Текст книги "Плеяды – созвездие надежды"
Автор книги: Абиш Кекилбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)
Первым уловил момент, когда груди Мариам округлялись, а тело стало наливаться, проклятый туленгут Байбек. Все батраки и рабы из ханской ставки страшились этого человека с огромным крючковатым носом, красными глазами и нависшими, широкими, как крылья беркута, бровями. Он всегда был мрачен, груб и зол.
Однажды Мариам собирала в овраге кизяк. Откуда-то, словно призрак, возник возле нее Байбек, подхватил на руки вместе с мешком и потащил в кусты. Сделав свое черное дело, он удалился, мурлыкая под нос веселую песенку.
Мариам лежала в кустах, ощущая боль во всем теле, ошеломленно глядя в небо, не понимая до конца, что с ней произошло. Она долго лежала, потом с трудом встала и подняла расплющенный мешок с кизяком. Словно жалея, что труд ее пропал даром и кизяк погублен, а на самом деле осознав наконец, какое страшное насилие было совершено над ней, Мариам опустилась на колени, закрыла лицо руками и зарыдала. Она плакала, сотрясаясь всем телом, но слезы не приносили ей облегчения.
С тех пор пролетел год. По ночам Мариам преследовал отвратительный, омерзительный запах Байбека. Ее всю переворачивало от этого запаха, но он никак не исчезал из ее памяти. Она содрогалась от брезгливости и ненависти. Не давал он ей покоя и здесь, в землянке, будто бы перекочевал сюда вместе с нею.
Первые ночи она не спала, пугалась каждого шороха. Она с ужасом ждала, что этот запах ударит ей в ноздри, погубит... Но парень, свернувшийся в комок, как сиротливый ягненок на постели у порога, лежал по ночам не шелохнувшись. Мариам не верила своему счастью, поражалась, боялась и ждала. Какие-то смутные желания, дремавшие в ней до сих пор, какое-то неизвестное прежде волнение начали просыпаться в ней. Она стала подглядывать по ночам за Итжемесом и все изумлялась: кто бы мог подумать, что бывают и такие мужчины. Лежит неподвижно, не шелохнется, будто нет поблизости женщины. Она-то считала, что все они развратные и наглые и только и ждут момента, чтобы совершить над женщиной насилие. Может, он просто боится Байбека? Но если тот – мужчина, разве этот – не мужчина? Почему боится гнева и злобы ненавистного туленгута?
Но ей было нужно, чтобы Байбек злился и ревновал! Сама она не в силах была отомстить ему. Отомстить за нее может мужчина. Этот, что находится тут, с ней рядом. Почему же он медлит? Неужто не понимает, что завтра у них могут отнять свободу, которой они пользуются здесь.
Мариам ждала мучительно и нетерпеливо, совсем уж отчаялась и потеряла надежду, когда однажды ночью Итжемес приблизился к ней и обнял ее. Стена между ними с того самого мгновения была сокрушена навсегда.
Спустя месяц к ним наведался длинный слуга, который их сюда привез. Он с ухмылкой поглядывал на Мариам и на Итжемеса, хитро щурил глаза. Когда Итжемес вышел за водой, он нагнулся к уху Мариам и прошептал:
– Сияешь как луна... Отчего бы это? Да-а-а, огорчится туленгут, расстроится... Пока мы обнимаем сухопарых да тощих баб в ауле, этому недотепе бог послал ласкать бабу, белую как яичко...
Обычно Мариам заливалась краской от одного только мужского взгляда. Сейчас даже бровью не повела, ничуть не смутилась, лишь усмехнулась в ответ. В душу жестокого насильника-туленгута, знала она, теперь попадет адский огонь. И пусть душа его сгорит от зависти, как сало на сковородке!
Вскоре в их землянку примчался Байбек. Взглянул на Мариам и замер. Долго стоял, вперив в нее взгляд, в котором были и смятение, и злоба, и что-то похожее на восторг и удивление... Потом сделал Итжемесу знак выйти вслед за собой.
