Текст книги "Один день солнца (сборник)"

Автор книги: Александр Бологов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Застопорив шаг и неловко развернувшись на сыпучем наносе, ома увидела, что двигавшийся следом второй волк остановился тоже и, точно потеряв к ним интерес, отвернул морду.

Однако расстояние до него заметно сократилось, – значит, он делал свое дело – поджимал их. И значит, они не просто наткнулись на людей, застигли в поле, а подстерегли, дождались и теперь делают дело дальше…

– Ой, мамочки!..

Ольга видела, как Мишка разевает рот и лицо его синеет от натуги, но голоса не слышала, – его не было: как во сне, когда напрягаешь все силы, чтобы убежать от опасности, а вялые ноги не слушаются, с ними происходит что-то ужасное, Мишка напружинивал живот и широко растягивал губы, но из горла вылетал лишь глухой сип, и оно саднило свежей раной.

«Зашелся… Господи, твоя воля!..»– Ольга сделала последний шаг – короткий, в полследа ноги, – и стала.

И в тот же миг передний волк мягко прянул в сторону и сразу же исчез из вида. Ольга трясущейся рукой согнала слезу, сквозь мутную заволочь пыталась рассмотреть, куда же он делся, но по ту сторону дороги, куда шатнулся волк, было пусто, сизо и пусто.

– Миша!..

Кричать было трудно – не хватало дыхания, но Ольга, отстранив с груди плотную тяжесть перевеса и глотнув побольше воздуха, повторила:

– Миша!..

Сын понимающе мотнул укутанной головой. И у него теплым тычком толкнулась в сердце надежда, – с глаз сошла серая пелена голого ужаса.

– Ах ты, вражи…

Сдерживая разворот, Ольга снова обернулась назад, уверенная в том, что за спиной так же чисто, как и впереди, но, не успев выдохнуть последнего слова, осеклась: преследующий их волк не сгинул, не пропал в безликом жнивье, хоронящем все живое и зримое, – он стоял. на запорошенной дороге – уже заметно ближе к ним – и, принюхиваясь, поводил головой.

Мишка увидел его быстрее матери. До этого он тоже посчитал, что беда миновала, оставшись на кончившемся жнивье, и с облегченной душой как-то приобмяк, ослабнул от жалости к самому себе и от обиды на мать, вовлекшей его в это лихо.

От волка на Мишку повеяло гибельной стынью. Кричать он не мог – горло горело, голоса не было. Испуг сдавил сердце, расплюснул его в тонкий лепесток, и лепесток этот ознобно затрепетал, готовый вот-вот оторваться и угаснуть.

Объявился и исчезнувший было зверь – замаячил в небольшом отдалении таким же зловещим идолом, как и прежде. Поземка мела к нему, – живой человеческий дух был близок и приманчив. Но извечная боязнь всего, что связано с этим духом, была пока сильнее жажды крови, и волк отступил, ожидая, когда люди упадут сами или же кинутся в сторону, обнаружив страх и отчаяние.

– Ой, горе мое!.. Ой, горе… Хоть бы кто появился… Хоть бы кто, господи!.. Люди-и-и!.. – Ольга вытягивала намятую мешковиной шею и озиралась кругом, словно помощь могла появиться и с полынного пустыря, темневшего вне прогалин так же вчуже и недобро, как и оставшееся позади сжатое поле.

– Если что, ты беги, сынок… На детей они не нападают… И к Варе, она вас не оставит… Ну, давай еще, ну еще… Не отставай, не отставай!.. – Ольга отрывисто бросала слова и широко открывала рот после каждого выдоха. Мишка уцепился ей за стеганку, мешал идти, но она не отрывала его скрюченных пальцев.

Ноги налились тяжестью. Ольга сорвала с головы пододевок – он сбился набок – и замахала им, снова зашумела на темневшего впереди немого истукана:

– А ну пошел!..

Так двигались они – то вымученной трусцой, то неровным, вприскок, шагом – до тех пор, покуда глаза не перестали различать даже ближних былинок у обочин, – все потонуло в свинцовом полумраке. Лишь волки все так же приметно выделялись на светлом проеме дороги, и в тревожном сумеречье их безмолвные тени вставали и перемещались, как зловещие знаки судьбы. Никто не появлялся навстречу, облака не светились над недалеким уже, затемненным городом.

