Текст книги "Плеяды – созвездие надежды"

Автор книги: Абиш Кекилбаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

«Есть у меня рыжая лиса; когда я отправляюсь в дальнюю дорогу, она бежит впереди меня и указывает мне путь. Сначала она привела меня на землю обетованную. Но только я успел подумать: «Вот она, земля обетованная», как лиса круто развернулась и побежала обратно. Она указала мне это место. За тем вон холмом есть ложбина, она заполняется водой. Сейчас ее заполнил табун. Пасутся кони, каких нет в нашем улусе. И там спит незнакомый путник. Он подложил под голову седло с костяной лукой, а под себя подстелил зеленую попону. Знайте – сон путника стерегут два тигра. Рыжая лиса испугалась тигров и укрылась в норе. Тигры эти – духи джигита, они поддерживают его всегда и во всем. С наступлением прохлады джигит проснется, и как только он откроет глаза, тигры тотчас же исчезнут. Подождите меня здесь, я поеду и познакомлюсь с джигитом, когда он проснется».

Взял с собой Абулхаир пять джигитов и – к Жанибеку. Тот только глаза открыл, зевает, потягивается… Разве хан – простой смертный?! Абулхаир сразу узнал Жанибека, хотя увидел его в первый раз. «А, это ты Жанибек? Откуда ты? Удачи тебе в пути!» – обнял он нашего батыра и повез к себе гостить. Неделю гостил Жанибек в ауле Абулхаира, а под конец изложил свою просьбу. И отпустил Абулхаир род таз и тагыши, отпустил! Со скотом и добром. Сам не видел, но свидетели есть: снарядил Абулхаир их в путь, словно девушку замуж отдавал!.. В общем, вернулись бии довольные. «Благодаря Жанибеку, – говорят, – наш спор решился сам собой. Конечно, мы проделали большой путь, не прочь были бы и поспорить досыта, и в спорах отвести душу, но обид у нас нет! Нет у нас обид!»

– Догадываешься, чем теперь заняты аргыны? Помогают устроиться вернувшимся братьям, – Мырзатай в красках описал Абулхаиру все, что услышал от своего нового друга.

Абулхаиру все это пришлось по сердцу. Лишь бы Жанибек и бии вернулись от него довольные. Лишь бы аргыны считали, что и Абулхаир человек не простой, с головой, к тому же справедливый.

Глядишь, Жанибек в нужный момент поможет ему на большом совете… Хотя его могут опередить другие, более шустрые да напористые. Всем, конечно, хорош Жанибек, да больно медлителен. За то время, что Жанибек гостил у него, Абулхаир пригляделся к батыру. Пока Жанибек откроет табакерку – целый аул успеет откочевать, пока положит под язык насыбай, кочевье успеет поставить юрты…

Да, не стали они еще такими друзьями, такими близкими людьми, чтобы Абулхаир мог прямо попросить Жанибека о помощи. Поэтому нужно искать к нему еще какие-то тропки. Говорят, Жанибек забывет о пище, завидя быстрого скакуна, породистую гончую и смазливую девушку. «Может, повозить его по нашим аулам, которые славятся красавицами, – строил планы Абулхаир. – А что? Слава аллаху, он посылает нашему племени несказанно красивых дочерей. Что не удалось мне, сделает за меня какая-нибудь красавица?»

Абулхаиру было ясно: надо еще раз угодить батыру. Тогда тот уж точно будет ему поддержкой на большом совете. Если Букенбай, даст бог, назовет его имя, а Жанибек поддержит его, тогда исполнится мечта Абулхаира.

События подтвердили, что его расчеты были правильными. Джунгары зашевелились в самом начале 1710-го года. Они отдохнули, отъелись на привольных, зеленых пастбищах Семиречья. Набрались сил и стали поглядывать на остальные казахские земли.

Участились набеги на казахские аулы, заполнившие своими табунами и отарами просторы Сарысу, раскинувшие белые юрты на берегах Бугена, Бадама, Арыси, Кошкар-Аты, Шаяна. Алчные джунгары охотились не только за добром казахов. Они хотели вызнать, сильное ли у степняков войско, могут ли они оказать сопротивление.

