Текст книги "Случайные люди (СИ)"
Автор книги: Агния Кузнецова (Маркова)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
– Самые искренние движения совершаются в тихий час перед…
Я взяла его за волосы и сжала голову бедрами. Прошептала:
– Тш-ш… ради всего святого, не портите… – Я развела ноги, чтобы не закрывать ему уши, и прошептала снова: – Не портите, не надо разговоров… тем более, этих…
Он блеснул глазами поверх моего живота и тихо кивнул. Я разжала пальцы, пригладила ему волосы. Надавила на макушку и легла спиной на ком одеяла, он уперся мне в хребет, я повозилась, пихая Мастера в плечи, но скоро мне стало все равно, потому что он знал свое дело, и мне всегда было все равно – откуда.
…Чему девушку не научит мама и школа, научит подруга, и моя научила меня, – позже, чем надо бы, – как легко отличить настоящего джентльмена. Он проявит себя нормальным человеком как до, так и после.
В данном случае – эльфом.
Мастер тщательно вытер рот, прежде чем дал мне себя притянуть и поцеловать.
– А бадья будет? – спросила я.
– Будет, – шепнул он. – Все согласно вашим желаниям, леди.
Вот так, подумала я и распутала ему и без того растрепанный узел волос. Как жаль, что я не мужчина. Говорят, они за любовь прекрасного существа идут на смерть, и не за любовь даже – за единый взгляд, и не боятся смерти. Бесстрашие по какому угодно поводу пригодилось бы мне, как никогда.
Стол с грохотом распался и начал собираться в бадью. Я ухватила Мастера за запястья, и доски рухнули на пол и превратились обратно в ножки и куски столешницы. Я положила его ладони себе на грудь, шелк быстро нагрелся, как под утюгом.
– Искренние, говорите, движения?
Пальцы его стали деревянные, словно косточки неудобного лифчика.
– У нас с вами образуется традиция, – сказал он негромко. Откашлялся. – Проводить время вместе… напоследок.
И бадья потом, подумала я. Хорошая традиция.
– Вы тоже боитесь, что завтра – все?.. – спросила я шепотом. Взяла его за бока. Сердце его отдавалось во всем теле. Я пощупала ребра слева. Как сваи заколачивает. Я погладила пониже подмышки. – Все будет хорошо, вы-то будете далеко, прячьтесь получше, если что, сразу в Лес – и все обойдется.
– К определенному возрасту перестаешь страшиться смерти, – сказал Мастер, руки его сползли мне на живот, а потом на колени, – и начинаешь страшиться потерь. Жизнь называют чередой печалей, потому что жизнь – череда потерь. И каждая обещает, что впредь будешь несчастлив.
Я взяла его за локти, потянула к себе, он забрался на кровать совсем, и я прошептала ему в лоб:
– Вы знаете, что вы свободны? Все рождаются равными и свободными, а все остальное незаконно, и… и… вы свой собственный, и помогите мне немного сейчас, а потом идите, куда хотите, целый мир для вас, и вам не нужно ничье разрешение, но, может, я как-нибудь сделаю, чтобы вас не искали, чтобы было совсем спокойно…
Мастер вздрогнул. Потом еще и еще, плечи его заходили, и я на всякий случай прижала ладони к спине, прислушалась.
Мастер смеялся, горячее дыхание ритмично и быстро толкалось мне в шею.
– Веселитесь? – Я похлопала его по спине. – Ну вот и хорошо, вы сами разберетесь. Никто не отнимет вашу свободу теперь, вы всем дадите на орехи. Ладно?
Мастер помотал головой, задев носом кружева на вороте.
– Ну что такое? – пробормотала я. – Я понимаю, у вас было что-то… кто-то… что было больно терять, но ведь… это заживет, правда? Ваш король, наставник, книги… будут новые, другие, но тоже хорошие…
Мастер отстранился, сел на простыне и глядел на меня из темноты, как сова. И нос острый.
– Что? – спросила я.
– В Викерране не было ничего, что я не проводил бы с улыбкой избавления.
Врет, подумала я. Но это не мое дело. Я тоже бывала зла на людей и вещи, а потом скучала.