Ход замедлился, – горячка схлынула, растеклась усталостью по всему телу, и оставшиеся силы позволяли немногое. На Ольгу нашло какое-то глухое отупение – «будь что будет», сухие слезы жалости к детям, еще бескрылым и беспомощным, резали глаза едким холодом.

Вот-вот должны были показаться отшибные окраины – с домами, впитанными городом, но продолжающими дышать деревней: с надворными постройками и огородами, с запахами дровяных печей и хлевов.

Волки, неожиданно исчезая во мраке, незримыми перебежками сужали свободный просвет, – душа уже ощущала их близкое присутствие, и Ольга, обтерпевшись в долгом страхе, прикидывала, как же они исполняют последнюю изготовку и скачут ли к горлу или рвут ноги…

Но вдруг до ее слуха донесся первый городской звук – какой-то далекий удар по металлу – так, во всяком случае, можно было его понять. Или, может быть, это лязгнула сцепка вагонов на станции? Как бы то ни было, город подал свой голос, и Ольга не обманулась. Она всмотрелась вперед, развернулась и, сгоняя слезы, попыталась получше разглядеть пропадавшую во тьме дорогу… Хищников на ней не было.

Они скрылись внезапно – растаяли в шелестящей поземке на безлюдном пустыре, и то, чему сперва не поверили глаза и разум, заставило по-иному забиться сердце. Сзади волка не было, – а он с самого начала не покидал их следа, было чисто и впереди. «Кто-то спугнул», – решила Ольга, сдерживая горячую радость и боясь ей поверить.

Однако никто им не встретился до самого пригорода, и волки ушли совсем по другой причине. Они видели, что обнаружившие их люди движутся не останавливаясь, не меняя направления хода, и это – беспокоило их более всего и в конце концов заставило искать другую добычу.

18

– …Как сейчас вижу, вот так вот, – Минаков неуверенно отодвинул вперед руку. – Знаешь, Лид, чего-то испугались, определенно… Ну вот, вот подошли, на два прыжка… Мам, скажи?

Ольга, словно только что избавилась от беды, облегченно вздохнула, кивнула головой. А Михаил засмеялся:

– Ну и орали мы, ох орали!..

– Ты больше месяца сипел и на горло жалился. Думала, совсем без голоса останешься.

– Он совершенно не умеет петь. Может, поэтому? – снимая холодок с рассказа, спросила Лида, с лукавинкой поглядев на мужа.

– А что ты думаешь, вполне может быть, – непонятно как, серьезно или смехом, отозвался тот.

– Дело же в слухе.

– Ну да?.. Был бы голос, был бы и слух. Развился б…

Михаил не хотел продолжать эту тему, – пел он действительно тягостно – тускло и неверно, но, выпив, любил тем не менее затянуть какую-нибудь песню. Может, Лида и сейчас хотела упредить его желание? Он, не чувствуя особых позывов, прокашлялся и повернулся к матери:

– Санька всю дорогу после этого: расскажи про волков да расскажи… Я ему говорю: дурачок, они нас чуть не съели. Как серого козлика, – рожки да ножки… А он лыбится. Счастливый человек…

– Да какой он был-то, господи?

– Какой? А я был какой? А сколько мы с тобой кэмэ намотали по деревням? А? Если все соединить? Потом, конечно, другое дело стало: картошки стали запасать, карточки отменили.

– Ты был деловитей, и маленький был деловитей, я за тебя никогда не боялась. Смышленый был.

Ольга отвернулась к окошку и маленько помолчала, поглядела куда-то. Не оборачиваясь, продолжала:

– А знаешь, Миш, у Саньки тоже своя закваска, его тоже ценят на производстве.

– Я об этом и не говорю. Захочет – он все умеет, факт. Конечно, работа работе рознь, кое-что и уметь особо не надо, не халтурь – и нормально.

Ольга не знала, что и сказать, сказала на всякий случай:

– Знаешь, сынок, иной бывает из одного ума складен, а пользы – что с козла молока.

