Текст книги "Плеяды – созвездие надежды"
Автор книги: Абиш Кекилбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)
Не знаю чему, но я обрадовался, помню это очень отчетливо. Выходит, думал я, то, что принимал я всегда за нерешительность и слабость нашего хана, есть та самая необходимость, о которой толковал мне Матэ… Чего, однако, добился хитростью Тауке?»
Абулхаир вернулся из воспоминаний о своей молодости, о вещем том дне, в день настоящий. Но нить их не прерывалась. Она вела его к выводам, открытиям, которые он был в состоянии сделать теперь, уже зрелым человеком.
За ту пору, что Тауке был на троне, в соседней Джунгарии сменились два правителя – два контайджи. Оба не давали казахам жить в мире и спокойствии. Тауке вел себя тихо. Его военачальники отвечали набегами на короткие набеги джунгар. Какая бы опасность ни угрожала народу, из уст Тауке ни разу не вырвался боевой клич: « Аттан! По коням! » Целых тридцать пять лет казахи не садились на боевых коней ради большой, великой битвы – весь период правления Тауке. Прежде казахи не знали такого длительного затишья. В былые времена вспыльчивые степняки даже на окрик отвечали ударом. Их словно подменили: они стали вялыми, равнодушными.
Утихли раздоры с соседними народами, среди самих казахов разногласия стали менее заметными… Тауке каждый раз вещал о мире и спокойствии. С уст биев тоже не сходили два этих слова. Посиживали себе, будто кто приклеил их задницами к месту. Будто камчи им были даны лишь для того, чтобы бросать в круг на советах, прося слово, а не боевых коней нахлестывать. Остальные казахи брали с них пример, тоже сидели будто в дреме. Боевые пики, похоже, только для того и существовали чтобы, переломив их о колено пополам, погонять ленивых и упрямых ишаков… Люди же обряжались в кальчуги ради щегольства, стрелы брали в руки с единственной целью – стрелять по мишеням на празднествах в честь обрезания младенцев или на свадьбах. Изнывающие от безделья джигиты не находили для себя иного занятия, как шастать по аулам, в которых расцветали смазливые девушки.
От того, что меньше стало набегов, а стало быть, и убитых, реже совершались долгие обряды жаназы – похорон. Косяки и отары тучнели, разрастались. Начали казахи богатеть на глазах. Только не очень-то верили они в свое богатство: считали, что враги завтра угонят его в свой дом.
Чем больше становилось врагов, чем сильнее наглели они, тем чаще собирались люди на совет у своего хана Тауке. Бывало, целый месяц бушевали, гудели на этих сборах люди. Того и жди, что примут решение: « Завтра же отправляемся в поход, готовьте оружие! » Ан нет! Опять во весь опор, развевая полы чапанов, скачут послы Тауке на Тобол, к русским воеводам. И так каждый раз – пока одно из посольств Тауке не попало в руки джунгар. Это событие настроило многих против велеречивого Тауке, вроде бы потеряли смысл сборища на Куль-тобе… Абулхаир, и не он один, тогда злился в душе на Тауке, на его нерешительность.
У Тауке же, оказывается, просто не было тогда иного выхода. Не на кого ему было больше надеяться, не на кого уповать! Только на русских, расположившихся вдоль Тобола! Лишь они, был уверен Тауке, могут остановить, пресечь отчаянные набеги врагов, которые каждый день разминали своих коней под боком у казахов! Другие соседние народы и ханства поменьше, чем казахское, сами надеялись на казахов!
Небось Тауке раздирали противоречия! Наверное, и он не спал ночами, искал выход… Пойти войной на врага? Что это дало бы казахам? Они и так еле-еле оправились от набегов и смертей, от междоусобиц! Если будет мир, стада их увеличатся еще больше, раздоры и распри, может, совсем прекратятся. После того как народ окрепнет, его легче будет сплотить. Ввязаться в битву раньше срока – враг разгромит казахов. Пусть набираются сил, растят детей – народу нужны воины крепкие, сильные… Вот и выжидал Тауке, тянул и хитрил.
