Текст книги "Один день солнца (сборник)"

Автор книги: Александр Бологов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

А как же Егоровна? Люда вспомнила о своей старшей подруге, и ей снова стало тревожно, как будто минуту назад она не принимала ясного и окончательного решения. Но ответить самой себе на вопрос она не успела – снаружи раздался голос:

– Люда-а!..

Это была Егоровна. Люда приняла у нее тяжелую сумку, в которой теперь были кочан капусты, свекла, пучки зелени.

– Да вот, – сказала, переводя дух, Егоровна, – чтобы потом не топать еще раз, на базар заскочила. А то ведь пока освободимся, там будет хоть шаром покати, знаю я. А уж так сухомятка надоела, так щец захотелось…

В руках у нее был маленький венок из вощеных бумажных цветов и гладких листьев.

– А это куда, тетя Сим? – спросила Люда.

– В деревню поеду, на кладбище в Слабеево схожу, все равно в родительское воскресенье будем в поездке, – ответила Егоровна. Потом, распахнув форменную тужурку, добавила – А что, смотришь, и мои девки соберутся когда на могилку меня проведать…

– Да что вы о смерти-то? Рано еще.

– Рано не рано, а к своему сроку все придет.

Люда стояла перед Егоровной уже умытая, переодетая в платье.

– Тетя Сим, – сказала она со странной, как показалось Егоровне, горячностью, – все сделала: мусор вынесла, туалеты вымыла, тамбуры…

– Ну и добро, ну и молодец… А я тебе – вот, держи-ка. – Егоровна полезла за пазуху и вытащила оттуда небольшой плоский сверточек. Развернула его. В нем оказался легкий цветастый платок.

– Ой, что вы, тетя Сим…

– Дак я сдала на три с полтиной, а куда мне деньги?.. А там цыганка с рук ими торгует. Народ берет, и я…

Люда развернула яркий квадратик.

– На шею, как шарф, – показала жестом Егоровна. – Я видела, как примеряли такие, как ты…

Люда на груди погладила платочек ладонью.

– Смотри какой! – весело сказала Егоровна.

– Ой, тетя Сим, – вдруг встрепенулась и быстро сунула руку глубоко за лифчик, – вот же главное!..

На гибком браслете маслянисто сверкнули золотые часы. Ничего не говоря, Егоровна приняла их в подставленную пригоршню. Часы были тяжелые – Людины не шли с ними ни в какое сравнение. Было ощущение, что они могут выскользнуть из пальцев.

– Представляете, в мусорном ящике, в коробке из-под тульского пряника! А он нам, паразит, все нервы измотал! Вот пьянь несчастная!..

Люда ругала северянина, но смотрела на Егоровну весело и открыто. Она словно забыла, что всего какую-то минуту назад, прибежав от Бегунова в свой вагон, решила на первое время отдать эти часы – или хотя бы показать – Валерию. Она забыла и про бригадира, и, кажется, даже про Валерия, про все… Главное – она нашла единственное решение… Как это просто и правильно, как ей теперь легко и хорошо!..

– Ну вот, – произнесла как-то спокойно Егоровна, – а шумел-то, правда что, лаялся-то как, губошлеп.

– Вот именно.

– Надо в резерв отнесть. Пусть разыскивают дурака, прости, господи, душу грешную…

Егоровна прошла в служебку и положила находку на столик.

– Да, дорогие небось. А я подумала, правда что, подобрал все же кто-нибудь ночью, а я продремала.

– А я и не знала, что думать…

– Да что ж тут выдумаешь? Слава богу, что все так…

Егоровна обернулась к Люде, улыбнулась:

– А ты иди, я же вижу – собралась…

– Отпускаете? Правда, тетя Сим?

– Ну а куда же с тобой деться… Заждался небось?

Люда весело зажмурилась и пожала плечами.

– Хоть бы привела разок, поглядеть-то! – Егоровна даже подалась к окошку, показывая, как бы она поглядела на Валерия.

– Приведу, тетя Сим…

– Встречал бы, что ли, когда? Или не может?

– Работает. Мы прибываем неудачно.

– Ну да, ну да… – Егоровна пригляделась: – А что это у тебя с губой?

