Текст книги "Один день солнца (сборник)"

Автор книги: Александр Бологов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

– Принеси мне книги, – просит Антон.

– Какие?

– А всякие, побольше.

– А-а-а…

Иногда вечерами, если мы очень заняты, он просит дать ему старые книги, которые по сто раз уже просмотрены, выучены чуть ли не наизусть, В постели перед сном он листает их страницы – «Барона Мюнхгаузена», «Золотого ключика», «Конька-горбунка», «Синей бороды»… Одни просматривает быстро и откладывает к ногам, другие листает тихо, не торопясь, часто возвращается к перевернутым рисункам, – видно, еще много смысла, ведомого ему одному, осталось в этих старых верных книжках…

Я иду за ними, и тут – звонок.

Антон кричит:

– Это кто-нибудь ко мне? Или мама?

– Мама, – отзываюсь я. – Это ее звонок.

– А кто сильнее по сласти – мед или варенье? – спрашивает он за столом.

– Не кто, а что, – поправляю я.

– Ну, – что?

Я не успеваю ответить – вмешивается мама:

– Когда едят, не говорят, – напоминает она.

Это новости. Мы за едой только и делаем, что говорим. Когда же нам еще поразговаривать, если не во время воскресного завтрака.

– Когда едят, не говорят. А когда прожуем?

– Вот-вот, сначала прожуй.

Через минуту Антон объявляет:

– Я уже прожевал. Папа, давай поговорим.

– О чем?

– Ну, я поймал карася.

– А я красноперку.

– А я окуня.

– А я щуку.

– А я селедку.

– Как селедку? Она же меньше щуки.

– Ну, а как ты говорил? Такая большая…

– A-а, косатка.

– Ага. А я косатку.

– А я акулу.

– А я кита.

– А я… м-м…

– А-а-а, больше некого! – Антон хлопает в ладоши.

Действительно прибавлять уже некуда – крупнее кита на крючок никого не подцепишь. Я сдаюсь.

– А ты опять зачем-то ешь, – хитро щурится сын, едва мы закончили «рыбалку».

– Это ты корову вспомнил?

– Ага.

Ее мы видели в деревне, когда ездили за прополисом. Пробыли мы там весь выходной. На выгоне, недалеко от избы хозяина, на длинной цепи паслась корова. Целый день она не разгибала шеи – щипала траву.

Антон подбежал к ней с куском хлеба, протянул угощенье издали, но корова не обратила на него никакого внимания.

– Она не хочет, – сказал он, вернувшись, – все траву ест.

– А ты не бойся, подойди ближе, – сказал хозяин, – она смирная.

Антон отправился снова, сократил дистанцию; было видно, как он что-то говорил корове. Та наконец повернула голову и, не переставая жевать, поглядела на гостя… Он бросил ей хлеб и стреканул с выгона.

– Только ест и ест, – сказал с неудовольствием, – целый день.

– Растет, молоко дает, – заступился я за корову.

– А ты растешь? А мама?

– Мы-то уже нет.

– А зачем же ты ешь?..

Тогда же он поставил в тупик и меня, и владельца пчел, у которого мы приобрели меду и прополиса. Вдруг спросил:

– А почему у коровы рога так, а у быка так? – И выгнул над головой какую-то фигуру.

– А где ты видел быка?

– У меня есть в книжке.

Я обернулся к хозяину. Тот, кинув беглый взгляд в окошко – там паслась его буренка, – пожал плечами:

– Бык это бык, а корова это корова…

А в самом деле, отчего у быка рога так, а у коровы так?

Однако мы еще не кончили завтракать. Мы едим салат.

– У меня бой во рту, – говорит Антон, – то редиска побеждает, то лук, то сметана…

– У меня тоже, – отзываюсь я, чувствуя, как горький лук одолевает все другое. – Но я Марс, бог войны, я быстренько прекращу эту междоусобицу.

– Чего, чего?

– Междоусобицу…

Как могу объясняю, что такое междоусобица. Антон кивает и спрашивает:

– Сейчас покушаем и сыграем в хоккей? Я буду Мальцев.

