Текст книги "Случайные люди (СИ)"

Автор книги: Агния Кузнецова (Маркова)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

На онемевших от запоздалого страха ногах я потащилась на звук, ведя за собою Паулу. Прошептала: тихо, тихо, уже все.

Дама и сэр Овэйн стояли над трупом лошади, держа факелы нарочно так, чтобы была видна вся кровища и мерзость. Я постаралась не смотреть. Паула выдернула руку из моей, поспешила к даме, заохала. Сэр Овэйн осветил меня, сунув факел чуть не в лицо. Я постаралась разглядывать его так же нагло, как он меня. Выглядел он паршиво, плащ где-то потерялся, туника разорвана, из-под нее торчала кольчуга, а кое-где была разорвана и кольчуга, и все это щедро полито темной жидкостью. Ясное дело – не вишневым сиропом.

– Там ножны валяются, – сказала я, показала за плечо. – Может быть, ваши?

Сэр Овэйн кивнул, будто что-то понял. Я, чтобы не стоять перед ним, как дура, взялась за факел. Он секунду раздумывал, отпустил. Я вернулась назад, осветила место короткой битвы, примятую траву, листья и тварь на земле. Уродец шевелился. Я посветила, чтобы разглядеть его лучше, и тут же пожалела. К горлу подкатило, я содрогнулась, сплюнула в сторону, утерла рот, нашла ножны и поспешила вернуться. Ну его к чертовой матери.

Сэр Овэйн что-то буркнул, принимая их. Возможно, даже благодарность. Вытер меч и вложил в ножны, прицепил их к поясу. Подопнул так страшно похожую на человечью руку, она улетела в сторону, шлепнулась, шевеля пальцами. Я помимо воли жалась к сэру Овэйну, таскалась за ним, пока он обходил поляну, подбирал отрубленные части тел, пинками откатывал тела, складывал головы. Скоро между двумя деревьями образовалась внушительная, с жутким шорохом копошащаяся куча. Я смотрела на нее, как завороженная. Сэр Овэйн меж тем куда-то пропал, но скоро появился, волоча за собою половинки той твари, что забили мы с Паулой. Бросил к остальным.

Да что же это такое творится. С каждой секундой становилось страшнее, меня теперь колотило, я обхватила себя за плечи и поскуливала вполголоса, не знала, куда деться, отходила подальше и возвращалась, потому что троица собралась у кучи, а я совершенно точно не собиралась теперь оставаться одна.

Дама, придерживая юбки левой рукой, обернулась от кучи, словно она ее мало интересовала. Паула и сэр Овэйн склонили головы, но речи или молитвы, как перед едой, не последовало. Вместо этого дама коснулась каждого над бровями чертырьмя пальцами. Поманила меня. Я на всякий случай тоже склонила голову. Пальцы у дамы оказались теплые, прикосновение застыло на лбу, словно уложили на кожу нагретый солнцем камешек.

Все тут же разошлись, словно получили приказ. Занялись делом. Паула затеплила костерок на вчерашнем месте, дама что-то искала в сумке, сэр Овэйн выпутывался из туники и кольчуги. Долго выпутывался, пока Паула ему не помогла. Я наблюдала и не знала, как спросить, скоро ли снова прогонят.

Сэр Овэйн, изрыгая непонятные, но все равно страшные слова, достал нечистую, я даже в свете костра это видела, тряпицу, полил на нее пахучим из бутыли и принялся стирать с себя кровь. Паула подставила нож, сэр Овэйн полил и его. Паула сунула оружие в костер, жидкость испарилась вонючим облачком. Девушка прокаливала нож, а сэр Овэйн возился, садясь ловчее. Я издала предупреждающий звук, но когда на меня обернулись, конечно, не смогла объяснить, что варварские методы хороши только для общества повышенной суровости, где выживает сильнейший. Потому что только он и выживает, а если ты не сильнейший, а нормальный человек, то тут же и сдохнешь от прижигания. В лучшем случае – лишишься руки. Загниет – и все… я попыталась на пальцах показать "мыло", "кипяченая вода" и "чистая ткань", а на меня смотрели, как на дурачка-ведущего дневного телевидения. Я взяла бутыль, откупорила, понюхала. Что-то с уксусом… уксуса много. Сойдет. Где-то у них тут была посуда, я видела.