– А-а, – Люда дотронулась до губы. – В туалете поскользнулась… Там воды налилось!..

– А тут свиданье!

Люда развела руками.

…Когда она, прыгая по шпалам, обернулась и подняла прощально руку, Егоровна сквозь окошко подмигнула ей и, тоже помахав рукой, вслух проговорила:

– Ну, ну, иди, милая, иди!..

РАССКАЗЫ

Один день солнца

осле второго урока Золотова получила от него листок бумаги со стихами. Это были не первые стихи, сочиненные в ее честь, но все-таки таких откровенных – так ей показалось – и так умело написанных ей, кажется, читать еще не доводилось. В классе в тот момент было всего несколько человек. Она сама, Золотова, задержалась в нем случайно, а Бурцев, конечно же, остался только затем, чтобы вручить ей это свое послание.

Он подошел и положил на крышку парты сложенную вчетверо бумажку.

– Это тебе, – произнес он не очень твердым голосом, – только тебе.

– Письмо? – улыбнулась Золотова, не прикасаясь, однако, к записке.

– Да, – сказал он, – можно считать так. – И направился к выходу.

Золотова развернула листок и сразу поняла, что это стихи, – восемь ровных коротких строчек…

З. С.

 
Это было, конечно, было!—
Сердце все следы сохранило:
Были веток ломкие руки,
Были леса тайные звуки,
Ты как близко… и так легко мне,
Словно общие кровь и небо…
Больше я ничего не помню —
Больше просто ничего не было.
 

«3. С.»– это, конечно, Золотовой Светлане, или Свете – все равно, то есть ей… Неужели это он сам? Бурцев? Такие стихи?.. Мамочки!..

Она торопливо выбралась из-за парты и побежала к десятому «Б», к Зое Бузуковой, своей самой близкой подруге. Нашла ее быстро – Бузукова сидела на месте, и, как всегда, срочно доучивала что-то на перемене.

– Зойка, погляди!.. – протянула ей Золотова записку. От быстрого бега наверх она дышала часто; высунув кончик языка, водила им по верхней губе. Ей было весело.

Бузукова прочитала стихи и недоуменно посмотрела на подругу.

– Что это? Кто это?

– Бурцев. Он мне только что передал…

– Ваш Бурцев? Это его собственные?!

– Я думаю. Мы с ним вчера были в лесу…

– Гос-споди! Вдвоем?

– Случайно. Я собиралась с Гошкой, но он срочно ушел переписывать какие-то новые вещи. А тут он… Представляешь?..

– А Гошка?

– А что Гошка?

– Ой, падаю! – Бузукова вновь заглянула в стихи. – А что это за «ты так близко»? Ой, Светка!..

Золотова наклонилась и сказала ей что-то на ухо, – и обе они засмеялись и оглянулись по сторонам: не слышал ли кто, что их рассмешило.

Тут в коридоре зазвенел звонок, Бузукова заохала и, не выпуская из рук листочка со стихами, схватилась за какую-то книгу; но Золотова все-таки взяла у нее этот листок и заспешила к себе на этаж – оба десятых располагались в углу здания один над другим.

Вовремя попасть в класс она не успела – вошла уже следом за учительницей истории, их классным руководителем.

– Ты никак не успеваешь сделать свои дела за перемену, – как всегда сухо и жестко заметила Маргарита Павловна, разглядывая опоздавшую.

Золотова обиделась и молча пожала плечами. Маргарита Павловна обратила внимание на аккуратно сложенный листок бумаги в ее руках, некоторое время смотрела на него. Потом вздохнула и сказала:

– Иди садись.

Золотова прошла к своему ряду. По дороге скользнула взглядом по парте Бурцева – он в ее сторону не смотрел.

Она села на место, спрятала записку в портфель, но тут же снова извлекла ее оттуда и вложила между страницами учебника, чтобы иметь возможность заглянуть в нее снова. Вспомнив фразу, тихо сказанную минуту назад Зое Бузуковой, опять чуть не прыснула, даже прикрыла рот пальцами, но тут же взяла себя в руки и с серьезным видом обратила лицо к учительскому столу.