Если приближается враг, ни один казах не усидит дома. Гонцы сновали из аула в аул, из улуса в улус. Совещания аксакалов, казалось, не прекращались ни днем ни ночью, словно каждый день являлись сваты. Чем чаще случались, чем дольше длились эти сборы да советы, тем больше волновался Абулхаир… Если народ поднялся, то не успокоится пока не посадит на коней своих мужей. А коли так, возникнет необходимость в достойном сардаре – военачальнике.

Ночами он ворочался в постели без сна, вставал, ходил в темноте; на рассвете уже был на ногах, поднимал полог юрты, вглядывался вдаль в ожидании… Ждал гонца с вестью о маслихате.

На этот раз собрание созывалось не на Культобе, а в Каракумах – аксакалы опасались совещаться прямо перед носом у врага. Самым подходящим для всех трех жузов местом были Каракумы – враг далеко, свои близко.

Травы стояли по пояс, волновались, словно волны на морской глади. По склону холма расстелили радужные ковры. Хан Тауке сидел в центре, в окружении представителей всех трех жузов. Несмелые разговоры, которые велись степняками потихоньку, между собой, по углам, должны были выплеснуться на этом собрании.

– Откочуем за гору Кап! – предлагали одни…

– Разобьем врага, который послабее! Надо решить кого, – джунгар или башкир? – горячились другие.

– Покоримся джунгарам, притихнем, затаимся на время. Может, и не станут они отбирать наши земли. Успокоятся за свои тылы и нападут на маньчжур! – кричали третьи…

Абулхаир бросил осторожный взгляд на Букенбая. Огромный, как нар, Букенбай, похоже, и не собирался держать речь. Слушал других сосредоточенно, не пропуская ни слова. Уперся кулаком в колено. Что бы ни говорили, ни кричали другие, ни один мускул не дрогнул на его широком лице. Пытливые глаза под мохнатыми бровями, казалось, так и сверлили окружающих.

По правую руку от него восседал Есет. Голова его, насаженная на длинную шею, возвышалась над всеми.

Все знали: судить о настроении Букенбая можно по Есету. Чуть скривил губы Есет – Букенбай, стало быть, недоволен. Чуть хмыкнет Есет – значит, Букенбай сердится. преданными, самыми близкими друзьями были два этих смолоду росших вместе человека. Потом и вовсе породнились…

Попав в плен к джунгарам, Есет пробыл у них пять лет. Вернувшись домой не нашел ни дома, ни семьи. Джунгары напали на аул Есета, захватили его беременную жену. Она родила сына – Акмандая – уже в плену. Котайджи разомкнул по этому случаю уста: «Сын его все равно в наших руках. Вырастет Акмандай, станет джунгарским батыром, отсечет в битве голову отцу!»

Букенбай женил друга на младшей своей сестре, красавице Енсеп. Она родила Есету сына и дочь.

Рядом с Есетом расположился рыжий толстяк Балпаш, богач, каких мало в степи. Балпаш был родным дядей Есета по матери. Если Букенбай отдал другу в жены сестру, то дядя одарил его скотом.

Теперь по богатству Есет уступал немногим. И все же он молча признавал старшинство Букенбая. Всегда был рядом с ним, справа от него. Даже коня на коновязи привязывал справа от коня Букенбая.

Есет нетерпеливо шевельнулся и все замерли: сейчас заговорит Букенбай! И в самом деле Букенбай бросил в середину свою плетку – доир.

– Братья! Почему мы собрались с вами в этих зарослях, где ворам впору прятаться, а не честным людям! – голос Букенбая звучал спокойно, даже как-будто устало. Люди встрепенулись, подались вперед – к Букенбаю. Давайте задумаемся, почему мы притаились среди этого бурьяна, вместо того, чтобы сидеть на священных наших холмах, где испокон веков решались все наши дела и тяжбы?

Не от хорошей, вольготной жизни мы оказались здесь! – голос Букенбая набрал силу, звучал гневно, решительно. Сейчас не время для споров! Не бабы ведь мы болтливые, чтобы бесконечно толочь воду в ступе. Мы говорим тут с вами красивые слова, а кто из нас уверен, что в это самое время враги не налетели как саранча на наши аулы. В дни, когда враг угрожает нам, вонзает свои подлые копья в наши юрты, спорить и болтать попусту – все равно что требовать калым за потерявшую невинность девушку.