Глава 2

Мало что я люблю в жизни так же горячо, как рассудительных людей. Поэтому уже несколько дней я особенно любила даму, а над сэром Овэйном посмеивалась бы, если бы не было его жаль. Дама приняла мою помощь, дала обработать раны, которые ей оставили твари, и теперь уже понемногу двигала рукой. Сэр же Овэйн остался верен прижиганию, и два дня было совершенно неясно, отойдет ли в мир иной или все-таки нет. Зрелище было преотвратительное, и болело, должно быть, безумно, потому что он в конце концов разрешил промыть нагноившиеся раны. Даже попросил. Не меня, а девушку Паулу, но все равно очко в пользу современной медицины. А заживало на нем, как на собаке, нечеловечески быстро, я останавливала себя, чтобы не ткнуть его острым прутком и поглядеть, как будет зарастать. Может быть, поэтому все остальные были так спокойны, когда он чуть не валился с лошади от горячки.

Лошадь осталась одна, не лошадь даже, а боевой конь, громадная буланая скотина, которая взяла привычку фырчать посреди ночи так, что я подскакивала на месте. Когда сэр Овэйн снова обрел способность шагать на своих двоих, в седло уселась дама, и так мы и двигались – я до сих пор не понимала, куда, но надеялась, что троица не просто вышла прогуляться и провести за променадом месяцок или два.

Один раз мы вышли к дороге, меня на нее выпихнули первой, а потом выбрались и сами. Дорога лежала прямо, словно резала лес на две половины, а вдалеке над горизонтом стояла пыль. Мы спрятались в лесу, затаились, а мимо нас по дороге прошел боевой отряд. Я никогда таких не видела, но понять, что это не туристы и не торговцы, было несложно: частокол копий, громадные мечи на плечах пеших, лошади в шипастой броне – слишком дорогое удовольствие, чтобы напялить для красоты и не пользоваться. Было жарко, кто-то шел без доспехов, и почти все – без шлемов, и я смогла разглядеть этих людей. Были они чем-то похожи на напавших на нас тварей, многие безволосые, такие же плоские носы и угловатые челюсти. Какой-то совсем другой, наверное, народ, чем мои спутники.

После того, как я много дней как проклятая собирала хворост и сушняк и таскала воду, думаю, у меня есть право так их называть.

Отряд прошел, но на дорогу мы выходить не стали, а снова пробирались лесом. Что за люди, тянет в чащу, ни дать ни взять – барды, того и гляди достанут свитера и гитары и начнут петь про "всем нашим встречам разлуки, увы, суждены". Водка еще. Водки не было, но была эта странная бутыль с пахучей жидкостью, которая все не кончалась и не кончалась, хотя мы использовали уже литров пять. Ей брызгали мясо, пока жарилось, протирали мечи и ножи, капали на разломленные печеные клубни, добавляли в воду и суп, когда появился котелок, девушка Паула смачивала повязку для дамы (я научила ее, как), а сэр Овэйн вместо того, чтобы применять наружно, запрокидывал бутыль и делал по два глотка. Я попробовала однажды слизнуть каплю с ладони, а потом долго плевалась. С другой стороны, может, на нем именно поэтому все так и заживает. Ну пусть, если охота мучиться.

Я разглядывала их исподтишка, моих спутников, то и дело замечала новое. Например, что у дамы холеные руки, но они умеют держать иглу. Она сама зашивала себе платье, и не сказать, чтобы оно выглядело как новое, твари хорошо потрепали его, но, во всяком случае, получилось аккуратно. А еще она владела мечом, мне не показалось той страшной ночью. Девушка Паула помогала надеть сложную портупею и пристегнуть ножны, они прятались в юбках, но при опасности дама выхватывала оружие легко и привычно. Грациозно, думала я с уважением, поглядывая. Как грациозны движения того, кто знает, что делает, и делал это тысячу раз.