Бурцев сидел впереди. Его большая голова почти закрывала историчку, и Золотова могла рассматривать ее без помех…

Он появился в их классе осенью, уже после начала учебного года, и когда узнали о его успеваемости, об оценках за предыдущие годы, развели руками: ни единой четверки. «Хоть одна медаль будет в школе», – не стыдясь, изрекла тогда классная руководительница и посадила его с одним из ненадежных – Юркой Козиным, в середине ряда, – как бы в качестве буксира.

На любые контрольные Бурцев тратил пол-урока, то есть столько, сколько требовалось, чтобы успеть все переписать, вроде бы и понятия не имея о том, что такое черновики. Вторую половину трудился за Козина, а иногда и за весь другой ряд. Все дело, как решили самые умные в классе, было даже не в его особенных умственных способностях, а в памяти. Он запоминал все, что слушал, как машина, словно записывал на ленту, вроде магнитофона, а потом, когда ни включи, – воспроизводил. Досужий народ стал выяснять генеалогию. Родословная его мало что объясняла: отец оказался военным строителем, мать медсестрой. Они долго жили на Севере, откуда и перевели отца по окончании положенного срока службы.

Бурцев был не из тех, на кого поглядывают девчонки, – это было ясно с самого начала. У него было правильное, но какое-то статичное, без движения, какое-то неживое лицо. Или же чересчур спокойное. Сначала вообще всем показалось, что он, как говорится, тюха-матюха, ни рыба ни мясо, но на первом же уроке физкультуры в зале все глаза выкатили, даже учитель взялся за голову: Бурцев в конце занятия между делом несколько раз крутанул такое сальто, что парни даже струхнули – не разбил бы голову на деревянном полу и без страховки. Такого в школе на их памяти не делал никто.

Когда обрадованный физрук, потирая руки, мысленно уже включил его в гимнастическую команду, Бурцев равнодушно сказал, что гимнастика не его специальность.

– А что же? – удивился физрук.

– Шашки…

И это не было трепом, он в самом деле оказался кандидатом в мастера и даже был победителем каких-то крупных юношеских соревнований.

Впрочем, больше ничего примечательного в нем не было. Сочинения писал хоть и грамотные, но без особой фантазии, танцевать не умел, в самодеятельность не шел – да и что бы он там делал? В дружбу особую ни к кому не лез, ближе всех был разве что к Козину – сидел все-таки за одной партой, задачки за него решал… К девчонкам, как и они к нему, тоже особой тяги не испытывал, – этого не замечалось, никого из них в классе он не выделял.

Золотова по характеру была совершенной его противоположностью. Она всегда была в центре внимания, была яркой, веселой, общительной. Она нравилась многим, знала это и понимала как естественное дело. Училась она неплохо, и это придавало ей еще больше уверенности и самостоятельности.

Накануне она действительно была в лесу, вернее в городском лесопарке, на окраине, куда по расписанию, каждые полчаса, ходил автобус. И если бы не Гошкина запись – ему обещали какую-то потрясающую пленку, и он, уже с магнитофоном в руках, сообщил ей об этом на остановке, где они договорились встретиться, – она бы и поехала в Сосново с ним, с Гошкой… Но он не смог; он все объяснил, извинился, привычно наклонил свою красивую голову и умчался в общежитие.

Было досадно, Золотова не была готова к этому. И вообще, менять любое решение ей всегда было не легко: что-то внутри вечно сопротивлялось, неизменно сбивалось настроение…

А дома она тщательно подобрала одежду – чтобы было и тепло, и свободно. Под пальто, без шарфа, надела белый свитер, на голову белую же вязаную шапочку; надела свои шикарные фетровые валенки, в которых ее маленькая нога становилась, кажется, еще изящней…

И тут – Гошка едва успел отойти на десяток шагов – она увидела Бурцева. Он стоял и смотрел на нее, и не отводил глаз, хотя она слегка кивнула ему – дескать, привет! – и, сама не зная почему, пожала плечами. Потом он тоже кивнул, будто спохватился, и перевел взгляд в ту сторону, куда удалился Гошка, и тут же опять уставился на нее…

И она вдруг поняла, что вот так, как сейчас, внимательно и как-то невесело, он уже смотрел на нее не раз, – и на уроках, когда она отвечала у доски и сталкивалась с ним глазами, и в раздевалке, и во время дежурства по школе, и на вечерах, где она неизменно царила в самой гуще веселья, а он сидел где-нибудь около стены и покачивал головой в такт песням Аллы Пугачевой или Карела Готта. Это был взгляд жуткого интереса – она-то уж знала…

– Пойдем в лес, – сказала она, подойдя к нему. Он тоже успел сделать несколько шагов ей навстречу.