Михаил криво усмехнулся, а Ольга, словно в оправдание, добавила:

– Не заладилась у него учеба, особенно как ты уехал. А я что могла проверить, подсказать? Но работник он стал хороший, нечего сказать, и дома когда был, и на Севере, – рассказывал. Ему доверяют ответственные дела, да.

– Все правильно, – сказал Михаил, что-то обдумывая, – у него шестой разряд, руки что надо.

– Он и в доме все подделал, и каждый раз, как приедет, норовит что-нибудь помастерить – то забор, то спальную стенку у печки кафелем покрыл…

– Все правильно, руки что надо, позавидовать можно, только голова не та досталась.

Лида, оставившая возню с едой и тихонько сидевшая подле мужа, укорительно перебила:

– Миша!..

– Подожди, Лид, – отмахнулся Минаков. – Я точно говорю.

– Каждому своя судьба, сынок, – отозвалась Ольга.

– Не в этом дело, ты меня не хочешь понять. Вот ты все его защищаешь…

– Вы мне все одинаковые.

– Защищаешь. А он это с детства усек – да-да, и выезжал на этом до самой армии, а может, и после. И это, между прочим, сослужило ему хреновую службу.

Лида покачала головой, но на этот раз не перебила мужа, – делала она это в очень редких случаях. А Ольга в момент затвердела вся, отвела взгляд куда-то в пустой угол, подальше от суровых, гневных глаз сына, и вновь почувствовала, как к сердцу подступает искупительный огонь ее неизбывной, неясной вины.

– Это еще мягко сказано, – голос Михаила потяжелел. Какие-то темные осадки колыхнулись в его душе и поползли кверху, затрудняя полное дыхание. Осадки эти едва ли имели какое-либо отношение к тому, что витало еще над низким кухонным потолком, отдаваясь эхом далеких воспоминаний, и пришло из холодного, скупого на радости детства. Они, может быть, скапливались в другое время и отстаивались постепенно и плотно, пока какой-нибудь неожиданный толчок не взбаламучивал их и не поднимал бурно растущим клубом. И глухое чувство, вызванное этим толчком, быстро теряло свой явственный вид и направление и, подобно мутным паводковым водам, требовало единственного – свободного выхода.

19

Внешняя несхожесть детей, хотя и удивляла, никогда особенно не озабочивала Ольгу, – в каждом из них она ясно видела единородный исток и свою плоть, – обновленную, но неизменную, в каждом находила следы своей натуры. Некоторую разобщенность их в раннем отрочестве, когда обнаруживается самостоятельность склада, она объясняла тем, что вырастали ребята без отца, который, как она понимала, мог намного вернее ее укрепить семью, упрочить родственные связи. И тут ни на кого не попеняешь.

Но с годами – Ольга это чувствовала, переживала горько – отчуждение детей возрастало. И не большие пространства, разделившие их очаги, были тому причиной, нет. До Саньки вообще нормальным транспортом не доберешься, – часть пути надо ехать пароходом, – а как ждет его писем Зинаида! И ведь не пишет он, бывает, по полгода – за такое время, особенно при его характере, вся жизнь может перевернуться, умереть и воскреснуть можно не один раз. «Если не пишу, – значит, все нормально», – этим и отбояривается во все приезды. «А как же с ногой было, а молчал?» – «А что с ногой? Все срослось, гляди!» И начнет приседать да хлестать легонькими кургузыми штиблетиками по полу.

Это не Мишка… Мишка совсем другой человек, – не один раз подумаешь… Может, оттого, что рано отделился, так остыл он к ним? Сызмала своей головой приучался работать, познал, почем фунт лиха. Отходил, отходил, а потом и совсем – как отклеился, как словно чужинка где прошла.

Взять те же письма. «От кого это?»– спросит, когда увидит, Зинаида. «От Мишки». – «А-а-а…» И не задержится доча, идет, куда торопилась. А Санькины как манну небесную схватит, мусолит, не отходя от плиты, перещупывает глазами вдоль и поперек, забывши про загнетку. И отмякает сразу, как от лекарства какого. Саньке и пожалиться можно – поймет, и хоть и подолгу молчит, обязательно отзовется, вспомнит про все и скажет свое слово.