У девушки Паулы меча не было, зато был нож, которым она рубила хворост, головы рыбинам, потрошила тушки зайцев и еще каких-то местных зверьков (мясо у них было жесткое), обрезала нитки и даже окапывала вокруг костра. Больше у нее из пожитков ничего не было, она приспособила на себя седельную сумку с убитой лошади, и теперь носила там вещи дамы. Ей же помогала одеваться по утрам и раздеваться вечерами, разувала. Бережно стирала во встречных ручьях ее наряды, а свое платье торопливо полоскала и тут же вешала сушиться. А длинную нательную рубаху не снимала никогда, даже когда купалась. Вообще, она была стыдлива, я привыкла отворачиваться, когда она показывала, что хочет поправить башмак или что-то в рукаве. Что интересно, дама насчет таких вещей не переживала, оставляла одежду на бережку очередной речки и входила в воду голышом, придерживая волосы. Я, чтобы не отставать, плескалась тут же и тайком разглядывала стройную фигуру с небольшим животиком. Как у рожавших – не сходит, сколько упражнений ни делай. Я смотрела, как она моет низкую мягкую грудь, заходит в воду по плечи и позволяет девушке Пауле вымыть ее волосы, и думала, что так бы выглядели русалки, если бы населяли лесные водоемы: нагие, белые, с локонами, распластанными по воде, как нити водорослей. Запутают ими и утащат. А русалке будет прислуживать юная утопленница, которая как была до смерти скромной деревенской девушкой, так и осталась после, и даже волосы не распустила и не сняла рубаху, так и ходит в ней по дну. Носит за русалкой ее длинные косы, словно шлейф.

Сэра Овэйна они почему-то не стеснялись. А он вел себя так, словно это не три обнаженных женских тела перед ним, а три березы. Вышел на берег, зачерпнул воды в котелок, бросил взгляд, ушел. Дама даже не обратила внимания. Зато что-то долго ему выговаривала, когда он глядел, как я очищаю ссадину на коленке, задрав платье. По мне, так глядит и глядит. Я на него тоже гляжу. Мылся сэр Овэйн отдельно, после всех, а я ходила за ним не столько подглядеть, сколько проплыть до середины лесного озерца и обратно, пока он трет себя у берега пучком травы. Шрамов на нем было много, мускулов тоже. Есть два типа привлекательных мужчин: "а-ах" и "ух!". "Ах, какой" – это миловидный мальчик, которого хочется облизать и оставить у себя жить. "Ух, какой" – это мужчина, которому сразу хочется выдать диваны, чтобы двигал, тяжести, чтобы носил, опасность, чтобы защищал, проблемы, чтобы решал – потому что без этого они теряют весь лоск, вся их обветренная прищуренная мужественность становится ни к чему. Часто некрасивы на лицо, но берут не этим, а тем, что все делают уверенно и веско, от курения сигар (что само по себе очень внушительно) до скручивания вчерашней газеты, чтобы прибить муху. Мороки с этими типами много, держать дома я бы такого не стала, но от раза к разу – почему бы и нет. Или просто поглазеть, в старом кино их много. А сэр Овэйн теперь – и вживую. Тоже некрасивый на лицо, но очень, очень суровый, и зыркает иногда так мрачно, что девичье сердце так и должно заходиться. Даже у меня от подобных граждан что-то сладко пульсирует в животе. Пусть ведет своего устрашающего коня под уздцы и бряцает мечом, а больше ничего и не требуется. Я выбиралась из воды нарочно так, чтобы было видно, как он драит себе грудь, и от этого на спине ходят под кожей мышцы. Как расправляет широкие плечи, отжимает темные волосы. Со спины – идеально.

Спина была иссечена шрамами вдоль и поперек, словно его драли граблями.

Дама не одобрила, что я трусь около него во время помывки. Смотрела грозно и что-то выговаривала, я делала виноватое лицо и просила про себя и даже вслух, чтобы они меня не оставили в этом проклятом лесу, как Белоснежку, на съедение волкам. Правда, дама хмурилась и когда сэра Овэйна рядом не было, и я скоро догадалась, что она имеет что-то против плаванья. И в самом деле, я перестала пересекать озерца и заводи, и порицательные взгляды прекратились. Я почти не удивилась: чего еще ждать от мест, где платья в пол, конные путешествия, мечи и копья – обычное дело. Шаг вправо, шаг влево – тебя уже волокут на костер, наверняка я успела совершить с десяток богохульств и двадцать раз опорочить свою девичью честь. И у нас-то в некоторых странах женщинам нельзя показывать лицо, говорить с незнакомыми мужчинами и заниматься спортом, а я тут и плаваю, и все что угодно. Сплошная бездуховность.