– Тем лучше! – сказала я бодро. – Видите, как хорошо, совсем новую жизнь начнете, и…
– Она будет неполна без сердечного друга.
Я развела руками.
– Это дело такое, знаете ли. Самые лучшие люди встречаются случайно, главное не быть говном и обращаться с ними хорошо, и вы сами удивитесь, как они станут самыми дорогими со временем.
Мастер качнулся вперед, я успела повернуться щекой. Он посидел так, потом отстранился, и след от поцелуя высох моментом, а ощущение осталось.
– Боюсь, это уже произошло, – сказал он.
Да поняла я, подумала я, почесала бедра, кружева защекотали. Я сказала:
– Мы просто долго в дороге вместе. Притерлись. Вы мне тоже симпатичны, конечно…
Мастер накрыл мои руки своими, медленно сжал. Все, подумала я, труба.
– Это только кажется, – прошептала я едва понятно. – Просто к вам не относились по-человечески… я хотела сказать – по-доброму, и вот и… оттаяло что-то, и кажется, что это большое чувство, а это… благодарность… или что…
Мастер молчал, и говорить становилось с каждым словом все труднее, как на уроке английского, когда говоришь, но не знаешь, правильно ли, а учительница молчит и глядит на тебя, и ты начинаешь мяться и замолкаешь.
Мастер снял ладони с моих, и я выдохнула. Быстро растерла отметины от ногтей на бедрах.
Мастер встал, повел руками, останки стола со скрипом и стуком взвились и сплотились в бадью. В прореху оконца потянулась блестящая в свете огонька водяная струя. Как змейка.
Я подтянула колени к груди, обхватила и поглядывала, как змейка ныряет в бадью, послушная ловким пальцам.
Я потерлась щекой о колено. Это хорошее чувство, когда делаешь все правильно: горько, потому что в чем-то себе отказал, но спокойно, потому что теперь ты несколько лучший человек, чем прежде.
Я хочу домой, я собираюсь домой – в лучшем случае. В худшем – тем более меня тут не будет, так что не надо этого страшного слова на «л». К определенному, как говорит Мастер, возрасту, слово на «л» делается страшнее, чем слово на «с». Потому что к смерти мы уже немножко привыкаем, как начинают умирать бабушки, родители и даже некоторые особо невезучие одноклассники, а любовь вынимает мозги и делает с ними что-то нехорошее, и засовывает обратно в черепушку в беспорядке. И непонятно, что с нею делать. Обещание большого счастья – и великого несчастья. Я тут не останусь. А ему незачем терять еще что-то, да и я, в общем, обойдусь без этих драм.
Мастер подал мне руку забраться в бадью. Настоящий джентльмен остается нормальным человеком, даже когда его поцелуев не приняли.
Они увязли отлично, глубоко, и я хихикнула про себя: скольких гордых мужиков погубили плохие дороги? Наверняка многих. Едет такой красивый на красивом белом коне, конь поскользнулся, раз с седла, шею свернул – и привет.
Конь под великим генералом был серый, с замотанной тряпьем мордой, и от тряпья даже мне шибало травяным запахом, хотя я жалась к дому у дороги и не подходила пока близко. Лошади боятся мертвых, не любят и не слушаются, когда им пахнет, а эти вот, с заткнутыми ноздрями, тащились, оскальзываясь в грязище, пока не увязли в луже совсем. Ребята не зря копали ее ночью и месили вязкую грязь, и не зря дама моя что-то наказывала дождевой воде на ее, воды, языке.
Сердце бухало, как у Мастера вчера. Великий генерал Эбрар в окружении желтоглазых тварей качались в седлах, пока лошади били хвостами и тягали копыта из подлой лужи. Я жалась за плетнем и ждала, пока они спешатся, потому что вот так, когда он верхом, я не допрыгну, а тут важно, как говорил Мастер, сделать все быстро, одним движением, чтобы меня не успели заметить и остановить. А потом бежать. Я потрогала ботинком тропинку, которая, как маленькая грязная речка, впадала в главную деревенскую улицу, она же проезжая дорога из города к полям.
