иностранных землях старался поддерживать с великим достоинством. Но… не мог я терпеть родовитых, знатнее себя, ни равных с собой; никогда не прощал тех, коих подозревал…»

– Не пишите так, папенька! – робко шептала Мария, пряча голову в воротник, и на ее васильковых глазах навертывались крупные слезы.

– Ничего, доченька, ничего! – ласково и сдержанно отвечал он, похлопывая ладонью о стол. – Так легче. Неуемную гордыню надо смирять. Пиши, Александр; «От жестокого гонения моего многие изрядные генералы принуждены были оставить службу российскую. Не имея воспитания, был груб в поступках своих, а сребролюбие доводило часто меня до ответов перед Петром Великим, за что многажды плачивал великие штрафы».

– Вот, Матвей, – обращался к Бажанову, – все вспоминаю, все записываю. Может быть, после смерти моей эта исповедь кого‑нибудь вразумит?

Бажанов, коренастый мужик лет сорока с небольшим, подпоясанный по кострецам, с волосатым лицом и добрыми черными глазками, потряхивая буйными маслянистыми кудрями, расчесанными на прямой ряд, мычал:

– М–м… да–а… Горе у те, Александр Данилыч, за плечами, а думы–те за морями…

И, расстегивая ворот страшно засаленного, черного, как все у него, полушубка, чуя, как нахолодавшее тело, теплясь от ржаного духа и избяного тепла, замирает в сладкой истоме, он решительно добавлял:

– Тверд ты, Александр Данилыч, ох, тверд!

– Нет, буду хныкать! – криво улыбался Данилыч.

И Бажанов, глядя ласково, внимательно в глаза Александра Даниловича, понимающее отрубал:

– Это верно!

Но иногда Меншиков вспыхивал: гневно хмурился, ожесточенно стискивал кулаки. И голос его тогда креп, звенел, глаза же, в которых только что светилась затаенная грусть, начинали выметывать пламя, рвущееся наружу из сокровенных тайников его наболевшей души: «За что же покойный государь поднял из грязи меня, возвысил, сделал при жизни своей правой рукой? В каком деле его я стоял в стороне? Какие враги его не были моими врагами?..»

А внутри клокотало: «Не гож!.. Да, не гож стал!.. И знаю почему! И знаю кому!.. Сослали меня!.. Кто? Кто, я спрашиваю?.. Вот они… снова… «вопросные пункты» прислали!.. Что им, родовитым, еще нужно?!» [100]100
  Верховному Тайному Совету было представлено «доношение гвардии поручика Степана Крюковского из Березова: о сделанном через него, по силе указа, осмотре у Меншикова, писем, как в платье его, так в коробьях, и неотыскании ничего». Крюковский, кроме того, допрашивал Меншикова «по присланным пунктам, и ответы на каждый из оных, за рукою его, при том доношении приложил».


[Закрыть]

– Запиши! – Наклонялся к тетради, тыкал пальцем в нее. – Запиши: «И падение мое не отрезвит никого… Я же из этого горнила выйду очищенным». – Истово крестился. – Благо мне, Господи, яко смирил мя еси!..

– Да ты, Александр Данилович, не больно слушай их всех там, кто в Питере, – хлопал Бажанов по лавке зажатым в руке малахаем. – Чай, ты не дерево смолевое, кое походя можно долбить!

– Нет, Матвей! – не соглашался Данилыч, тяжело поднимаясь со своего самодельного кресла. – Бить меня надо, да и обивки, пожалуй, все в меня вколотить.

И, выпрямляясь во весь свой саженный рост, добавлял:

– Это гордость во мне сейчас заговорила. Верно, чтобы сердце успокоить, не надо держать зла в душе. А это тяжело. Ничего не скажешь. Гордость!.. Стало быть, ее надо гнать от себя… Стар я стал, друг мой, образумился, видишь ли, поумнел…

Да, конечно, он чувствовал, что все его былое величие исчезло, и даже, может быть, бесследно. Но не это тяготило его. Плотно запахивая кафтан, он снова усаживался в свое громадное кресло и продолжал диктовать.