– Что же нам делать? Что ты предлагаешь? – прервали Букенбая наиболее нетерпеливые. Общее волнение нарастало.

Тауке сделал всем знак успокоиться. Недовольный тем, что его прервали, Букенбай нахмурился, выдержал долгую паузу, потом продолжил:

– В двух случаях мужчина не должен спрашивать: что же делать. Первый – когда перед ним злобный враг, обнаживший перед ним меч. Второй – когда миловидная бабенка постелила постель, погасила свет и легла рядом.

Напряженную, предгрозовую тишину разрядил смех. Смеялись охотно, до слез.

– Вот что я скажу – снова обратился Букенбай к собранию. – Некогда нам раскачиваться. Может, кто и видит, а я так нет, ослеп, наверное. Не вижу я соседей, которые согнулись бы перед нами: «Милости просим, берите наши земли, топчите нас, владейте!»

Глубоко ошибаются те, кто рассчитывает на легкую победу. Ошибаются те, кто думает, что башкиры настолько свихнулись, что просто так отдадут свою землю. Нам, которые… которые отдали свои земли джунгарам? Башкиры с могучими урусами воюют, не сдаются, так неужели от нас побегут? Да и может ли нас ждать благоденствие на чужбине, когда вы собираетесь драпать, перешагнув через прах павших наших воинов, оставив на поругание святые могилы предков? – Букенбай расправил плечи, голос его то и дело прерывался от гнева и волнения. – Я так решил: лучше я погибну, но останусь на земле отцов, не покину ее. Но пока буду жив, пусть никто не ждет от меня пощады – ни улепетывающий казах, ни опьяненный победой джунгарин. Буду сражаться, пока не переломится о врага мое копье! Я все сказал! – отрезал Букенбай и сел рядом с Есетом.

Наступила такая тишина, что стало слышно щебетанье птиц. Они будто спрашивали людей, с любопытсвтвом поглядывая на них сверху: «Что же вы приумолкли, а?»

– Что толку, воевать с врагом, которого все равно не одолеешь? Зачем погибать зря? – нарушил тишину чей-то голос.

Тауке окинул людей вопрошающим взглядом, призывая их высказаться.

Абулхаир поднял над головой камчу, бросил ее в середину.

– Братья! Нет ни одного казаха, который бы не горевал, не печалился в эти суровые дни, дни испытаний. Каждый из нас может обидеться на другого, даже на свой народ, но обидеться на свою землю, на свою родину – нет таких! Враги идут напролом ради бескрайних наших степей. Нигде не найдем мы свободные земли, где сможем обосновываться как у себя дома. Как же нам оставить такую необъятную землю, как наша?.. – Абулхаир забыл о своей обычной стеснительности, он высказывал перед всеми свои сокровенные мысли, и люди почувствовали это, внимали молодому джигиту как равному. – Есть ли на свете, существуют ли где-нибудь радушные и наивные люди, которые отдадут нам как братьям свои исконные земли? Отдадут без кровопролития. Конечно нет! Зачем обманывать себя? Почему же мы не желаем пролить кровь за нашу землю, вместо того, чтобы проливать ее, пытаясь отнять чужие земли?.. Раздаются голоса, призывающие нас покориться контайджи, сдаться ему на милость: не тронет-де он нас тогда, перебросится на маньчжур! Но если бы джунгарам не нужны были наши пастбища, разве пришли бы они сюда?.. Наша покорность не остановит их, а только еще больше раззадорит! Им нужны наши просторные земли! Потому-то они так нагло кромсают наши улусы, отхватывают их себе клочок за клочком. И еще за скотом – богатством нашим – пожаловали джунгары! – Абулхаир судорожно вздохнул и с нажимом, будто вбивая каждое слово своим собратьям в головы, отчеканил: – Мы должны разъехаться с этого великого маслихата, приняв единое решение. Во что бы то ни стало! Враги окружили нас со всех сторон. До каких пор мы будем позволять им топтать нашу землю и нашу честь?