– В лес?

– Да. Побродим… А то зима уходит…

Он, конечно же, не ожидал такого. Он и одет был неподходяще. Главное, нужно было бы другую обувь…

Но ей уже было не остановиться.

– Ты был в Соснове?

Он кивнул и оглянулся – опять так, будто хотел удостовериться, что черноволосый парень с магнитофоном ушел. «Он его видел, конечно», – решила Золотова.

– Это Игорь Карпович, в прошлом году кончил нашу школу. Теперь в политехе…

– Ты этого хочешь?

– Чего?

– Чтобы мы поехали в лес?

– Разве бы иначе я предложила?

Так они оказались в лесу.

Снег был уже вязким и тяжелым; около деревьев, от их тепла, он подтаял, осел кольцами. Но жизнь в лесу еще не пробудилась – деревья стояли голые, молчаливые; изредка поскрипывали ветки, и еще реже, как срывающиеся тени, пролетали в стороне какие-то птицы.

Сначала они шли по тропинке, достаточно широкой, чтобы можно было идти рядом, то и дело касаясь друг друга плечом. Но всякий раз как это происходило, он тотчас подавался в сторону, оступался с дорожки и проваливался в ноздреватый снег. Вскоре и тропинка кончилась, и они двинулись по лыжне – оплывшей, заледенелой, уже, видимо, оставленной лыжниками.

– Завтра побежишь? – спросила она, имея в виду предстоящие соревнования. – Закрытие сезона…

– От класса по восемь человек. Ты ведь тоже?

– Да. По такому льду обдерешь свои финские.

– Я-то?

– Да.

– Наверно…

Лыжи у него действительно были отменные. Когда он впервые принес их в школу, все ребята потрогали их, прикинули вес, погладили руками поверхности скольжения. Но бегал он не быстрее всех в школе, – его «специальностью» в самом деле были шашки.

Потом она вернулась к разговору, который они начали еще в автобусе:

– А когда ты был здесь?

– Еще осенью, сразу как мы приехали. – Он поднял голову к верхушкам деревьев. – Тут было какое-то чудо. Там, где мы жили, такое и во сне не снилось…

Странно, но его слова «там» и «здесь» она приняла почему-то и на свой счет: «там» ее не было, она – «здесь», идет рядом с ним. Может быть, она уловила это в его голосе?

– А ты и одна сюда ходишь? – спросил он. Вернее, даже не спросил, была иная интонация; он как бы просто отметил это.

А она, словно по инерции, произнесла:

– Да.

Он тряхнул головой – дескать, понятно; а она, вытянув до упора руки в карманах, поежилась: «Поверил, ведь правда поверил…»

Он шел впереди – уже лыжня терялась под ногами – и, чтобы слышать ее, вынужден был то и дело оборачиваться. Крупная голова, на ней громадная шапка качались на длинной шее, как на ветке. Из кармана торчала цветная капроновая сумка, – с нею в руках он и встретился ей на автобусной остановке. Скорее всего, направлялся в магазин. Уже в автобусе свернул ее и засунул в карман, и сделал это без раздумий, быстро, не прерывая какой-то начатой фразы.

– Что у тебя за шапка? – спросила она.

– Зверь?

– Да.

– Росомаха.

– О-о!..

– А ты видела их когда-нибудь?

– Нет. Кажется, нет… А ты?

– Убитую.

Она рассмеялась и, когда он снова обернулся, показала рукой:

– Вот эту самую?

– Нет. – Он тоже вроде бы улыбался.

Вообще, он был все-таки до смешного серьезен. В самом деле. Она даже не знала, о чем с ним говорить. Сам он, не проявляй она инициативы, так и шагал бы рядом, не раскрывая рта. Это точно.

– А зачем у тебя сумка?

Он решил, что его разглядывают, и сделал шаг в сторону – вновь, конечно, пробив наст и утонув в снегу, – и подождал, пока она не выйдет вперед. Она согласно пожала плечами: «Пожалуйста!..»– и пошла впереди.

