Текст книги "Меншиков"

Автор книги: Александр Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 37 страниц)

– А Семен‑то Евстигнеев, слышь, – говорили друг другу при встречах дьяки, – тоже хорош гусь оказался! Шебаршился–шебаршился, а как до дела дошло, то бишь срок вышел у Лефорта смиряться, взял да и остался служить у него по своей доброй воле! И ирод‑то, а?

– Что же это ты, святая душа? – язвили при встрече приказные. – Знать, у Лефорта в саду по пенью–коренью медом намазано? Приобвык, знать, у нехристей‑то?

– Вы моего дела понимать не можете, – огрызался Семен Евстигнеев. – Потому – ваше дело кляузы разводить да у добрых людей кишки на свитки наматывать…

– Что и говорить! Дело твое хитрей хитрого.

– Да уж не посулы сгребать, – зло кривил рот Семен, – хапать!.. Чего–чего, а этакие‑то ваши дела ух как ведомы! Дайте срок, – грозил он, – мы еще до вас доберемся!

– Кто это?

– А это там после обозначится, – качал головой, уперев руки в бока.

– Вконец осатанел, – заключали приказные. – И откуда у него этакая гордыня великая, борзость неизрекомая? Шаршавый, не нашей державы.

– Аспид! – зло шипели другие. – Расказнить его мало!

– Загрозили! – петушился Семен. – У немца служить – ка–акое дело! А я вот по своей доброй воле взял да и остался! Что?.. Не–ет, брат, сбить, повихнуть меня – врешь, не возьмешь! Хоть целый полк нехристей стой над душой!

И по–прежнему продолжал от зари до зари рыться в саду у Лефорта этот поперешный мужик.

А в душе у него все больше и больше укреплялись ненависть и презрение к мздоимцам приказным, ко всем этим мытарям и фарисеям, стоящим у власти. Он чувствовал себя лучше их всех, ближе к своему Богу, более правильно понявшим цель человеческой жизни.

И очень хотел дойти до царя.

– Выше его нет никого на земле! – обращался он к Алексашке. И строго внушал: – Он и богатит, и убожит, и наказует, и высит для–ради государевой пользы. Вот бы и выложить все ему, как попу на духу…

– Выложим! – уверенно заявлял Алексашка.

4

В Немецкой слободе царило необычайное оживление. Доходили вести, что царь Петр все более интересуется иноземцами. Полковник Преображенского полка лифляндец Менгден, высокий, белоглазый блондин, рассказывал, что молодой царь все хочет знать, не боится труда, не знает препятствий и простую забаву превращает в серьезное дело.

– В серьезное дело! – твердо подчеркивал Менгден, перекашивая свое лицо, обычно кроткое и такое сизое и обветренное, что редкие светловатые волосы, тщательно зализанные под парик, казались льняными, а глаза оловянными.

Они – Менгден, Бломберг и другие наемники – охотно согласились в свое время на поездку в Россию. Считая себя профессионалами военными, они хорошо оплачиваемое продвижение по службе ставили выше всего. Однако деликатно, но систематически отмечаемое в их аттестациях «неполное служебное соответствие» не позволяло им и мечтать там, у себя на родине, о хорошей карьере. Только в России, этой богатой и гостеприимной стране, они надеялись обрести желаемое полное благополучие.

И на родину они вернутся тогда, конечно, в ореоле видавших виды боевых генералов – не менее! Все их суждения по вопросам стратегии и тактики, несомненно, приобретут особый вес. И, кто знает, может быть, тогда или несколько позже назреет столкновение с русскими. Тогда скажут: «Такие, как Менгден, Бломберг, достаточно долго служившие в русской армии, многое знают о ней и, следовательно, могут быть очень и очень полезны».

И вот тогда‑то они заживут!

А пока… Пока на вопрос: «Как живете?» – Менгден, поднимая брови и слегка разводя кисти рук, опущенных точно по швам, отвечал: «Да так, тянем лямку, как здесь говорят».

Вся фигура полковника Менгдена дышала благонравием, благодушием. В семейных домах не могли нахвалиться полковником и отзывались о нем как об очень милом, добром холостяке. Ступал Менгден тихо, говорил мягко, ласково улыбаясь, любил слушать грустные песни. Его специальностью была «доводка» неспособных солдат до строевой выправки либо до безнадежно лежачего положения.