– Выпей чаю.

– Я не хочу. Или в футбол?

– Чтобы опять пришла снизу соседка и разругала нас за шум? За «лошадиный топот»?

– Тогда поборемся.

– Тоже будем грохотать.

Мама подтверждает:

– Да, да. Уж как вы начнете возиться, тут не только Клавдия Ивановна, тут и сверху соседи могут прийти.

– Что же делать? Папа, давай соседку переедем к нам, а мы к ней? И пусть она играет над нами сколько хочет…

Его фантазии вырастают из его желаний. Как, впрочем, и у всех, в том числе и у взрослых. Но взрослые менее словоохотливы, менее доверчивы, нежели дети, которые легко верят как и в то, что слышат от других, так и в то, что говорят сами.

Иногда мне бывает очень трудно понять, как в его историях поселяется выдумка.

– Вот сюда мы посадим бурундука он маленький, ему хватит места, – рассуждает вдруг он, бродя по квартире. – Сюда черепаху – ее можно куда хочешь, она у Олега всю зиму спит. А тут будет коала, а я ему ветки буду носить. И я ребятам в саду расскажу – они все прибегут!..

Он даже в кладовке копается, перекладывает что-то.

– А куда же мы денем Лэсси, кенгуру? Ей же некуда прыгать…

Я молчу, не отвечаю.

– Та-ак, – рассуждает он дальше, – олень – хороший, волк – плохой, зебра – хорошая, тигр – плохой, дельфин – хороший, кит…

Тут, видимо, что-то у него заедает; издалека он спрашивает:

– Папа, а кит – хищник?

– Смотря какой. Кашалот – хищник.

– А кашалот – это кит?

– Кит.

– Ага.

Относить кита к «плохим» ему все-таки не хочется – этот великан не вызывает недоброго чувства, и он оставляет его в особом разряде:

– Дельфин – хороший, крокодил – плохой…

Сделав какие-то свои дела, он подходит ко мне.

– Папа, ты очень занят?

– Да как тебе сказать…

О-о, если я отвечаю таким тоном, можно не сомневаться в возможности отвоевать у меня несколько минут для наших общих дел. Да и меня, честно говоря, подмывает повозиться с ним в рукопашной.

– Поборемся? – еще не очень уверенно предлагает он.

Вместо ответа я начинаю закатывать рукава…

На середине комнаты мы обмениваемся рукопожатием и схватка начинается.

Позванивает в шкафу праздничная посуда, скрипят половицы, доносятся с кухни мамины предупреждения, что сейчас, дескать, заявится снизу Клавдия Ивановна, больной человек, и будет очень приятно…

– Пусть идет в баню… или в больницу!.. – пыхтит Антон, пытаясь провести подсечку.

– Цыц! – обрываю я. – Ты что это повторяешь мои нехорошие слова? Я их сказал шутя.

– И я шутя…

А вообще-то, можем мы, в конце концов, позволить себе в воскресенье отдых! У каждого свои представления о нем…

После третьей схватки, тяжело дыша, мы откидываемся на подушки и отдаем должное силе и мастерству друг друга.

– Ну, у тебя и ручищи, – отдуваюсь я. – Чуть шею не свернул…

– А ты мне тоже, вот, – разыскивает Антон что-то на коленке. – Вот покраснело…

Звонок молчит, Клавдии Ивановны не слышно – все в порядке. Значит, бросит в почтовый ящик записку…

…Антон уже что-то рассказывает:

– Мы с Вадиком, а они против нас. Мы, – ура! – и саблей, и саблей, а они подушками… А все равно нас Татьяна Леонидовна не наказала…

Через некоторое время мы играем в индейцев, и я, чтобы побыстрее закончить дело, подстерегаю его со спины. Тут уж делать, как говорится, нечего – он и томагавк не успел приготовить, когда раздался выстрел бледнолицего, то есть мой. Но что же это за игра – только начали, и на тебе… Антон ищет выход:

– Папа, давай так: по-твоему, я убит, а по-моему, – ранен, и война продолжается.

