Текст книги "Плеяды – созвездие надежды"
Автор книги: Абиш Кекилбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)
Если не везло и такой охотничий отряд не встречал табуны или косяки, они не обагряли свои ножи кровью коз или антилоп. Это добыча для охотника-одиночки, считали они, для которого гоняться по степи с гончими, ловчими птицами или просто с капканом для зверья – занятие привычное. Да и вообще – разве это охота? Так, развлечение!..
Большая настоящая охота – дело серьезное. Тут табунами, косяками измеряется успех! На нее джигитов иной раз ведут предводители, а то и ханы…
У костра Итжемес чуть не лишился дара речи… Кого-кого, а знатных да именитых людей у казахов хоть отбавляй – ханы, султаны, бии, батыры, баи. С малых лет усвоил Итжемес, что каждый, кто над народом, – господин, повелитель и что из века в век они правят, властвуют, указывают. Как же ему было не испугаться, не прийти в священный ужас! Он не только никогда не вкушал пищи с ханского дастархана, вернее из котла, общего с ханской свитой, он даже помыслить об этом не смел. Не догадывался помечтать об эдаком счастье! И вдруг оказался среди людей хана! Рядом с ними!.. Теперь насытилось и брюхо Итжемеса и начала насыщаться его душа. «Не многие степняки могут похвастаться тем, что попали на угощение в ставку хана! – ликовала, пела душа Итжемеса. – Такое выпадает, ясно, лишь по воле всевышнего! Такую удачу послал мне бог. Это рука провидения! Это… это божья щедрость, божий дар! Теперь-то я начинаю смекать: двугорбый верблюжонок, которого подарили мне в позапрошлом году родственники с материнской стороны, – сто раз хвала им! – послан мне богом. И то, что верблюжонок потерялся, а я отправился на его поиски, – в этом тоже перст божий! Пасть мне жертвой за всех, кто в нашей степи во время моих поисков и скитаний не отказывал мне в приюте, давал мне кров и пищу! Будь то казахи или каракалпаки… И землю башкир я должен благословить. Она так далеко, и на пути к ней я повстречался со своей судьбой! Мне выпала удача, какая и во сне не приснится!.. И пыль, что покрыла сегодня всю степь серым саваном и чуть не лишила меня рассудка, и куланов, и этих людей – всех я обязан благодарить! Не зря, нет, не зря не вернулся в свой аул, не потерял надежды отыскать верблюжонка! Оказался здесь, совсем рядом с ханом! Да, да, конечно, это судьба! Божья воля!»
Итжемеса распирала гордость, какой никогда прежде он не испытывал. Он рисовал в своем воображении, как будет рассказывать о своем приключении, о своем счастье аулчанам. Поверили бы только!..
– Эй, джигит, ты что, глухой? – донеслось до Итжемеса. – Как тебя зовут?
Итжемес с трудом очнулся от сладких своих грез. Ответил еле слышно:
– Итжемес.
– Кто твой отец?
– Салпы.
– Из какого ты рода?
– Баимбет.
Вопросы сыпались на Итжемеса как горох, он растерялся, не зная, на какой из них отвечать.
– Откуда путь держишь?
– С Каратау.
– Куда?
– К башкирам.
– Зачем? Что ты у них потерял?
– Ищу верблюжонка.
– Да ну-у-у? Когда же он дал от тебя деру?
– С год уж…
– Ого! Откуда знаешь-ведаешь, что он забрел к башкирам? Ты что, провидец, колдун или болван?
Совсем сбитый с толку Итжемес пожал плечами промямлил:
– Да я не то чтоб знаю, просто…
В ночи покатился мужской здоровый гогот. Потом джигиты начинают гадать: откуда же все-таки и кто этот чудак?
– Каратау велик. С какого он склона скатился, поди пойми-разбери!..
У Каратау и вправду склонов ой-ой сколько!
– Он, стало быть, из рода баимбет. А какого же он племени?
– Э-э-э! У какого же племени в степи нет своего рода баимбет! И у аргынов есть, и у кипчаков есть, – перечислял, загибая здоровенные пальцы пожилой мужчина, – и у алимулинцев, да и у байулинцев найдется, коли пошуровать! Кой пес знает, из какого племени этот безмозглый!
– Вот уж действительно тупоголовый! Усы уже торчат, а он племени своего не знает!
