Текст книги "Плеяды – созвездие надежды"
Автор книги: Абиш Кекилбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)
– Напали казахи на башкир, которые охотились, отобрали добычу, ранили около двадцати человек, увели коней. Может быть, есть и убитые. Пленников взяли, —ответил Тевкелев.
– Нехорошее дело, нечистое! – удрученно покачал головой Абулхаир. – Но до общего съезда казахов в мае мы ничего не сможем предпринять. Все, что мы сейчас можем, — это поставить условие биям Среднего жуза, чтобы они утихомирили своих людей и возместили башкирам потери.
Посол обвел взглядом казахов. Все они были мрачны.
– Господин посол, — обратился к нему Букенбай. – Случай с русским караваном нас печалит, поверьте нам. Сделанного, однако, не воротишь. Связываться сейчас с разбойниками, требовать от них, чтобы они вернули награбленное, не время. Не будет от этого толку. Народ живет в страхе, находится на перепутье. Ему время нужно, привыкнуть еще надо... Нам выгоднее, чтобы на нашу сторону перешли те, кто пока от нас бежит.
– Разве мы с вами не решили это еще в прошлый раз? Зачем беспокоиться понапрасну? – Тевкелев искрение недоумевал по поводу этих тревог и опасений казахов. – Русские не принимают поспешных мер без выяснения всех обстоятельств дела. И на этот раз не отступят от своего правила.
У казахов просветлели лица. У всех, кроме хана и Букенбая. Оставшись один, Тевкелев пытался разгадать причину подавленности и мрачности своих ближайших соратников. Может быть, они знают что-нибудь о планах противной стороны?
***
После айта Костюков стал особенно часто захаживать в гости к Зердебаю – мастеру на все руки. Абулхаир собирался сыграть свадьбу одной из своих сестер и потому среди других кузнецов, ювелиров, разных умельцев пригласил в свой аул и Зердебая.
Четырехстворчатая юрта Зердебая стояла неподалеку от посольства, в стороне от юрт остальных мастеров. Зердебай, словно испуганный, нахохлившийся воробей, находился все время в юрте. Обставил Зердебай своими сундуками и полками многие юрты баев, украсил своими поделками наряды многих девушек и женщин, но свою юрту обставить ему никак не удавалось. Зердебаю и скот доставался за работу, и иное добро, да только жена его Жаныл была плохой хозяйкой. Все у нее проходило мимо рук, уплывало сквозь пальцы.
Жаныл обычно сидела возле своей ободранной жалкой юрты, теребила шерсть, мыла кожу, но куда потом деваются и шерсть эта, и кожа – никому не известно. Кошмы на юрте рваные, торь пустой, тонкий коврик на полу всегда сморщен, как лоб сварливой женщины.
Зердебай раздувал мехи, дымил саксаулом, стучал молоточками. Костюков смотрел на ювелира, на его проворные руки, ловкие пальцы. Вынимал бумагу и что-то писал или рисовал. Время от времени оба восторженно цокали языками. Русский парень поражался мастерству смуглого рябого казаха, который, задыхаясь от дыма, творил вещи поразительной красоты. Ювелир изумлялся закорючкам, которые так легко и быстро выводил своей волшебной тоненькой палочкой нескладный скромный джигит с добрыми светлыми глазами. Когда же Сергей нарисовал на бумаге браслет, Зердебай и вовсе онемел от изумления.
Зердебая удивляло и то, как русский джигит прост в обхождении. Не важничает, не задирает нос, как это принято у казахов, а ведь он приехал из неведомых краев, из могущественного царства! А уж любознателен! Не стесняется спрашивать, не боится обнаружить, что чего-то не знает. И как растет саксаул, и как казахи шьют шубы из меха разных зверей, и как удается ему, Зердебаю, так тонко вить серебряную нить – все ему интересно.
Беседовали они часами, иной раз до позднего вечера. Как только они понимали друг друга? Рыжий Верблюжонок изъяснялся на какой-то причудливой смеси разных языков. Где не хватало слов, там друзья прибегали к помощи мимики и жестов.