Через некоторое время послышался удаляющийся стук копыт. Итжемес не появлялся и Мариам вышла наружу. Итжемес лежал на земле, лоб и щеки у него были в крови: след туленгутовой камчи. Мариам захлестнула жалость, глаза ее наполнились слезами. Итжемес вдруг улыбнулся ей, робко и ласково коснулся ее ладони.
Каким был тот день для Итжемеса, известно ему одному. Но Мариам была переполнена радостью: это был день ее торжества. Под ногами у нее оказалась грудь надменного и жестокого наглеца, который желал попирать всех и каждого, хотя сам обретался у чужого порога. Это был день, когда остыл ее гнев, исчезла жажда мести, жалившая сердце как скорпион.
День, когда она поняла: Итжемес ей дорог.
Спустя неделю-другую Мариам начало подташнивать, она не могла глядеть на пищу. Итжемес места себе не находил, видя, что она крошки в рот не берет, мается от головокружения и слабости. Он суетился, искал хоть что-нибудь, что помогло бы Мариам. Все заросли обшарил, но напрасно: дикие степные звери еще не вернулись из южных сторон, а целебные травы не успели вырасти.
Как-то в сумерки опять появился длинный. На этот раз он привел с собой коня и верблюда. Остался на ночь, а утром обыскался – никак не мог найти свой кожаный пояс. Итжемес решил помочь ему и обнаружил пояс под подушкой Мариам. От пояса осталась половина... Мариам не знала, куда от стыда глаза девать. Длинный достал из табакерки насыбай, подложил под язык и загадочно промычал:
– М-м-м...
Навьючив нехитрую свою поклажу на коня и верблюда, они отправились в путь. Длинный привез Итжемеса и Мариам к месту, где ханский аул собирался стричь овец.
– Непохоже, чтобы эту русскую подпустили теперь близко к аулу, пока там находится посольство. Так что куковать вам тут долго, – сказал длинный слуга Итжеме-су. – Она, твоя-то, неспроста грызет сыромять. Наверное, понесла. Жди, через пару месяцев вздуется у нее живот. Тебе тогда никакой топор усы не отрубит, а? Возгордишься, наверное, до небес?
***
Калмыцкий посол Мунке и его люди уже полмесяца томились в ауле хана Абулхаира. Совсем извелись в ожидании ответа на письмо тайши. Доржи и Лобжи затихли, притаились в своем улусе в ожидании того, что предпримет Абулхаир. В стане противников хана было тихо.
В последние дни мая на горизонте показались всадники – их было не менее сорока. Они не свернули в ханский аул, а сразу направились к послу.
Опытный глаз аулчан распознал в них аргынов – об этом говорили посадка всадников в седле, то, как они держали камчи. Хану донесли, что проехавшие мимо всадники – шакшаки из рода аргынов, шакшаки, которых прозвали смирными. Однако в последнее время их трудно было назвать смирными. Чем грознее шла слава об их предводителе Жанибеке, тем важнее и смелее стали держаться мужчины из аула Жанибека.
У Абулхаира в глазах потемнело. Что же это такое? Его аул всегда общался с шакшакамм. Летом, когда Абулхаир перекочевывал на берег Сырдарьи, шакшаки выезжали ему навстречу с кумысом и молодыми ягнятами. Если же их кочевье проходило мимо ханского аула, шакшаки еще издалека слезали с коней и в знак уважения шли пешком.
Сейчас эти зазнайки будто не хотят знать ханский аул! Проезжают мимо, даже не взглянув в его сторону! Где же уважение, которое испокон веков существует между родами, кочующими по соседству? Почему они ведут себя так вызывающе? Жанибек, правда, еще не высказал своего отношения к делу Абулхаира. Судя по тому, как гордо шакшаки проехали мимо, он не склонен его поддерживать... Что же тогда Жанибеку понадобилось у посла? Или хочет подчеркнуть, что отныне хан для них – никто. Могут не заметить, пренебречь, оскорбить, вот так вот проехав мимо ханского аула!
Абулхаир сцепил пальцы рук так, что они побелели. Мырзатай молча поднялся, словно прочитал его мысли. Раздался топот коня, поскакавшего в сторону посольства.