Кони дергались и глухо ржали в тряпки, мертвые головы качались у седел и пачкали кровью лошадиные бока. Разбитый партизанский отряд, очередная легкая победа великого генерала. Будет он ее праздновать, будет сам насаживать головы на пики на городской стене… или прямо здесь, в назидание покоренным местным? Я прошла мимо пары распятых на заборах тел, Марх Мэлор сказал – сопротивление, он сам и его подчиненные в свое время так же делали на покоренных землях с орками, которые якшались с партизанами. А самих «полевых командиров» казнил лично король и возил выпотрошенные тела с собою, пока не начинали вонять. Специальная повозка для этого была, смердела – страсть. Я и сам вылавливал партизан по лесам, бывало, хвалился Марх Мэлор, маршалы не терпели, когда какие-то гады в тылу растаскивают армейские обозы. Как разбойники, говорила я, а Марх Мэлор смеялся и говорил: да, вроде того.
Головы Марха Мэлора я пока не видела, и решила, что будет жаль, если не увижу. Было бы красиво – искупление предательства кровью, сбежал со службы – и вернулся в такой ответственный момент, пожертвовал собой… но нет, это не про нас. Жизни свои отдали другие ребята, которых я не знала по именам, а теперь жалела. Они лезли один вперед другого, спорили, кто должен быть здесь, в самой опасной и ответственной точке, кто должен нанести последний удар, и не слушали Мастера, который монотонно объяснял, почему к Эбрару могу подойти только я. А потом Марх Мэлор капитанским своим голосом прикрикнул на них и сказал, что не их дело думать, их дело исполнять, что говорят, во славу Отечества. А королева их наградит. И глядел на меня. Я подтверждала: наградит, а как же, а сама судорожно думала, где бы взять золота.
Нормальные ребята. А магия эта вся и игры с жизнью и смертью – ненормальные. Никто не должен дважды погибать за Отечество, и одного раза слишком много для жадных на верность стран и государей.
Я отвела глаза на секунду. Они все молодые, кто красивый, кто нет, а я даже имен их не спросила.
Великий генерал со свитой, победители всякого людского сопротивления, наконец, сдались. Точнее, сдался Эбрар, спрыгнул на то, что стыдно называть землей, моментально уделал белые одежды понизу. Опираясь на копье, с чавканьем вытащил сапог из грязищи. Твари следили за ним желтыми глазами. Не повернули плосколобых голов, когда я крадучись подошла к краю лужи. Плечи зудели от взглядов попрятавшихся около кромки Леса ребят… и, надеюсь, Мастера и дамы моей. Если все пойдет наперекосяк.
Я ступила в лужу, перебрала пальцами на отломанном от туфли и заточенном каблуке. Солдатик, которого я попросила, потрудился на славу, оружие вышло что надо. Ладони от него было жарко, и так же жарко было внутри, белый огонь разбух, стоял до горла и выплескивался в рот, словно я наелась табаско. Великий генерал дергал поводья, оскальзываясь и скаля крупные зубы. На меня не глядел – а что на меня глядеть, если ни печати жизни, ни печати смерти на мне все еще не было, и даже разбойники, которых я не жалела, ходят живые, а некоторые даже командуют отрядом, как в лучшие свои годы. Я медленно, чтобы не чавкать грязью, переставляла ноги, и вот уже была совсем близко к Эбрару, и оказалась ему по плечо. Твари в доспехах, обмотанные богатым тряпьем поверху, заводили мордами, я задержала шумное дыхание. Стиснула каблук.
Плащ великого генерала краем зацепился за что-то сгинувшее в лужу. Он, сползши перчаткой ниже по копью, наклонился, принялся дергать.
Я всадила каблук ему под ухо, он тут же уперся в кость, я, поскуливая от страха и отвращения, повернула его в ране и пропихнула глубже, словно затыкала пробкой отверстие, из которого толчками выливается клюквенный соус.
Земля и небо поменялись местами, грязь прыгнула вверх и шмякнулась мне в бок, тут же залепила глаза. Я едва нашла лицо тряской рукой, в оглохшие уши вместе с гулом толкалось шипение и хлюпанье. Боль пришла резко, я схватилась за голову, заскребла ногами, оскользнулась, шлепнулась на спину и подняла, наконец-то, глаза.