Что они меня оставят, я правда боялась. Они пытались меня выставить еще раз, когда мы дошли до перекрестка троп. Снова дали в дорогу клубней и пучок сочной травки, которую приятно было жевать для свежести во рту и голове. Показывали направление. Я мотала головой, а потом долго тащилась за ними. Спускался вечер, и в темноте мне, как все эти дни, мерещились желтоглазые уроды. В конце концов на меня перестали махать руками, а на очередной стоянке послали, как обычно, за хворостом.

На третий день мы набрели на трупы. Деревья расступились, открыли пологий холм, а на склонах тут и там лежали в траве мертвые тела. Были это и нормальные люди, и странные, вроде тех, что мы видели на дороге, все вперемежку. Сэр Овэйн тут же снял с одного шлем, примерил. Принялся ворочать один за другим, сдирать кольчуги, прикладывать на себя. Дама ходила, перешагивала, подбирая юбки, поддевала забрала концом ножен, рассматривала лица и гербы на плащах и туниках. Девушка Паула собирала одежду и стаскивала в одно место охапками. Я стояла на вершине холма и слушала, как тихо вокруг, только шелест листвы и тонкий звон, словно это солнечный свет звенит золотисто о блестящие латы. Тихо… ни воронья, ни мух.

Ни запаха. Я наклонилась над ближайшим телом. Словно только что умер… в плече застрял топорик, кровь залила накидку, лицо застыло в гримасе – но лицо все еще человечье, не восковое, как у родных в зале прощания крематория. Я коснулась щеки паренька. Холодный. Молодой, старшеклассник старшеклассником, а уже вот что, ползучая трава обвила руки и шею, забралась в рану. Я взялась за тонкие стебли, оборвала.

Дама позвала звонко, и я встала. Выдернула из плеча мальчишки топорик, махнула для пробы. Факелом много черепов не наломаешь и ног не наотрубаешь, а топорик хорошо лежит в руке и не такой и тяжелый, похожий на туристический. Видно, воинам и самим не нравится махать пудовыми дрынами. Девушка Паула дала мне мешок, показала подержать, а сама стала складывать туда тряпье. Я поморщилась: все в крови, и мешок тоже. Обобрали этих мальчишек… Все в крови, а кровью не пахло, только летним лесом, травой под солнцем и железом. Я помотала головой и решила пока об этом не думать. Об уродцах, которые продолжали копошиться после того, как им снесли голову, не думаю же. И сейчас не буду. Здоровее останусь.

Девушка Паула завязала мешок и дала мне широкие штаны и перчатки. Перчатки оказались чуть великоваты, но терпимо, а штаны я не стала мерить до того, как постираю. Сэр Овэйн разул мертвеца, сел ему на грудь и принялся натягивать сапоги. Что-то ему не понравилось, он надел свои обратно и пошел на другой склон холма.

Дама снова крикнула, подняла за угол белое с красным полотнище. Я подошла ближе, разглядела, что красное – это не кровь, а рисунок, кабан с бивнями, как у мамонта. Дама скомкала полотнище, бросила туда, где трупы в латах лежали особенно густо, ткнула пальцем повелительно. Девушка Паула бросила мешок, достала из кошеля на поясе огниво, и скоро пламя поползло по полотну, сначала неуверенно, потом с ревом принялось пожирать ткань. Дама стояла, опершись на меч, и улыбалась. Я раньше не видела, как она улыбается, и теперь не жалела: меня продрал по спине мороз. Она стояла неподвижно до самого того момента, когда от ткани остался только черный прах. Плюнула в него, развернулась и пошла вниз по склону. Девушка Паула принялась затаптывать занявшуюся траву. Сэр Овэйн как встал спиною к огню, так и стоял с сапогом в руке, словно ему не было позволено смотреть на пламя.

Я покачала головой, помогла Пауле затоптать искры.