Зердебай в душе гордился, что к нему как к уважаемому человеку приходил этот Рыжий Верблюжонок. Только он один так и приходил. Каждый полдень появлялся, и мастер откладывал в сторону молоток и с улыбкой здоровался со своим молодым приятелем. Сергей всегда прощался с улыбкой. Странный парень, он каждый день протягивал Зердебаю руку, словно тот был какой-то хаджи, совершивший путешествие в Мекку...
Наступил май. Ягнята и козлята подросли, окрепли.
В песках становилось жарко. Возле юрт начали мечтать о просторе, о летних пастбищах, стали готовиться в путь.
Пестрое длинное кочевье ханского аула на этот раз изменило свой обычный маршрут. На этот раз оно обогнуло южные отроги Мугоджар и направилось на север. Абулхаир не от хорошей жизни не поехал на свое обычное летовье, где для людей было много зеленых рощ, а для скота – лугов и воды. Потомки Жадика сплотились против него и вредили ему, как только могли. Враги действовали, как гласит народная мудрость, словно обнаглевший корсак, который роет нору даже ухом.
Они никого не пропускали в Уфу или из Уфы. Посольские не могли шагу ступить в другие аулы – только в ханский. Нападали предательски на башкир и на державших сторону хана калмыков.
Вот когда Тевкелев убедился, что торжественные клятвы Батыра и Самеке ничего не стоят. Они решили, судя по всему, перейти к открытой борьбе.
Почему они решили так и именно в этот момент, что давало им уверенность и возможность действовать именно таким образом?
Тевкелев и Абулхаир были осведомлены о том, что в народе ходит много разных слухов. Кто-то намеренно распространял их. Особенно упорно шептались о том, что казахское посольство, которое возглавил родственник Букенбая батыр Бакай, терпит в России сплошные неудачи. Зачем русской царице глупый лепет этих «послов», на которых по пути в Россию дважды нападали свои же единокровные братья – казахи?
Прошла даже молва, что послов схватили и посадили за решетку как заложников и будут держать до тех пор, пока казахи не вернут русское посольство. Русская царица терпелива, но на этот раз, прослышав про разбой, учиненный Бактыбаем, она не вытерпит.
Слухи пугали, будоражили людей, не давали им жить в покое.
Как-то Букенбай привел в юрту Абулхаир-хана незнакомого человека. Хан хорошо изучил Букенбая и мог даже по походке судить о его настроении. На этот раз батыр пришел в плохом настроении – значит, принес недобрые вести.
Букенбай кивком показал своему спутнику, чтобы тот садился, и тот тяжело плюхнулся справа от хана. Абулхаир понял, что незнакомец – калмык, и, судя по одежде, из знатных, скорее всего посол. Однако какой-то странный посол. Обычно калмыцкие послы держались надменно, важно. Этот же будто бы оробел, прятал глаза.
– Говори, с чем явился? – властно, словно рабу, приказал Букенбай.
Калмык вынул из-за пазухи бумагу и протянул ее Абулхаиру с таким видом, словно бумага эта жгла ему руку. И сразу же забубнил монотонно и уныло:
– Зовут меня Мунке. Меня послали к вам два тайши – Доржи и Лобжи, отец и сын то есть. Между ними и Церен Дондуком возникли разногласия, которые переросли во вражду. Церен Дондук попросил у русской царицы войско, и она направила ему двадцать тысяч солдат. Однако калмыки разбили войско наголову. Теперь отец и сын тайши Доржи и Лобжи решили начать войну с Россией. Они хотят видеть вас, Абулхаир-хан, своим союзником в этой войне.
Абулхаир-хан был готов услышать все что угодно, только не это. Он знал о давней вражде Доржи и Аюке, но, оказывается, и с сыном Аюке – Цереном Дондуком – они живут как кошка с собакой. И решили свою ненависть к Церену Дондуку перенести на русских...
– Разве будет русское кочевье удачливым, если его возглавляет баба! – вдруг, не моргнув глазом, выпалил калмык. – Где уж ей? Петр Великий относился справедливо ко всем калмыцким улусам. Эта же длинноволосая никого не признает, никого не уважает, кроме ханских отпрысков. – Калмык обиженно хлюпнул носом. – До небес восхваляем русские пушки и другое оружие, восхищаемся, какие у России солдаты. А они, на поверку выходят, перед калмыками и казахами все равно что мальчишки, которые впервые сели на жеребят! – Посол расправил плечи, поднял голову. – Если мы объединимся с вами, то все слабости этой самой царицы сразу же обнаружатся!.. Если вы, великий хан, примете предложение тайши Лобжи, он сразу же отдаст вам в жены свою дочь, богатого приданого не пожалеет. Он готовит также дары батырам Букенбаю и Есету – каждому по двести коней и сто верблюдов. Вот так, с тем я к вам и приехал. Зачем вам оглядываться на царицу, зачем иметь с ней дело теперь? – калмык сделал ударение на последнем слове. – Наверное, вам самим известно, что произошло с вашими послами?