– Враг обложил нас со всех сторон! Что верно, то верно. Ну, пошлем мы всех мужчин против джунгар. А как быть, если остальные наши недруги ударят нам в спину? Что, из жен наших да ребятишек устроить заслон, так, по-твоему? Ну, будем мы биться с джунгарами в одном месте, а что, если другие в это время кинутся, разграбят да уничтожат наши беззащитные аулы. Как быть тогда?

Люди глубоко задумались, этот вопрос, кого угодно мог поставить в тупик. Абулхаир, метнув острый взгляд на пожилого мужчину, который только что вопрошал его, уверенный, что ответа не получит, спокойно и веско ответил:

– Не кинутся. Или, думаешь, башкиры и туркмены объелись ослиными мозгами? Что, они не понимают: если джунгары сокрушат нас, контайджи не станет медлить – двинет войско на башкир и туркмен, двинет и сомнет их… Боимся джунгар не мы одни – Бухара и Хива тоже боится. Если мы хотим показать нашу силу всем, кто угрожает нам, надо в первую голову показать себя в битве с джунгарами. А побежим мы, оставим родную землю – вот тогда мы испытаем, что такое самый страшный, самый опустошительный набег. Тогда нас будет грабить всяк, кому не лень! Все наше добро пойдет прахом, все, чтобы шкуру спасти, побросаем по оврагам да лощинам. Раскачиваться нам нельзя, нет у нас времени раскачиваться да и рассуждать. Я так считаю! Больше чем восемьдесят тысяч воинов мы против джунгар выставить не можем. Ни казашка, ни джунгарка не могут родить готового с пеленок воина. Но чем дольше будем мы колебаться и медлить, тем наглее будут вести себя враги!

Абулхаир сел на свое место. Он напряженно прислушивался к тому, как люди реагируют на его слова. А они говорили все разом, размахивали руками, доказывали каждый свою правоту. Но многие склонялись на его сторону…

– Кто же в таком случае поведет войска? – долетел вдруг до Абулхаира голос Тауке.

Толпа вмиг притихла. Батыры застыли в ожидании, что кто-нибудь из собрания назовет их имя. Люди смотрели на батыров: кто же из них окажется достойным повести за собой воинов? Султаны и бии исподтишка наблюдали за людьми: уж они-то решили помалкивать! Пусть другие ломаю головы, принимают решения в столь критический момент.

Тауке переводил взгляд с одного на другого, молчаливо призывая каждого проявить мужество, взять на себя бремя решения.

С удивительной для его громоздкого тела легкостью поднялся Букенбай:

– Если три жуза благословят, то я предлагаю, чтобы знамя тех, чей клич «Алаш», поднял я, а знамя тех, чей клич «Архар», поднял Абулхаир.

Люди сначала замерли, словно пораженные неожиданностью этого предложения. Потом постепенно начали раздаваться выкрики: «Правильно! Правильно!» Жанибек сунул руку в карман, вытащил табакерку, насыпал на ладонь насыбая, и прогудел: «Правильно, конечно, правильно!» Его поддержали другие батыры: «Верное решение! Верное!»

К великому собранию с ханским словом обратился Тауке:

– Достойнейшие люди трех жузов! Предки завещали нам не ронять честь перед врагами. Будем сражаться до последнего дыхания! На кровного врага нашего вызываются повести войско Букенбай и Абулхаир. Благословит на поход Суфи Азизходжа. Три верховных бия, которых избрали с Кораном в руках три жуза, одобряют это. Теперь, по закону предков, дадим клятву верности. Пусть сначала предводители трех жузов совершат обряд.

– Да, да! Так! Так! Одобряем, одобряем! – несся мощный, согласный хор мужских голосов.

Начались беготня, суета, крики. В центре оказалась, словно спустилась прямо с неба, белая кобылица. Три батыра трех жузов опутали кобылице ноги. Суфи Азизходжа встал на колени, повернувшись лицом в сторону Мекки, и прочитал молитву, прося аллаха принять в жертву белую кобылицу. Все, как по команде, провели ладонями по лицам. После того как три бия трех жузов приложились лбами к лезвию ножа, они вручили нож Букенбаю. Тот поднес нож к шее белой кобылицы и со словами «Бисмилла!» полоснул по ней. Алая кровь хлынула струей в серебряный таз, который держали три джигита трех жузов. Люди по очереди подходили к серебряному тазу, опускали в него пальцы и мазали себе кровью лоб. Ни одна капелька не упала на землю.