– Ладно, давай. Но раненые много не воюют – им надо в лазарет, раны порохом присыпать. А где, кстати, ты взял этот томагавк?

– Андрей дал.

Вопрос вызывает неожиданную реакцию. Антон передает мне томагавк – посмотреть получше – и рассказывает:

– Знаешь, мы мелких – раз! – к столбу пыток. Они– пленные, или принимаем в племя, если яблок принесли. И бросаем томагавк около головы…

– То есть как бросаете?

– Испытание…

– Та-ак…

– А потом пытки.

– Пытки?

– Мелких. Они пленные. Их в тюрьму – в кольцо в четыре локтя, – и сверху накрывают и прыгают. Мы прыгаем…

Ах, вон оно что. Я видел, как прыгали ребята постарше на бетонном кольце, забытом строителями на нашем дворе. Поверх кольца лежала дребезжащая дверца от «Москвича» из металлолома соседней школы. А в «тюрьме», выходит, сидели мелкие – Антон и его дружки…

– Виталик – Кауна, вождь, у него восемь перьев.

– Что ты говоришь!

– Да, восемь перьев к томагавку, за доблесть. А Андрей делает себе новый томагавк. Он, сказал, привяжет к нему волосы от маминого парика. Как скальп…

У нашей мамы, слава богу, нет парика.

– А когда пытки – бьет барабан. А потом мелких – в подвал.

– Там же страшно.

– Там дохлые кошки.

– А… мелкие не боятся?

– А чего им бояться, кто их тронет…

Для таких, как он, молчание – терпение.

– Папа, ты работаешь?

– Угу.

– А можешь и работать и слушать?

– Можно попробовать…

– Я тебе расскажу про белую перчатку. Говорят однажды мальчику: не открывай дверь, на улице белая перчатка. Он сидит. Радио потерпело, потерпело и опять говорит: не открывайте дверь, на улице белая перчатка…

– Как потерпело?

– Ну, помолчало.

– Понятно.

– Ну вот. А мальчик открыл дверь, и белая перчатка его задушила…

– Вот как…

– Ага…

Однажды он сказал, что в его комнате было еще одно окно, и он все видел по другую сторону дома.

– Там же у нас соседи, – попробовал я не поверить.

– А соседей еще не было.

С улицы он принес уже несколько ключей – все как-то находит. Один из них очень замысловатый, видимо, старинный – от какого-нибудь буфета или комода. Однажды он показал его мне…

– А вот этим ключом, когда ты был на работе, я открыл один ничейный дом…

Если бы я спросил, что он там увидел, в этом ничейном доме, он, верно, и отвечать бы не стал, потому что речь шла о ключе, а не о доме…

– Я раз иду по болоту, а навстречу лиса. А дядя говорит: вот шуба будет. А я – бегом в резиновых сапогах…

Резиновые сапоги – понятно: дело происходило на болоте. Только вот почему «шуба», а не «воротник»? Лиса ведь…

 
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных… —
 

читаю я давно знакомую, но не теряющую притяжения сказку.

– А что такое чредой? – вдруг задумывается Антон. – Как это?

– То есть по очереди, чередуясь.

– Колонной?

– Да нет… А впрочем, подожди. Колонной? Я думаю, можно и так выразиться. А кто тебе сказал?

– Никто, и так ясно.

Изредка мама выкраивает время и для себя, гулять отправляемся все вместе.

Недавно на улице встретили собаку, овчарку. Неся в зубах мужскую перчатку, она неторопливо шествовала по тротуару. Хозяин, с поводком в руках, словно забыв о ней, шагал и горячо спорил о чем-то с приятелем несколько поодаль.

Сначала Антон быстренько качнулся к моей ноге, а когда собака и ее владелец отдалились, сказал:

– И у меня тоже… Я играл в снежки и сбросил варежки. И вырвалась овчарка и схватила, Я – за ней… И отбил снегом… Только это другая.

Мы постояли около стадиона, послушали музыку. Мимо решетки проносились веселые люди, шуршали, позванивали коньки.