Твари шли на меня, застревали и шли, мечи наголо, а великий генерал за их спинами зажимал рану и сползал по копью, рука, которой он мне отвесил громовую оплеуху, вся в крови. Я, судорожно отползая, схватилась за голову, а потом поняла, что кровь – его. Он лег на грязь тихо и совсем неслышно и стал в ней тонуть, его не стало видно за тварями. Я заскребла ногами быстрее, нащупала дно, но дно скользило под ботинками и руками, и я осталась на месте. Твари хрипели, занесли лапы и оружие, я упала спиной на грязь, вжалась, один удар просвистел верхом, я шарила руками по дну, нашла, наконец, кочку, вцепилась в траву, дернула себя прочь, перевернулась, на четвереньках вывалилась на твердое. Тропинка шаталась, я оглянулась, мир поплыл совсем, и твари наступали из этого марева. Суки-суки-суки… как же так… Я побежала, держась за голову, оглядывалась на бегу, а твари нагоняли – с каждым разом все ближе, как россыпь кадров. Я, путаясь в траве, рванула рядом с чьим-то огородом, зацепилась за тын, оставила на нем клок рубахи, и снова запуталась в траве, поняла, что не знаю этих задов, тропинка убежала прочь, и по ней, обгоняя меня, неслись твари и прижимали меня к заборам. Я метнулась быстрее, тварь скакнула, я врезалась в нее, получила твердым в живот, отшатнулась, меня что-то не пустило, я дернулась еще – и снялась с обнаженного клинка, как шапка с вешалкиного рога. Твари окружали, а я глядела на измазанное красным железо и деревянно трогала живот, а потом вдруг прошиб пот, затошнило и подломились ноги, и рядом со мной рухнула вдруг тварь, а другая навалилась мне поперек ног, а ноги не слушались от боли, которая накатила и сожрала меня всю, застила глаза белым огнем.
Глава 17
За окном чирикали птицы. Это еще ничего не значит, подумала я, эти твари продолжают и ночью, если ночь летняя и жаркая, да и ночи-то нет, солнце лениво закатывается на час и тут же выкатывается, словно вспомнило, что забыло погладить юбку перед работой.
Я просунулась между занавесок, оперлась на батарею. Батарея была ледяная, в окне – светло, а на сиреневом кусту сидела стайка синиц. Нужно сала, подумала я, бабушка кормила их салом, они любили его гораздо больше, чем пшено и хлебные крошки, целыми гроздьями нависали на кусок. Я протянула руку назад, нащупала ручку, дернула. Холодильник шатнулся следом за дверцей, я повернулась, придержала его ногой, дернула снова. С хрустом разворошила престарелые пельмени: сала не было. Ну что ты будешь делать, подумала я и поставила чайник. Поглядела в окно. Синицы уже куда-то упорхнули, потеряв, видно, надежду на меня.
Я открыла окно и легла грудью на подоконник, высунулась. Во дворе пахло сиренью, травой и кровью. Я пальцем разгребла грязь на карнизе, оперлась на край, высунулась дальше. У самой стены, рядом с водосточной трубой, валялся труп в золотых латах.
– Совсем обалдели, – сказала я под нос. Пихнула себя обратно в кухню, сполоснула руку, достала из коробки пару кубиков рафинада, один взяла в зубы, другим примерилась, высунувшись обратно. Кинула и попала по шлему, кубик приглушенно стукнул, отскочил и застрял в украшениях наплечника. Я думала, если вдарить по доспехам, они звенят. Я разочарованно всосала второй кубик сахара, сунула за щеку и сказала возящемуся со скрежетом телу:
– Обходите дом и в первой парадной вторая квартира.
Чай как раз подоспел. Дядька снял шлем, выкашлял в раковину пару ложек крови, прополоскал усы, я дала ему кружку, и мы пошли в гостиную.
На моем диване уже сидел моложавый (в транспорте еще бы подумали, прежде чем уступать место) джентльмен. Я погнала его с дивана, потому что это моя мебель, а даму оставила, села рядом с нею. Дама уже была с чаем, держала блюдце в белых полных руках, дула и пила, жмурясь – только баранок не хватало.
– Хотите баранок?