Мы успели уйти далеко от холма, когда спустилась ночь. Я лежала на боку, сжимая рукоять топорика, когда услышала, что кто-то встал и ходит. Приподнялась, успела заметить, как дама, держа на плечах плащ, которым укрывалась, скрылась за кустами. Я долго ждала ее назад, а потом встала и пошла следом. Остановилась, когда услышала вой. Отступила от кустов, прислонилась к дереву. Я узнала эти звуки.

Дама плакала долго, сначала захлебывалась, хватала воздух малыми глотками, а потом заскулила тоскливо, на одной ноте. Я хотела уйти, но меня словно пришпилило к месту. И не обойти куст, не положить на плечо утешающую ладонь – и не оставить. Потому что я не знаю, есть ли утешение тому, о чем она рыдает – и потому что нельзя, чтобы вот так плакали совсем одни. Пусть хоть кто-то будет рядом, даже если он прячется в темноте и шмыгнет на свое место прежде, чем стихнут всхлипы.

Я лежала без сна, гладила топорик, а перед глазами почему-то все стоял тот мальчишка-старшеклассник.

Штаны оказались мне коротки, и под платьем смотрелись на манер панталон, только без кружев и ленточек. Я выстирала их два раза, носила день, и весь день мне казалось, что от них тянет железом. Лес редел, мы то и дело выбирались на открытое место, обходили ямы, на дне которых блестела вода. Ям было много, земля перед нами лежала, словно изъеденная оспой. Где-то вода была черная, глубоко на дне, где-то – синяя от отраженного неба, высокая, где-то ее затянула ряска. В одной из ям росли ярко-желтые кувшинки, большие, с мой кулак. Красивые, как фонарики. Я присела на краю, потянулась за одной, но сэр Овэйн тут же оказался рядом, схватил за руку, вздернул на ноги. Я вырвала запястье из пальцев, потерла. Он что-то буркнул и пошел нагонять остальных, а я за ним, шепча в спину, что мог бы и поосторожнее. Больше я рвать растения не пыталась, в самом деле, глупо, откуда я знаю, что они не ядовитые? Я и в нашем-то лесу не отличу безопасную траву от вредной, не то, что здесь.

Дама ехала первой, остановила коня, когда ему под копыта лег ручеек. Вода текла мутная, дна было не видно. Сэр Овэйн оттер Паулу в сторону, снял сапоги и закатал штаны, взял коня под уздцы и повел в воду. И сам он был чем-то похож на коня, а точнее, конь на него, переставлял копыта осторожно, напряженно прядал ушами, и морда была сосредоточенная. Как у самого сэра Овэйна. Что они так боятся, это же просто ручей… провалиться, что ли? Дама держалась за луку обеими руками, застыла прямая, как свеча на именинном торте. Я скинула ботинки, а потом и штаны: свалятся, намокнут все, суши потом. Завернула подол совсем потерявшего вид платья. Подтянула лямку мешка, который мне выдали, чтобы несла часть общих пожитков, которыми мы обрастали, обирая трупы. Трупов встречалось много, особенно когда лес становился реже. Вот как сейчас. Я помотала головой, стараясь не накаркать даже мыслями, попрыгала, проверяя, удобно ли лег за спину груз. Подняла ботинки, ступила в воду. Сэр Овэйн обернулся, рявкнул на меня, ткнул пальцем в берег. Да что ж ты нервный-то такой, подумала я.

Они с дамой выбрались из ручья благополучно, везде было мелко, дно у меня под ступней оказалось песчаное. Сэр Овэйн бросил сапоги, перебежал ручей, вздымая брызги, подхватил одной рукой пожитки, второй – девушку Паулу, закинул ее на плечо и поспешил назад. Паула ойкнула, уронила башмак. Сэр Овэйн не обратил внимания, я вздохнула, вернулась, подобрала. Что, босиком ходить прикажете? Сам-то бережет свои сапожищи, и еще пару с кого-то снял. Конечно, им уже не нужна ни обувь, и плащи не нужны и штаны эти проклятые… тем, кто остался на холме. Но все равно противно. Может быть, потому мне и чудится запах с ткани…