Вот и тут разница. В первый приезд к Мишке вздумала свои боли ворошить, исторгла их из сердца, чтобы остудить в близком участии первородной кровинки, а как обожглась! На холодном обожглась… «Что ты все жалуешься? – поморщился, как от оскомины, сын. – Этот тебе плох, это нехорошо… Тебя-то это с какого боку касается?..»

Ничегошеньки не понял. Разве о себе речь вела? Что ей в жизни этой надо, кроме счастья для них, кроме того, чтобы им всем было хорошо? И детям их… «А как же, если камень-то на душе, сынок? К кому же идти?» А сын опять поморщился, будто слышат, да не понимают они друг дружку. Ну да пусть…

Рассказал Лиде про стол, который собрала ему мать к приезду: «Знаешь, Лид, и мы себе не всегда такое позволить можем. Честно…» А сам с намеком глядит: вот, мол, и жалобы твои, матушка, вот они на поверку…

Ай, дети!.. За две недели до приезда к столу готовилась, думала, вдвоем с Лидой прибудут с курорта, а невестка опаздывала на работу, не смогла задержаться. Выскочила на платформу – румяная, загорелая, в брюках цветных, приложилась щекой к щеке – и назад в вагон: пять минут вся и стоянка была адлерского поезда. А Мишка высадился, поставил у дежурного отметку на билете.

Стол, конечно, был богатый. Уж как могла. Девчата из Москвы всего навезли, чуть ли не на целую пенсию. Мишка удивлялся: «Неплохо живете!» А у Толика (квартиру ожидали, настроение было горячее) свое самолюбие: «А чем мы хуже других?» – «Давай-давай, – подымал дорогой гость свой стакан, – водочка, если в меру, только на пользу. Доказано и проверено».

На другой день Мишка походил по саду, задержался в прилепившейся к боковой изгороди будочке и, выйдя оттуда, повспоминал с матерью, как каждой весной они вычищали нужник и выливали жидкое на отощавшую землю под деревьями. «Неплохо живете, – повторил Мишка давешнее, – вот она – природа», – и покрутил головой вокруг. Сказал, словно сам никогда тут не жил.

К вечеру он и уехал, никуда, ни к кому не сходил. Готовились, готовились, а ни разу посидеть как следует не пришлось.

Мишка головой под матицу, ходит по хате пригибаясь. «Сынок, помнишь?»– показала, выходя, Ольга на осколочный след. «Еще бы! – Вроде огоньки какие-то вспыхнули в глазах Мишки, уже изготовившегося согнуться под дверным косяком. – Зинк, а ты?» – «Да что ты, сынок, откуда ж ей помнить?»

«Ну, а ко мне когда пожалуете?»– спросил Мишка у всех сразу, уже у самой калитки. Зинка, стягивая кофту на остром животе – Лариску донашивала, – покачала головой, а Толик был готов хоть сейчас, на обеденном перерыве, тронуться. «А что? Вот Санька приедет – и махнем к тебе. Возьму за свой счет неделю – и махнем… Вот Санька…» Санька, Санька… Что ни слово – Санька, словно он и есть тут.

«Это в песне – судьба играет человеком, – говорит о младшем брате Михаил. – В жизни должно быть наоборот». А что поделать, если не все в ней ладится? Хоть разбейся… Вначале и Ольга считала: горе заставит глаза раскрыть. А Саньке все как с гуся вода – такой уж, видно, нрав.

Он еще на службе познакомился с девушкой, карточку матери прислал. «Осторожно – фото», – указал на конверте. Ольга ожидала одинарный, а получила двойной портретик: Санька – стриженый, с оттопыренными ушами, а рядышком – височек к височку – знакомая. Вначале Ольге даже смешно стало: писал, что у них в городке одни матросы да офицеры, а вот нате-ка, уже подцепил. Первое фото – и уже с кралей. Ну, ухарь!..

А как же те-то две, что ревмя ревели, когда цельным корогодом провожали его в армию? Не понять даже было, кому он предпочтение отдает: обеих обнимал и притискивал потерянные головы… Потом одна из них, потоньше которая, за адресом приходила, – не писал он, выходит, ей… Ой, сын!..