«О аллах, что же это такое? – хан задыхался, словно ему накинули на горло волосяной аркан. – Если Жанибек встал на сторону Самеке и других моих врагов, это означает только одно – мое влияние, моя власть подходят к концу. Враги открыто пренебрегают мной и Букенбаем! Чует мое сердце, теперь их главная цель – переманить посла в улус Жанибека. Теперь все зависит от господина Мамбета. Как он поведет себя? Если он поддастся на уговоры потомков Жадика, то наткнется на нож, едва покинет пределы моего улуса! Мне уже терять нечего!
А кровавый тот нож будут вынуждены принять на себя мои враги! Будь что будет! Нет больше сил моих ждать, надеяться, уповать на что-то. Всё, не могу больше, не могу – сколько можно?! Нет, не видать моим врагам ни милостей русской царицы, ни трона, нет! Пусть на них падет кара, пусть их постигнет участь, которую они уготовили для меня! Я ни перед чем не остановлюсь, чтобы помешать им! Весь свет переверну, но потомки Жадика торжествовать и праздновать славу не будут!»
Вместе с этими страшными мыслями, вместе с бурей в душе, как ни странно, к Абулхаиру пришло успокоение.
***
Улеглась пыль, поднятая сорока всадниками из Среднего жуза. Куда-то исчезли русские и башкиры, сновавшие по одинокой тропе между посольством и ханской юртой. И лишь Костюков, как обычно, шагал по ней в полдень к аулу, а в сумерках – домой.
Сергей заходил теперь к Зердебаю в надежде увидеть не только его самого. Едва переступив порог, он начинал потихоньку озираться по сторонам – вдруг покажется красавица Торгын? Если он видел ее, то не в силах был сдержать улыбки, скрыть радость. Торгын привыкла к нему, перестала дичиться. Сердце подсказывало ей, что этот нескладный парень не сделает ей зла. Как-то Сергей подарил ей зеркало и расческу. Девушка стала прихорашиваться, часто в него заглядывать. Раньше она выглядела такой же неряхой, как и ее мать, а теперь... Едва освободившись от домашней работы, Торгын рылась в материнском сундуке и, доставая то одну тряпицу, то другую, ловко прилаживала их на себе. И двигаться, ходить стала иначе – будто постоянно ощущала на себе чей-то взгляд. Приятный для нее взгляд.
Торгын похорошела, расцвела как чудесный, редкостный цветок. Когда ее огромные лучистые глаза останавливались на ком-нибудь, у того сладко замирало сердце. Сергей прямо-таки немел, взирая на ее красоту.
Стал чаще захаживать в лачугу Зердебая ханский пес Байбек, появлялся под любым предлогом: то ханша Бопай послала, то родственница или родственник самого Абул-хаира. Каждый раз, когда в его доме показывался этот неприятный, страшный человек, у Зердебая холодели руки и ноги...
***
Посланец Среднего жуза шакшак Букенбай сообщил Тевкелеву, что традиционный сбор казахских биев ввиду особых обстоятельств не состоится. Казахи ожидают нападения со стороны калмыков, пояснил он, а потому каждый улус должен быть в состоянии боевой готовности, чтобы отразить нападение. Сообщил также, что приехал пригласить Тевкелева перебраться в Средний жуз, где ему и его людям будет спокойнее и безопаснее.
Тевкелев насторожился, но, чтобы скрыть это, выразил поначалу удивление, что его гость тоже зовется Букенбаем, как и знаменитый во всей степи батыр и его близкий друг.
Гость ответил ему:
– Не удивляйтесь. У нас много людей с таким именем. Например, даже среди аргынов, у канжигалинцев, тоже есть известный человек по имени Букенбай.
Тевкелев улыбнулся и после небольшой паузы произнес:
– Посольство осталось, откровенно говоря, почти без коней и верблюдов. Так что нам не на чем перекочевывать в столь дальние края. Но, – добавил он с невинным видом, – если бии из Среднего жуза сами пожалуют сюда, чтобы присягнуть на верность России, я встречу их с распростертыми объятиями...