Только ближе к полуночи Александр Данилович вставал, разминался.

– Кончено наше писание на сегодня, – обращался он к детям, – идите‑ка вы на покой.

«Есть чуткий, верный страж вашего сна», – думал, целуя сына и дочерей перед отходом ко сну.

И еще долго после этого прохаживался Александр Данилович по каморе, то и дело запахивая свой теплый кафтан, мягко ступая по меховому ковру расшитыми татарскими валенками, предаваясь воспоминаниям, снова и снова перебирая в уме свою прежнюю деятельность, составлявшую самую суть его жизни.

Много было в этом прошлом жизненных успехов, много радостного и лестного для него: похвал, наград, признаний заслуг, много дней его блистательной славы. Было, правда, немало там и такого, за что покойный император поругивал его, штрафовал и даже нередко бивал. Но это его не смущало. «С кого было примеры‑то брать? – горько думалось. – От работы не будешь богат, а будешь горбат, – ведь все заповеди и у всех к этой поговорке сводились!» Нет, тут его совесть молчала, сердце билось спокойно. Волновало и беспокоило его другое. Дни за днями идут, жизнь уходит из него, он стареет. А дети?.. Что же, так вот и будут они вместе со ссыльным отцом мерзнуть в этой пустыне?

По ночам особенно холодно было в острожке. Заметали его бесноватые вьюги, насквозь продувал ледяной, резкий ветер. Скудно светила свеча. Во всем острожке – угнетающая тишина… Вот когда подымалась тоска! Давила разум, сосала сердце…

– Дети, дети! – шептал бодрствующий отец. – Какая же участь их ожидает?.. Неужели я их конец погубил!..

Скопив из отпускавшихся на его содержание денег небольшую сумму, Александр Данилович принялся сооружать деревянную церковь. Отныне хозяин своих рук, своих дум и своего времени, он, когда‑то прекрасный мастер по плотничьему делу, сам от темна до темна плотничал на постройке. В пыльном, пропотевшем на лопатках кафтане и тесал и рубил «в лапу» бревна, искусно настилал полы, потолки, а когда сруб был готов, старательно занимался внутренней отделкой церквушки. Только в сооружении купола не мог он принята непосредственного участия. Сокрушался при этом:

– Одышка… Да и кружится голова. А бывало – любил! На самом верху, передом… Это – понял? – обращался к Бажанову. – Это когда ставят, бывало, корабельные мачты…

И как бы Александр Данилович ни устал, но в конце каждого рабочего дня он, спотыкаясь от утомления, загребая уже одеревеневшими ногами стружки и сор, еще обходил всю постройку, проверяя, по старой памяти, въевшейся с годами привычке, много ли сделано.

После освящения церкви Александра Даниловича выбрали церковным старостой; и он точно и добросовестно выполнял все обязанности, сопряженные с этой выборной должностью. Ежедневно он первым входил в церковь и последним ее оставлял, звонил в колокола, пел на клиросе, а иногда после церковной службы говорил прихожанам назидательные поучения.

Жители Березова смотрели на него как на подвижника. Никто не слышал, чтобы он жаловался на что‑либо или роптал на судьбу. «С редкой твердостью переносил он несчастье свое, – говорили про него после в Березове, – и из худосочного, каким он был прежде, стал здоровым и полным».

Придворные в Питере полагали, что к этому времени унижение Меншикова достигло предела. В самом деле, испытал он все возможные утеснения, все хорошо отработанные при дворе вещественные выражения глубочайшего презрения со стороны власть имущих, все существовавшие и не существовавшие до сих пор приемы жестоких дворцовых опал. Только его тяжелое материальное положение можно было еще, пожалуй, ухудшить, так как все остальные возможные и доступные правителям средства и способы унижения человека уже были исчерпаны.

При дворе даже сложились готовые выражения, поговорки, служившие для беглого поношения Меншикова. «Немал был пень, да трухляв», – язвили придворные. «Попалась теперь жучка в ручки! Небось пусть повертится!» Кроме «выскочки», «хама» и «вора», родовитые почему‑то честили его и «предателем родины».