Задумавшись, я перешла ручей, вылезла на траву, походила по ней, обсушивая ступни. Дама тронула коня, направила вдоль ручья. Ямы попадались и по эту сторону, маленькие и большие, как пруды-недоростки. Я пыталась разглядеть, плавает ли там рыба. Сэр Овэйн то и дело на меня оглядывался и покрикивал. Как будто самому не нравится жареная рыба на ужин или ушица. Я облизнулась. Мы шли весь день, становилось уже прохладно, вечер спускался, вода в ручье и ямках становилась все темнее, а мы все шли и шли. Наконец, дама остановила коня и спешилась, девушка Паула тут же принялась расседлывать, я сложила вещи под местную березу, подхватила топорик и привычно пошла подбирать хворост и рубить ветки посуше. За водой отправился сэр Овэйн, и пошел не до ближайшего водоема, хотя он был в двух шагах, а потащился куда-то в сторону деревьев на краю прогалины. Вот не жалко человеку себя, подумала я. Наступила ногой на ветку, разрубила пополам, сложила. Топорик я протерла вонючей жидкостью из бесконечной бутылки, и теперь он пах ею, а не тем, в чем был по самую рукоять, когда я его достала. Может, и штаны постирать в этом составе?

Но потом отказалась от этой мысли, и после скудного ужина решила поступить традиционно и постирать в воде. Подождала, пока спутники вымоются, чтобы не портить им воду. Купаться они уходили тоже за деревья, и я пошла туда же, чтобы сэр Овэйн на меня не рявкал и не бросал грозных взглядов. Место я нашла легко: на кусте рядом сушилось исподнее. Я присела, с подозрением тронула воду пальцами. То ли свет такой, то ли она в самом деле грязная… то ли спутники подняли муть. Я огляделась, прошла дальше между деревьями, которые были похожи на березы белой корой, стояли, как колонны греческого храма, светились, и обходить их было легко, и место я нашла быстро: прозрачный ключ, мелкие малиновые цветки по берегу, и макает в воду длинные ветви какое-то изящное дерево.

Я сначала умылась, а потом уже замочила штаны, принялась тереть. Шелковая вода шла рябью, я на секунду замерла, и она быстро разгладилась. Я оглядела свое отражение, стерла пятно сажи со щеки. Пригладила волосы мокрой ладонью, но они все равно торчали. Да, не красит меня таскаться по диким местам. Даму вот почему-то красит. Вода пошла рябью, показала перекошенное лицо мальчишки, склеенные кровью волосы липли ко лбу и шлему, глаза смотрели в небо, словно ему все еще было больно. Я с силой моргнула, потерла глаза кулаком, снова принялась комкать мокрую ткань. Наутро по даме не было ничего видно, я бы никогда не догадалась, что она плакала так долго и безнадежно, если бы не слышала. Она ходила по тому холму – словно кого-то искала. Неужели нашла? Она не остановилась ни над кем, ничью руку не держала и никого не целовала в холодный лоб, как целуют мертвых, прощаясь. Не подобрала вещей, только знамя, чтобы сжечь. Я усмехнулась. Хорошо выглядит, да, но не завидовать же ей теперь. Завидовать – дело зряшное, никогда ведь не знаешь, что за ад происходит у человека на самом деле, что у него творится внутри и через что продирается в жизни.

Вода показала лицо дамы в профиль. Я вздохнула. С таким тяжелым носом легко выглядеть некрасиво и смешно, и мало у кого получается – величественно, как выходит у нее. В осанке, наверное, дело, в том, как держит голову, в пепельной гриве, всегда убранной. В бровях… я облизнула палец, пригладила свои брови. Теперь вода показывала меня. Со штанов капнуло, пошли круги, и снова с поверхности на меня глядела дама, теперь – в тяжелой короне. На золотом обруче и зубцах горели красные камни, и вдруг замерцали глаза дамы, а я не могла отвести взгляда. Дама протянула руку, повеяло холодом, сдавило со всех сторон и не получилось вдохнуть.