– Будешь подыматься чуть свет да кетменем работать по колено в воде, не то что название племени, имя родной жены из головы вылетит!..
Опять оживились, зашумели мужчины. Смех, гомон со всех сторон; что, кроме смеха нужно степняку, насытившемуся жирным, свежим душистым мясом!
– А поведай-ка ты нам, Итеке, каким искусством или ремеслом владеешь? Чем прославился в своих краях? – тихонько, с подвохом обратился к Итжемесу молодец с лихими усами.
Итжемес в недоумении зыркает глазами, молча таращится то на одного, то на другого.
– Искусство!.. Ремесло!.. Нашел: о чем спрашивать у бродяги! Он только и умеет что прятаться за кустом!
Итжемес почувствовал себя задетым. Погладив реденькие усы, он буркнул:
– Мы тоже, наверное, не хуже других! Что умеет каждый казах, с тем и мы справиться сумеем!
Джигиты примолкли: удивились ответу, но еще больше тому, как сверкнул глазами Итжемес. У них пробудился к незнакомцу интерес.
– Так, так… Ну, что ж, такое может быть тоже… Скажите– ка нам, в чем же искусство ваше, Итеке? В руках или в устах?
Итжемес отрезал не раздумывая:
– В устах!
– Поете?
– Нет…
– Мудрости изрекаете?
– Нет, – набычился Итжемес.
– «Нет, нет и нет!» Что же тогда? – затаили дыхание джигиты в ожидании новой потехи.
– Подайте мне в-о-о-н того кулана! Целиком! И я покажу вам искусство, каким владею.
Джигиты чуть не катались от смеха по земле.
– Ну, парень, придется тебе потерпеть, подождать угощения у башкир! – хохотнул молодой джигит с лихими усами. – Это я тебе говорю!
– Мы оставим его у нас! Будет новой обжорой в ханской свите! Место ведь свободно! Пустует! – добавил другой, и мужчины опять загоготали.
…Какой степной воротила едет на празднества или на поминки без лучших своих скакунов, без палванов, певцов, музыкантов и обжор. Важно удивить людей на больших сборищах! Чем, кем, как – не важно! Главное – изумить, заставить говорить о себе всю степь!
Недавно преставился ханский обжора Анапия. На состязании обжор в Хиве объелся урюка и изюма – непривычная это еда для степняка, – промаялся с животом полгода и отдал богу душу. Освободилось место…
Скитаясь по степи, Итжемес в каждый аул въезжал осторожно, уезжал тайком. Крепко помнил наставления сородичей, которые они давали ему, снаряжая в путь: «Будь постоянно на чеку! Смотри в оба! В наше лихое время немало по степи бродит казахов, которые готовы прибрать к рукам не то что чужой скот – людей других родов и племени» Ни в одном ауле, ни на одной тропке не встретил Итжемес желающих позариться на него, отбить от его рода-племени. Зачем он кому бы то ни было? Казахи уважают отчаянных джигитов! Чтоб и для барымты были гожи, и могли охранять, а при надобности и отбивать табуны от набегов. Казахи уважают руки, которые умеют держать здоровенную дубину и размахивать ею! Ничего этого Итжемес не умел! Разве что, если выпадет счастливый случай, сумеет слопать один овцу…
Неужели ему наконец привалило счастье и он хоть кому-то понадобился, верил и не верил Итжемес.
Всю ночь он не спал, ворочился с боку на бок, радуясь и опасаясь не рано ли он возликовал. Благодарил в душе рыжего верблюжонка, раскаивался, корил себя за то, что целый год посылал ему, прыткому и неразумному, проклятья.
***
В ту ночь лежал без сна не один Итжемес.
На холме, обдуваемом ветерком, белела ханская юрта. Ее охраняли шесть стражников.
Мягкая летняя ночь, земля, небо словно уговаривали хана: «Успокойся! Усни! Отдохни!» Однако проклятый сон никак не шел к хану.