Но все это уже не трогало Александра Даниловича. Ко всем поношениям он стал равнодушен. Бывало, что даже, по старой привычке, шутил. «Слюбился коняге ременный кнут, – говорил, кривя губы. – Пусть лупят».

Входил ли он к кому‑нибудь в избу, – потирая с мороза свои уже порядочно огрубевшие руки и бормоча, как обычно, намекая на холод: «Ну и Сибирь у вас, братцы!» – брел ли по улице городка, высокий, бородатый, заросший, жители Березова не могли, наблюдая, представил» себе, как этот высокий, сутуловатый мужик мог стать князем, как слышно, большим генералом, первым после царя человеком во всем государстве!

Год с месяцем прожил Александр Данилович в Березове [101]101
  В делах Преображенского приказа, Канцелярии тайных розыскных дел в Тайной канцелярии встречаются указания на то, как народ судил о ссылке Меншикова: «Народ толковал разно: болтали, что он сослан напрасно и только от того будет бесчестье государству. Он же, Меншиков, близ короны, и будет он по–прежнему, а ежели по–прежнему не сделается, то российское войско ослабеет и от неприятелей будет в Санкт–Петербургской стороне помешательстве».


[Закрыть].

Умер он 12 ноября 1729 года, на пятьдесят шестом году жизни, «от умножения и загустения крови». Во всем городке не нашлось человека, который сумел бы пустить ему кровь.

Вечером начальник конвоя донес:

«В Тобольскую губернскую канцелярию. Из Березова, Сибирского гарнизона, от капитана Миклашевского:

Доношу, что сего ноября 12 дня Меншиков в Березове умер».

Его похоронили возле самой речки, неподалеку от алтаря построенной им же деревянной церквушки. Распоряжался похоронами капитан Миклашевский. Земля звенела под ударами тяжелой пешни; целый день, дотемна, солдаты, врубаясь в окаменевшую почву, выгребали и выгребали комки… А утром от острога к могиле лохматый гнедой меринок шажком подвез дровни с останками светлейшего князя Ижорского.

Три сержанта, сын Александр Александрович, Матвей Бажанов и капитан Миклашевский еле подняли гроб – выдолбленную из кедра «сибирского дела» колоду, покачиваясь, увязая по колено в снегу, поднесли его на руках и поставили с самого края неглубокой глинистой ямы. Крышку сняли. Круглый, переваливающийся с ноги на ногу попик, в туго натянутой поверх шубы, все расходившейся по бокам и все наползающей ему на затылок, блеклой от времени траурной ризе, захватил в лопату земли.

– Господня земля, – торопливо бормотал он, крестообразно посыпая усопшего, – исполнена ею вселенная и вси живущие в ней…

Твердые комочки прыгали по груди покойника, по его скорбному лицу, изборожденному глубокими морщинами. Попик, разливая грустные утешения неизреченной красотой небесных обителей, «идеже несть ни печали, ни воздыхания», то осторожно пятился назад, то приближался к гробу, смиренно поклонялся покойнику, кадил на его заострившийся, блестящий нос, лимонно–коричневое лицо с сизо–русой, окладистой, аккуратно расчесанной бородой. Ему подтягивали–причитали Бажанов, дьячок.

Сержанты, мерно, как по команде, тыча в лоб, в грудь и плечи лиловые от мороза щепотья, мелко крестились и, боясь даже здесь, у могилы, выказать сочувствие, жалость, хмурились, опуская глаза.

Потом гроб закрыли и медленно опустили. Сын первым бросил в могилу отца горсть искристой, промерзлой земли. Она упала на крышку, рассыпалась с гулким шорохом… И сержанты тут же принялись сбрасывать землю лопатами.

Страстно рыдали дочери, громко всхлипывал сын, отирал крупные слезы со щек дядя Матвей. Один угол гроба почему‑то долго–долго не закрывался. Потом над могилой насыпали холмик из бурых, перемешанных со снегом комочков. Весна придет – холмик осядет. А завтра ветер наметет здесь огромный сугроб сухого, скрипучего снега, передняя сторона его затвердеет, а задняя останется мягкой, сыпучей…