Они разговорились. Тевкелев узнал, что гонцы от Лобжи и Доржи наведались и в Средний жуз и там тоже сманивают людей в поход против Церен Дондука и русских. Тевкелев объяснил шакшаку Букенбаю всю нелепость поведения калмыцких тайши, нагнал на него страху за последствия, которые неотвратимо на них, казахов, обрушатся, если только они поддадутся уговорам калмыков.
Взвесив все, что сказал ему русский посол, шакшак Букенбай отправил нескольких своих джигитов в Средний жуз с наказом: «Не слушайте калмыков! Пользы не будет – один вред!» Сам же остался у посла погостить, после чего не спеша отбыл назад.
Вскоре события начали разворачиваться одно за другим. Тевкелев едва успевал заносить их в свой дневник.
К Тевкелеву прибыл посланец сибирских башкир с жалобами на казахов, что те прямо-таки одолели их барымтой. Ему также наказали, чтобы он узнал, в каком положении находится сам посол? Если казахи так нагло ведут себя, может, они и посла превратили в пленника, терпящего унижения и невзгоды?
Наезжали посланцы от его врагов и к Абулхаиру. Угрожали ему разными карами, если не отдаст им в руки русского посла.
В июне хану стало известно, что его враги затевают набеги на калмыков, чтобы тоже настроить против него.
Посовещавшись с Букенбаем и Абулхаиром, Тевкелев со всеми возможными предосторожностями отправил через Уфу письмо предателей тайши государыне-императрице.
В конце июня прибыл Улан-ходжа – главный пир верхних каракалпаков. Он выразил готовность принять российское подданство и отправиться с соответствующей миссией в Петербург. Сказал прямо и откровенно, что он представляет народ бедный, малочисленный – их-то всего тридцать пять тысяч дымов. Нет у них городов, пашут землю, сеют зерно...
Немногие оставшиеся верными Абулхаиру люди привозили сведения о том, что во враждебном стане идет возня и что там собираются вновь грабить и разорять башкир. Разве останутся равнодушными к этому башкиры? Тоже ведь начнут в отместку угонять скот...
Девятого июля из Уфы возвратился мырза Кудайназар, благополучно проводивший туда башкир, вызволенных некогда из каракалпакского плена. По дороге домой он останавливался в разных аулах и со смаком повествовал там людям о том, как хорошо и уважительно встретил его уфимский воевода Кошелев, как щедро одарил его. С восторгом рассказывал, каков есть город Уфа и сколько там всяких диковин и какое у русских сильное войско. Ясное дело, что слова его одних радовали – таких было мало, других повергали в страх и уныние.
В июле же Абулхаир получил тревожную весть о том, что тридцатитысячное войско джунгар готовится к походу на казахов. А в августе – о том, что между джунгара-ми и казахами была битва. Казахи ее проиграли, понеся большие потери. Людская молва, правда, охотно увеличивала потери.
Невидимые, тайно расставленные силки стягивались все туже и туже. Сношения с Уфой прекратились, стали невозможными: на пути непроницаемой и враждебной стеной выросли не поддерживающие хана роды Младшего и Среднего жузов.
Тевкелев расстался с мыслью привести к присяге еще кого-то из казахов. Он стал подумывать о том, как унести ноги из этой взбесившейся злобной степи. Сначала следует позаботиться о своей свите, обо всем посольстве, исхитриться и отправить их в Уфу. Самому же спасаться бегством в последнюю очередь, может быть, в одиночку. «Тайно, темной ночью, боже, как преступнику какому-нибудь!» – с отчаянием вздыхал он.
Угроза его жизни стала реальной. Тевкелев чувствовал это всем своим существом...
Вместе с летом ушли и путники, и вестники, прекратилось какое-бы то ни было движение в сторону ханского аула и посольства.
Над угрюмой степью простерлось свинцовое небо. Ее поглотила тишина. Царило полное безлюдье, будто все вымерли, исчезли с этой земли.
Однажды в юрту посла влетел пулей радостный Юмаш:
– Господин посол, там, там, с севера движутся два всадника!
В соседних юртах слышались оживленные голоса: боже, подумал Тевкелев, как люди истомились от неведения и одиночества!
Гости важно прошествовали в ханскую юрту, попили не торопясь кумыса, переглянулись, и один из них изрек холодно и твердо:
– Вчера собирались предводители родов. Они постановили не отпускать отсюда никого из русских и башкир. Когда придет пора, они отбудут вместе с господином послом.