Абулхаир неотрывно глядел на небо. Звезды проступали все ярче и гуще, будто кто-то вновь и вновь зажигал их. Как любопытные дети, сгрудились они над самым отверстием шанырака и, казалось, подглядывали за ханом. Абулхаир представил себе небесную ширь, украшенную сияющими, игривыми звездами. Одна убегает от другой, а вон та несется, несется и, пробивая черное пространство, заполнившее собой мир меж землей и небом, падает с недосягаемой выси в бездну. Улетает на вечно от своих, теперь уже далеких, беспечных подруг и манит их за собой. И они льют ей вслед свой обильный щедрый свет, чтобы она не заблудилась, не ушиблась, не сгинула в мрачном чреве тьмы.
Представив, какая тьма окутывает мир там, сразу же за стенами шатра, хан невольно поежился. Невидно ни зги. Абулхаир поспешил перевести взгляд на звезды, к светлому, вольному, необъятному небу.
Звезды хитро подмигивали хану, точно намекали ему, что владеют какой-то великой тайной. Тайной, которая ведома им, но сокрыта от него, земного существа.
«Все это просто мне мерещится. А вдруг – нет? Затеяли возню, толкают друг друга, теснят, словно им не хватает места на бездонном, бескрайнем небе. Устремились все в центр, в одно место. Чего же они хотят, чего добиваются? – недоумевал Абулхар-хан. – Уж не твердят ли, как люди: «А меня ты видишь, меня? Я здесь самая яркая и красивая! Нет звезды прекраснее меня! Нет мне равной!..» Приглядишься, и становится ясно: самые яркие, не найдя местечка в центре, улетают подальше, чтобы не затеряться в этом скопище. Интересно, как всевышний создавал небо и эти мириады звезд?.. Если спросить об этом простого смертного, он, конечно же, ответит так: самые большие, самые яркие звезды аллах расположил в центре небес, вокруг них зажег почти равные им. Почти… Затем – чуть менее яркие, а по краям, у горизонта, разбросал тусклые, бледные звезды.
Однако это только на первый взгляд так кажется. Сколько прекраснейших звезд находится не в центре, а по краям вселенной. Сколько бледных закрепилось прямо на небесной макушке… На небе, похоже, царят те же законы, что и на земле… И звезды тоже делятся на благородные и простые, и у них нет равенства и справедливости. Как у людей… Как у нас, казахов».
Абулхаир почувствовал, что в нем нарастает раздражение. Он стиснул зубы, сжал кулаки: «Откуда это у нас пошло: «Сын, рожденный от старшей жены, сын рожденный от младшей жены»?.. Однако звезды мудрее людей, они не стесняются, не боятся светить полным своим светом, во всю свою мощь, даже если находятся внизу или с края… От скуки дети играют в альчики и, прежде чем начать игру, они перемешивают их. Так и господь. Для своей вечной игры, для развлечения он смешал всех и вся. Он сотворил сильного и слабого, умного и глупца – и все это перемешал. Ему забава, людям – мука…»
У хана защемило сердце. Ему казалось, будто чьи-то руки тянутся к нему, чтобы схватить за горло, сдавить, задушить. Мысли, которые он гнал от себя, боясь оказаться в их плену, обступали его, что мрак за стенами шатра. Абулхаир знал: стоит им нахлынуть, овладеть его душой – вся она будет изранена, истерзана. Тяжелые думы – как муравейник, в который ступил босиком. Отряхнешь одну ногу от шустрых насекомых, а они уже облепили другую. Убежишь от одной думы, другая – тут как тут: хватает, бередит душу, щемит сердце.
Абулхаир смежил веки, усилием воли направил мысли в другое русло. Однако и это не принесло ему облегчения. Такая уж, наверно, выдалась ночь, когда к человеку не идут легкие, утешительные мысли.
Он вспомнил куланов на дне рва, истекавших кровью, пронзенных пиками. зловещий, кровавый лес из камышовых копий. Несчастные куланы, бившиеся в предсмертных муках. Их глаза… покрывшиеся мертвой пленкой, с надеждой взиравшие на людей глаза, надежда и недоумение были в этих глазах: «Помогите! За что?.. Почему так не жданно, так жестоко обрывается жизнь? Где они, наши вольные неоглядные просторы?» Глаза молили дать ответ – почему? Молили о пощаде, о спасении от грянувшей внезапно беды. Не дождавшись ответа, они постепенно гасли, закрывались.