После этого кровь, которая прольется в войне с врагами, будет считаться чистой и святой, как и кровь жертвенной кобылицы, пролитая во имя общего народного дела.

Когда кончился обряд помазания кровью, знатные люди трех жузов поклялись на Коране, что все казахи будут сражаться с врагом плечом к плечу, седло к седлу! Люди снова опустились на колени и вознесли молитву за победу в священной войне.

Букенбай и Абулхаир получили благословение всех трех жузов.

Абулхаиру в те минуты казалось, что от возгласов:

– «Абулхаир! Букенбай! Абулха-а-а-ир! Букенба-а-ай!» – голова его кружится вместе с небосводом, вместе с земной твердью.

Эти крики, эти возгласы до сих пор звучат в его ушах, в его сердце. Точно собрание это было не когда-то давно. Уж, почитай, лет двадцать назад, а будто происходит сейчас. Эхом разносится по всей земле, по всему небесному своду его имя: «Абулха-а-а-ир! абулха-а-и-ир!»

***

«Господи! Что со мной? Уж не схожу ли я с ума, не выдержав потрясений последних лет, печали, погони за бесплодными мечтами? Почему в ушах у меня стоит крик? Кто зовет меня? Кто взывает ко мне? – всполошился Абулхаир. Он с трудом очнулся от воспоминаний, которые поглотили его целиком. – Где я? О аллах, дома! В ханской своей юрте. Но где же Бопай? Почему нет ее на привычном месте?» – И тут Абулхаир услышал:

– Владыка-хан! – Это был глосс Бопай и еще чьи-то голоса. – Владыка-хан, владыка-хан! – доносилось до него все отчетливее и отчетливее.

Чуть не сбив плечом косяк двери, в юрту влетел Мырзатай.

– Что случилось? – спросил Абулхаир тихо.

– Вдали показались всадники, человек пять-шесть… – сообщил Мырзатай. – Спускаются с бархана…

Все обитатели ханского аула выскочили из юрт. Все, кроме хана.

Абулхаир застыл как изваяние – лишь мускулы на лице, едва заметно подрагивавшие, выдавали его волнение.

Мырзатай, который вертелся среди аулчан, между тем подал голос:

– А на том во-о-он, глядите-ка правее, башкирский тымак! Что случилось с этими башкирами? Шастают к нам чуть не каждый день? Алдарбай ведь только-только был в ауле!

– Не казах ли там сзади?

– Откуда взяться казаху среди башкир?

Абулхаир сосредоточенно прикидывал: «Зимой башкиры часто на нас нападали. Вряд ли поэтому они решились пожаловать сюда маленьким отрядом. Да и как аулы пропустили бы их ко мне в орду целыми и невредимыми?»

– Посмотрите-ка, посмотрите-ка! Казах-то к нам несется, отделился от остальных, вовсю скачет сюда!

– Остальные отстали, едут рысью! Вот чудеса!

– Ойбай, да у этого отчаянного на голове наш шумекейский тымак!

– Ну и ну! К чему бы все это, а?

– Вот те на! Это же Рысбай! – возгласы стали еще громче, возбужденнее. – Рысбай! Наш Рысбай!

«Почему он один? Где Сейткул и Кулымбет?– все больше беспокоился Абулхаир. – или белый царь оставил их заложниками?»

– Суюнши! Суюнши! – раздался чей-то радостный возглас.

«Если не все посольство вернулось, а только один человек, кто же требует суюнши – подарок за радостную весть? Есть ли разум у этих людей?» – готов был взорваться Абулхаир.

– Суюнши! Суюнши, владыка-хан!

Несколько раз Абулхаир порывался встать, выбежать наружу, но сдерживал себя. Сжал похолодевшие пальцы в кулаки, откинулся на подушку.

***

После возвращения Рысбая не было дня, чтобы кто-нибудь не примчался в ханский аул. Недавно еще унылый аул ожил, стал краше. Со всех сторон и утром, и днем, и вечером, и ночью ехали сюда нарядные всадники.