– Я собирался в магазин.

– За молоком?

– Около остановки булочная, а не гастроном.

– А я думала, ты шел за мной следом и следил, куда я иду…

– Не совсем…

– Ах, значит, все-таки следил?

– Я просто тебя увидел.

– А дома ждут к обеду хлеб…

Он ничего не ответил. А мог бы, допустим, сказать «нет, не ждут», и что никакой жертвы с его стороны нет…

– Шел в комнату, попал в другую?

– Гм…

– Ты мог бы сказать мне об этом, я бы съездила сюда и одна.

– Да что тебе дался мой хлеб?

– Его же ждут?

– Ну и что?

– А ты уехал. Почему?

Она опустила голову – не стоило бы, пожалуй, задавать ему такого вопроса. Замедлив шаг, ждала, что он скажет.

– Ты хотела бы услышать что-нибудь неожиданное?

– Я хочу услышать то, что ты скажешь…

– Отчего я поехал?

– Да.

– Ты хотела, чтобы я поехал?

– Допустим… То есть да.

– Этого было достаточно.

Она на мгновение замедлила шаг. «Мамочки!.. Он же объясняется! Неумело, примитивно, но объясняется…»

– Я хочу сказать, – она обернулась и внимательно поглядела на него, – что мы ведь не договаривались заранее и ты мог совершенно спокойно отказаться. Другое дело, если бы мы договорились…

– Разве это имеет значение?

На последние слова она не нашлась что ответить, и некоторое время они шли молча. И она чувствовала на себе острый взгляд и несла голову, как носят букет цветов. А он в самом деле не отрывал от нее глаз – словно касался ее невидимыми руками и поддерживал на каждом легком шаге, плавно поднимая над тропинкой…

Она услышала, что он снова провалился сквозь наст, и обернулась, он развел руками – в ботинках скользко! – и подпрыгнул, пытаясь отряхнуться.

– Постой, – сказала она и приблизилась. – Разуйся. Я тебя буду держать, а ты вытряхивай все, что набралось.

– Я могу сесть, – сказал он, собираясь опуститься.

– Не смеши. Зачем садиться на лед…

Он послушался. Но шнурки никак не развязывались; поддерживаемый за рукав, он возился с ними, балансируя на одной ноге. В наступавших сумерках она сумела рассмотреть его носки – с темными мокрыми разводами – и ужаснулась, притронувшись к ногам, и наобещала ему назавтра простуду, а пока предложила растереть ноги шерстяными рукавичками.

Он ответил ее привычным:

– Не смеши.

– Вот человек! Ты не мог бы еще надеть что-нибудь полегче этой куртки?

Он чуть было не брякнул, что вообще не собирался в куртке в такие дебри, но вовремя прикусил язык и весело – для него во всяком случае, – отозвался:

– Такие куртки носят за Полярным кругом.

– Летом, – сказала она, оставляя его рукав, за который держалась, пока он справлялся со снегом.

У него и руки были холодные – она коснулась их, когда, сбросив варежки, трогала ноги и предлагала снять носки и растереться. Он, оказывается, весь продрог – от рук до пяток; ей даже было немножко смешно, ей трудно было это представить – в мягком пальто, тугих валенках, свитере и шапочке ей было свободно, уютно и тепло. А он продрог; горячей, верно, оставалась одна голова – под росомахой…

– Мы далеко зашли, – сказала она, оглядываясь вокруг, – надо идти назад. И прибавим шагу.

– Давай прибавим.

Он стоял, расставив ноги, посреди дороги и дышал на руки. Нужно было возвращаться, и она, руки в карманах, двинулась прямо на него.

Он хотел посторониться, но она остановилась и, засунув варежки за пазуху, взялась за его руки – большие и озябшие.

– А у меня все горит, – сказала она, согревая его руки своими, – все-все.

– Это несправедливо, – отозвался он, дрожа. Ему было неловко, что он так остыл.