Дама вежливо отказалась, блеснув черными глазами, а моложавый согласился, но кто его спрашивал. Ясказала, что кончились, и вместо этого довела до его сведения, что последним надо быть говнюком, чтобы так поступать с собственной дочерью.
– Она лишена дара, а всякий другой ее талант зачах бы замужем или принадлежал бы роду ее супруга, а не моему. Какой прок? – Джентльмен пожал плечами и отхлебнул чаю. Кто, интересно, ему налил? – А так она послужила бы государю. Из дочерей никакого толку отцовской фамилии. А других наследников у меня… Мальчишка талантлив, но ленив и дурного нрава. Он говорит, что другие хотят услышать, а в мыслях у него непослушание.
– Он много сделал для королевства, – сказала я.
Дядька в доспехах со стуком поставил громадный меч между колен, сложил на крестовину одну закованную в металл руку, а другой скрипел о кружку и пил. Молчал. Джентльмен, глядя на него, отхлебнул тоже.
– Как вы смеете, – сказала я, – что-то плохое говорить о дочери, когда она готова была ради ваших дурацких войн отдать жизнь? Как вы посмели заставить ее? Кто вам тут налил? Я вас не приглашала.
– На этот пир приглашение приходит в свой черед для каждого, и его невозможно отклонить, – сказал мужик в доспехах.
– Вы тут еще, – сказала я. – Если бы народ знал, что можно плевать на могилу короля, он бы это делал. А может, и делают уже, те, кого вы оставили умирать.
Мужик отпустил меч и врезал кулаком по подлокотнику. Я махом допила чай и перехватила кружку, чтобы ловчее запустить ему в лоб.
– Народ, – сказал мужик гулко, – должен почитать за честь умереть за своего короля и свои земли.
Моложавый закивал, облизнулся, взял с блюдечка еще сахарок и принялся его грызть, как щенок косточку.
– Народ, – ответила я, опустила кружку, – ничего вам не должен. Это вы ему все должны – и свою жизнь, и все свое время, и все свои мысли, все напряжение сил и ума, как бы сделать так, чтобы народ жил лучше, чем до вас, чтобы оставить после себя наследие, о котором будут вспоминать с благодарностью, а не бродить призраками. А народ не должен вам ничего, ни доброго слова, если сам не захочет, ни кланяться в ножки, ни умирать в войнах, которые вы устроили. Потому что народ, – я выдохнула, отпила чаю, потому что пересохло горло и разболелся вдруг живот, – народ вас не выбирал, вы сами себя рожаете, цари и короли, и строите из себя руку божию и добрых батюшек, которым положено богатство, власть и почет только потому, что родились из правильной матки. И почему-то вы, правильно рожденные, вдруг способны решать судьбы тех, кто тоже не виноват, что родился на вашей земле, и не просил там жить.
– Вы служите потомку моему, – сказал дядька. Лицо его скривилось и сморщилось, как чернослив, но говорил он спокойно, словно рокотали работающий промышленный холодильник.
– Вынужденно, – сказала я, прижав руку к животу. – И мне не понравилось.
– Потому ли, что жизнь, за которую вы так болеете, принадлежит не вам, а повелительнице, а прежде супругу ее? – вставил джентльмен свои пять копеек.
– Да, – сказала я. Около пупка резало и опускалось ниже, словно наружу из меня просилась чашка табаско. Я добавила мстительно: – Ваш сын вас терпеть не может.
– Сын?
– Вот только не надо этого, что если в нем нет вашей крови, то не сын. Вы воспитали его, научили, испортили, как я понимаю, жизнь.
– Он мне не сын. Какое мне дело? Мы хотим передать в новое бытие, которое будет после нашего угасания, не знания свои и ошибки свои, а кровь, – сказал джентльмен, – так положено природой вещей.
– Ну и зря, – только и сказала я, отпила чаю, но он сделал только хуже, я согнулась на диване, уперлась взглядом в ковер и свои любимые домашние тапочки. Дама забрала у меня кружку и погладила по спине.