Абулхаир отвернулся, не выдержав этого зрелища. Он поискал взглядом вожака табуна. Нашел. Кулан бил ногами, залитый кровью. «Господи, – ужаснулся хан. – Сам он привел в эту западню косяк или не смог удержать могучий порыв куланов?.. Куланы своенравны. В них просыпаются древние духи упрямства, когда они слышат шум. Теряют осторожность, ни за что не свернут, не ускользнут от опасности. Будто вступают в единоборство с теми, кто их гонит».
Разом отрезвел хан, разом избавился от безрассудной, рожденной погоней горячки. Охотничий азарт угас.
… Да, воспоминания не принесли облегчения Абулхаиру. Он заново пережил эту бойню, картину за картиной.
Вдруг хана осенил мысль: «Аул Тайлана недалеко отсюда… Какой же тайный смысл был в его словах, которые он передал мне через Мырзатая? Обида в них или намек? Или предостережение? Я должен разобраться в этой загадке. Завтра же».
И внезапное это решение успокоило Абулхаира, вернуло ему силу и уверенность.
***
Равнина упиралась в гряду едва заметных белесых холмиков. Издалека они напоминали шрамы на боку заезженной лошади. В ложбинках между холмиками били роднички, и возле них лоскутками зеленела сочная трава.
Юрта Тайлана стояла около родник. Чуть в сторонке – поле, на нем поднялись дружные всходы. На поле возвышались фигуры чучел. В зарослях чия – за полем – пасся скот.
Полог юрты был небрежно откинут, точно платок неряшливой молодухи. К коновязи привязана рыжая кобыла.
Когда из-за перевала появились всадники, глухо залаял огромный пес, вертевшийся около юрты. Из нее выскочила женщина. Она увидела быстро скачущих всадников. Женщина повернулась лицом к полю и стала энергично махать рукой. Там двигались двое – Тайлан и сын.
Со вчерашнего дня, пересекая такыр и исчезая в глухих зарослях Иргиза, неслись мимо аула Тайлана дикие обитатели степи. Чтобы они не вытоптали поле, не повредили всходы, Тайлан не спал всю ночь, отпугивая их криками.
«Уж не грядет ли в степь какая-нибудь беда? – с опасением размышлял Тайлан. – звери просто так, без причины не покидают верховья, не ищут укрытия в зарослях!»
Тайлан издалека узнал внезапно объявившихся гостей, но с места не стронулся. Он был удивлен, пытался догадываться, с чем же они пожаловали к нему.
Спустившись с холма на равнину, всадник остановился, потом спешился. Его примеру последовали остальные.
– Абулхаир! – тихонько, словно сам себе, шепнул Тайлан. Мальчик недоверчиво глянул на отца.
Абулхаир отдал повод коня слуге и, поманив за собой Мырзатая, направился к полю. Тайлан нагнулся к сыну:
– Беги, встречай своего нареченного отца!
Смуглый мальчишка послушно двинулся вперед, к гостям, но поминутно оглядывался на отца, будто призывал его не отставать, не оставлять его наедине с ханом.
Тайлан и Абулхаир-хан приближались друг к другу, широко улыбаясь.
«Парнишка пошел в мать, такое же большеглазый, с таким же прямым носом. ладный сын у Тайлана», – Абулхаир потрепал мальчика по голове.
– Совсем джигитом стал, вон какой вымахал! – оживленно произнес хан.
Мальчик смущенно потупился.
– Слава всевышнему, что хоть узнал его! – с радостью воскликнул Тайлан.
– Недаром говорят: человек понимает, как стареет, глядя на своих детей, – улыбнулся Абулхаир и раскрыл объятия Тайлану.
Тайлану было стыдно и неловко за свою поношенную будничную одежду. Не так надо бы встречать хана. Он преодолел смущение и бросился к хану. Они направились рука об руку к юрте, одиноко темневшей вдали.
Когда-то юрта была шестикрылой белой красавицей. Теперь же свалялся, пропылился насквозь ее белый войлок, будто покрылся от старости паршой. Жена Тайлана не осмелилась подойти к гости и приветствовала его низким поклоном: Абулхаир хоть и курдас – ровесник и друг ее мужа, да ханских кровей.
Молодые джигиты приволокли к юрте тушу жирного куланенка.
– С охоты возвращаемся, – пояснил Мырзатай, – хан дарует твоему сыну свою добычу!