Абулхаир не проронил ни слова. Слуга увел Мунке в другую юрту.
Хан и Букенбай переглянулись, помолчали. Последние дни Букенбай совсем приуныл, опустил голову. В какой бы аул он ни приехал, всюду неслись в спину ехидные шепотки да злобные насмешки: «Он-то, бедняга, ради этого посла русской царицы бросал, бывало, трапезу, скакал сломя голову по его первому зову! Хорошо же повелительница кафиров отплатила ему! Заточила в темницу единственного брата жены! А жена-то у Букенбая, вот несчастная, совсем разболелась, ох-хо-хо! Напала на нее какая-то припадочная болезнь, чуть что – теряет сознание! Да, есть на Букенбае вина! Это он заложил голову Бакая, если что случится, жизнь Бакая на его совести будет!»
Букенбай молчал, словно воды в рот набрал. Видя его насупленные брови, скорбно опущенные губы, Абулхаир и сам почти начинал верить людским пересудам. Почему не поверить? Все может быть!
Что повезло с собой казахское посольство белой царице, кроме испещренной подписями и печатями бумажки? Слова, пустые обещания, лживые заверения и клятвы. Если бы императрица не беспокоилась за судьбу своего посла и своих людей, разве послала бы она по зиме этот злополучный караван? А что сталось с ним? О господи, что же тут удивляться, если она заточила в темницу казахских послов! Хотя ни хану, ни тем более Букенбаю от этих размышлений было не легче... Они превратились в мишени для насмешек. Подвластный им народ почти весь разбежался в разные стороны. Одни совсем отчаялись, отвернулись от них, другие выжидают, чем это все кончится.
Есть от чего отчаяться. На что может решиться в гневе женщина, восседающая на троне в великой стране? Кто их, баб, разберет? Недаром говорят о них: волос длинен, да разум короток... И влияние потомков Аюке на калмыков слабеет с каждым днем. Если русское войско разбито, то слава русской императрицы померкнет в глазах казахов.
Все учли эти матерые волки – Доржи и Лобжи. Решили взвалить на хана еще одну непомерную тяжесть. «Последуешь за нами, присоединишься к нам – будешь в чести и у казахов и у калмыков!» – вот что своими действиями хотели они сказать хану. И они по– своему правы. Если он сейчас потянется копьем к русской границе, тех, кто одобрит и поддержит хана, будет куда больше, чем тех, кто осудит. Сбегутся быстро, соберутся вокруг него, начнут шуметь, во всю глотку славить да восхвалять! Ставка ханская наполнится людьми. Не то что теперь – стоит пустая, словно жилище какого-нибудь вора.
Да, есть о чем задуматься. Есть из-за чего печалиться, страдать Букенбаю. Аллах подлил масла в ханский угасающий светильник – впереди забрезжила надежда вернуть былую славу, былой почет. Как тут не ломать голову?
«Предположим, я переметнусь на сторону калмыков. Народ мой скажет: «Барекельды!» Калмыцкий тайши отдает мне свою юную дочь, пригонит тучные стада, ну а потом? Долго ли продлится счастье, купленное такой ценой? Кто может сказать, что завтра же не налетит на нас с востока джунгарский контайджи? Не придет отомстить нам русское войско? Ведь я стану тем разнесчастным, который собственными руками подкинул дрова в два костра, между которыми и без того жарится бедный мой народ! Да-а-а, эдак можно зажечь адское пламя!..
Как долго, к тому же, продлится, сохранится единство моего непостоянного народа? Окажись я клятвопреступником перед русскими, он сегодня соберется вокруг меня, а завтра покинет, как уже не раз было, хотя бы после битвы на Аныракае. И снова будут кипеть злобой и завистью потомки Жадика, и главного трона мне не видать как своих ушей. Не заняв же главный трон, я не добьюсь ничего. Не будет мне счастья и покоя никогда! Если, кто и может наделить меня подлинной властью, вознести на трон, так это белая царица. Только она!