И даже Лес такой, подумала я. Лес состоит из деревьев. Каждое дерево хочет размножиться до того, как засохнет. Всякое растение и всякое животное эволюционно пришли к тому, что лучше всего тот, кто выживает и чьи потомки выживают. Чьи гены размазаны по биосфере и надолго там останутся. Лес хочет жить, ничего больше. Поэтому он готов был отнять у меня то, чего я хочу больше всего, только бы я помогла ему. Может, вся эта галиматья с секретом истинной жизни, сама истинная жизнь – слаще даже, чем жизнь простая?..
В животе давило, словно готово было разорваться. Дама гладила меня по спине, положила на поясницу прохладную ладонь.
– Вы же… – выдавила я, глянув на нее вполглаза, – там. Не здесь.
– Я умерла, – сказала дама, – магия источника связала и приковала к себе лишь мою часть.
Повезло, подумала я, что я еще могу сказать. С трудом подняла голову, огляделась. Мужик в латах допил чай, куда-то дел кружку и сложил теперь на мече обе руки, джентльмен посасывал очередной кусочек рафинада, – и кто ему их только кладет, – дама с шорохом гладила меня по спине мягкой рукой. Красивая, подумала я. С красивыми женщинами вечно поступают хуже, чем они заслуживают, потому что все хотят, чтобы красивые их любили, а они, как и все нормальные люди, любят только некоторых.
– Я что-нибудь могу… для вас? – спросила я сипло. Живот резало. Нужно было нормально поесть, а не глушить чай.
Дама улыбнулась.
– Ты опять не просишь для себя.
А что мне для себя, подумала я, у меня все есть. Только вот больно… Я согнулась, совсем сунулась между колен и отдувалась. Дышать становилось труднее, словно вместе с воздухом я гоняла в себя и из себя безвкусный кисель.
– Всегда нужно просить силы, – сказал мужик в латах. – Будет сила – возьмешь все остальное. Не будет – враги отнимут и то, что по праву твое.
– Нужно просить богатств, – сказал джентльмен через сахарок. – Девице не нужна слава, славные дела – удел мужей, а вот о пользе хорошего приданого спорить нельзя. Я ошибся, оставив дочери не то наследство. Она не сумела применить его.
– Ваша дочь смелее и вернее всех, – сказала я трудно. Челюсти что-то мешало двигаться. – Только это был не повод взваливать на нее такую ношу. И не надо меня учить. Учителя. Зачем это – сила, богатство? Очень это все вам помогло? Настоящее богатство – это люди, на которых ты можешь рассчитывать хотя бы в чем-то. Которые хорошо к тебе относятся. – Я держалась за живот обеими руками и глядела на этих двоих из-под челки. – Просто не надо быть говном. Тоже мне мудрость веков.
– Любовь предает, – сказал мужик в латах, скрипнув перчатками на мече.
– Вас не спросили, – сказала я. – Ваша внучказа вас там убивается.
– Любовь предает, – повторил джентльмен, разжевав, наконец, рафинад. – Нет уз тоньше, чем доброе расположение.
Потому что не надо быть говном, подумала я, вцепившись в живот. И еще подумала: при чем тут любовь?..
Дама гладила меня по спине и боку, от ее ладони оставался жаркий мокрый след, словно на меня пролили чай, и я хотела увернуться от ее руки, но тело едва-едва слушалось, я подалась с дивана вперед и свалилась кулем к блестящим латным сапогам. Все в пятнах, красное на золотом. Четкие капли, круглые, они снялись с металла и поплыли друг за другом у меня перед глазами, а над головой джентльмен хрустел сахаром и что-то говорил… говорил…
…говорил невнятно, а ему тихо и так же через слово понятно отвечали:
– расчистить… вода чистая, я сделаю…
Я повернулась на бок, скукожилась, открыла рот от накатившей от боли тошноты, подождала, выплюнула горькую слюну на какую-то тряпку. Мне на голову положили ладонь, я замерла, перевалилась на спину. Мастер подержал руку у меня на макушке, потом взглянул куда-то вверх и убрал, и мне на лоб легла совсем другая ладонь.
– А я вас видела, – сказала я.