Однако враги не дремали. Они мешали Тауке осуществлять его замыслы. Не велось – что правда, то правда – битв, которые как клещ впивались в тело народа. Такие битвы остались в прошлом, при долговязом Есиме и бесстрашном Жангире. Не налетали джунгары лавиной – крались мелкими кошачьими шагами, но успели вон сколько сделать их! Раскинули хищные свои крылья над огромной казахской землей. Враг, вкусивший радость победы, награбивший много добра, не будет довольствоваться малым, не будет впредь продвигаться мелкими кошачьими шагами! Прыгнет однажды на грудь, вонзит в горло степнякам острые когти. Много ли толку будет от хитростей да лисьих повадок, если враг поглотит всю степь?.. Матэ, почитавшийся среди казахов как мудрый оратор, внушал Абулхаиру: надо следовать примеру лисы, держать в голове шестьдесят две хитрости… Разве одними хитростями да уловками укроешь народ от ветра войны?
Матэ хотел, чтобы он, Абулхаир, как можно раньше понял, накрепко усвоил науку: « Юные годы следует употреблять не на битве с врагом, а на то, чтобы обучиться хитростям, гибкости, даже изощренности! Потому что не будет толку от бессмысленного риска, от безрассудного гнева. Надо искать свой путь. Время диктует выбор действий!» Матэ хотел помочь ему советом! Знал проницательный аксакал: позиции Абулхаира не так уж сильны. Не очень-то народ жалует молодого тюре почтением да вниманием. Как же иначе! Аллах не дал ему удачи родиться от старшей жены. Уготовил ему долю всегда оставаться сыном из младшей ветви рода… Умудренный богатым жизненным опытом, Матэ намекал ему: противопоставь сильному грозному роду хитрость! Лишь с ее помощью ты вырвешься вперед, одержишь победу! Для этого всегда будь на виду у всех, встань в полный рост, покажи, на что способен, – но только умно, осторожно!..
Совет Матэ дорогого стоил! В былые времена этот аксакал владел умами всего степного народа. Это потом он, как летучая мышь, схоронился в одинокой своей юрте. Но ум его всегда оставался высоким и зорким… И всегда Матэ, сколько помнит себя Абулхаир, относился к нему с отцовской теплотой. Султан не сразу понял, в чем причина этого. Только после того как Матэ и Патшаим разгадали ему предзнаменование, он догадался: « Значит… значит… аксакал уже тогда догадался о моих тайных думах и желаниях. О глубоко сокрытых от людей стремлениях. Ну и старик! Все прочел в моей душе, до самых ее тайников добрался! Неужели такое возможно? Возможно, значит! Чему же я удивляюсь теперь? Ведь моя еще самая с ним встреча осталась неизгладимой в сердце и памяти Матэ!»
Да, эту встречу не забудет и он, Абулхаир. Разве такое забудется!
***
Дети Осеке – одного из младших сыновей Джанибека, основателя казахского ханства, всегда были ущемлены в правах, обойдены в почестях. Как представители младшей ветви династии, они вынуждены были терпеть немало обид. Свои обиды они вымещали на четвероногих обитателях степи. Все они отводили душу на охоте. Все были отменными охотниками; о еде забывали, когда заходила речь об охоте…
Не было иных развлечений и у юного Абулхаира. В охоте, в скитаниях по степи, в поисках добычи Абулхаир открыл для себя множество незнакомых место, познакомился с новыми людьми. Среди них были джигиты, принадлежавшие к белой и черной кости. дорога свела его с людьми, никогда не выпускавшими из рук соилы, на которых, казалось, кровь не успевала высыхать… Абулхаир не чванился, не заносился перед лихими джигитами, не похвалялся своим происхождением. Ночевал в их тесных лачугах, спал прямо на разостланных жестких шкурах. Ел из одного котла с ними сорпу, хотя сорпа из архара была ему непривычна, ее резкий, буйный какой-то запах ужасающе бил в нос. Он смешивался с простым людом, как молоко в одном казане.
У юного Абулхаира еще усы толком не пробились, а он уже понял: в тяжкие времена эти отчаянные люди с увесистыми дубинками, с хлесткими камчами в руках – защита от врага. Раньше их посылали на барымту во враждебные аулы, когда казахи вели распри из-за всякой мелочи. Когда же в степи запахло кровью и дымом, когда табуны и отары казахам приходилось погонять не хлыстом, а копьем, эти люди были самой прочной и надежной опорой для народа, для ханов, султанов и биев. И для него, Абулхаира, тоже.