Изменить планы и решения, то есть изменить русским, значило бы отказаться от того, что я всегда считал смыслом своей жизни. И я на это не пойду! Иначе – позор на все времена перед собой, перед народом, перед русскими!
А что, если калмыков подговорили мои враги, взяли и подослали ко мне с этим предложением? Так, пожалуй, скорее всего и есть. Их цель – опозорить меня перед всеми – русскими, калмыками, казахами, выставить меня предателем. Очернить в глазах императрицы. Завтра же поскачут к ней, примкни я сейчас к отцу с сыночком. Путь к трону и счастью лежит через Россию, а мои враги готовы на любую подлость и преступление, чтобы только плюхнуться своими погаными задами на главный трон казахов! Враги – потомки Жадика – знают это так же хорошо, как и я. Потому Самеке и стелился травой, когда к нему явился человек от посла. Потому по первому же зову русского посла, как послушный ягненок, прискакал сюда Батыр.
Нет, уж если я взялся за полу Тевкелева, то не должен выпускать ее из рук! Гибнуть – так вместе, воскресать —тоже вместе! Первым делом следует разоблачить предателей Доржи и Лобжи, отдать Тевкелеву их послание. Интересно, как он воспримет его? Русская царица окончательно уверится в моей преданности».
***
Когда Сергей Костюков оказывался в ханском ауле, то поспевал всюду: доят женщины скот – он уже там, ткут на самодельных станках – он тоже рядом. Сбивает какая-нибудь старуха масло – он вместе с ребятишками примащивается неподалеку. И там, где толкут просо, и там, где плетут циновки, – всюду неутомимый, любопытный Сергей.
– У казахских женщин подолы просторные, как шестистворчатые юрты. Смотри, войдешь как-нибудь и заблудишься! – подсмеивались над ним товарищи.
Сергей пропускал мимо ушей их беззлобные, а иной раз и соленые шутки и что ни день отправлялся в аул.
Как-то он встретил на дороге стайку мальчишек верхом на жеребятах. Дети привыкли к Сергею, не дичились его и, как обычно, заприметив его, поскакали ему навстречу:
– Рыжий Верблюжонок! Рыжий Верблюжонок. Ур-р-р-а! – кричали они оглушительно и радостно.
Один из мальчиков отдал Сергею повод своего жеребенка, а сам примостился сзади. Мальчишки показывали руками в сторону гор и галдели: «Едем! Едем туда!»
Они оказались в ущелье, склоны которого были покрыты густыми зарослями кустарника. Приглядевшись, Костюков увидел, что это кусты ежевики и смородины и что все они усыпаны ягодами! Мальчишки оставили жеребят на зеленом лугу и начали прочесывать кусты, набивать рот спелой душистой ягодой. Сергей последовал их примеру и с жадностью набросился на сладкие спелые ягоды. Они будто звали, дразнили его, сами просились в рот – блестящие черные и ярко-красные ягоды. Ягоды его детства! Он клал и клал их в рот одну за другой, целыми горстями! Настал момент, когда Сергей почувствовал: все, больше он не в состоянии проглотить ни одной! Тогда он решил собрать ягоды для товарищей. Снял рубаху, завязал рукава узлом и начал бросать их в свой доморощенный мешок. «Ох, и обрадуется охочий до сладкого Цапаев, – подумал с улыбкой Сергей. – Правда, он и до всяких глупостей и шуточек охоч, да уж ладно!»