Частенько наведывался к Лефорту лекарь царя Фан дер Гульст, сухой, горбоносый, с маленькой, откинутой назад головой, похожий на ястреба, с земляками голландцами Францем Тиммерманом и Карстеном Брантом. Сидя за кружкой пива, старик Брант подолгу рассказывал, как он учил царя управлять парусами, начиная этот рассказ с одного и того же: как он вычинил старый бот, пристроил к нему мачту, приладил паруса и сам, своими «вот этими руками!» – показывал Брант, попыхивая трубкой, свои огромные красно–лиловые руки, разбитые старостью и пьянством, – поднял паруса, шевельнул рулем, и бот, как добрый выезженный конь, начал ходить вперед, назад, вправо, влево, по ветру и против ветра. Лицо Бранта и крупный нос были красны и мясисты, в рытвинах, выпученные глаза плакали, как всегда.

– Правда, – ухмылялся старик, – бот нередко упирался носом в берега Яузы, этой паршивой речонки, но…

– Но, – смеялся Лефорт, – очевидно, повинуясь рулю?

– Да, да, бот все время повиновался, – добродушно соглашался старик, не замечая подвоха.

Потом Брант рассказывал – в который уж раз! – как царица Наталья Кирилловна [2] старалась оградить сына от такой опасной, как ей казалось, забавы и что из этого получилось. Как он рассказывал, было так.

Как‑то брат царицы Лев Кириллович сказал ей, указывая на Петра:

– А ведь он опять по Яузе плавал. Один!

– Ах, разбойник! – всплеснула руками Наталья Кирилловна. – Петруша, поди сюда!.. Почему ты по Яузе плаваешь, да еще один?

Тот молчит.

– Почему? Я тебя спрашиваю!

Молчит.

– Я тебе не велела плавать?

– Не велела.

– А почему же ты плаваешь, да еще один?

– Я все время забываю.

Рассказывал Брант и о том, что Яуза скоро показалась царю тесной; бот перетащили на пруд, но там было мало простора; тогда Петр отправился со своим ботом на Переяславское озеро, где уже судно оказалось слишком малым и поэтому он, Карстен Брант, снова принялся за свои старые топор, рубанок и циркуль и начал строить два небольших фрегата.

– Два фрегата! – поднимал два пальца старик.

Рассказывал он однотонно, с трудом. И его собеседники

думали: «Ну какой из тебя инженер!»

Много разного люда заходило к Лефорту и на званые вечера, и так, запросто, «на огонек». Если Патрик Гордон, уравновешенный, осмотрительный и строгий шотландец с широким, бледным и важным лицом, крупными белесыми ресницами и серо–стальными глазами, смотревшими едко и умно, считался в Немецкой слободе головой, то весельчак и щеголь Лефорт был душой общества. В доме Франца Яковлевича можно было узнать последние новости, поделиться виденным, слышанным, дошедшим с родины, выпить стакан отменного вина, кружку доброго пива, сыграть партию в шахматы, в шашки, перекинуться в карты, потанцевать с веселой, хорошенькой девушкой.

Как‑то завернул к Лефорту дядька царя Петра, князь Борис Алексеевич Голицын, с друзьями. Пировали до утра. Угощением русские гости так остались довольны, что большинство блюд отослали своим женам, а конфеты все растаскали по карманам. После ужина кофе с диковинными ликерами пили в диванной, большой, изящно обставленной комнате с паркетом, цветами, роскошными гобеленами, картинами в золоченых венецианских рамах. Вокруг большого круглого стола были поставлены широкие оттоманки с подушками. За столом приходилось полулежать, и князю Борису особенно понравилась такая вольготная обстановка.

Князь Борис, высокий, широкоплечий красавец блондин, по–польски щеголеватый, в роскошном малиновом кунтуше с откидными рукавами – «вылетами», в ярко–желтом жупане и широченных голубого бархата шароварах, пил много, без разбору, как дудка: и кофе, и отдельно ликер, и вино вперемешку.

Говорил, потирая бритый ямистый подбородок, поблескивая голубыми глазами:

– Не я буду, Франц Яковлевич, если к тебе государя Петра Алексеевича в гости не привезу. Только, – просил, – придумай для такого случая что‑нибудь позанятнее. Фейерверк, что ли. Уж очень люба Петру Алексеевичу эта потеха! – Показал на Гордона: – Он приохотил.