Абулхаир не возил за собой свиту, когда был юношей. Какая свита у султана из захудалого, не имевшего реальной власти рода? Злобных опасных врагов, которые могли бы подстеречь его на узкой дорожке, тоже не было: кому он нужен?
Абулхаир натягивал на ноги башмаки из грубой сыромятной кожи, накидывал на плечи старый чекмень, вешал на луку седла мешочек-талисман и отправлялся куда глаза глядят. Мешочек при нем не простой – с сорока высушенными костями: по древним преданиям, они обладают волшебной силой, оберегают путника от напастей и бед – ничего с ним не страшно! Попробуй разбери – султан он или простолюдин, в одиночестве странствующий по степи!
Абулхаир любил ездить тихой рысью, от которой, как в народе говорится, и конь не взмокнет, и всадника не растрясет. Так ему хорошо думалось, легко было примечать все, вплоть до мелочей, что попадалось в пути.
Как-то дорого вывела Абулхаира к тесному ущелью, которое пряталось среди гор. Справа и слева от тропы серели настороженные, будто опасавшиеся друг друга, скалы. Рядом с тропкой – быстрый певучий ручей. Своей легкой, непритязательной песней он казалось, пытался развеселить мрачные скалы. С их вершин неторопливо, точно приветствуя путника, проделавшего долгий путь по скучной и сонной степи, взлетали птицы. В отдалении куковала кукушка.
Абулхаир осторожно продвигался по узкой тропинке, огибая огромные валуны, уткнувшиеся своими массивными телами в землю и в ручей. Абулхаир заметил на валунах чьи-то свежие следы – они были влажными. Конь не ленился, резко устремился вверх по тропинке. Вдруг слева от Абулхаира раздался шорох. На тропинку посыпались камни. Конь остановился как вкопанный. Абулхаир поднял голову. Над ним были две скалы, напоминавшие двух сказочных птиц. И они будто тянулись одна к другой. На вершине левой скалы надменно и гордо застыл громадный рогач. Он стоял так, будто был хозяином всего сущего.
С детства Абулхаир ненавидел надменность, ни с того ни с чего выпяченную от самодовольства грудь колесом, у людей ли, у животных ли – все равно. Ему претили чванство и самоуверенность. Когда Абулхаир сталкивался с теми, кто как бы олицетворял эти качества, он едва сдерживался, чтобы не сказать им что-нибудь резкое и обидное. Он всегда сдерживался, гасил свои чувства, и они оседали в его сердце. Он схватился за колчан, вытащил стрелу. Стремительной змеей устремилась она вверх, разрезая своим свистом застоявшуюся тишину ущелья. Заполнявший собой небо рогач рухнул в ущелье. Четыре его ноги вскинулись, поднялись вверх, будто одновременно взметнувшиеся копья.
Абулхаир почувствовал смятение: он и жалел красавца-рогача, погибшего так нелепо, и гордился своей меткостью.
Вдруг на вершину скалы выскочил, как горный орел, всадник на чубаром коне. Выскочил и помчался вниз, увлекая за собой камни, прямо к подстреленному рогачу.
Всадник остановился рядом с добычей Абулхаира, спрыгнул с коня, полоснул неистово бившееся рогами о камни животное ножом по горлу. Потом наклонился к ручью, стал смывать с ножа кровь и тут же резко отдернул руку, чем-то пораженный.
Абулхаир с интересом наблюдал за джигитом: « Кто же этот человек на коне тигровой масти? Верно, какой-нибудь баловень, любимец благородного отца?» Внимание султана привлекла необычная одежда незнакомца – вся она была из выделанных звериных шкур. Всадник на чубаром коне, в этаких странных одеждах.
Абулхаир громко кашлянул. Джигит уставился на него. Глаза его сверкали злым огнем. Абулхаир рассмотрел его лицо – широкий лоб, задорный нос, круглое лицо.