Солнце достигло зенита, стало очень жарко. Сергей решил отдохнуть, прилег в тенечке под кустом. Воздух был напоен ароматами трав, цветов, ягод, свежей зелени. Заливались птицы – самозабвенно выводили свои звонкие нежные песни. Блаженство, да и только! Красота! Будто дома в детстве, притомился после сбора ягод и примостился где-нибудь в тени. Всюду в мире – одно небо над людьми, одна земля под ногами, одно солнце светит. И дети всюду одинаковые, когда собирают ягоды, забывают обо всем на свете, набивают себе полные рты, пачкают соком лица. Их отцы и братья? Босоногий в лохматом тымаке казах, живущий в голой степи, или лапотник в рваном зипуне на родной сторонушке – чем они друг от друга особо отличаются? Казахи наивнее и, пожалуй, осторожнее с незнакомцами, с чужаками. Но и они тоже, стоит им убедиться, что у тебя в мыслях нет. ничего дурного, тотчас же открывают душу. Цапаев, тот их всех считает злодеями, врагами, все они только и ждут, как бы обмануть тебя да оставить с носом! Часто приходится ему спорить с Цапаевым, уж чересчур он подозрительный. А Сидор всегда отвечал Сергею: «Ты – желторотый юнец и ничего еще не смыслишь в жизни и в людях».
«А по мне, – усмехнулся Костюков, – это он, Цапаев, ничего не смыслит в жизни и в людях. Чем, например, эти смуглые, голоногие ребятишки, собирающие ягоды на склонах Мугоджар, отличаются от сорванцов, которые делают то же самое на склонах Уральских гор? И те и другие – лохматы, вихрасты, и у тех, и у других под носами мокро, а в головах ветер гуляет».
Костюков не заметил, как уснул. Открыл глаза, когда солнце уже склонялось к горизонту, тени удлинились, исчезли дневные звуки, кругом было тихо.
Сергей огляделся по сторонам, покричал ребят. Никто не отозвался. «Ну что ж, придется самому отсюда выбираться, искать дорогу», – подумал он. На лужайке, где они оставили утром коней, тут я там виднелся свежий навоз, но коней не было. Дети, видно, решили, что он уже отправился домой или, заигравшись, забыли о нем.
Сергей шагал широким шагом и с наслаждением вдыхал запах пахучих трав. Вдруг где-то совсем рядом послышался тонкий звук – что-то звякнуло. Он вздрогнул, остановился. У родника сидел человек. Он низко склонился к воде, будто всматривался в нее.
Костюков осторожно приблизился и встал у человека за спиной. Но тот даже не обернулся. Заинтригованный тем, что же такое рассматривает незнакомец в воде, Сергей сам наклонился над ее зеркальной поверхностью. Оттуда на него глянуло яркое, как вишенка, лицо девушки. Заметив отражение в воде, девушка резко подняла голову. Он
узнал дочь Зердебая, которую видел всего однажды в доме ювелира.
Девушка в смятении вскочила, хотела бежать, но, осознав, что перед нею Костюков, остановилась. К побледневшему лицу прилила кровь. Окинув взглядом Сергея, одежда которого была в репьях и пятнах от ягод, она невольно улыбнулась. Испугавшись своей улыбки, она поспешно повязала голову платком и протянула руку за мешком. Но Костюков опередил ее и схватил мешок первым – он был наполнен кизяком. Парень хотел бросить мешок себе на плечо, но девушка решительно вырвала его и зашагала торопливо прочь. Сергей растерялся, застыл на месте. «Какая она красивая! Как скромна и пуглива!» – полной грудью вздохнул он.
Фыркнул конь. Поодаль на вороном коне с длинной гривой возвышался всадник. Он покачал с осуждением головой.
***
Выслушав новости от Абулхаира, Тевкелев сорвался с места и заметался по юрте. «Вот кто подзуживал Батыра, вот кто сообщил ему о караване Гарбера! Шакалы! Шакалы, которые хотят свою ненависть к Церену Дондуку обратить в ненависть казахов к России! – бились мысли в голове Тевкелева. – Господи, и ложь-то какую наивную и в то же время наглую сочинили: двадцать тысяч русских солдат наголову разбиты силами двух взбесившихся тайши! Что их палки против пули. Хотя чем наглее ложь, тем больше люди ей верят. Народ прост, его легко обмануть, обвести вокруг пальца. Он поверит в любую чушь. Надо развеять эти слухи, разоблачить ложь, иначе мы можем поплатиться, и крепко!»
Тевкелев спрятал письмо в карман, решив, что его обязательно надо будет отослать царице.