После француз Невилль, как‑то будучи в гостях у Лефорта, ругал князя Бориса Голицына.

– Вот вам, – обращался к Гордону, – передовой русский человек. Один из первых повернувший на новую дорогу, сознавший необходимость образования и преобразования, но как он еще недалеко ушел от своих прародителей!

Лефорт рассеянно черпал ложечкой землянику, запивал красным вином, в разговор не вникал, думал о чем‑то своем.

Гордон, вытянув ноги в тяжелых ботфортах, склонив на грудь голову, терпеливо слушал, – молчал.

– Грубый, дикий человек! – возмущался Невилль. – Европеец и печенег! Говорит по–латыни и беспробудно пьет, уносит конфеты с чужого обеда!

– Мне кажется, мосье, – перебил его Гордон, – не в этом суть дела. Царь Петр выбежал из дворца на улицу. А вы видели, как грязна эта московская улица!

Резко придвинулся к столу, отчего парик его рванулся вперед.

– Впрочем, – мотнул головой, – извините, я вас перебил.

– Ах нет, сделайте одолжение! – засуетился француз.

– Нет, пожалуйста.

– Нет, сделайте одолжение, вам виднее, вы опытнее в этих делах.

Гордон поклонился.

– Молодого царя, я полагаю, – продолжал он, – нужно удерживать от крайностей, к которым влечет его страстная, я бы сказал – огненная натура.

Поглядел на свои руки, пошевелил пухлыми пальцами.

– А самым влиятельным человеком в этом отношении является как раз князь Борис.

Гордон знал, что Невилль, прочно связанный с французскими фирмами, наводняющими Европу колониальными товарами, уже по одному этому не может простить русским, достаточно равнодушным к этим «тонким» товарам, отсутствия у них, «этих варваров», «тонкого», по его мнению, вкуса. Тем не менее Гордон решил завершить свое рассуждение, хотя бы только потому, что этого требовало от него, прямолинейного человека, чувство собственного достоинства.

– Вы, – грузно, всем туловищем повернулся он к де Невиллю, – напрасно такого э… строгого… мнения о князе Борисе.

– Строгого?! – изумился Невилль. – Боюсь, что я уже не могу о таких мыслить иначе.

– Князь Борис, – покачал ладонью Гордон, давая понять, что он не закончил мысль, – человек безусловно умный, энергичный, достаточно образованный. Он, как вы знаете, оказал Петру важные услуги с Софьей. И теперь непоколебимо верен Петру, оберегает его интересы.

– Будьте покойны! – по–своему согласился Лефорт. И без видимой связи добавил: – Жизнь наша на каждом шагу зависит от глупого случая, и, стало быть, мосье, – обратился к Невиллю, – излишне раскладывать по полочкам, что хорошо и что плохо… Все хорошо, что не мешает жить. – Взмахнул рукой, щелкнул пальцами. – На что и жить, коли не пить!

– Да, но и проводить большую часть своей жизни за бутылкой вина, – скривил губы Гордон, – это… можно добиться того лишь, что нос станет сизый как слива.

– И что же? – улыбнулся Лефорт. – Говорят: сизый нос – свидетель постоянства характера.

Все засмеялись.

Остальные гости постепенно разошлись, комнаты опустели, беседа приняла более домашний, интимный характер.

– Наша задача, – твердо выговаривал Гордон, уставившись на Невилля тяжелым взором выпуклых серых глаз, – быть ближе к русским, которые тянут к Западу и являются, так сказать, охотниками до иностранцев.

– Мы, французы, – деликатно улыбался Лефорт, – несколько легкомысленно, а иногда и не совсем добродушно любим преувеличивать. Петр Алексеевич просто хочет другой жизни. Он не может долго оставаться в удалении от людей, которые его многому могут научить.

– Я понимаю Лефорта, когда он считает, что жизнь должна быть каждую минуту красивой, неожиданной, смелой, – говорил Невилль, подбирая слова, – но… некоторые, а возможно, даже и большинство из нас, прилагают слишком много энергии, чтобы устроить здесь, в России, свое личное благополучие, и абсолютно недостаточно, на мой взгляд, занимаются подлинно патриотической деятельностью в пользу своей страны. Я имею в виду…

– Шпионаж, – глухо произнес Гордон и нервно забарабанил пальцами по столу.