Мрак расступился, но не убрался совсем, накатывал и отступал, словно хотел и не решался сжать вокруг меня огромный кулак. В ушах глухо шумело, было трудно дышать, перед глазами стояла прозрачная зелень, вплыли в поле зрения и пропали золотые искры. Пространство вокруг колыхалось, сжимало мягко и отпускало, я качалась вместе с ним. Мрак лопнул, выпуская на зеленый свет обнаженную девицу, снова объял ее и стек вниз, как мазут, остался на кончиках волос, а волосы были до самых ступней. Кожа у девицы была синяя и блестящая, зеленые отблески скользили по плечам, грудям торчком, животу… девица открыла рот, и отовсюду полилось пение.

– Я не понимаю, – выдавила я привычно. Голос мой прозвучал глухо и тоже отовсюду.

Девица задрожала, как изображение, когда барахлит телевизор, крутнулась на месте, вытянулась всем телом, свернулась кольцом, сунула ко мне плоскую змеиную голову, а я не могла отступить, ноги отнялись. Снова послышалось пение, уже другое, маршевое, от резких слов вздрагивал мрак и зеленое пространство вокруг, как желе на блюдце.

– Я не понимаю, – повторила я.

Змея обвилась вокруг моей шеи, я с трудом подняла руки, попыталась оторвать ее от себя. Чешуя была ледяная, холод забирался через ладони и через кожу в горло, тек внутрь и собирался в голове. Мрак пел.

Теперь я понимала слова.

Змея ослабила хватку, сползла с моих плеч, снова свернулась, раскрыла крылья: теперь это была птица, большая, черная, с длинной шеей. Она забила крыльями, и от нее и со всех сторон прозвучало:

– Говори, раз не боишься ходить путями, откуда не возвращаются смертные.

– Добрый вечер, – сказала я.

Птица изогнула шею, запрокинула круглую голову, раскрыла клюв, и теперь это было дерево, расколотое надвое от верхушки до середины. Листва зазвенела:

– Говори.

– Что значит "не возвращаются смертные"? – спросила я. В голове было пусто и легко, словно кончились все старые мысли, и вползали новые. Например, про то, что "не возвращаются смертные" мне совсем не нравится.

Дерево с треском развалилось надвое, и встал на дыбы вороной конь, замолотил копытами, а вместо гривы плескалось синее пламя.

– Кто вы? – спросила я. – Где я?

– Не спрашивай имени чародейки, – фыркнул конь, – чародеи не открывают имен. Ты там, куда хотела попасть.

– Неправда, – сказала я, и мрак вокруг зеленого желе колыхнулся в такт. – Я… я стирала…

Мысли стали возвращаться, я посмотрела на свои руки, не обнаружила штанов. Стало обидно, словно я потеряла что-то, что заработала.

Руки были зеленые, словно сквозь воду.

– Я утонула, да?

Конь махнул хвостом и стал рыбой, громадной, каждая чешуйка с мою ладонь. Она стала нарезать вокруг меня круги, а я едва успевала вертеть головой, чтобы уследить.

Вот и все. Вот и вся моя дорога домой. В глазах стало еще мутнее, чем прежде, я утерлась ладонью. Вот и вся моя история

– Говори, чего ты желаешь, – пробулькала рыба.

– Я хочу домой, – сказала я, всхлипнула, рассердилась на себя, сжала зубы. Но слезы катились, потому что я устала от этого мира и этой дороги. И ничего этого я не хотела и не просила, приключений там или что еще находит на свою задницу герой, который живет скучной жизнью, но способен на большее. Нормальная у меня жизнь, мне не нужны мужики с мечами, адреналин и война, чтобы почувствовать себя целой. Мной. Я устала спать на земле, жрать что придется, а иногда и вовсе ничего, если сэр Овэйн возвращался пустым с охоты. Корешки какие-то жевали… мне надоело не узнавать деревья, травы и звуки от зверья, надоело, что я не понимаю языка, и меня не понимают. Я устала шарахаться от каждой треснувшей ветки, потому что это снова могут быть лысые твари… надоело тискать рукоять топорика просто для того, чтобы почувствовать себя спокойно. Ничего этого я не хотела, и уж тем более – того холма и тех ребят на нем и под ним. Я не знала их, мне дела до них нет, но лицо это меня не оставляет. И спутников не знаю, и не просила я их, вот мне больше не о ком беспокоиться и некого жалеть…

Я села, где стояла, вокруг всплыло облачко ила. Я всхлипывала, отворачивалась от рыбы, которая гоняла хвостом ветерок и норовила оглядеть то одним глазом, то другим.