– Россия – это золотой столб, который не упадет, не вздрогнет, даже если земля задрожит. Калмыки – это перекати-поле: куда дунешь, туда и полетят! – губы посла дрожали, он никак не мог справиться с гневом. – Их могут разбить не только русские, но и яицкие казаки и башкиры... Я так полагаю: оба тайши не смогли объединить своих людей против Церена Дондука для борьбы. Вот отец с сыночком и решили: почему бы не загрести жар чужими руками? Однако императрица быстро призовет их к порядку! – голос Тевкелева зазвенел. – Покажет им кузькину мать! Небо покажется им с овчинку, – добавил он, чтобы быть понятым. – Она окажет поддержку Церену Дондуку, верному своей клятве. Спасибо, что вы сочли нужным поставить меня в известность о замыслах Лобжи и Доржи, что письмо показали! – Посол отвесил легкий поклон.
На Абулхаира глубоко подействовал искренний гнев и негодование Тевкелева. Если бы он не кипятился вот так, пожалуй впервые за время их знакомства потеряв власть над собой, если бы он притворился невозмутимым и спокойным, Абулхаир принял бы это за обыкновенную хитрость и попытку скрыть свой страх. Хан понял очень ясно и отчетливо: Доржи и Лобжи либо безумцы, либо жертвы чьих-то интриг!
– Господин посол, мы не поверили ни одному их слову. Если бы поверили, письмо это вряд ли сейчас лежало бы у вас в кармане, – произнес с улыбкой Абулхаир.
– Этих бахвалов следует проучить отменно. Послов – Мунке и иже с ним – привязать к крупам коней и тотчас отправить к уфимскому воеводе! – холодный взгляд Тевкелева обжег сердце Абулхаира.
Он помолчал, подумал и решил, что поступить так круто нельзя. Это было бы неосмотрительно и опасно.
– Господин Мамбет! Кто знает, что скрывается за этим письмом? – осторожно вымолвил он. – Может быть, врагам нужны наши слишком решительные действия? Как повод для какого-нибудь нового злодейства? Сдается мне, вам полезнее проявить осмотрительность и хитрость. Немного потянуть, подождать, задержать посла у себя. Самим же попытаться разгадать замысел наших врагов. Поступим мы сейчас круто с калмыцкими послами, нас осудят даже свои, те бии, что на нашей стороне. Странный они народ, всегда колеблются. Когда государыня-царица узнает обо всем, она сама найдет способ наказать злодеев! – Абулхаир выдержал паузу и тихо добавил: – Во мне не сомневайтесь. Ничто не может заставить меня изменить клятве, даже юная дочь тайши! – смягчил он с улыбкой торжественность своих слов. – Зачем мне попусту то и дело клясться вам? Наступит время, когда вы сможете спокойно вернуться в вашу страну. Я отправлю с вами сына Ерали. Как заложника.
Тевкелев положил руки на плечи Абулхаира и произнес с глубоким, неподдельным чувством:
– Спасибо. Благодарю вас, спасибо! – голос его дрогнул.
***
Подоспела середина мая.
Ветки кустов, казалось, покрылись пухом, но это был не пух, а шерсть линяющего скота. Наступила пора стрижки овец. Мужчины повязывали головы платками, закатывали рукава, со скрежетом точили ножницы, отлавливали овец, связывали им ноги.
В самом ханском ауле овец не стригли, чтобы запах пота не беспокоил, не мешал хану и его байбише. Скот из аула сгоняли в безлюдное место, там и стригли. Вечерами стригали возвращались на конях в аул, а сторожить горы шерсти оставались Итжемес и русская девушка Мариям.
Они обитали в темной лачуге. «Уж дал бог, так дал, не поскупился!» – каждый раз приговаривал Итжемес, когда люди исчезали с глаз и он оставался вдвоем с Мариам. И каждый раз Мариам улыбалась ему в ответ.
Два месяца прошло, как бог послал Итжемесу счастье. В тот день, когда в ауле праздновали айт, Итжемесу сообщили:
– Тебя вызывает туленгут Байбек!
Байбек был зол:
– Эй, ты, слушай внимательно и выполняй в точности! Сейчас сам сядешь на лошадь, а на поводу поведешь черного атана. Последуешь вот за этим длинным. – Байбек небрежно кивнул в сторону слуги, который привел Итжемеса. – Будешь действовать по его команде. К человеку, который сидит на черном атане, не приближаться! Ослушаешься – твоя дурная башка будет валяться в золе! Всё – отправляйся!