Сморщившись, как морщится человек, положивший в рот изрядную долю лимона, Невилль приложил два пальца к виску.

– Простите, мосье, но это слишком прямолинейно.

– По–солдатски, – заметил Гордон.

– Да… То есть я хотел только отметить, что преданность своему правительству у тех господ весьма невелика или, по меньшей мере, она отступает на задний план перед интересами личного порядка. Я хотел сказать только это, мосье. Ясно, по–видимому, – продолжал Невилль, мягко коснувшись локтя Лефорта, – что мы должны играть в России роль первой скрипки. И римский папа…

– Знакомо! – не выдержал, буркнул Гордон, снова перебивая Невилля. – Римский папа! Кому не известно, о чем мечтает этот латинский джентльмен?

– Желто–прелое личико француза подернулось грустью.

– Хорошо, пусть известно! Но мы совершили бы большую ошибку, – продолжал он, минуту подумав, – если бы проявили в этом вопросе недостаточную осмотрительность и излишнюю поспешность… Кстати: мне кажется, большое несчастие нашего века – чуть только собеседник заметит пусть даже незначительное преувеличение, как тотчас же настраивается на иронический тон. Что? Не так?

Никто ему не ответил.

– Но главное, конечно, не в этом. Главное – надо иметь в виду, господа, – Невилль поднял тонкую бровь, – что вокруг русского трона еще много, очень много косных, диких людей, распаленных правой верой, голодом по наживе, тоской по разбою.

– Мы это уже прочувствовали, мосье, – сухо заметил Гордон и, поджав пухлые губы, приподнял бокал.

– И чего мудрить! – недоумевал Лефорт, пожимая плечами. – Чувствуй одно, понимай одно: живи глубже, живи до самого дна!

Но на его реплики не обращали внимания.

– Я воздерживался в прошлом и воздерживаюсь в настоящее время от предсказаний возможной нашей роли в России, – говорил Гордон, рассматривая на свет темно–золотистый херес. – Единственное мое предсказание заключается в том, что наши противники, эти косные, дикие люди, о которых вы говорили, – повернулся к Невиллю, – здесь, в России, будут окончательно разгромлены. Но, – вперил он в Невилля строгий, испытующий взгляд, – это при одном непременном условии: продавая русским свои шпаги, мы должны отдавать им и преданность, и совесть, и сердце!

Гордон жил в России уже около тридцати лет, по–русски говорил хорошо. Невилль тщательно подыскивал выражения, русские слова коверкал на французский манер.

Алексашка, вертясь около гостей, прислушивался к их разговорам, понимал с пятое на десятое.

«Умны–ы, – думал, – иноземцы. Шпаги, совесть… ишь что думают продавать! Но только, – лукаво улыбался, щуря глаза, – и мы не все лыком шиты, чтобы такой товар покупать! – Мечтал: – Земляные крепости воевать, скакать на борзом коне, плавать под парусами! Эх, кабы довелось так пожить! – Встряхивал кудрями, топал ногой. – Я бы всем нос утер!»

– Ерой! – усмехался дядя Семен, когда Алексашка делился с ним такими‑то мыслями. – С суконным рылом да в калашный ряд захотел! Куда те, паря! Ты кто?

И Алексашка опускал было голову. «Ужели никак не пробьюсь?»

Предки Меншикова в поисках более сытой жизни когда‑то отъехали из России в Литву. А отец Алексашки, Данила Васильевич Меншиков, прожившийся, обнищавший хуторянин, вынужден был снова возвратиться в Россию.

– Поборами разорили вконец, – рассказывал Данила приказным в Москве. – А тут еще церкви православные позакрывали. Пришлось бросить все да пробираться сюда.

– Как в гостях ни хорошо, а дома, видать, лучше, – заключали подьячие. – На грош пятаков‑то, знать, нигде не дают?

– Видно, так, – покорно соглашался Данила.

В Москве Данила Васильевич долгонько скитался по чужим углам. На городских торжках толпами бродили «вольные люди», жившие «походя по наймам»: мастеровые разных ремесел, пастухи конские и коровьи, полесовщики, косари, «казаки по найму» и просто «меж дворы бродячие люди» из разорившихся, обнищавших крестьян, согласные на любую работу. Встречались здесь и хилые старики, и в поре мужики, и совсем еще мальчики, истомленные и до времени вытянувшиеся на тяжелой работе.