Абулхаир прошествовал на почетное место. Убранство юрты свидетельствовало о том, что ее хозяин не копил добра, не гнался за достатком. Вывели краски на остове юрты, на предметах и вещах из дерева. Циновки из чия поредели, пообтрепались кошмы и коврики. У входа была подвешена торба с творогом, из которой в подставленную посуду лениво падали капли. В юрте было душно от застоявшегося воздуха.
– Наверное, пить хотите? – бросился Тайлан к бурдюку с кумысом. Он суетился, волновался, движение его были нервными. Жена Тайлана от неожиданности не знала, за что браться. На лице ее отражались смятение, растерянность и радость.
– Готовь циновку для барана, – бросил ей через плечо Тайлан.
– Тайлан-ага, давайте я помешаю кумыс, подсоблю вам, – предложил Мырзатай.
Тайлан вышел из юрты и вернулся с крупным валухом, который упирался, никак не хотел идти, будто чуял, какая участь ждет его.
– Повелитель, это дар вам от вашего нареченного сына. Благословите!
Абулхаир опустился на колени и раскрыл ладони:
– Пусть всевышнему будет угодно ваше приношение. Да примет он его! Да пошлет он долгую жизнь вашему сыну! Пусть мальчик станет богатым, влиятельным среди людей! Аллах акбар! – от всей души вымолвил хан. Он провел ладонями по лицу, и все, кто был в юрте, повторили жест хана.
Тайлан оттащил валуха подальше от юрты, вслед за ним отправился Мырзатай. послышались голоса, какая– то возня; мужчины готовились резать валуха.
Абулхаир сидел на торе, прямой, как тополь, время от времени бросал осторожные взгляды на смуглого мальчика. Тот застыл в сторонке, в его позе были и скромность, и достоинство, и готовность вскочить по первому слову.
«Как же мы тогда назвали сорванца? – силился вспомнить хан. – Как же? Вот незадача, вылетело из головы!»
– Сразу видать, валух полазил на камнях! Вон какие у него истертые копыта! – донесся до ушей Абулхаира голос Мырзатая.
Хан встрепенулся: «Слава богу, вспомнил! Туяк – «копыто» – вот как зовут мальчика! Мырзатай кстати произнес это словечко!.. Как однако, летит время! В ту пору еще был жив аксакал Матэ!..»
Как и нынче, Абулхаир возвращался с охоты на кланов и завернул по приглашению Тайлана в аул Матэ, в дом отца. Так же одиноко белела у родника юрта, только родник тот был на северном склоне Каратау. Свита Абулхаира была куда многочисленней, чем сегодня. Он оставил ее поодаль. К юрте пошли Букенбай, Есет, Абулхаир и Тайлан.
Старик Матэ обнял Абулхаира на пороге и вдруг смахнул слезу, всхлипнул.
– Что случилось, отец? – в тревоге бросился к отцу Тайлан.
– Схватки у снохи, не знаю, что делать…
– Как не знаете? Наши предки, привычные к одинокой жизни в безлюдной степи – начал было Абулхаир, но прикусил язык. – Что же мы стоим, зря теряем время? В юрте стонала женщина. Вцепившись руками в веревку, протянутую на особый манер, специально для родов, она корчилась от боли. Заметив рядом чужих мужчин, она испугалась, вскрикнула, и через минуту юрта огласилась долгожданным «уа-уа!»
Мужчины растерялись, засмущались, и лишь решительный Букенбай поддержал валившуюся на бок женщину.
– Абулхаир, вынимай кинжал! – скомандовал Букенбай. – Это следует совершить тебе!
К хану пулей подлетел Мырзатай, вытащил у него из ножен кинжал, протянул ему:
– Букенбай говорит, чтобы вы отрезали пуповину ребенку. Это сын вашего курдаса, поэтому такая честь вам! – пояснил Мырзатай хану, который не мог сразу взять в толк, чего от него хотят.
Абулхаир покосился на женщину. Из глаз у нее текли слезы, лицо покрылось потом. Мырзатай взял руку хана в свою, сжал ее и сал опускать…
Так восемь лет назад появился на свет этот мальчик. Когда Туяку исполнилось пять лет, хан послал ему в подарок через Мырзатая жеребенка. Сам же давненько не объявлялся у друга. Прав его курдас, упрекая за это. «Жених, тайком пробравшийся в дом к невесте…» Не случайно он при встрече мимоходом обронил: «Слава богу, что хоть узнал сына!..» Прав Тайлан, прав! Абулхаир отвечал на укоры друга, высказанные или невысказанные. Так меж ними повелось. И тот принимал это молчание как извинение и не теребил больше бахрому слов. Настоящий мужчин, настоящий друг… Абулхаир кашлянул, и Тайлан тотчас же, будто ждал сигнала, откликнулся:
– Вы чего-то желаете, алдияр?