«Милой мамане от Вали и Сани»– так складно и надписал на обороте. Как прильнули один к одному, – вроде серьезно глядятся, долго собрались соседствовать. А там шут их знает, нынче это дело простое, слово «невеста» только и в ходу-то, что в загсе.

А ведь напрасно клепала: Санька и тут вроде как учудил – на этой самой Вале с фотокарточки и женился. Невтерпеж, видно, было: даже до конца службы не дотянул – специального позволения добивался у начальства на оформление брака.

Так вот и получилось, что главная очередь пошла вспять: следом за дочкой – Санька, а уж после всех – без лишней прыти, зато и без промашки – расписался самый старший.

…Ольга понимала, что красивая внешность может сыграть с дочерью и злую шутку: многие ребята будут пялить глаза и липнуть к ее заметному в любом кругу лицу. Загодя, исподволь готовила она ее к той поре, когда в душе заплещется тайно-сладостный интерес к парню, к встречам наедине, интерес, который преодолевает не только материнские увещевания…

До поры до времени ей вообще в голову не приходило, что все, через что проходит любая здоровая женщина, уготовано и для Зинки. Участь ее, думала Ольга, иная, вместе им век вековать.

Но когда дочь, привыкнув к работе, найдя в ней определенный вкус, незаметно оформилась в сравнительно ладную девушку, ничем, в сущности, не отличающуюся от сверстниц ни с виду, ни, похоже, душой, Ольга забеспокоилась. Она была уверена, что у дочери, слабой и беспокойной, выпестованной ею, как она считала, «из ничего», не может все в жизни сложиться так, как складывается у большинства людей. С другой стороны, более всего на свете она хотела бы увидеть ее жизнь именно такой, какою живут все нормальные молодые люди.

Когда однажды она приметила у забора поджидавшего Зинаиду паренька, она тут же велела привести его и показать. Это был Толик, и Ольге он сразу пришелся по душе, – своей тихостью и отношением к Зинке. Он вроде бы даже как-то робел от ее старинной красоты лица, – Ольга это чувствовала, сама в девичестве испытывала нечто похожее, оказываясь вблизи интересных мужчин. А сейчас, при взгляде на дочь, ее просто обжигало радостью: вот какая уродилась!..

Толик не боялся ошибиться и, не будучи избалован знакомствами и успехом у девушек, прибился к Зинке крепко, как говорится – раз и навсегда. Ольга, как могла, создавала им условия для встреч, и через очень недолгое время к сыновьям полетели золотые открытки с зацепленными кольцами – приглашение на свадьбу.

Михаил приехать не сумел – случились такие условия на работе. Прислал цветную, на много слов телеграмму. Дважды – один раз Зинка, другой раз мать, когда подошли запоздалые гости, – ее прочитали за столом: старший брат, инженер, был гордостью семьи.

С Санькой, как и положено быть, получилось именно в его духе. Дня за три до свадьбы во двор к Минаковым зашел какой-то молодой парень и передал Ольге сорок рублей денег и сказал, что это от Саньки и что он, дескать, велел купить на них две простыни, два пододеяльника и две подушки и вручить сестре – когда будет свадьба – за столом, перед самой первой рюмкой.

– Две подушки? – держа в руках деньги, переспросила Ольга, не сразу взявши в толк, чего от нее хотят. – А где же их возьмешь-то? И чего ж это Санька… – Она не успела договорить.

– Наволочки, что я! Конечно, наволочки. – Парень тряхнул здоровенной гривой и засмеялся. – То есть два полных комплекта постельных, понимаете?

Парня Ольга видела не в первый раз, наглядно она его вроде бы помнила. Она открыла было рот, но спросить что-либо еще не успела: парень повернул к выходу. У калитки он оглянулся и, продолжая улыбаться, добавил:

– Санька все объяснит.

А от Саньки – ни самого, ни телеграммы. Было чудно и тревожно.

Комплекты Ольга приобрела. Развернув полотно на кровати, полюбовалась хрусткими полуторными конвертами и простынями, перевязала увесистый пакет шелковой отглаженной тесемкой и похвалила в душе сына за умное подаренье. Вспомнила, как он, чуть ли не до службы проспавший на голом соломенном тюфяке, вернулся после тифа из больницы и рассказал дома о простынях, которые в палате клали и снизу, и сверху и на которых он первое время боялся ворочаться, чтобы не замарать. Долгое время простыни и особо пододеяльники служили для ребят знаком богатства и культурности, и лучшим первым подарком обретавшей самостоятельность сестре Санька, выходит, посчитал именно их.