Появлялись поденщики на торговых площадях еще до свету. Мастеровые пытались шутить:

– Не бойсь, все свои.

– Беда, – растерянно улыбались крестьяне, – в избе зернышка не осталось, обезживотели вовсе.

– Нужда не помилует.

– Как‑то нанимать ноне будут?

Загоралась заря бледным румянцем; неуловимый свет и неуловимый сумрак мешались над площадями; медным блеском начинали отсвечивать окна. И торжки оживали.

– Сколько же нонче этой слякоти поденщиков понаперло! – смеялись плотные, русоволосые купчики, отворяя кованые ставни лабазов с той особенной ловкостью, которая приобретается за прилавком.

Меж поденщиками толкались господские приказчики, дворецкие. Они рядились, божились и страшно ругались.

– Крест‑то есть на тебе?! – пытался корить такого поденщик. – Прибавь семишник!

– Вона! Богаты будете скоро!

– Какая же это цена?

– Базар цену ставит.

– Да этак же даром!

– А не хочешь за харчи за одни?

– Да ведь дома нужда!

– Нужда от Бога…

Приходилось, стало быть, Даниле Васильевичу и Христовым именем побираться. Было и так.

– Горюшка хлебнули, – вспоминает это время Наталья Сергеевна, жена Данилы Васильевича. – Спасибо добрые люди помогли, не то бы… – и обычно, не договорив, безнадежно махала рукой.

Потом – суд да дело – Данила определился на службу, да и не как‑нибудь, а конюхом при дворце. Вымолил у приказных, как гонимый за православие. Дальше – больше, стал поправляться. Сколотил малую толику деньжонок. Избенку о три оконца сторговал около Семеновского под Москвой, поселил в ней семью: жену с тремя малолетними дочерьми – Маняшкой, Анкой, Танюшкой. А восьмилетнего сына Алексашку отдал в ученье к пирожнику.

– Жить стало много легче, – говорила Наталья Сергеевна. – Свой угол – это одно, а потом, в семье два мужика – и оба при деле.

Отец с сыном, правда, редко бывали в семье. Обоим одинаково трудно было отпрашиваться на побывку. Получалось, и в будни недосуг, и по праздникам то же. По праздникам зачастую у обоих – самое горячее дело. Так оно время и шло.

В первые два полка, Семеновский и Преображенский, набирались царем Петром и дворцовые конюхи.

Попал в преображенцы и Данила Васильевич Меншиков.

Последний раз, когда Алексашка видел отца, – а было это чуть не месяц назад, – показался он ему каким‑то особенно ловким, красивым. Этакий свежий, загорелый, с умными, слегка прищуренными глазами, широкоплечий, в ладно сшитом кафтане с красными обшлагами, на голове диковинная шляпа с позументами, на ногах крепкие, высокие сапоги. Легко как перышко подбрасывал он вверх Анку, Танюшку. Алексашку тоже сгреб под мышки, уткнув нос в кружева на сыновьей груди, нарочито громко фыркал:

– Ф–фу, дух какой! Ну и франт!

Отступив на шаг, качал головой.

– А кафтанчик! А туфельки! А чулочки! – Подмигивал жене, кивая на сына: – Чистый француз, мать честная!

В семье с приходом отца и сына – настоящий праздник. Соскучились. А в тот раз и еще причина была: отца произвели в чин капрала.

Данила Васильевич был весел, шутил, гремел денежками в кармане.

– Вот они, – похвалялся, шутя, – у капрала‑то! Одна звенеть не будет, у двух звон не такой! Теперь можно и пироги ситные в обмочку есть!

Сестренки сосали конфеты, принесенные братцем, грызли сухой английский бисквит.

Алексашка хлебал житный квас с тертой редькой. Мать поглаживала его по спине, жалостливо приговаривала:

– Ешь на здоровье! Ишь соскучился у хранцузов по нашей, по простой‑то еде!..