– Представляешь, губы просто пылают… Дотронься…

Она подняла подбородок и приоткрыла рот, и напрягла икры, чтобы в следующее мгновение привстать и податься вперед. А он высвободил одну руку и, еще не веря в происходящее, расправил пальцы и осторожно, как огонь или больную рану, тронул мягкие, почти неощутимые губы…

Ее маленькое прекрасное лицо было так близко, что он чувствовал, как она дышит. Небольшие синие, очень чистые глаза светились весельем и любопытством, они были чуть прищурены, и ресницы – такие же плавные, правильные, как и брови, – едва заметно подрагивали.

Пальцы его дрожали. Они были как лед. Она шевельнула губами и покачала головой, приподнялась на носки. Немигающий взгляд не отрывался от его потерявших твердость и ясность глаз. И он наклонился и прикоснулся губами к ее полуоткрытому рту – приник к нему, как новичок, как ребенок; так приникают к руке или голове, когда целуют в волосы. И она вдруг обняла его за шею и отчаянно – словно вошла острой иглой – припала к губам…

Так много раз целовал ее в этом лесу Гошка, так всегда отвечала ему она…

А над тем, кого в этот раз поцеловала она сама, померкло небо, и какая-то доселе: невиданная сила подхватила его и вознесла к вершинам зашумевших деревьев, с которых слетели незримые испуганные птицы…

После четвертого урока всех отпустили по домам – через пару часов старшие классы должны были выходить на старт.

Старый школьный автобус первым делом отвез на спортивную базу учителей и судейскую бригаду во главе с физруком. От десятого «А» среди судей значился Козин; на летучей сходке в классе он потряс над головой секундомером и заверил коллектив, что не подведет.

Золотова вернулась из дому в том же свитере, что надевала в лес, в той же шапочке. Ее спортивный наряд был так же хорош, как и она сама, – все, как говорится, соответствовало единому стилю. Совершенно детскими выглядели ее спортивные ботинки, в которые она переобулась уже в классе. Она поставила ноги в крепления и проверила, как защелкиваются дужки, и Бурцев увидел, что лыжи ее не только ничем не смазаны, но даже, кажется, и не просмолены.

Он встал и подошел к ее парте. Теперь на нем были толстые шерстяные носки и спортивная куртка с полосой на воротнике.

– Ты так и пойдешь? – спросил ©н, указывая на лыжи.

– Не понимаю…

– Они же у тебя даже не просмолены. Хотя бы смазать…

– А у тебя есть чем?

– Сейчас.

Он принес тюбик жидкой мази и склонился над лыжами.

Это было явление!.. Кто-то из девчонок противным голосом пропищал: «А мне-е кто намажет?..»– и все заметили, как Бурцев среагировал на этот писк: быстро скосил глаза в сторону Золотовой и тут же отвел их. Переживал за нее…

– Ребята, – начала последнюю речь Маргарита Павловна, – я думаю, вам не стоит напоминать о чести класса.

– Не стоит, – как эхо отозвался Козин.

– Помолчи, Козин, – учительница сжала сухие губы.

– Я говорю, костьми ляжем… Смерть Сципиону!..

– А я говорю, помолчи!.. Тем более не бежишь…

– У меня ключ от нашей победы! – Козин вынул секундомер. – Спасу коллектив…

– Козя!..

– Юрка!..

– В самом деле!..

Это уже зашумели все – предстартовая лихорадка успела поразить горячие сердца.

– После соревнований собираемся в классе, – закончила напутствие Маргарита Павловна. – А сейчас в автобус.

Солнце, особенно во вторую половину дня, грело в полную силу марта. К старту десятых размокшая трасса притягивала лыжи, как магнит, скольжение сошло на нет…

На лыжню выпускали парами – по одному человеку от класса, каждые полминуты.

Стартовав, Бурцев первым занял место впереди и уже через короткое время перестал слышать за спиной скрип лыжных палок соперника. Сегодня он решил бежать так, как не бегал никогда. Накануне он заново просмолил лыжи, заменил на одной из палок надорванную петлю, проверил крепления. Из прогноза погоды узнал, что во время соревнований может быть плюсовая температура, и запасся жидкой смазкой. Дело оставалось за его силой и выносливостью, за его характером, в конце концов.

В одиночку он бежал недолго – через некоторое время достал стартовавших полминутой раньше и обошел их по насту, не требуя лыжни. Недалеко от поворота, где на контрольном пункте сидел Козин с каким-то парнем из другого класса, он настиг еще одного человека, обогнал и его.