– Хочу домой, – прошептала я.

– У тебя нет дома, – сказала рыба, канула носом в дно, проросла ярким листком, набухла бутоном и лопнула, распустилась пурпурным цветком.

– Что значит – нет? Есть, – сказала я. – Откуда-то я взялась, не находите?

– Ты здесь чужая.

– А то я не знаю, – всхлипнула я, утерлась, попыталась зачерпнуть ладонями окружающее пространство, но это была не вода, хотя и колебалась и делала движения тугими. – Здесь чужая, где-то своя.

– Ты понадобилась Лесу, – пропел цветок. – Лес простирает корни глубоко… глубже, чем я могу достать.

Я вздохнула, обхватила колени. Цветок колебался, словно на ветру, то собирал, то распускал тяжкие лепестки, словно кто-то снимал его целый день и ночь, а потом пустил ускоренную запись. Я залюбовалась. Спросила снова:

– Кто вы? Очень красиво делаете.

– Смертные любили мои чудеса, – пропело дно подо мной.

– А теперь не любят?

Пространство задрожало, мрак свернулся тугими спиралями, звеня. Я не сразу поняла, что это смех.

– Теперь они боятся, но желают, как и прежде, и это их губит. – Цветок обернул листья вокруг стебля. – Я забираю их к себе.

– И что потом делаете? – поинтересовалась я. Так приятно было снова говорить, что не хотелось останавливаться, каким бы бредовым ни был предмет беседы.

Мрак прянул назад, показал опутанных водорослями людей, зеленые лица были неподвижны, и только вращались глаза. Они враз уставились на меня. Я поежилась. Сказала вежливо:

– Веселая, должно быть, компания.

Цветок вспыхнул, теперь передо мной колыхалось лиловое пламя.

– Они получили то, что заслужили! – загудело пламя. – Они приходят, как раньше, жадные, и думают, что могут просить, но получат только то, на что обрекли меня саму.

– Утопили?

Пламя вспыхнуло ярко, ослепив на секунду, и погасло. Я испугалась, что осталась тут одна, но, раздвинув ладонями темноту, ко мне вышла женщина в расшитом платье, сложила на шелках полные руки. Лицо закрывала вуаль, но декольте и плечи были видны, округлые, зеленоватые, очень гладкие.

– Меня многие любили, – сказала женщина мелодично. – Любил сам король. Один из его генералов завидовал, что он слушает моего совета. Я отказалась ворожить для него, и генерал не стерпел. – Она махнула рукой, мрак выплюнул на ил зеленое тело, оно упало ничком. Женщина наступила ему на голову. – Теперь он водит армии пескарей. Он оказался жаден, пришел через несколько лет к источнику – просить.

– Вот сволочь, – сказала я искренне.

Тело под ее ногой копошилось. Я отползла подальше. Женщина пнула его, и мрак протянул щупальца, всосал тело в себя. Я успела заметить роскошные черные усы над раскрытым, как у идиота, ртом.

– Проси, – сказала женщина. – Ты ведь пришла просить. Вы все приходите для этого.

– Вовсе нет, – покачала я головой. – Я правда просто стирала. А вы… не можете теперь выбраться отсюда?

Женщина съежилась, платье опало и скоро растворилось дымком, а под ним лежала собака, сложив на лапы длинную морду. Вздохнула громко и безотрадно, как умеют только обиженные несправедливо домашние звери.

– Жалко, – сказала я. – Правда. Есть же на свете мерзавцы!

– Проси, – проскулила собака, перекатилась на бок и на спину, снова на бок и стала лисой.

– Вы можете поднимать мертвых?

Лиса тявкнула, закричала, почти как человек. Я никогда не думала, что лисы звучат именно так.

– Я могу многое, но не все в моей власти. Особенно в Лесу.

Я тронула царапины на груди. Они почти зажили, я ждала, пока корочка отвалится сама, а то начнешь срывать – останутся пятна. Серьги я теперь прятала в мешок, на самое дно, они тоже мамины, как и кулон. Был. Мне ничего не нужно особенного, кроме некоторых вещей для души.