Ласково заглядывала в васильковые сыновьи глаза:

– Может, и горошку с льняным маслом поешь? А, сынок? Капустки вилковой? У нас так говорится: «Есть капуста бела – зови гостей смело»…

И, отвертываясь к окну, пряча свое растерянное, уже старческое лицо, виноватую улыбку голубых кротких глаз, она тайком смахивала градинки слез, по–матерински казнясь: «Уж больно худ, мой касатик! Что с ним такое?.. И харч, как говорит, вольный у его у хозяина…»

Вечером сидели во дворе, за столом под кудрявой рябинкой.

Мать ощипывала курицу, примостившись с края стола. Поглаживая куриную грудку, Танюшка болтала:

– Маманя! А Рябушка‑то не хотела зарезаться. Мне жалко…

Анка, дергая ее за рукав, ловко съерзывала на землю, перебегала, мелко семеня босыми ножонками, на другую сторону стола и снова взбиралась на лавочку.

– Вертишься, как демоненок! – грозила ей мать.

Отец отхлебывал из стаканца вино, принесенное сыном, закусывая кренделем, пространно, стараясь быть понятнее сыну, рассказывал о военных потехах молодого царя Петра Алексеевича.

Про такое Алексашка мог слушать сколько угодно; для того и вина принес от Лефорта, чтобы отцу язык развязать.

– Баталии да маневры беспрестанно идут – либо готовимся, либо воюем, – рассказывал отец, – то в Преображенском, то в Семеновском, то в селе Воробьеве. И города, и крепости земляные воюем, и рвы, и накаты. Такая битва идет! Рота на роту, полк на полк ходят с игрецкой стрельбой из мушкетов и пушек… Все как на самом деле, как на самой войне, – заключил тогда батя, хлопнув по колену всей пятерней.

Хлопнул отец и как будто пришил Алексашкину мысль. С того времени, видимо, и решил Алексашка твердо, без отступу: пробиться в царев полк, наилучше в Преображенский, где батя служил.

5

Постоянно находясь у себя в компании «еретиков», Петр вскоре решил побывать и у них в Немецкой слободе.

У Лефорта Петр был в первый раз 3 сентября 1690 года. Приехал к обеду. Вместе с Петром прибыли: Федор Ромодановский [3], Автоном Головин, Борис Голицын и Никита Зотов.

Позвал было Петр с собою и дядю, Льва Кирилловича Нарышкина, но тот наотрез отказался.

Уперся: «Невместно мне» – и шабаш! Ворчал:

– Все Бориско Голицын мутит, чтоб ему, пьянюге, ни дна ни покрышки!

Пришлось отстать. Зол дядя на немцев, за людей не считает.

…К Лефорту заехали без предупреждения, запросто. Но их приезд хозяина врасплох не застал. У Лефорта гости всегда.

В зале, где обедали, было шумно и жарко. Несколько раз уже заменялись насквозь мокрые личные салфетки, а кушанья подавались все еще и еще. Щедро лились вина, наливки, настойки – кому что приглянется. Гости поснимали и развесили по спинкам стульев кафтаны, куртки, камзолы и, в пестрых жилетах поверх цветных рубашек, в одних сорочках, заправленных в панталоны, красные, говорливые, громко смеялись, перебивая в разговоре друг друга, хлопали по плечам, по коленям. Лучи заходящего солнца, проникая сквозь ряд больших окон с мелкими стеклами, багрянцем пылали на подвесках люстр, канделябров, на блестящих обоях, массивных рамах картин, клали нежные блики на голубовато–белые скатерти, мягко играли на столовой посуде и дальше – в соседней зале – ярко золотили натертый пол, вазы с цветами, переливались на сложенных в дальнем углу духовых инструментах. Тяжело пахло дымом крепкого кнастера, жареным мясом, вином, терпким потом.

Петр пил сравнительно не много, но зато, даже во время обеда, то и дело совал в рот изгрызенную голландскую трубку.

Руки Лефорта, белые, холеные, с длинными, тонкими пальцами, унизанными перстнями, выдавали волнение хозяина: щелкали, перебегали от пробки графина (вынет – вставит) к бокалу (передвинет – сожмет ножку), перебирали фрукты в вазочке перед тарелкой, играли ножом… «Нужно бы заканчивать этот затянувшийся, скучный обед, – думал он, – хочется музыки. Десертом можно заняться и на ходу, за отдельными столиками, там, в танцзале, вперемежку с легким, игривым разговором, острыми каламбурами… А тут, – забарабанил пальцами по столу, – расселись! Тянут! Смакуют!.. Истово, чинно – по–русски».