– Лучшее время! Плюс почти минута! – крикнул ему Козин, размахивая секундомером. – Смерть Сципиону!..

По сырой колее приходилось именно бежать, скольжение никак не получалось, и короткие лыжи здесь служили лучше других. Но Бурцев не думал о лыжне и о том, как выгоднее двигаться по ней – катиться или бежать; он просто что есть силы стремился вперед. Кажется, никогда еще не жаждал он победы так, как нынче. На третьем километре он пересилил мертвую точку, когда до боли стиснуло грудь, как всегда загудело в висках, а легкие требовали дыхания.

На повороте в тумане, застлавшем глаза, он разглядел Козина – тот махал рукой и, видимо, что-то подсказывал… Потом был крутой подъем, елочкой, – лыжи скребли, как по камням. Тут он обошел еще двоих, совершенно обессилевших на горке, и один был из «Б», – значит, все в порядке… Нет, не все: чтобы было все в порядке, ему нужно прийти первым и увидеть на финише Золотову. Ее глаза, полные света и ожидания, чистые, как солнце; увидеть дрожащие губы, чтобы пережить все, как вчера, когда его окатило из переполненной чаши…

Эта чаша собиралась по малости, по капле, долгие дни. Он даже не скажет, когда на ее дно упала первая искра… И он нес ее, эту чашу, страшась и вместе с тем торопя наполнение, не открываясь никому, нес как единственное, что он имеет, чем живет в этом мире. Недоставало последней капли, самой последней и самой важной. Ее могло недоставать вечно… И вот не капля – хлестнула волна, и обдало доныне неведомым огнем…

Толпа у финиша вздымала руки, шумела, звала. «Де-ся-тый „А“!.. Де-ся-тый „А“!..»– надрывая голоса, кричали свои, принимая в объятия Бурцева.

Он пересек линию и, еле передвигая ноги, отъехал, вернее, отошел в сторону и опустился грудью на палки. Его хлопали по спине, по плечам; кто-то из девчонок всунул в руку термосную крышку с кофе. А он оглядывался и сквозь рябь в глазах искал Золотову. Поблизости ее не было.

Пот стягивал веки. Расплескивая кофе, Бурцев локтем вытер лицо, попытался вздохнуть поглубже. Окружившие было его ребята снова кинулись к финишному транспаранту. Из общего гомона выделился и стал быстро обрастать поддерживаемый высокий клик надежды: «Де-ся-тый „Б“!.. Де-ся-тый „Б“!..»

Сухой тяжелый ком в груди не давал продохнуть, сделать глоток кофе было просто невозможно. Не зная, что делать с термосной крышкой, Бурцев снова огляделся и увидел Золотову. Она стояла в стороне, ближе к лыжной базе, и подавала ему знак рукой. Бурцев распрямился и, как в тосте, поднял кофе. Рядом с Золотовой стоял тот же самый парень, что был с нею на автобусной остановке. Долго смотреть на них было неловко, и Бурцев отвел глаза, заскользил бесцельным взглядом по залитой солнцем поляне, вдоль и поперек изрезанной лыжами, по красным флажкам, оградившим стартовый коридор, по усталым лицам закончивших гонку ребят…

Когда он снова решился посмотреть в сторону базы, он увидел, что Золотова уже одна и что она направляется к нему.

– На, подкрепись, – сказала она, подойдя, и протянула часть шоколадки. – Очень тяжело идти?

Бурцев как-то неясно повел головой. Лицо его было таким же неподвижным и серьезным, как и всегда, только ярче горели большие глаза, словно и их залило потом. Видно было, как он устал, – потемневшая кожа обтянула подбородок, скулы. Дышал он все еще тяжело.

Он взял в рот дольку шоколада и, не ощущая вкуса, стал жевать.

– А это тебе, – сказал он, передавая крышку. – Глоток перед стартом. Не помешает.

– A-а, как-нибудь пробегу, – махнула Золотова рукой.

– Три километра не десять, – успокоил ее Бурцев.

– А ты здорово прошел. Я видела, как наши шумели, когда ты появился на просеке. Я думала, кто это… А это ты.