– Пусть Мырзатай один доведет до конца дела, которое вы начали. Пока мясо будет готовиться, мы прогуляемся.
– Слушаюсь, алдияр!
Абулхаир, Тайлан и Туяк поднялись на крутой холмик, уселись на зеленой травке. Гость хранил молчание. Он внимательно наблюдал за женой Тайлана, за джигитами, хлопотавшими около очага. Всматривался пристально вдаль, будто хотел навсегда запомнить, сохранить в сердце все, что окружало его сейчас.
Тайлан старался понять, почему хан покинул свою ставку, почему не пожалел своего времени и приехал сюда. Если он собрался в поход, то вел бы за собой большой войско. Может, охота и вправду была единственной его целью? Или хан хочет что-то открыть, доверить ему?.. неужели Абулхаир-хан нуждается в его совете? Совете голого, босого хлебороба, охраняющего жиденькие всходы на единственном своем поле. Вон они торчат, как бороденка у молодого козла! «Вряд ли, – думал Тайлан, – вряд ли. Я не баловень судьбы, не храбрый военачальник, за плечами которого войско… Скорее всего хан пожаловал ко мне погадать. На бобах или бараньей лопатке. Так оно и есть. Недаром со вчерашнего дня у меня стянуло мышцы на спине, да так, что больно было рукой двинуть. У меня всегда это служит предзнаменованием того, что кто-то приедет и попросит погадать».
– Ты пожаловал, чтобы я погадал или растолковал сон? – решился наконец Тайлан нарушить затянувшееся молчание. Спросил и потянулся к сыну, убрал со лба мальчика волосы.
– Я сам гадал на джидовых косточках. Остались справа три в остатке, в середине одна и слева тоже одна. Потом так и дальше рассыпались, как помет куропатки… К чему бы это?
– Это зависит от того, на что ты гадал. Что это значит?.. если ты гадал на беременную женщину, то родит она сына, но роды будут тяжелыми. Если же искал пропажу, то весть о ней ты получишь, обязательно получишь, а вот вернешь ли ее – неизвестно… Если же забота твоя, дума твоя о путнике… – Тайлан остановился и после паузы закончил: – Путник уже на подходе. В сердце у него, сдается мне, неразбериха – то ли от радости не находит себе места, то ли от сомнений, колебаний каких-то… Но он близко, уже близко.
– Хм-м-м! – глухо выдавил из себя хан и легко поднялся. Стряхнув ладонью траву с кожаных, с разрезами, брюк, Абулхаир решительно, бодро двинулся назад, к юрте. Взяв за руку сына, удивленный Тайлан поспешил следом.
***
Хан огрел камчой коня – спешил скорее добраться до своего аула.
Попрощавшись с Тайланом, он сел на коня веселый, энергичный. Еще вчера сковывала его то ли грусть, то ли усталость. А сегодня душа его ликовала, кровь бурлила, словно пена на кымране – кислом верблюжьем молоке. «Дом друга… Очаг друга… Там я был бодр, полон сил и светлых надежд!» – Хан потом вспоминал о Тайлане и его юрте как о чем-то утраченном навеки.
Да, надежда, рожденная толкованием курдаса, окрылила его в тот памятный день, сделала его таким счастливым, каким он давно себя не помнил.
Не помнил себя таким, не узнавал себя хан. Не узнавали его люди. Все, кроме верного его друга и наперсника Тайлана. Всегда сдержанный, молчаливый, неприступный, хан, оказывается, может быть благодушным, оживленным, искрометным в разговоре. Сам в мгновение ока очистил чашу с горой мяса, угощал щедро своих спутников.
Жена Тайлана отводила в сторону, опускала лучистые глаза, но не могла скрыть широкую улыбку. Туяк смотрел во все глаза на своего нареченного отца! Он словно впервые видел хана. Тайлан же сидел как вбитый в землю кол и с великим тщанием очищал ножом берцовую кость. Он прерывал свое занятие лишь тогда, когда жена передавала ему чаши с сорпой да полотенца для гостей.