– Папа, знаешь, когда мы катались, – Антон отступил на пару шагов, – я вот так, вот так. – Он взмахнул одной, потом другой рукой. – Ты видел бег на коньках по телевизору?

– Да-а, – я кивнул.

– Беговыми – з-зык, з-зык…

– Ты? На беговых?

– Когда тебя не было… – Он сказал и снова приник к решетке, за которой гудел каток.

«Пора уже покупать и коньки», – подумал я и поглядел на жену.

Она улыбнулась и произнесла:

– Пора, папа, пора…

– Мама, включи, пожалуйста, телевизор…

– Нельзя, Антоша. Ты же знаешь: детские передачи уже кончились.

– A-а, сами-то вы будете смотреть.

– Это для взрослых.

– Это не для кого, это, наверно, про войну…

– Нет, нет, сыночек, скоро спать. А то опять не выспишься.

– Ты бессовестная…

Последнее слово сказано негромко, но, однако же, так, чтобы мама могла расслышать. Застигнутая врасплох, она секунду-другую молчит и, дабы убедиться, что сын наш еще не совсем потерянный человек, просит подтверждения:

– Что ты сказал?

– Ничего…

Тут явное отступление. Но все же не сдача в плен – это ясно, и обиженная мама не выдерживает:

– Противный мальчишка! Завтра снова не добудишься в сад, а ему, видите ли, включите взрослую передачу…

Разве ты забыл, что такое режим? Ну-ка быстро в кровать!

– Папа, я поссорился с мамой, – говорит он, подойдя ко мне. – Она меня отругала.

– Было за что? – интересуюсь я.

Он недоверчиво смотрит на меня – неужели я в самом деле не слыхал его и маминых слов… И решает проверить это.

– Папа, постели мне постель…

– Ты сам умеешь…

Тон мой не оставляет сомнений – я все слышал.

Через полчаса жена тихонько зовет меня к его кровати – он спит в ботинках…

Показывать характер он умеет, хотя мама и беспокоится: «Ох, трудно ему будет в жизни, – едет на одних эмоциях…»

– Я тебя накажу, сын, – говорю ему как-то в сердцах.

– А я выпрыгну в окно.

– Ты же разобьешься…

– А я в воду.

– Оч-чень интересно.

– А я скажу: цветик-семицветик! – и он сделает речку…

Когда я уезжаю в Командировки, он грустит, иногда плачет. Один раз даже отправил мне письмо – скопировал мамино, написанное для него печатными буквами. Я еле разгадал, что в нем было, – все буквы глядели в обратную сторону.

– Пусть лучше мама едет в командировку, – предложил он однажды, когда я собирался в одну из дальних поездок. Но от одной мысли об этом навернулись слезы. – Нет, пусть лучше бабушка…

А бабушки с нами не было.

Если у него прекрасное настроение, солнце светит из каждого угла квартиры. Его доброта не знает меры, а сердце покоя. Он готов каждому говорить только хорошие слова, готов дарить игрушки, книжки, тайны…

– Я все буду делать то, как ты говоришь, – говорит он. – И что разрешишь. Всегда-всегда.

Я киваю головой, треплю ему вихры, улыбаюсь, как может улыбаться вполне счастливый отец, и иду к маме за разъяснениями.

– Что это с ним? – спрашиваю.

– Как что? Да он уже две ночи не спит. Завтра же суббота, в деревню едем.

– Тьфу ты, дьявол! Верно…

Несколько дней назад, когда решался вопрос о поездке, мама поставила условие: до самой субботы, чтобы жить спокойно, без нервотрепки, – ни слова о деревне, об автобусе, о рыбалке.

Терпеть ему уже, очевидно, невмоготу…

Наконец – сборы. Кажется, ничего не забыли… Но что такое с Антоном, почему у него такие горькие, полные обиды глаза?

– Ты не знаешь, в чем дело? – спрашиваю у жены.

– В чем дело… Ты ему какую удочку дал?

– Нормальную, новую… А удилище там сделаем, орешник найдем.

– А крючок?