Он мог бы сказать, что старался выиграть ради нее, что думал о ней с первого до последнего метра дистанции, что чуть не умер на финише от разрыва сердца, когда не увидел ее среди других…

Он смотрел из-под низко опущенных век – это прежде всего и придавало его лицу мрачный вид – на ее легкие ресницы и брови, на совершенно чистые без единого пятнышка лоб, щеки, маленький правильный нос, нежные губы и ощущал странные превращения. Его дыхание стало полным и ровным, тело послушным и легким, готовым хоть сию минуту расправить налившиеся радостной силой мышцы…

– Ой, мамочки! Уже вызывают девчонок! – обернулась Золотова к стартовой полосе – оттуда донеслись неясные команды.

– Вроде бы так, – подтвердил Бурцев.

Золотова торопливо сняла пальто.

– Ты не подержишь? – Она протянула его Бурцеву. – Сегодня его можно было и не надевать или оставить в школе. Вообще, надо переходить на осеннее.

– На осеннее – весной…

– Не говори.

– Давай, давай. – Бурцев взял у нее пальто и добавил – Только не пытайся катиться – беги, и все. Делай короче шаги…

– Ой, мамочки!..

Золотова заспешила к судейской группе.

…Бурцев ожидал ее чуть ли не до сумерек. Сначала, когда дистанцию закончило большинство девчонок обоих классов, а Золотова на финише не появлялась, он отправился по лыжне до контрольного пункта. Вконец продрогший Козин, перешедший с напарником после мужской гонки на трехкилометровку, рассказал, что на контрольном пункте она была, они ее отметили, но ползла, как черепаха, и так нехотя, что он даже крикнул ей: «Поднажми, а то стемнеет!..»

– С нею уже было такое, – сказал Козин. – В прошлом году на городском кроссе она стартовала со своей школой, а финишировала с другой. Вдруг не захочет или сломается, и плюет на все, идет, как на прогулке.

Позже Бурцев выяснил, что Золотова сошла с дистанции. Об этом, по ее просьбе, сообщили судьям обошедшие ее номера. Назад к базе она не вернулась; Бурцев спрашивал об этом – боялся, что проворонил.

Он еще раз прошел по лыжне – на ней уже не было ни души, – и позже всех добрался до школы.

Когда он с чужим пальто в руках появился в классе, бурные речи уже отгремели. Итоги соревнования были неплохими, но могли быть лучше. Об этом, собственно, и велся разговор. Среди своих, к общему удивлению, Бурцев оказался первым, по параллели десятых вторым, не добрав до полной победы несколько секунд. В командном зачете получилась ничья – тоже невиданное дело, но это и вызвало жаркую дискуссию.

Изначала обходя десятый «Б» в учебе, на спортивной арене десятый «А» неизменно терпел от него поражения. Конца этому не было видно, и вдруг в лыжах, на финише сезона, можно сказать в конце всей школьной прямой, – ничья… До триумфа не хватило одного-единственного очка! Это очко могла принести Золотова, приди она даже самой последней, но она сошла и зачетных баллов не получила. Натерла ноги!..

– Ты же была в зачете, восьмая, без запасной! – в десятый раз толковал Козин, переживавший больше всех. – Ты могла доползти?

– Не могла, – в десятый же раз отзывалась Золотова.

– Ты видела, как шел Бурцев? Ты видела, как он выложился на десятке? – Козин снял с шеи секундомер.-У меня фары на лоб полезли, когда он выскочил на поворот. Я даже не понимаю, как Сорока отыграл у него четыре секунды…

– У Сорокина первый разряд, – бросил кто-то.

– Да иди ты!..

– Что иди ты? Или второй… Он на зону за облоно ездил.

– Да дело и не в Сороке. – Козин опять покосился на Золотову. – Вот кого не надо было в зачет ставить.

Козин говорил прямо – у него, как говорится, были карты в руках. Он видел, как трудно давалась в этот раз дистанция лыжникам, как тягостно им было бежать по разбухшей колее…

– А где, кстати, Бурцев? – спросила Маргарита Павловна.

Она видела, как он закончил бег, тут же послала к нему девчонок с термосами; видела, как к нему подходила Золотова и как бросила ему на руки пальто…