Отведав мяса, согрев душу беседой, гости поднялись как по команде вслед за Абулхаир-ханом, высыпали из юрты. Тайлан подсадил курдаса на коня. Абулхаир склонился с седла, погладил Туяка по голове и бросил Тайлану:
– Заезжай! Показывайся!
– Что я? Ты показывайся ты народу! Ты!.. – моментально отреагировал Тайлан.
– До скорой встречи!
– Будь здоров! – В голосе Тайлана была особая теплота, и она еще больше согрела Абулхаир-хана.
Резвые кони уносили всадников все дальше и дальше от одинокой юрты, от ее обитателей, живущих, казалось, по своим собственным, отличным от других, законам на краю земли. И вдруг Абулхаир опять сник, сердце его будто завяло, сжалось в крошечный печальный комок. Чем больше отдалялся Абулхаир от этого кусочка земли, тем тоскливее сжималось у него сердце. «Наверное, я оставил там способность радоваться, быть сильным, молодым, оставил уверенность в себе и своих деяниях!» – сокрушался он.
Горбатые гряды высоких холмов, низкие холмики-одиночки, которые казались холмиками только издали и сравнивались с землей, как только всадники к ним приближались, и небо, терявшее за полдень свою голубизну, – все, казалось, обращалось к хану со словами утешения: «Не печалься! Не поддавайся тяжким мыслям! Не терзай себя понапрасну! Нет причины для этого, нет!»
«Что это я впадаю в тоску, хандрю, паникую. Ведь не малое дитя, чтобы на дню по десять раз то плакать, то смеяться! – пробовал успокоить себя Абулхаир-хан. – Тайлан вроде не сказал мне ничего такого, что могло бы выбить меня из колеи, насторожить… Наоборот! Он предсказал, что близится мой день, которого я ждал так долго! Близится! Значит, вместе с ним настанет избавление – от сомнений, от неопределенности, хуже которой нет, кажется, ничего!.. «Прочь неуверенность, прочь бездействие!» – смогу тогда сказать я себе. Смогу обрести себя вновь, стать самим собой!»
Абулхаир воспрянул духом, повеселел. Но… но опять подкралась к нему тревог, у путника неспокойно на сердце. От радости или от горя? «Тайлану не было ясно… Значит, значит… Что же я скажу народу?»
Опять беспокойно застучало его сердце, будто сжала его чья-то холодная недобрая рука.
«О аллах! В прошлый раз я тоже ликовал. Промучился год в ожиданиях и надеждах, двенадцать месяцев изо дня в день не знал покоя! Будто из меня душу вынули… Как же было не вознестись от радости на седьмое небо, как не потерять голову не поверить, что желания мои исполнятся! И тогда, в прошлый раз, я приезжал к Тайлану, чтобы погадать… » – терзал себя Абулхаир-хан воспоминаниями.
Перед ним, как живая, встала картина того июльского гадания…
Тайлан старательно очистил от мяса лопатку жирного ягненка. Вынес из юрты железную треногу, щипцы для углей, чугунный кумган. Укутал наглухо верблюжьей попоной казан, валявшийся у двери. Огляделся по сторонам. Убедившись, что рядом нет ни одного металлического предмета, а те, что есть, надежно прикрыты, приступил к ворожбе.
Повторив несколько раз «бисмилля», Тайлан бросил лопатку в огонь. Юрта стала наполняться едким запахом жженой кости. Как орел навис Тайлан над огнем. Похожая на совок сероватая лопатка начала темнеть и вскоре совсем почернела. Потом чернота эта стала приобретать светлый оттенок и скоро сделалась серебристой. Кость почти сгорела.
Тайлан всматривался в напоминавшие паутину линии, черточки на поверхности выгоревшей добела кости. Сосредоточенное его лицо омрачилось. Среди сплетения паутин Абулхаир заметил одну – прямую. В одном месте она раздваивалась.
– Путник в дороге. Спешит. Но брови его нахмурены, радость не переполняет его. Точнее сказать не могу, не очень ясен для меня рисунок линий…
Нерешительность в голосе, неопределенность слов Тайлана, пользовавшегося славой ясновидящего, обожгли Абулхаира, будто к сердцу приложили раскаленные уголья. Приложили – и забыли убрать.