Дама моя двинула губами под вуалькой, я не услышала слов, а может, она ничего и не говорила, просто двигала губами, и боль уходила. Я раскинула руки и ноги, закрыла от удовольствия глаза, но скоро поняла, что мне в спину упирается кочка, и с помощью Мастера села. Голова коротко закружилась, как после сдачи крови. Я взялась за висок, огляделась. Мастер сидел, подобрав ноги, на траве рядом с то ли одеялом, то ли плащом, а за его спиной что-то мерцало, подсвечивая ему спутанные волосы сзади. Там же, за спиною, кто-то сидел. Я проморгалась, различила, что это кто-то из наших ребят, и освещает их с боков как будто огонь. Они глядели на меня, я глядела на них поверх плеча сгорбившегося Мастера. Лицо того было совсем в тени, в такой же густой ночной, как все вокруг. Я подняла голову. Небо ограничивали кроны, а в свободном от них кругу над поляной висели звезды. Я вдохнула и выдохнула, прохладный воздух остудил в носу, и я тут же продрогла, подобрала ноги, обхватила себя за плечи.
– Это все, что осталось, – сказал Мастер тихо. Я его сначала не поняла, но потом Осенняя речь снова стала знакомой и почти родной. Во сне говорили, кажется, по-русски.
– Что осталось? – Я потерла нос, подышала на ладонь и взяла его в горсть. Мастер встал на колени, расстегнул на себе камзол, протянул. Я мигом завернулась, а он сказал:
– Люди. – Медленно повернул голову к фигурам. Они сидели, оказывается, у прогоревшего костерка, отсветами на них мерцали угли. – Наш самозваный капитан дезертировал. Почти все – с ним. Или разбежались. Или не дожили до сего момента.
Чем это он самозваный, подумала я, натурально был пехотным капитаном, и сейчас все сделал по уму и по военной науке, и все получилось… кажется.
– Мы… мы победили? Или что? – спросила я, поглядывая то на даму мою, то на Мастера, то на ребят. По ребятам ничего было не понять, они скребли ножиком чью-то косточку от остатков мяса. Мастер обернулся, попросил подать "трофеи", один из ребят встал, протянул ему сверток. У меня на голодный желудок подкатило к горлу: Марх Мэлор тоже баловался… свертками.
Мастер раскрыл края полотна, и на меня уставилась мертвыми глазами голова Эбрара. Вся в каком-то… я наклонилась к ней ближе, ковырнула пальцем. В соли? Я отряхнула руку, тщательно вытерла о траву. Сказала:
– Вот и ладно.
Мастер вяло кивнул и укрыл неживое лицо, перевязал веревкой. Я выдохнула, похлопала себя по коленям. Вот и ладно. Потрогала живот.
Мастер попытался встать следом за мной, но неловко, как кот с разъезжающимися лапами в подборке забавных видео, сел обратно. Снова подобрал ноги. Я положила ладонь ему на макушку.
– Я скоро. Мне буквально на минутку. И сопровождающие не нужны.
– Ночь, леди, – сказал Мастер тихо.
– Я как-нибудь.
Побыть наедине с природой мне не дали. Что у них тут за привычка подглядывать за людьми в самый ответственный момент. Я уставилась на даму, та глядела – или не глядела – на меня через вуальку, и я сказала, наконец:
– Я сейчас удовлетворю первичные потребности и буду вся ваша.
Видимо, сидя с голыми тылами враскорячку меж кустов, я была не так убедительна, как обычно, и дама никуда не делась, только повела рукой, и с пальцев слетели капли с огоньками – знакомый трюк. Они закружили надо мною, я злобно поглядела на даму и попросила было убрать иллюминацию, но она сказала:
– Посмотри, дитя, нет ли крови.
– У меня ничего не болит, – огрызнулась я, встала, натянула белье и штаны. Я опять была, оказывается, в удобных штанах.
– Это большая потеря для женщины, – сказала дама с каким-то новым выражением. Огоньки отлипли от меня и закружились вокруг нее.
Я отошла подальше, наклонилась, тщательно обтерла руки о траву в росе, потрясла кистями. Уточнила:
– А именно?