– Заглотыш. На плотву.

– Господи, название-то какое… В общем, поговори с ним пожалуйста.

Спрашиваю:

– Ну, что случилось, сын?

– Папа, дай мне большой крючок, я хочу поймать большую рыбу…

Вскоре на лесном озере, дрожа от нетерпения, мы готовим снасти для лова.

– На, – протягиваю я банку с наживкой, – насаживай.

– А он укусит…

– Они не кусаются.

– А у него рот есть?

– У червя? Очень маленький.

– А какой? Вот такой? – Он соединяет пальцы так, что между ними ничего не остается.

– Еще меньше, с кончик иголки.

Антон колеблется, ждет, пока я насажу червя на крючок своей удочки, и говорит:

– Ну ладно, все же ты насади, он не укусит, у него рот с кончик иголки, а я рыбу за тебя понесу, и удочки, и еще чего-нибудь сделаю…

Утром, пробежав босиком по квартире, он заявляется на кухню.

– Папа, я тебя опять во сне видел…

Он сонно смотрит на меня и улыбается, и я вижу, как он растет. Года полтора назад, так же прибежав спозаранку из своей комнаты, он рассказывал об этом по-другому…

– Папа, я тебя видел во сне, ты меня – тоже? Правда, я хорошо себя вел? А куда ты дел саблю?

Теперь и слезы у него не так близки; он растет и все тверже запоминает уроки прошлого, как запомнил, конечно, новогоднюю елку у тети Аллы в Ленинграде…

…У всех уже, наверно, побывал Дед Мороз, всем принес подарки, всех поздравил с Новым годом… Не приходил только к тете Алле. И вдруг, как всегда неожиданно, когда все решили, что он уже не придет, раздался звонок… Это был Дед Мороз.

– А где тут хорошие дети? – зарокотал он в коридоре и ввалился в комнату и вытащил из серого мешка подарки – всем-всем. И бормотал что-то непонятное себе в бороду низким голосом… И Лена смешно визжала, как будто ей не было стыдно…

А потом, когда Дед Мороз ушел, пришло сомнение:

– Это был дядя Витя?..

– Да что ты, да какой же это дядя Витя?

– А голос его…

Тут просто все засмеялись, а Лена громче всех, и кто-то сказал:

– Вот чудак, как же это может быть его голос, если это Дед Мороз!

– А где же дядя Витя?

– Дядя Витя? А он пошел позвонить дяде Гере, с Новым годом поздравить.

– Нет, это был дядя Витя…

И тут опять кто-то засмеялся и сказал:

– Все-таки догадался, а! Ну, дядя Витя, дядя Витя, – успокойся…

– Дядя Витя?!

– Ну да. Ты же и голос его узнал…

И тут произошло странное – задрожали губы, заблестели и стали набухать глаза…

– Это был Дед Мороз… Дядя Витя пошел звонить… А это был Дед Мороз…

– Антоша, да ты же сам только что сказал, что узнал дядю Витю!..

– Нет, это был Дед Мороз…

За окнами темно, словно уже наступила осенняя пора. А ведь еще не кончился август, еще по вечерам долго доносятся со двора ребячьи голоса – в последние дни каникул улица влечет особенно сильно. Еще зелены деревья; не сразу заметишь, что листья их уже поблекли и что молодые липы вдоль тротуара шумят уже не по-летнему, игрою каждого листика, а – всею кроною, тронутой первым увяданьем.

Сегодня шума ребячьего за окном не слышно – там дождь. Тяжелые капли, заносимые ветром, стучат, как камешки, по железному водостоку окна, отдаваясь в сердце неясной тревогой.

Но сегодня грустить нельзя – сегодня у нас серьезное дело: мы выясняем музыкальные способности Антона. Вернее сказать, эти способности определят в школе, куда мы, посоветовавшись со знающими людьми, решили его определить; мы же проводим репетицию.

Как сказали те же знающие люди, на экзаменах проверяют слух и ритмику, то есть просят исполнить какую-нибудь нехитрую песенку и вслед за преподавателем повторить сыгранный ритм.