А в день регистрации, когда Ольга находилась вместе со всеми в загсе, а в хате заправляла делами Грибакина Варя, во дворе засвистал соловей-разбойник – так потом Варя об этом рассказывала. Она кинула на стол вафельное полотенце, которым перетирала прокатные фужеры, и выскочила во двор. Там, пристроив на коленке морскую шапку с лентами, сидел на лавочке Санька.

– Ну, так сразу и поняла, что он, так сразу и поняла! – захлебывалась Варвара, пересказывая Ольге, как засвистал на всю улицу ее долгожданный сынок.

Радость была большая. Ольга даже слезы не удержала, увидевши Саньку – в красивой форме, светлозубого, крепкого.

– Мама-аня, отставить! – шагнул он к ней, заметив, как сразу засочился ее больной глаз. – Это что же такое, а? Это что же тебя так содержат?! – Он провел рукой по ее вискам, где уже не первый год, как выбросились сединки.

Ольга пожала плечами, виновато улыбнулась, а Санька, быстро оглядев прибывшую из загса компанию, в момент уцелил жениха – тот как-то нетвердо смотрел и стоял ближе всех к Зинке.

– Чего же это вы мать-то не берегете, а? Кто же вам вашу будущую футбольную команду нянчить будет? – Он протянул Толику руку и тут же перебил мысль, заговорил о том, как едва не отгулял их свадьбу в Архангельске, где из-за дождей загорал целые сутки.

Они с Толиком поладили скоро. Гости еще и за стол не успели сесть, как они толковали уже, будто старые приятели.

– Купили, что просил? – выбрав минуту, справился Санька у матери, желая, видно, сам передать молодым подарок.

Ольга весело зажмурила глаза, показала рукой на комод:

– В левом ящике, сынок, все, как наказал. Спасибо тебе…

Санька перебил:

– Белье, да? Два набора?

– Очень качественные, сынок… – Ольга почувствовала, что сын вроде бы недоволен.

– Вот охламон. – Санька покачал головой. – Я же написал, что это на всякий пожарный. А вообще-то лучше кровать, деревянную, с полированными спинками.

– Да они же не всегда бывают, сынок. И стоят-то сколько? А разве негде лечь? Я им свою койку отдаю, пускай спят себе господами.

Санька вздохнул:

– Мамань, ты только не обижайся, это ведь все уже барахло. Для молодых. Им надо все новое и все красивое, как и они сами. Счас время такое – надо все свежее. Новая жизнь – новая обстановка…

У Ольги с первых же Санькиных слов поднялся в душе огонь протеста – загорелся, загудел… Однако ни в одно словечко не вылился, словно солома вспыхнула, и одни опавшие искорки в золе замерцали.

– Да дорого-то, Сань, – повторила она.

– Не в этом дело. Значит, он действительно не нашел…

– А кто этот паренек был? Ты с ним не учился ли?

– Кореш мой, Стаська Кепцов. А ты его не помнишь? Он же был у нас.

– Да-да-да, я так и подумала. Ты что же ему, деньги, выходит, послал?

– С шести с полтиной в месяц? Веселое дело… Просто сказал сделать для меня, потом рассчитаемся. Только я хотел не так. Он должен был подъехать и внести – сказать только от кого, и все. И поставить во дворе, в сборке. Мне же не светило приехать.

– Как же тебя отпустили-то?

Санька задышал веселее, сбил на затылке свою охваченную золотой лентой бескозырку и сказал – чуть не крикнул:

– За примерную службу, маманя! – Он взял Ольгу за плечи и развернул к свету. – Знаешь, как я служу? Знаешь как? Во! – И поднял кверху большой палец, а над ним щепоть.