С тем и уехали.
Тишина, которая томила людей, которую они проклинали, показалась им теперь раем.
***
Единственный человек в посольстве оставался безмятежным и не изменил своих привычек. Это был Сергей Костюков. Каждый полдень шел он по тропинке к ханскому аулу.
В ауле из-под полога каждой юрты выглядывали испуганные люди. Но и здесь был человек, который казался спокойным, кто с утра до ночи занимался своим делом – сам и кузнец, сам и ювелир, сам и мастер по дереву. Зердебай знал, что в каждом доме люди приглушенно переговариваются, со страхом обсуждают, что же ждет их завтра. Чем кончится эта наводящая ужас тишина. Зердебай старался помалкивать, не участвовать в этих разговорах. Его поддерживало сознание, что он необходим людям, и всегда, даже если с неба стеной повалит снег или потоп обрушится на землю, будет им нужен.
Зердебай волновался лишь, если в урочный час не показывался Рыжий Верблюжонок – очень он привязался к парню. А увидит его на своем пороге – улыбнется и, довольный, продолжает свою работу.
Сергей стал молчаливее, сосредоточеннее, меньше задавал вопросов, зато часто бросал взгляд на дверь, будто ждал кого-то. Хмурился, когда, скрипнув створками дверей, появлялся туленгут Байбек. Байбек вел себя как-то странно, точно человек, потерявший верблюда и явившийся к тому, кого он подозревает в краже: ничего не говорил, не спрашивал, а только зыркал вокруг глазищами. Чуть посидев, бесшумно исчезал.
Мастер Зердебай суровел, весь напрягался, когда появлялся этот серпоносый проходимец; вздыхал облегченно, когда тот уходил. Знал Зердебай, чего хочет эта скотина: крутить мозги девкам да молодкам из бедных семей – привычное занятие для ханских прихвостней...
Торгын стала редко показываться на глаза не только туленгуту, но и отцу. Все прихорашивалась, наряжалась! «Вчера еще была ребенком, а нынче не расстается с зеркалом. Эх, время-то летит, и дочка взрослой стала, невестой, – вздыхал Зердебай. – Лицом дочка пошла в мать – та тоже в молодости была красавицей – да вот, во что превратилась, ох-хо-хо-хо... Характером в меня, сдержанная, не умеет сидеть сложа руки. Вода и топливо в доме на ее плечах. И за скотом она ухаживает, отгоняет на пастбище и пригоняет – всё она. Кизяк собирает и саксаул – торба всегда у нее на плече. За целый день ни разу не присядет, дома почти не бывает – всё в хлопотах. Росла подвижным ребенком, выросла славным человеком. Если не считать того, что аллах сделал ее немой, нет у нее недостатков!» Каждый раз, когда Зердебай смотрел на свою единственную дочь, его охватывала неизъяснимая печаль. Чтобы дочь не почувствовала этого, он улыбался ей и продолжал стучать-постукивать своим молоточком.
Рыжий Верблюжонок каждый вечер ждал возвращения Торгын. Едва завидев, хватался за бумагу и перо, начинал рисовать. На бумаге все яснее и яснее проступало прекрасное лицо Торгын. «Какие они молодые, забавные! Глянут друг на друга, кровь у обоих к лицу так и приливает! Какие оба чистые, честные, наивные!» – умилялся Зердебай.
Однажды Сергей так и не дождался Торгын. Грустно попрощался с Зердебаем и отправился домой. По пути все оглядывался, не покажется ли девушка с мешком за спиной. Ноги у него сами повернули назад и повели неизвестно куда.
Вывели в степь, к глубокому оврагу, на дне которого веяло сыростью. Наверное, промелькнула в голове Сергея мысль, здесь где-то поблизости есть родник. Путь ему преградил огромный валун. Сергей обогнул его и очутился на крошечной полянке, обрамленной со всех сторон зарослями чия... Послышался легкий треск, как будто бы овцы бродили в кустах. «Может быть, удача мне благоприятствует? Может, здесь пасется скотина Зердебая?» – затрепетало у Сергея сердце. Фыркнул конь, слегка звякнула уздечка. Костюков спрятался за ближайший куст и стал всматриваться – не покажется ли кто. Он увидел лошадь с длинной гривой и длинным хвостом. Ноги ее были опутаны, уздечка не снята, седло на месте.