С ритмом все оказалось просто. Когда ему все растолковали, Антон вполне прилично стал выдерживать нужные паузы и мерно ударял пальцами по клавишам. Оставалась песенка.

– Какую же нам взять? – Жена, улыбаясь, поглядела на Антона.

– Давайте «В лесу родилась елочка»?

 
В лесу родилась елочка,
в лесу она росла;
зимой и летом стройная,
зеленая была…
 

Куплет пропели вместе, но песенка показалась слишком бледной – здесь определенно нельзя было показать, на что ты способен.

– Знаешь, только ты потише немного, – попросила меня жена, – и пой правильнее – режет ухо.

Антон вскинул на нее глаза:

– Как режет ухо? Кто режет?

– Это так говорят…

Перебрали еще несколько знакомых песен.

– Антоша, а вот эту – «Там, вдали, за рекой…»– вспомнил я. – Отличная песня. Ты ведь слыхал ее? Даже если и не слыхал, ее легко выучить. Давайте попробуем. Или – «Шел отряд по берегу…»

Ах, эти песни гражданской войны! Как просто им унести нас в то огненное время, как легко тронуть душу. Широкое поле и сизые дали; лихие атаки и красные знамена на ветру… И близкие лица сраженных…

 
Шел отряд по берегу,
шел издалека,
шел под красным знаменем
командир полка.
Голова обвязана,
кровь на рукаве.
След кровавый стелется
по сырой траве…
 

– Тоже ведь хорошая песня, – говорю я, вздохнув – Но давайте «Там, вдали, за рекой…». Антоша, ты пока прислушивайся, вы же много в саду поете…

 
Там, вдали, за рекой,
зажигались огни,
в небе ясном заря догорала.
Сотня юных бойцов
из буденновских войск
на разведку в поля поскакала…
 

Антон слушает, как мы поем, и без слов чистым голосом ведет грустную мелодию…

 
…Вдруг вдали, у реки,
засверкали штыки —
это белогвардейские цепи…
 

Я оставляю клавиши. В сумерках, под беспокойные порывы осеннего ветра и дробные всплески дождя за окном, плывет тревожная песня… За нашими голосами голос Антона едва различим…

 
И бесстрашно отряд
поскакал на врага,
завязалась кровавая битва.
И боец молодой
вдруг поник, головой —
комсомольское сердце пробито…
 

Ведет за собою живая песня – я уже сам, кажется, забыл о нашем занятии, о сыне. Я пою. Что-то подрагивает в горле…

 
Там, вдали, за рекой…
 

– Папа…

 
…Капли крови густой
из груди молодой
на зеленую траву стекали…
 

– Господи, сыночек, это же песня… Ну, что ты… Мама стоит около сына. Я вижу Антоновы глаза – полные горя и слез, тяжелых и чистых, готовых вот-вот сорваться и разбиться, как стеклышки…

– Папа, а кто победил?

– Наши, сыночек, конечно, наши…

– Нет, правда?

– Конечно, правда.

– А боец?

– Его спасли.

– А он же погиб – он же сам сказал коню?..

– Ну разве может убитый говорить? Он был ранен…

– Правда?

– Конечно, правда…

Я говорю серьезно – я сам верю, что там, вдали, за рекой, где боец прощался со своим другом-конем, он не погиб, он остался жив…

Кончилась зима. Прошла неделя как мы снова отвезли его к бабушке, в последний раз перед школой. Дни заметно прибавились. Может, поэтому они кажутся такими тягучими? Жена иногда ходит по квартире так, словно кого-то ищет. То вдруг остановится у окна и смотрит на улицу, то начнет перебирать Антоновы майки. Я понимаю ее. Когда она подходит ко мне, я закрываю глаза рукой и говорю:

– А тебе темно?

Она молчит, закусив губу.

– А здесь вот будет жить черепаха, – показываю я на коробку с Антоновыми солдатиками.

Жена молчит.

– Ну-ну, – говорю я не очень твердо. – Посмотри на календарь – совсем пустяки остались…