Они двинулись в путь под покровом ночи: длинный слуга на коне, Итжемес на дохлой лошаденке, закутанный в черное человек на верблюде.
На рассвете они достигли темной котловины, заросшей жузгеном и саксаулом. Когда всадники продрались сквозь заросли, перед ними открылась небольшая полянка с бугорком в центре. Длинный дал знак спешиваться и начал отвязывать тюки. Они падали на землю с гулким стуком.
– Ну, чего рот разинул, помоги! – грубо прикрикнул длинный на Итжемеса, и они вдвоем отнесли мешки в землянку – бугорок тот и был землянкой.
В ней был очаг, единственное окно – из натянутого бурдюка, весь потолок в паутине.
Незнакомец в черном одеянии стоял поодаль, боясь шелохнуться. Спустя некоторое время длинный поднял с травы атана, взял в руки повод от куцехвостой лошаденки, на которой всю ночь трясся Итжемес. На прощание сказал:
– Ни на шаг не удаляйтесь от этого места! До тех пор, пока я не вернусь. Об остальном знаешь от Байбека. Ну, бывайте здоровы!
Огромный атан зашагал за конями вразвалочку. Два чужих друг другу человека остались на тихой, окруженной зарослями полянке.
Итжемес принес хворосту для очага, принялся разбирать мешки. В них оказалась, к его великому удивлению, женская одежда, чекмень из верблюжьей шерсти, штаны из шкур, поношенные сапоги. Итжемес приуныл: «Туленгут, наверное, держит нас за кротов, которые питаются шкурами!» Но тут его руки нащупали две бараньих туши и мешочки с рисом и ячменем.
Напевая себе под нос, повеселевший парень отправился за дровами. В кустах наткнулся на бадью и корыто, укрытые сушняком. А неподалеку обнаружил колодец.
Итжемес натаскал дров, поставил на огонь котел, сварил похлебку. Он и незнакомец молча поели. После еды Итжемес провел по лицу ладонями. Его спутник ладони не раскрыл.
Потом Итжемес долго вышагивал по полянке, не решаясь войти в землянку, и все спрашивал себя: почему он здесь, что его ждет, почему этого незнакомца отправили в такую глушь? «Что проку, – решил он в конце концов, – мучиться в догадках и сомнениях? Чему быть – того не миновать. Аллах небось не оставит меня, придет на по мощь, как приходил не раз».
Огонь в очаге погас, лишь вспыхивали временами ярко-красные угли. Его спутник примостился на возвышении, которое скорее всего заменяло здесь торь. Итжемес в своей жизни не проходил дальше порога, по привычке постелил себе у самой двери, хотя места в землянке было достаточно. Укрылся халатом и, прошептав: «О аллах, защити и помилуй!» – закрыл глаза.
Он проснулся на рассвете и вышел, потягиваясь, наружу. Показавшиеся ему вечером темными и страшными, кусты оказались светлыми и приветливыми. Омытые росой листья блестели. На краю котловины краснело солнце, будто кто-то бросил на ветку саксаула яркую шаль и забыл ее. Итжемес попытался определить, в какой стороне находится их аул, но не смог.
Утренняя свежесть взбодрила джигита, сон как рукой сняло. «Кто же все-таки мой спутник? Лег на торе – стало быть, посчастливее да познатнее меня. Хотя это не трудно, – горько усмехнулся Итжемес. – Ясное дело, меня послали с ним, чтобы я служил ему, готовил, убирал... А вдруг и он провинился в чем и потому его и спровадили сюда? »
– Биссмилля! – подбодрил сам себя Итжемес и шагнул в землянку.
Он покосился на торь. По подушке разметались золотистые косы! О господи! Это женщина! Женщина, о аллах! Как ошпаренный, Итжемес выскочил наружу, побежал, спотыкаясь, к колодцу. Лишь в полдень отважился он вернуться обратно. Подходя к землянке, он увидел, что из трубы вьется дымок.
Они прожили в землянке вдали от людей больше месяца. Поначалу Итжемес стеснялся, глаз не смел поднять, не заговаривал с женщиной, тем более что признал в ней русскую девушку из юрты ханши. Думал, что она не поймет его, откуда ей знать казахский язык?