– Почему ты набрасываешься ястребом на чужую добычу? – спросил Абулхаир и сделал на встречу джигиту несколько шагов. – Мне известны обычаи! Уж если встретил я тебя, путника, то уступлю свою добычу – сыралги!
И не попросишь, все равно уступлю – древние не зря придумали сыралги!
Джигит вспыхнул до ушей. Теперь его глаза метали молнии.
– Не пойму я что-то! Ты что, с неба свалился? И о чьей это добыче ты тут говорил?
– О той, что у твоих ног. – Абулхаир оставался невозмутимым.
– Кто, по-твоему, ее подстрелил?
– Я! Кто же еще?
Джигит насупился. С нарочитой медлительностью он вытер о рукав нож, засунул его в ножны. Сначала он, потом Абулхаир взглянули на убитого козла. В его теле торчали две стрелы, кровоточили две раны. Одна стрела торчала подмышкой, другая выбила глаз. В той, что попала в глаз, Абулхаир узнал свою стрелу.
Незнакомец махом вскочил на коня.
– Эй, почему же ты не забирашь? – удивился Абулхаир.
– Тебе дарю! – в звонком голосе джигита прозвучала гордость и насмешка. Огрев плетью коня, он поскакал прочь.
Абулхаир смотрел всаднику вслед, сожалея, что не смог задержать его, завязать разговор. Странный джигит, чем-то он заинтересовал Абулхаира. « Однако, сколько можно торчать над козлом вывалившим язык! – подосадовал на себя Абулхаир. – Что я в самом деле как полуденная тень, застыл, с места не могу сдвинуться!» – Он взгромоздил козла на лошадь и двинулся в том же направлении, что и незнакомец.
Когда он выбрался из ущелья, то увидел впереди всадника на чубаром коне. Так и скакали они вроде бы вместе и вроде бы врозь, пока не приблизились к одинокой невзрачной юрте.
Юрта была раскинута в прохладной и широкой ложбине. Всадник спешился и скрылся в юрте. « Ясно, это его дом! – решил Абулхаир. – Иначе, прежде чем войти, он спросил бы разрешения. Однако странно, что никто не вышел, не встретил его. Нигде не видно пасущейся скотины, не слышно собак!»
Абулхаир тихонько подъехал к юрте и подал голос:
– Есть с кем поговорить?
– Пойди-ка, встреть гостя! Донесся до него усталый голос.
Из юрты показался все тот же джигит. Он молча взял у него из рук повод, стал опутывать коня. Абулхаир стащил с коня рогача, опустил справа от входа в юрту, оглядевшись прежде по сторонам: нет ли все-таки поблизости пса, не дай бог попортит добычу!
За порогом темнели два громоздких предмета, по форме напоминавшие чашу. Для кого такие чаши могли предназначаться? Для собаки – чересчур велики, из них и льва накормить можно. Молодого султана разбирало любопытство. Он вгляделся попристальней и понял, что это не чаши, а старые изношенные ичиги.
Теперь, кажется, Абулхаир начинал смекать, где он, у кого в гостях оказался: « Люди говорят, у него даже пса нет…»
Джигит поджидал его у входа, перекинув чиевый полог, служивший дверью, за плечо.
– Ассалаумалейкум! – вежливо вымолвил Абулхаир и вошел с поклоном в юрту.
– Аликсалам! – ответил ему тот же немолодой усталый голос.
В центре юрты стоял медный таз с раскаленными красными углями. На углях кипел чугунный кумган с кривым носиком. За очагом белел дастархан из джейраньей кожи, на дастархане – две щербатые пиалы. Вдруг к одной из них протянулась огромная лапища.
Тут Абулхаир заметил смуглого, богатырского телосложения человека. Он горой возвышался на торе.
На великане были кожаные штаны, они доходили ему до колен. Могучая грудь, волосатые руки и ноги, тело в буграх мышц. Высокий выпуклый лоб, лошадиные скулы, брови выступают над глазами, как дозорные. Аллах не поскупился, когда создавал этого человека: щедро вылепил его. И лишь поскупился когда дело дошло до ушей великана: они были совсем крохотные.