Едва завидя аул, слезали с коней, брали в руки повод и направлялись пешими к ханской орде. Когда до орды оставалось расстояние полета стрелы, гостей встречали расторопные джигиты. Подхватывали уздечки коней и вели их к коновязи. Она находилась в отдалении, чтобы до орды не долетала пыль. Когда до орды оставалась сотня шагов, ханская стража отбирала у гостей копья. В сорока шагах – сплошной стеной рослые джигиты. Все, кроме именитых биев и предводителей родов, отдавали их кинжалы и сабли. Когда же входили в орду, гости располагали лишь маленькими ножичками, предназначенными для еды, и имели в руках плети.

Отбирать ножички и плети нельзя. Отобрать ножик – все равно что объявить гостю, доля которого испокон веков хранится в любом казахском доме, что не поставишь перед ним мясистой берцовой кости.

Отобрать камчу – все равно что заранее предупредить гостя: «Не раскрывай рот, сиди и помалкивай! Есть просьба к хану – не смей ее высказывать, а вспыхнет за дастарханом спор – не вмешивайся… » Мужчина, который носит на голове шапку, который оседлал самого быстрого коня, который хочет, чтобы его уважали, прежде чем сказать что-либо на совете, обязательно должен бросить камчу в середину круга.

Не бросив предварительно камчу, может заговорить пастух или слуга. Знающий же себе цену мужчина не разомкнет уста. Отобрать у него камчу – значит бросить ему в лицо оскорбление: «Ты бродяга, недостойный уважения!» Может ли быть для мужчины оскорбление страшнее? В тысячу раз лучше швырнуть свой тымак в золу, надеть на голову вместо него бабьи штаны, повесить на плечо хулую суму и пойти собирать кизяк!..

Нет для казаха никого дороже и почетнее, чем гость, который повернул коня к твоей коновязи, пожаловал к тебе, именно к тебе! Словно под беспредельным этим небом исчезли все аулы, кроме твоего, погасли все очаги, кроме твоего.

В ауле тюре, особенно в ауле хана, каждый казах старался как только мог показать себя. Так повелось среди казахов: хочешь узнать, кто ты в глазах людей, остановись в доме тюре. Войдешь к хану с ножиком и камчой – стало быть, ты ему ровня. Можешь явиться в ханский аул с гончими псами да со свитой – значит, простой народ перед тобой быдло, а ты сам почитаем в степи знатными, именитыми людьми.

Слуги помогали гостям сойти с коней, родные хана провожали к орде, сыновья хана встречали их с поклоном и, подняв полог юрты, вводили в нее.

Просторная ханская юрта была полна съехавшихся со всех уголков степи известных людей. Побеседовав с Абулхаиром, гости направлялись в юрты, поставленные специально для них…

Среди тех, кто сновал среди ханских слуг, был Итжемес. Он радовался каждому новому всаднику, когда тот едва заметно точечкой появлялся на горизонте. В незапамятные еще времена пророк провозгласил, что гость свят и приносит с собой счастье.

Любой казах убежден, что в доме, где не переводятся гости, не переводится достаток. Любой человек, удалившийся от своего дома, гость. И кто бы он ни был – батыр или бродяга, если удалился на сорок шагов от дома, стало быть, он бедняга, которого нужно приветить и пожалеть. Кто же он еще, как не бедняга, если перед ним не стоит еда, над головой у него нет крова, под ним – постели, на нем одеяла! Все гости-бедняги, а всем беднягам причитается доля от бога. Тот, кто поскупится, не поделится ею с гостем, – тот не человек, скряга, последний грешник и на этом свете, и на том. Казахи разбросаны по степи, что перепелиный помет. Пропадет ли скот, заболит ли голова у казаха, вырастут ли сын или дочь, преставится ли старик или младенцу исполнится сорок дней, станет ли казаху скучно, надоест ли пялиться на горизонт и пролеживать бока и отсиживать задницу – любой причины достаточно, чтобы оседлать коня и поехать куда-нибудь. Главное – отправиться в путь! Сколько их, бедняг, обретается в степи!..

Казах не имеет право быть жадным. Сегодня ты пожадничаешь, завтра сам натолкнешься на жадюгу-грешника, а значит, и на непочтительность! Как же казаху не быть гостеприимным, не почитать, не ублажать гостя!..