Костюков удивился и немного растерялся: как ему лучше поступить – дальше идти или возвращаться? Он собирался повернуть назад, но тут прямо напротив раздвинулся куст и оттуда вышли мужчина в светлом чекмене и женщина в длинном платье. Они двигались обнявшись, тесно прижавшись друг к другу. Потом мужчина распутал лошади ноги и поцеловал на прощанье свою спутницу. Женщина молча помахала ему рукой.
Костюков дождался, когда они отойдут подальше, скроются из глаз. Он был смущен и вместе с тем заинтригован: кто они, этот мужчина и эта женщина? Что они делали здесь, почему встретились вдали от людей, тайно? Он вернулся к своим, когда солнце уже садилось. Не вытерпел и перед сном поведал обо всем Цапаеву. Сидор раскатисто загоготал:
– Господи, разве не ясно, чем занимаются баба и мужик, оставшись вдвоем в безлюдном овраге или в шалаше? Неужто тебе невдомек, парень, а? Вот уж воистину —святая простота!
Задетый этими словами, Сергей со смехом отвернулся от Цапаева, поклявшись себе никогда ни о чем ему больше не рассказывать.
Пожалуй, сентябрь оказался самым невыносимым для Тевкелева месяцем. Воистину в сентябре посол чувствовал себя волком, попавшим в капкан: вой – не вой, никто не поможет.
В посольство путь был отрезан от всего белого света. Для людей, его составлявших, это было существование, а не жизнь, сплошные мытарства, как у собаки, проглотившей иголку...
Люди томились, ожидая возвращения на родину. Только о том и говорили, только о том и мечтали, чтобы целыми и невредимыми унести ноги домой.
За весь месяц Тевкелева посетили лишь послы Церена Дондука. От них он узнал, что Доржи все-таки развязал войну с Цереном Дондуком – посадил весь свой улус на коней и совершал набеги и вылазки. Зажженный Доржи пожар перекинулся и на казахские степи. В каждом ауле, подчиненном султану Батыру, были оседланы все кони. Казахи никогда просто так среди бела дня не седлают коней: стали все чаще совершать набеги на русские поселения по берегам Тобола и Яика...
В октябре до хана и посла дошла еще одна плохая новость: к казахам явился некий Булек – посол Доржи и Лобжи. Булек не уставая твердил казахам: «Если у вас осталась хоть капля разума, не слушайте Абулхаира и Букенбая! Убейте их, а заодно и Есета! Чего боитесь? На что надеетесь? Может, уповаете на то, что белая царица одарит вас как своих подданных благами? Зря уповаете! К подвластным ей калмыкам она что-то не больно щедра! И вообще возвышает один лишь единственный род потомков Аюке, а остальных за людей не считает, заставляет всех обливаться кровавыми слезами! Вас ждет та же участь! Абулхаиру, Букенбаю и Есету она нальет масла в рот, а вот вас как миленьких без штанов на лед посадит. Упрет вам в грудь штыки, тогда поймете: нынешние-то денечки были золотыми! Они покажутся вам недосягаемой мечтой, да только поздно будет! Присоединяйтесь к нам к нашей войне против царицы! Вместе мы большего добьемся. Мы обещаем вернуть вам всех ваших пленных! Давайте забудем все прежние обиды и недоразумения!»
Казахи ни слова не пропустили мимо ушей, задумались. Нашлись горячие головы, которые требовали немедленно подкрепить калмыков двадцатитысячным войском.
Все следили за малейшим движением русского посла и Абулхаира, никого к ним не подпускали, никого от них не выпускали. Султан Нияз утверждал, что ханский аул со всех сторон окружен всадниками и многие среди них – из улуса Барака. Это было похоже на правду.