« Какая-то волшебная сила есть в этом лице! Она собирает воедино все обилие, все излишества тела, освещает этого человека изнутри… – Абулхаира охватило волнение, предчувствие чего-то светлого, доброго. Он будто понял, что встреча эта неспроста, что она начало начал чего-то важного в его жизни. – Ой, а глаза какие большие, как испытующе смотрят!»
– Проходи, проходи, дорогой! – пригласил великан и слегка подвинулся, уступая гостю место на торе.
Абулхаир уселся на кожаной подстилке. Он был высокого роста, но сейчас, рядом с великаном, почувствовал себя совсем маленьким. К Абулхаиру подошел джигит. Он полил ему на руки воду.
– Добро пожаловать, да благословит тебя аллах! – приветливо вымолвил старый богатырь и отхлебнул из пиалы чаю.
– Пусть так и будет, аксакал, – почтительно ответствовал Абулхаир.
– Ну, путник, поведай мне о себе, – начал беседу старик и протянул пустую пиалу джигиту. – Кто ты?
– Охотник.
– Ну и как, торока в крови?
– Вроде да, – ответил, поколебавшись, Абулхаир.
– Тогда с тебя сыралги! – едва заметно улыбнулся старик.
Абулхаир бросил взгляд на джигита. Он с угрюмым взглядом разливал чай.
– Тебя, сынок, что-то смущает? – догадался старик.
Опорожнив пиалу, Абулхаир накрыл ее ладонью.
– Есть отчего смутиться! – пробормотал Абулхаир. – Вот мы с моим сверстником не знаем, кто кому должен дать сыралги. Не часто такое случается, что случилось с нами… Два стрелка наповал уложили одного козла!
Джигит насупился еще больше, но опять смолчал.
– А как вы сами, каждый из вас, думаете, чья же это добыча? – старик с легкой усмешкой посмотрел на них.
– Чья стрела долетела первой, тот и хозяин! – задиристо, с вызовом произнес джигит.
– А как ты считаешь, путник?
– По-моему, будет справедливо рассудить так: хозяин добычи тот, чья стрела сразила козла! – улыбнулся Абулхаир.
Старик поморщил нос, с трудом удержался, чтобы не улыбнуться.
– Где поразили козла? – обратился аксакал к джигиту.
– В ущелье, он на скале красовался…
– Э-э-э. Куда же угодили стрелы? – старик перевел взгляд на гостя.
– Одна в подмышку, другая в глаз. – этот допрос забавлял Абулхаира, настроение его отчего-то все улучшалось.
Аксакал вновь поочередно оглядел джигитов.
– Ну и что же не сумели опознать свои стрелы?
– Я-то опознал! Моя попала в подмышку, в-о-о-о-н на сколько вошла! – джигит отмерил пальцами немалое расстояние.
Старик не сдержал улыбку, покачал головой:
– И вы до сих пор не сообразили, кто свалил козла?
– Мне-то ясно – кто! Чего тут соображать да гадать? Я… – поспешно вставил слово джигит. – Убила стрела, вонзившаяся на целую пядь, а не та, что скользнула по глазу едва-едва!
Старик бросил на джигита снисходительный взгляд, хмыкнул:
– Вы слышали когда-нибудь такую поговрку: скотина принадлежит тому, кто ее пас, а зверь – тому, кто его встретил? Слышали небось? – обратился аксакал к джигитам. Лицо его излучало доброту и ласку. Оба дружно закивали, у соперника же Абулхаира победно вздернулся нос…
– Козла первым увидел ты, сынок! Судя по тому, что стрела вошла в зверя, на целую пядь, как ты тут показал нам, ты долго и старательно целился.
Довольный джигит с облегчением вздохнул.
– Однако… однако… нельзя сразить матерого рогача стрелой, угодившей ему в подмышку. Торжество вспыхнувшее было на лице джигита, мгновенно угасло. Старик продолжал раздумчиво: – Если козел стоял на вершине скалы, то его сразила стрела, пущенная в глаз. Сразила сразу же! Так что, сынок, хотя твоя стрела и вылетела первой, но сразила козла стрела путника. К тому же… видишь ли… он выстрелил не целясь… – аксакал выдержал красноречивую паузу. – Не стоит, наверное, вступать в спор из за добычи, со стрелком, который не целясь, поражает жертву в глаз, – многозначительно закончил он.