Потом Абулхаиру казалось, что уголь этот жег его грудь каждый день, не давал ни сна, ни покоя… И лишь вчерашняя встреча с курдасом, толкование Тайлана будто залили этот уголь водой.
То было вчера, а сегодня уголек опять начал тлеть. Тлеть, чтобы разгореться и мучить, мучить… Абулхаир поник, словно кто-то взвалил на него непомерную ношу. Ему вспомнилось лицо Койбагара Кубекова, его кошачьи, точно смазанные маслом, усы, вспомнились и его слова: «Алдияр! Хан! Зачем бежать от правды? Год пропал! Пропал!..» И хоть бы малейшая горечь или боль прозвучала в голосе Койбагара…
Воображение услужливо дорисовало хану то, что происходило тогда… Произнося страшные для Абулхаира слова, Койбагар схватил чашку с кумысом и жадно, хищно поднес ее ко рту. Шея, подбородок посла были рыхлыми, как бурдюк с творогом.
Абулхаир с неприязнью следил за послом, знакомым и будто незнакомым. «Что же в Койбагаре почудилось такое, что делает его не просто неузнаваемым – чужим? Новехонькая одежда из русского сукна, не успевшая потерять щегольского вида в суетном степном существовании?.. Чистенький, нарядный лоснится от сытости и довольства. будто посылали его на год к тестю и теще в гости… Движется легко, точно пританцовывает. При каждом шаге хромовые его сапоги поют свою песню: «Скрип, скрип»…
То ли этот звук как песня услаждал слух Койбагара, то ли он перед всеми хотел похвастаться своей необычной одеждой, приобретенной в Российской державе, – не сиделось ему на месте, носился туда-сюда… «Скрип, скрип». Вразвалочку входил и выходил из ханской юрты. «Скрип, скрип»… Куда-то гордо удалялся. «Скрип, скрип»… Словно дразнил Абулхаир-хана.
Хану казалось тогда, что чертов этот скрип издают не сапоги его собственного посла Койбагара. Из недосягаемой дали, из дремучих лесов, где гордый, ныне покойный, русский царь Петр построил крепости, недоступные для конницы, летит к нему этот проклятый звук. От русской царицы, которая своими сафьяновыми сапожками равнодушно, как бы мимоходом, топчет нижайшее прошение Абулхаира. Безжалостно топчет. «Скрип, скрип»…
Ужасный этот звук вдруг переходил в ехидное хихиканье толстопузых, разряженных степных воротил. В злобный смешок пустозвонов, мечущихся по дикой казахской степи под напором многочисленных врагов. Хихикают, потешаются глупцы над ним, над несбывшимися его надеждами.
«Пусть себе насмехаются, пусть злорадствуют «отцы народа», баи… НО больнее всего, что в издевательской усмешке рот до ушей растянули голодранцы, не вылезающие из бедности, из грязи, – негодовал Абулхаир. – Жалкие шавки с пустым брюхом… Радуются безмозглые дурни, будто отцы привезли им с базара гостинцы.
Это такая вот темнота шепчется по всем углам: «Охо-хо! Вы только подумайте, люди, о чем возмечтал чудак! По его же вине от него отвернулись каждые два казаха из трех! А поди ж ты, хочет найти общий язык с русскими владыками! Они рычат в своем лесу, что львы!..»
Не повезло мне, ясное дело, не повезло! Можно сказать, собрался в набег в светлую ночь! Все видно как на ладони. Другие казахские владыки тоже посылали своих гонцов – с протянутой рукой, со склоненной головой! – к русским. Кто только не посылал, почитай, все!.. Но в ночь безлунную, темную. Тайком! Но разве можно их осуждать за это? Как не послать?..
Был ли у казахов за сто, за двести лет хоть один спокойный день? Они нуждались в помощи, нуждались и поэтому тянули, в мольбе простирали руки. Просили то о пощаде, то о поддержке, то о милости.
Что оставалось делать бедным кочевникам? Недаром гласит народная мудрость: у нас только пар над пищей свой, а казан, стоящий на очаге, чужой… Счастье нашего народа на острие пики, а достаток на конце курука. Поэтому казахи не раз и не два – много раз – казахи оказывались в поисках покровителей!..