– Все проходит, Петр Алексеевич, – обратился к царю. – И ваши заботы пройдут. Ничего не останется. И мы с вами пройдем. Я ужасно сожалею о потере каждого скучно проведенного дня. А вы?

Петр утвердительно тряхнул головой.

– Вот и сегодняшний день, – мечтательно продолжал Лефорт, – он уже не повторится… А посему…

– Надо жить! – заключил князь Борис.

– Да! – Лефорт поднял бокал. – Надо жить! Весело, ярко! Красиво жить!.. Государь! – повернулся к Петру. – Я вас познакомлю с одной девицей!

– Кто такая? – весело спросил Петр своим грудным, слегка сиплым голосом.

– Дочь золотых дел мастера, бочара, виноторговца – мастера на все руки… Анна Монс – королева Кокуя! Красива и свежа, как только что распустившийся эдельвейс! Но, государь, – Лефорт прижал руку к груди, – должен предупредить, что сердце ее холодно и пусто, как альпийское озеро…

Князь Борис щелкнул пальцами:

– Видел… Ох, хороша–а!

Прислуживая за столом, Алексашка старался рассмотреть поближе Петра.

Вот каков!.. Царь, а прост. Весел и молод, как он. Тоже высок. Глаза большие, карие. Густые темные брови. Пухлый маленький рот. Буйные кудри кольцами рассыпались по плечам. А на месте почти не сидит. И все у Лефорта: «Это что? Как? Зачем?» Понравится – дернет плечом, хорошо, от души, засмеется. «Орел!»

Алексашка прислуживал ловко, быстро, без суеты.

– Поди сюда! – поманил его пальцем Лефорт. – Вот он! – представил Петру, и Алексашка понял, что о нем уже говорили.

– Ну, как жизнь на Кокуе? – У царя в глазах бесенята. – По душе ли?

– Вот как по душе, государь!

– Ну, ну! – нетерпеливо поощрил его Петр.

И Алексашка тряхнул головой и, глядя в упор на Петра, смело начал выкладывать:

– Канители нет! Просто все. Живут весело, чисто. Только…

– Что?

– Нет той потехи, чтобы…

Лефорт рассмеялся:

– Воевать хочет. Плавать! Скакать!

Петр привскочил, ухватил Алексашку за локоть.

– Хорошо, хорошо!.. То и надобно! – Хлопнул его по глине. И к Лефорту: – Вот оно, вот! Сойдемся? – кивнул в сторону Алексашки. – Так, что ль, мусью? По рукам?..

Лефорт склонил рогатый парик, прижал ладонь к кружевам на груди:

– Как прикажете, государь.

В этот день на закате шел дождь, шумел по деревьям, кустам около дома. В раскрытые настежь окна залы (проветривали перед танцами) тянуло сладкой свежестью мокрой земли, терпким ароматом увядших листьев, цветов.

Предполагаемые фейерверк и гулянье в саду не состоялись. Зато, к удовольствию дам, раньше начались танцы. Алексашка знал, что начнут, как обычно, со старинного танца гросфатер и что первым встанет в круг обязательно сам хозяин. А вот русские гости! Будут ли танцевать? Как сам царь? Неужели и он!..

– Гросфатер! – крикнул Лефорт.

– Запели скрипки, засвистели флейты, зарокотали трубы, зазвенели литавры, и под церемонные звуки старинной музыки дамы во главе с Лефортом начали двигаться, раскланиваться, приседать.

Потянули в круг и русских гостей. Те упирались, их брали под руки дамы, подталкивали, вертели… Танцующие спутались, перемешались и со смехом остановились.

– Не выйдет! – тряс головой князь Борис, Петр хлопал в ладоши.

– Ан выйдет! – кричал. – Снова! Снова!

Алексашка носился по зале с маленькой лесенкой, оправляя оплывшие свечи.

– А ну, – поймал его Лефорт за рукав, – станцуй ту веселую, русскую, как ее?

Алексашка мигом отставил лесенку в угол, весело блеснув глазами, поддернул вверх рукава.

– Голубца?!

– Вот–вот! – кивнул Лефорт. – Но быстро! Видишь, заминка! – И громко, на всю залу, крикнул музыкантам: – Голюбца!

Грянула плясовая.