Кому-кому, а Итжемесу, который после почти года скитаний в степи попал прямо в ханскую орду, – это известно.

Однако гостеприимство хана нельзя сравнить ни с чем! В ряд над очагами выстроились огромные казаны. Какой не откроешь, в каждом – мягкое, нежное, тающее во рту мясо барашка, бульон с янтарными кругами жира. Запах идет такой из этих котлов, будто сунул нос в райский сад… Бурдюки с кумысом – гладкие, полные! Вот-вот, кажется, лопнут!

Щедрость, с которой в ханской орде ублажают, угощают прожорливых гостей, в состоянии оказывать не каждый. «Ханом тоже быть нелегко», – думал про себя Итжемес, и в душу его прокрадывалась невольное сожаление, что столько добра исчезает на глазах, поглощается жадными, ненасытными ртами. Сердце у него екало каждый раз, когда ловкие джигиты уносили в юрты блюда с угощением. Ему казалось, что не отыщется на свете ничего более заманчивого, чем чаши и блюда с дымящимся ароматным мясом.

Когда у казанов распоряжался Мырзатай, он не забывал Итжемеса. Перепадал Итжемесу кусок казы величиной с ладонь и жирненький кусок курдюка. Когда же Мырзатая сменял Байбек или еще кто другой, они гнали его вместе с псами подальше, да еще приговаривали: «А ну, брысь отсюда! Гостям не хватает, а тут еще вертится всякая шваль под ногами!..» Итжемес в душе костил Байбека вместе с его праотцами и праматерями за черствость; удивлялся, что безродный этот Байбек бережет ханское добро как свое собственное.

Итжемес понимал, что ему ничегошеньки не достанется, когда у котлов хозяйничает безжалостный Байбек, но не уходил, неотрывно следил за каждым движением поваров и джигитов, носивших гостям мясо. Глотал слюнки, когда чаши и блюда исчезали в разверстых, точно пасти дракона, в дверях белых юрт.

Здесь, в ханском ауле, Итжемес узнал и увидел много такого, о чем раньше понятия не имел. Ничего не делалось здесь просто так. Все было исполнено особого смысла и значения. Все! Даже то, где и как посадили человека за ханским дастарханом. Вообще оказаться за столом хана – высокая честь: это все одно что тебя властью наделили. Взять, к примеру, Рысбая. Раньше он был одним из тех, кто находился на побегушках у хана. Теперь его все на руках носили, будто он горы свернул. Раньше вместе с другими гонял на базар продавать ханские табуны, вернее – помогал гонять. А теперь – оказался у Абулхаира за дастарханом, хан накинул на него парчовый халат, не отпускал от себя и заставлял повторять для гостей рассказ о Петербурге, о тамошних чудесах, о блеске и богатстве русской столицы.

Отныне Рысбай определенно крепко сел на коня! Высоко взошла его звезда!

Ночами Итжемесу снился один и тот же сон. Скачет он к ханской орде и просит у хана суюнши. Абулхаир набрасывает ему на плечи парчовый халат, приглашает на большой совет. А там восседают самые уважаемые и знатные люди в степи! Ему подносят чашу с кумысом! Ставят блюдо, где горкой уложены кушанья, причитающиеся почетным гостям. Он готов очистить его до донышка, да опасается: вдруг испачкает жиром рукав своего парчового халата!..

Итжемес бормотал во сне: «О аллах, помоги мне!»

***

Опустело место, где все лето находился ханский аул, поблекло, словно высохшая овчина.

Длинное пестрое кочевье отправилось в конце августа в путь. Дыхание осени доносилось до людей колючей стужей, сердитым ветром, паутинками инея, сверкавшими на травах серебром по утрам.

Детей усадили в сундуки и навьючили сундуки на бока верблюдов. Ребята дрожали от холода, однако не хныкали, захваченные новыми впечатлениями.

Бледневшее летом на горизонте марево исчезло, будто его и не было никогда. Два дня моросивший неторопливый, задумчивый дождь омыл травы. Подняла свои ушки полынь, вчера серые, безжизненные холмы снова покрылись зеленью. Ложбины тут и там блестели свежими травами, как озерная гладь.