Горячая радуга засияла перед глазами, радость побежала через край. Ольга готова была оделить ею всех, кому случилось быть с нею рядом, – держать в себе безмерное ликование было не под силу. Первая свадьба в роду, дочь выходит замуж, Зинка – ее непрестанная тревога и забота, ее последняя кровинка. И сын приехал, господи, – как на благословение. И видно, что ему по душе все это дело.

Сил нет, как захотелось Ольге прижать к себе его забубенную голову, приголубить, приласкать его так, как редко удавалось ей это за вечною нуждою и хлопотами, когда тепло и нежность ее так и оставались втуне, перегорали нераскрытыми, нерасходованными.

А Санька словно подслушал ее зов, – задержал на ней взгляд. Глаза – серые, чуть прикрытые сверху веками и оттого вроде бы грустные и при веселом лице. Санька не похож на своих: живой, бесшабашный какой-то, даже в мирной улыбке его бес выглядывает…

Он, как словно дружку какому, мигнул лукаво: «Все нормально, маманя!»– и пошел к молодежи, самый складный, уже обученный на флоте хорошей походке. Ольга заметила, как легко нашли разговор с сыном парни из приглашенных, уже, видно, отслужившие свое, и объяснила это не только его хозяйским положением, но и обстоятельствами другого рода – открытым характером, добродушием Саньки.

Не так уж много счастья испытала ома на своем веку, и всякая радость поэтому почти всегда рождала в ее душе и тревогу, словно вдруг могла оказаться ложной. Потому Ольга никогда не выглядела полностью беззаботной и счастливой, даже в самые светлые минуты, что дарила ей жизнь. На каждой гулянке, почитай, слышала в свою сторону: «Чего куксишься? Не нагоняй тоски, своей хватает…» Больше всего от Варвары, верной подружки, – с нею все праздники и встречены, и провожены. Варвара может начисто забыть или, скорее, невидно запрятать в себе все свои тревоги и глядеться беспечной и разудалой не по годам.

– К столу, к столу, гости дорогие! – Варвара, в цветастом штапельном платье, приодетая, вышла во двор и словно свету прибавила – народ колыхнулся, зашевелился, неуверенно подался ей навстречу.

– Пожалуйте, пожалуйте! – Она поклонилась и широким жестом пригласила гостей в дом. – Сперва молодые, во-от так… Тепере дружки-подружки, потом родители… – Она поманила Саньку – Санек, ну-ка пристраивайся к мати, будешь за отца, раз Михаила нету…

– Я на товсь! – Санька подхватил мать под руку и обернулся к гостям – Слушай мою команду-у… По ранжиру, в колонну по два – дамы слева… шаго-ом…

– Да будет тебе! – дернула его руку Ольга, в общем-то очень довольная компанейской шутливостью сына, и он, не успев договорить команду, изловчился на ходу щелкнуть каблуками и произнесть: «Слушаюсь!»

А гости уже пошли, потекли в дом, и Санька, отцепившись от матери, предупреждающе показывал на притолоку, и все пригибали шеи и входили в заставленную столами полную разных запахов комнату.

«Свадьба – только дома, ни в каком кафе, ни в забегаловке – только дома», – говорил Санька, растискивая усевшихся и рассаживая не вошедших за стол гостей. Его полосатый воротник долго не находил себе места.

«Ни отпевания невесты, ни купли-продажи, подарки не выставили», – бормотала поначалу Варвара, хотя и обговорили они все с Ольгой, что «вот она какая, нынешняя молодежь». Но после первого же, главного тоста, когда еще не хрипло и отчаянно, а твердо и дружно застолье крикнуло «горько!» и румяная Зинка неискусно потянулась губами к Толику, Варвара, сумевшая на какую-то секунду перехватить сумасшедший Ольгин взгляд, размякла и расслезилась сама и вышла в коридор утереться…

На столе ничего нельзя было уместить – приборы стояли впритык, блюда и вазы возвышались на покрытом свежей скатертью комоде.

Горячее готовилось у Грибакиных, и Варвара то и дело отлучалась к себе, где хлопотали у плиты две ее незамужние дочери, рвущиеся сами к шуму, посидеть в компании с парнями.

Варвара распоряжалась свадьбой, вовремя меняла закуски, выставляла на стол нераспечатанные бутылки. И вина, и еды было заготовлено, чтобы не просчитаться.