– Ты никогда не сможешь выносить и родить. Твои раны…
Я в который раз потрогала живот, вспомнила, и меня передернуло и мигом затошнило. Я оперлась на дерево, некоторое время отдувалась. Тошнота и резь понемногу отпускали. Я разворошила камзол, сунула пальцы под рубашку, потрогала живот. Никаких ран и даже, кажется, отметин. Я выдохнула и сказала:
– Это не смешно – так пугать людей. Я жива, да? Со мной все хорошо? Скажите лучше прямо.
– Ты совершила путешествие на другую сторону и не вернулась цела.
– В каком смысле?
Дама сложила руки. Я оттолкнулась от дерева, придержала камзол на плечах и, выбирая, куда ступаю, пошла обратно к костерку. Пробубнила:
– По-моему, это вполне цела. Что было – то осталось, новых отверстий, вроде бы, нет.
– Ты слышала ли меня, дитя?
– Слышала, – сказала я. – Тоже мне, потеря. Не будет так не будет, вот уж чего не собиралась – так это заводить детей.
Дама молчала, кажется, обиженно, и наверняка я наступила ей на больную мозоль, как всегда пеняли мне детные и никак не могущие таковыми стать. Но что-то у меня мало сил для этого всего сейчас.
Я не стала выходить к свету, притормозила. Кивнула на Мастера.
– А с ним что такое? Тоже досталось?
– Когда берется исцелять не умеющий этого, он отдает все силы. – Дама подумала и, мне показалось, поджала губы. – Без всякого толку.
Я потерла пояс штанов. Сказала, глядя на сидевшего неподвижно Мастера:
– Он просто испугался. И не всем же быть специалистами широкого профиля.
– Он первый был рядом с тобою и не дал жизни прерваться.
– Ну вот видите, – сказала я шепотом, а в груди стало тепло-тепло, словно грел под курткой толстый шарф. Тут же одернула себя: просто приятно, что я кому-то важна. Это всегда приятно, это такой социальный механизм.
– И кстати о смерти, – сказала я и улыбнулась: было не страшно даже от страшного слова. Ха! Стоит начать говорить об этом вслух, и весь мистический трепет рассыпается. – Я видела вас там.
– Видения в боли и болезни не обещают правды.
Ну, это-то конечно. А было бы очаровательно думать, что Там что-то есть, пусть это и чаепитие в хрущевке в компании странных личностей.
Конечно, просто привиделось.
– А вы ведь наврали мне тогда, – сказала я, покосилась на даму. Она все еще парила рядом в рое огоньков, но было ее совсем не слышно. – Тогда, в источнике, когда сказали, что не можете поднимать мертвых.
– Ты пожелала бы поднять всех. А я не содействую врагам.
И даже после смерти сохраняется вражда? Я потерла лоб. Неутешительная мысль.
– А почему же вы переменили мнение теперь?
– Потому что стало довольно вражды.
Я пожала плечами. Каждый человек – и дух – имеет право поменять мнение, и нужно быть неприятной личностью, чтобы к ним по этому поводу приставать.
Мастер все не двигался, поднял лицо, только когда я подошла совсем близко. Я наклонилась, устроила грудь у него на макушке, обняла за голову и постояла так. Спросила:
– Вы как? Все будет хорошо?
– Я сделаю все для этого, леди, – прошептал Мастер.
– Вы уже сделали много, – сказала я, погладила его по лбу. Спутники наши, кажется, пялились, у меня жгло лопатки, как от взглядов. Я, старательно не оглядывалась, спросила негромко:
– Как вы-то сами?
– Я не был в опасности, весь бранный труд достался другим, так что прекрасно, леди.
Я почесала его около волос, отпустила, села на одеяло. Отдала камзол. Мастер сначала не брал, но я все-таки впихнула. Нечего тут. Мне нормально, а он будет потом с соплями. Мало ли, чихнет, дернет руками – спалит все вокруг.
Я принюхалась. От кострища тянуло горелым мясом.
– Какой у нас теперь план? – спросила я, раздумывая, голодна ли, или в животе бурчит по привычке: проснулась – сейчас будет завтрак.
Мастер окончательно втянул голову в плечи, воротник камзола подпер уши. Солдатики повернулись спинами, встрепанные затылки выражали отсутствие всякого желания участвовать в разговоре.
Я в надежде посмотрела на даму, та спокойно парила, роса с травы то поднималась к ее подолу, то падала назад.