Небо сияло голубизной. Воздух был чист и прозрачен. Дышалось легко и свободно.

Бодро шагали, взбирались на гривы холмов рыжие атаны и черные дромадеры. Нагруженные до отказа сундуками, юртами, коврами, детворой, верблюды являли собой нечто яркое, разноцветное – то ли гора движется, то ли холм, то ли великан. Резвились, наперегонки скакали вдоль кочевья кони-двухлетки.

Все, на что не глянешь, радовало глаз, волновало сердце первозданной красотой. И, казалось, нет и не будет ни конца ни края этой радости, этой свежести, этой чистоте.

И, казалось, нет и не может быть на земле вражды, крови, злобы, а есть одна доброта, свет и любовь друг к другу…

Даже псы, которые метались, рвались вперед, будто подгоняя медлительных верблюдов, лаяли встречаясь с другими кочевьями, так, словно приветствовали своих четвероногих собратьев, радовались встрече.

Абулхаир обогнал кочевья вместе с большой свитой. Он был весел, оживлен. Глаза блестели, победно топорщились усы, рука с камчой ласково щекотала серого красавца коня.

Джигиты из его свиты были оживлены и веселы, настроение хана передалось им. Они говорили без умолку.

– О аллах, день-то какой выдался!

– Если уж везет, так во всем везет: и в делах, и с погодой, и со здоровьем.

– Все сбудется! Все свершится как нужно, если на то будет воля аллаха!

Хан молчал, покоренный красотой земли и какой-то беззащитностью ее…

Впереди Мантюбе. С одной стороны от гряды тянулась цепочка озер. С другой, где плавно, пологими уступами холмы снижались, – заросли темного житняка и белесого кустарника. Один холм торчит, как грудь кормящей матери. С него вся округа просматривалась как на ладони. Кто, куда и откуда едет – все перед глазами. Тем, у кого коварные, нечистые помыслы, спрятаться нельзя, нет оврагов и щелей.

В синей дали на западе бледнеет горб Кызылайыра, темнеет гора Кабанкулак, похожая на черного, роющего рылом землю кабана… На севере вздымаются ввысь обрывистые скалы Темпе. Там, где Тургай блестит, словно круп тучной кобылицы, покатая возвышенность Каракудук. На юго-западе лежит продолговатый, похожий на коровий язык остров Каракуга.

Ханская орда ни раз останавливалась на Каракуге. Абулхаир любил это место не только за редкую красоту, обильные воды и зеленые пастбища. Сюда к его кочевью можно было добраться лишь по узкому как лезвие ножа перешейку. Никто не мог проникнуть на Каракугу незамеченным или непрошенным.

Сейчас для Абулхаира были особенно важны оба эти обстоятельства: безопасность и красота. Каракугу можно было не стыдясь показать царскому послу: «Вот они, мои угодья! Травы – шелк. Речной тростник – мед. Днем и ночью на озерах плещутся гуси и утки. Играют сазаны, щуки и лещи. Земля обетованная наяву, какой ее воспевали в древних дастанах: «Рыба там встает на хвосты, что жеребята на дыбы, лягушки кричат, что лебеди!..»

Когда Рысбай вернулся от русских со счастливой вестью, Абулхаир гонял своих джигитов в разные концы, чтобы они отыскали место, где можно было бы достойно принять почетных гостей из Петербурга. Наконец выбрал это место.

Абулхаир загадал: если удастся договориться с русским послом, все подножье холма он покроет очагами, на вершине постелет самые дорогие ковры, такой устроит пир, что Мантюбе можно будет переименовать в Майтюбе. Отдохнет с гостем, проделавшим долгий путь, чтобы решить дело особой важности. Устроит охоту – и не одну, и праздник – тоже не один.

Абулхаир был доволен: он не ошибся в своем выборе. Он уже прикидывал, где поставят юрты, где расположат кочевья гостей. Ханская орда раскинется в Каракуге. На солнечном склоне Мантюбе хан устроит посольство белого царя, да так, чтобы видеть его постоянно. Никому не позволит он приблизиться туда. На равнине вокруг холма тоже разместит людей. Тогда русское посольство окажется под охраной не только караула, обязанного находиться на посту и днем, и ночью, но и под охраной всех аулов.