«Варя, милая, а помнишь время?.. Далекое время?.. Ну, хотя бы ту ночь, когда нас с Мишкой мытарили в степи волки и мы на последних жилах доволоклись к тебе? А у тебя, среди своей оравы, и – баушка, и Зинка с Санькой… Ты взяла их, чтобы хоть в тепле сидели, на людях коротали ожидание…

А какой кагал, радости-то и слез-то мокрых сколько было?! И как мы кормили и не могли накормить ненасытный рой, а ночью, уложив его весь на пол, сумерничали допоздна, поминая наших геройски павших мужиков? Не за это ли они и жизни свои положили, чтобы вот так мы сидели сейчас с тобою и не верили счастью, глядя на своих детей? И не укорили бы они нас ни в чем, Варя моя милая, потому что мы, как только могли, блюли свою женскую обязанность – сберегли и взрастили их семя, их продолжение… Как бы им было отрадно поглядеть сейчас на всех ребят…»

Варварины глаза блестели, как у больной. Разгоряченная, успевающая и голос свой добавить к общему «горько!», и углядеть отколовшегося гостя, и байку сказать, чтобы сплотить стол, она будто слушала любимую песню. Эту песню – дорогую, до смерти необходимую – она несла в себе много лет, от поры своей молодости, но звучала она в ее душе, словно как за стеной…

«Варя, милая, дай срок, и твои дочки станут под венец… Также отрежешь от себя рожоное дитя и будешь слезы лить на радости… А и не в том ли наша участь, чтобы разделить свою душу по детям да и выплеснуть на свет? И в них она будет жить и биться…»

– Оль! – Варвара укоризненно морщилась, качала головой: «Не обмирай!..»– а сама между тем суетилась, направляла движение. В какую-то минуту, когда вольный гул всеобщего веселья неожиданно попритих, она качнула сильным бедром, ударила каблуком в порожек и словно выбросила из души несдержимый порыв:

 
Эх, топну ногой
Да притопну другой!..
 

Кто-то хлопнул в ладоши, звенькнула упавшая рюмка. «Где пьют, там и льют!»– махнула Варвара рукой.

 
Моя милка маленька —
Чуть повыше валенка.
В лапотки обуется —
Как пузырь раздуется…
Эх!..
 

– На двор! Молодежь, молодежь!.. – Варвара отодвинула ближний стул. – Танцевать!.. Сань, ну-ка яблочко!..

Санька в знак готовности поднял руку.

Все для него было пустяк. Засучил рукава матроски, пригладил уже отпущенные волосы и задробил на утоптанной земле – будто курсы какие проходил.

И Толик пошел – нескладно, руки-ноги вразнобой, но с жаром пошел, сильно топал и приседал, стараясь угадать под хлопанье и припевки. Как братья родные тягались, а Толик – ровно младший, догоняющий, не прошедший науки. Так потом и осталось главенство за Санькой: по возрасту уступал зятю, а все равно во всем верховодил.

Толик был смирный. Если копнуть, он, в общем-то, неплохой человек, и первый-второй год жизни горя было мало, хотя и жили безо всяких удобств, и Вовку выхаживали в. холодном углу.

Жениться – не век веселиться. Вовка еще и пойти не сумел – Лариска подоспела, хоть в пару к титьке прикладывай. Тут уже не до кино стало, свои постоянные концерты в доме. Зинке все это вроде как привычно, как продолжение нелегкой жизни в малолетстве и отрочестве, а Толику тягостно, как если бы он еще не выходился, не дошел до отцовских обязанностей. Раз задержался с работы, два, и незаметно где на спуск угодил – заскользил под гору. Раньше, бывало, с аванса выпьет, с получки, на праздник, конечно, а потом уж любого случая ждал. А пьяному и поклон не в честь – всякое слово стало отпор вызывать.

Тогда и подыскала им Ольга отдельный угол по соседству, и, хоть и пропадала там каждый день допоздна, все считалось – вроде в гостях. И всякий раз об одном болела душа – лишь бы явился чистым. След проклятого зелья обнаруживался сразу – по тени на исхудавшем лице дочери, беспокойному плачу детей, по какой-то неуютности, как парша вдруг поражавшей все жилье.