Однажды ночью он никак не мог уснуть, ему все казалось, что девушка ворочается и стонет на своей постели. Сердце его заколотилось, как зайчонок: «Неужели знак мне подает? Господи, зачем ей жалкий батрак? Видать, я последнего разума лишился! Но какие у нее глаза! Как сияют! Что, если встать и подойти к ней? – мелькнула шальная мысль. – Ой, что это я? Вдруг она вынет нож; да пырнет? И права будет – не лезь всяк с ласками!»
Начались для Итжемеса бессонные ночи. Может быть, потому, что все смелее и пристальнее стал вглядываться в ее лицо. Как-то девушка стирала белье. Итжемес хотел, но не мог, не мог оторвать взгляд от ее грудей, колыхавшихся в такт движениям рук. Девушка откинула рукой прилипшие к влажному лбу волосы и спросила:
— Чего уставился?
Она говорила по-казахски, как настоящая казашка! Итжемес ничего не ответил, только рассмеялся от радости.
Ночью он не раз поднимал голову с подушки и все вглядывался в притаившийся на торе комочек. Затем отважился и потихоньку приблизился к торю, пошарил в темноте. Его рука нащупала круглое бедро. Итжемес почувствовал ожог в сердце. Девушка лежала к нему спиной и притворялась, что спит. Но он-то чувствовал, что она не спит, напряглась вся! Он лег рядом и положил руку ей на плечо, погладил, прижался, приник к ней всем телом.
– Ой, что вытворяет этот безродный? – прошептала она, высвободила плечо из-под его руки, но легла на спину...
На следующий день Итжемес проснулся в полдень. Рядом с ним было пусто. Его постель у двери выглядела сиротливо.
– О аллах, спасибо тебе за все! Спасибо за счастье, которое ты мне дал!
Так Итжемес и Мариам пришли к согласию.
Мариам не знала, откуда она родом. Ее родителей захватили в плен казахи и привезли в эти края, когда она еще не родилась. Отца потом продали в рабство, а беременную мать отвезли в подарок ханскому аулу.
Мать звали Марией, она была слаба здоровьем, все кашляла. Пока дочка была маленькой, Мария еще цеплялась за жизнь. Мечтала увидеть ее первые шаги. Ждала, когда малышка научится различать землю, небо, птиц, животных, станет хоть что-то понимать в жизни, а главное, запомнит, в какой стороне находится ее родина, чтобы потом когда-нибудь дойти до нее, передать поклон от матери. Обо всем этом Мариам узнала от добрых казахских женщин, которые жалели и уважали ее мать... Она, Мария, была гордой и свободолюбивой. Никак не могла свыкнуться с неволей. Когда мимо аула проезжали светловолосые синеглазые путники, она рвалась к ним, порывалась поговорить, повидаться с ними. Да разве в ханском ауле позволят какой-то рабыне делать то, что ей хочется! Когда приближался русский караван, ее запирали где-нибудь подальше. Бедняжка мучилась до самой смерти. Она умерла девять лет назад, едва дочке исполнилось восемь.
Мариам забыла русский язык. Боялась светловолосых синеглазых русских, как и все остальные женщины аула, пряталась в юрте для ханских рабынь, стоило показаться кому-нибудь из них. Она очень напугалась в день айта, когда ее нечаянно увидел русский мужчина. Он показался Мариям огромным и страшным...
Она оказалась вдали от всех, вдвоем с человеком, над которым потешался весь аул. Мариам всегда жалела его, видела, что всяк, кому не лень, цепляется к нему, обижает. Считала почему-то его пленником, человеком из чужих краев. Оказалось – не пленник, такой же казах, как и все остальные в ханском ауле. Такой, да не такой! Очень смешной и робкий. Две недели молчал, словно ее не было рядом, боялся глаза на нее поднять. Примащивался у порога в полной темноте, когда она уже укладывалась в постель. Утром спозаранку уходил из землянки чуть ли не на весь день. Кто бы подумал, что батрак может оказаться таким вежливым и уважительным. Правда, байбише Бопай всегда была очень и очень сурова с рабами и рабынями. Если замечала, что они пересмеиваются у котлов, без лишних разговоров хватала за волосы и трясла. Потому они и боялись подходить друг к другу, боялись словом перемолвиться, старались быть тихими и неслышными, как бесплотные тени...