Султан Батыр вел хитрую игру. Он породнился с Бараком – выдал свою дочь за его сына. Стал таким образом родственником хана Младшего жуза и султана Среднего жуза, двух семей, точивших зубы друг на друга. Он будет находить опору то в одной, то в другой семье, смотря по обстоятельствам. Использовать их, процветать...
Тевкелев понял, что медлить больше нельзя, настал момент послать уфимскому воеводе сигнал бедствия. Тайно, ночью Таймас свел его с казахским купцом Жаубасаром Хасболатовым. Тевкелев коротко изложил Жаубасару обстановку, вынул из нагрудного кармана старый молитвенник.
– Отвези господину Кошелеву. На последней странице книги я написал все что нужно.
Купец угодил прямо на дозорных, но, к счастью, кое-как откупился. На прощание один из них пригрозил;
– Попадешься еще раз – прибью как козявку!
Октябрь выдался солнечый и теплый. Степь воспрянула после иссушающей жары, стала будто просторней и как-то мягче. Ярко блестели на солнце опутанные осенней паутиной росные травы. Настало время осенней стрижки овец. Однако занимались этим лишь старики и женщины. Все мужики и молодые парни на конях день и ночь поднимали пыль между аулами, тряслись в седлах – ждали чего-то.
От этой беспрестанной, бестолковой езды юрты в аулах покрылись пылью. Эта бессмысленная езда многих раздражала. Но только не султана Батыра.
Чем больше джигитов вооружалось, чем больше становилось их, готовых по первому его слову ринуться туда, куда он укажет, тем радостнее было у него на душе. Они подтягивались к его аулу. Споры, хохот, топот знакомых и незнакомых людей ласкали Батыру слух. По его приказу слуга считал, сколько собралось джигитов, – их было уже сорок тысяч. Другой слуга разглядывал клейма на конях и докладывал, какие роды присоединились к султану Батыру.
Ряды сторонников Абулхаир-хана сильно редели...
Старая, доставшаяся Батыру от отца орда стала в последние месяцы намного краше. Мастера-каракалпаки из низовий Сырдарьи сделали для султанской юрты новенькие темно-красные решетчатые кереге. Гибкие, как стройные девушки, острые как кинжалы унины составляли прочный остов юрты. Сама она была нарядно убрана. И чего в ней только не было! Даров от соседей – бухарского и хивинского ханов было тоже достаточно. Льстецы пели Батыру сладкие речи: «Ханская юрта, по сравнению с вашей, что лачуга сироты!»
Батыр редко допускал людей в свою юрту, принимал гостей и важных путников в другой юрте. Раньше, в тяжелые времена, он готов был выскочить навстречу каждому человеку. Ныне он взял за правило держать прибывших к нему в томительном ожидании...
Два или три дня под боком у султана изнывали от безделья и нетерпения джигиты из улуса Барака. Батыру было известно, зачем они пожаловали, потому он и заставлял их ждать. Нелегкое дело. Решить его надо с умом...
Весной у него с Бараком зародился коварный замысел. Барак прислал к нему человека, который должен был стоять пружиной этого замысла, молодого джигита редкой красоты. Глядя на этого джигита, дивясь его красоте, Батыр невольно думал: «Был бы он моим сыном! Какой открытый, чистый лоб, прямой нос, сияющие глаза!» Султан держал джигита чуть не взаперти, отдельно от всех. Вызывал, когда было нужно, сам давал ему поручения. О том, чем джигит занят, что делает, знали только двое – Батыр и Барак.
«Барак... Барак... Вот у кого всегда выглядывает из груди красный червь злобы! Я бы сам до такого не додумался! Ни за что не додумался! Необычное дело, любого может в дрожь вогнать. Однако, если я не решусь сейчас, птица моего счастья может вспорхнуть и улететь. Обидно будет, ох как обидно! Заветная цель-то уже видна. Разбредутся опять казахи, останусь я один. Попробуй-ка собери их опять вокруг себя! Да-а-а, счастье и удача преходящи и мимолетны, как нежность молоденькой девушки, подол которой даже ветер не задирал. С другой стороны, рисковать, идти на такое с закрытыми глазами тоже нельзя. И позор, который мы хотим обрушить на чужие головы, может пасть на наши собственные...»