Алексашка стремительно выскочил на середину залы. Топнул ногой:

– Шире круг!

Петр, приоткрыв от изумления пухлый рот, мгновение смотрел на Алексашку остановившимися глазами, не поняв, в чем дело, моргал густыми ресницами. Готов был разгневаться, вскипеть: почему голубец, не гросфатер? Но… в следующее мгновение широко расставил руки и быстро попятился назад, резко осаживая к стене всех находящихся сзади него.

– Ну, ну!.. Шире круг!.. Так!.. Алексашка! Тряхни!..

Шаркая ногами, Алексашка лебедем проплыл по всему кругу, потом все быстрее и быстрее пошел мелкой дробью, полкруга отмахал ползунком, лихо вывертывая туфлями, перешел на присядку и вдруг, стукнув о пол обоими каблуками, подпрыгнул и, опустившись с размаху на одно колено, застыл перед Петром.

– Любо, любо! – кричали русские гости.

Петр подскочил, поднял, подтянул за плечи, расцеловал.

– Уважил, Алексашка, уважил!

Нашлись было еще охотники сплясать голубца, утереть нос кое–кому из хозяев с их церемонными плясками.

Автоном Головин, широкоплечий, приземистый, грудь колесом, шариком выкатился на середину круга. Размахивая руками, как веслами, хотел стукнуть каблуками о пол, но качнулся в сторону, погладил крючковатый нос и, перекосив рот в ухмылке, расслабленно махнул своей пухлой рукой.

– Не надо! – уговаривал его тучный Ромодановский. – Прогневишь государя.

Девушки пытались изобразить русскую пляску. Распоряжался князь Борис. Разметывая полы ярко–желтого кунтуша, отороченного соболями, он бегал, суетился, расставляя девушек в круг, обнимая их, лез целоваться. Девушки смеялись, хватали его за пышные рукава расшитой сорочки, за пуфы откинутых на спину рукавов, вертели на месте.

– Гей, гей! – выкрикивал он. – Начнем, начнем!..

Стоя на одном месте, девицы по команде князя Бориса притопывали, вертелись, расходились и сходились, хлопали в ладоши, выворачивали спины, махали платками, двигали в разные стороны головами, подмигивали.

Не совсем выходило, но было весело, шумно.

А Петр, ухватив Франца Яковлевича за борта щегольского камзола, шутейно ругал его, тряс:

– Ты что же это, француз, нам русского голубца‑то подсовываешь?! Свое «скакание» да «хребтами вихляние» мы и без тебя не раз видели. Почему своим танцам не учишь?..

От дружеской трепки Петра субтильный Лефорт как тростинка качался. Взмолился:

– Не буду, государь!.. Отпусти!

– A–а, не будешь! – смеялся Петр, обнажая крепкие, ровные зубы.

– Стой! Стой! Куда? – вдруг поймал он за широкий рукав было прошмыгнувшего Зотова. – Наишутейший всеяузский патриарх! – представил его Францу Яковлевичу.

– А ну, князь–папа, поведай немцам, как у нас о пляске святые отцы говорят. – Потянул за рукав. – Выходи в круг, режь как есть по заветам.

Зотов покорно – ему не впервой – запахнул расходящиеся полы своего заношенного кафтана, разгреб пальцами сбившуюся на сторону пакляную бороденку, привычным жестом обмахнул рукавом слезящиеся глаза. Просеменив на середину залы, тонкой фистулой загнусавил:

– О злое, проклятое плясание; о лукавые жены, многовертимые плясанием! Пляшуща бо жена любодейца, диавола, супруга адова, невеста сатанина; вси бо любящие плясание…

– Хватит! – остановил его Петр. – Слышали? – обратился к окружающим. Прищурил глаз, поднял палец. – Вот как у нас!..

Вокруг засмеялись.

– Но это, – обернулся Петр к Лефорту, – наши деды о русской пляске так говорили. А ты, Франц Яковлевич, гросфатеру обучи. Нашим дедам ваш дед, то бишь гросфатер, неведом был, они его не ругали, стало быть, и танцевать его не грешно…

Лефорт начал было раскланиваться, но Петр взял его вод руку.

Сели в уголок, за шашечный столик.

Алексашка тут как тут. Брякнул о стол двумя кружками с пивом, сунул поднос с табаком.