После долгих колебаний и размышлений Батыр пришел наконец к решению.
Нет, не отпустит он посла Тевкелева целым и невредимым обратно в Россию.
Нет, он не допустит того, чтобы потомок Усеке – Абулхаир-хан прыгнул выше его собственной головы.
А потому пусть свершится это грозное дело, а по существу – преступление. Преступление? А может – дело святое, богоугодное? Оно поможет ему приобрести мо гущество и навсегда отвратить народ от Абулхаира. Поможет разрушить замысел этого честолюбца с помощью русской царицы стать главным ханом, возвыситься над всеми казахами.
Батыр порой путал, где его собственные мысли и доводы в пользу их с Бараком плана, а где – самого Барака. Тот одолевал его посланиями, лил в уши одно и то же: надо, надо, надо решиться! А он-то, Батыр, раньше считал Барака пустым крикуном с луженой глоткой, колотящим себя в грудь по поводу и без повода. Теперь убедился: это плут с сорока мешками разных хитростей... Сначала явился с предложением породниться, поженить детей. При этом все приговаривал:
– Долго ли ты будешь зависеть от потомков Усеке? Народная мудрость гласит, не забывай: на каждую из семи частей тела джигиту нужно по одной женщине! Дай своему сыну и в других родах полакомиться. Посмотришь тогда, сможет ли Абулхаир кичиться перед тобой!
Барак, который долгое время не называл его иначе как приблудным щенком рода Усеке, теперь льнул к нему, льстил. А когда свадьба была сыграна, то по всей степи хвастался так, будто на него, султана Барака, свалилась манна небесная...
Потом не давал ему покоя со своим новым замыслом. Письмами засыпал. И теперь вот опять в гостевой юрте томятся от скуки и нетерпения три джигита, прибывшие от Барака с новым письмом. Барак предусмотрел все вплоть до мелочей, чтобы действовать наверняка.
Все вроде бы сходилось в их плане. Пожалуй, даже чересчур ловко сходилось!
Султан позвал слугу:
– Мне нужен наш гость – тот самый юноша! Неслышными шагами вошел джигит в светлом чекмене из верблюжьей шерсти. Поднеся правую руку к груди, застыл в поклоне. «Он слишком красив для мужчины. Слишком. Ни одного изъяна. Но девушки, те, конечно, теряют рассудок от таких красавчиков! Где Барак выискал его?»
– Выполнил поручение? – коротко осведомился Батыр. Юноша утвердительно кивнул головой.
– Сколько раз встречались?
У джигита словно вдруг пересохло в горле, и он прохрипел:
– Четыре раза. – Щеки его покрылись густым румянцем.
– Ступай!
Джигит выскользнул из юрты.
«Четыре раза... И каждый раз, наверное, не коренья выкапывал в овраге!» – оскалил зубы Батыр.
***
С каждым днем из степи уходило ласковое тепло. Небо стало лохматым, будто его порвали в клочья лютые псы. Над головами людей неслись темные тучи, словно кто-то гнал тысячи коней с развевающимися гривами. На землю падали первые снежинки – падали и тут же таяли. Снежинки точно знали, что исчезнут, растают, но все равно падали, будто вынуждены были бежать в смятении с неба на землю.
На земле метались люди, словно каждого вот-вот смоет, снесет наводнением. Рос, увеличивался клубок новостей, от которых одни дрожали, а другие ликовали.
Из Уфы к Тевкелеву прибыли башкир Касым Топаров и десять купцов. В каком виде они были! Избитые, ободранные! На землях Младшего жуза какие-то люди в вывернутых наизнанку шубах, с измазанными сажей лицами напали на них, ограбили, учинили расправу. Через десять дней три вестника привезли хану письмо от Церена Дон-дука. Он сообщал о распрях между калмыцкими тайши, но призывал Абулхаира не придавать им особого значения, потому что поблизости находится генерал Борятинский с огромным войском.
Однако это письмо не могло успокоить ни хана, ни посла – уж очень далеко от них были генерал Борятинский с его войском и калмыцкие тайши. Новости же, которые поступали из разных уголков казахской степи, заставляли не сегодня-завтра ждать беды, может быть, даже смерти.