Оба охотника вспыхнули. Старик помолчал, дал джигитам возможность прийти в себя – одному от смущения, другому от радости. Потом речь его потекла дальше:
– Думаю я, сынок, наш гость – один из сыновей Абдуллы. У кого еще в степи найдутся такие зоркие глаза и такая точная рука? Мне известно, что сыновья Абдуллы, кроме одного, любят носиться по степи и горам, со свитой, с собаками да соколами. Шум поднимают во время охоты, аж земля дрожит… Ты, дорогой мой, думаю я, султан Абулхаир.
Джигит вскочил с места. Старик сказал сыну сурово:
– Сын мой, благодари всевышнего, за то, что не лишился коня, вступив из-за зверя в спор с султаном. За то благодари аллаха, что он избавил меня от позора… Знаешь, что причитается мне за твое глупое поведение? За то, что седобородый отец вырастил сына-невежду? Посадить могут задом наперед на ишака и провезти по аулам…
Абулхаир сделал попытку остановить старика:
– О аллах, каких страстей вы тут наговорили, Матэ-ага!
– А как ты догадался, что я Матэ, султан?
– Потому, какой меткий стрелок мой курдас!
Старик от души расхохотался:
– Ты небось имел ввиду другое! Одежду его, а?
К лицу джигита снова горячей волной прилила кровь. Абулхаир поспешил ему на выручку:
– Матэ-ага, мы оба встретили этого рогача на счастье. Я давно мечтал увидеть вас!
Старик долго хранил молчание, будто хотел проникнуть в истинный смысл слов Абулхаира.
– Гость мой, – наконец нарушил он тишину, – твои слова свидетельствуют о том, что ты умный юноша. Жизненный опыт, и это печально конечно, учит что ум редко приносит людям счастье. Почему это происходит? Да потому, что умный действует! Без неудач и срывов дела не бывает, как не бывает речи без ошибок. Разумнее всего, казалось бы, вообще ничего не делать, бездействовать и помалкивать… Но это, верь мне, – только на первый недалекий взгляд… Та же жизнь, настоящая жизнь доказывает: за человеком дело или слово которого не затрагивает человеческие души, не поймут ни то что люди – скот и тот поплетется… Наше время, убежден я, помимо ума требует от человека чести. Чести! Слышишь – чести, а не того, что нынче именуют знатностью! В чем разница между честью и знатностью? Я объясню тебе. Знатность – это злой кобель, который сторожит вход в дом. И бывает, знатность приживается совсем как злой кобель, у того, кто купается в достатке. Она как бы прилипает к тому, кто обжирается жирным куском… Сынок, береги честь! Тогда тебе легче будет править народом. Уважай старших, не пренебрегай сверстниками, будь добрым к младшим! Вот что такое честь правителя! Вот чего ждет от него народ, вот за кем пойдет он с охотой, с надеждой. – Матэ мельком глянул на Абулхаира, желая убедиться, доходят ли его слова до молодого султана. – Не забудь еще один мой совет. – Аксакал улыбнулся, хитро прищурился. – Мы, ворчливые старики, доживаем свой век. Эх, долгонько тянули мы за вымя паршивой козы, которая называется «словом», – что она перестала доиться. Понимаешь меня, сын мой? Держись ближе к горячей, ищущей признания славы и богатства молодежи. Держись ее! Будь с ней! Молодежь – твоя опора, с ней тебе свершать твои замыслы. Большие дела у тебя впереди… – Старик умолк, закрыл глаза, давая понять, что он сказал все.
Абулхаир переночевал в этой юрте, постелив под себя попону, положив седло под голову, рядом с Тайланом – сыном Матэ.
Не такое уж на первый взгляд примечательное событие, как встреча с Тайланом и Матэ, стало для него началом многих и многих событий в его жизни, началом бед и радостей, которые то приходили к нему, то уходили от него. Встреча эта стала тем, с чего начинается его судьба, самостоятельный путь человека, с чего начинаются его поступки и его известность.
« Нельзя, оказывается, предугадать заранее, что может прослабить джигита, – не раз впоследствии размышлял Абулхаир. – Кто бы мог подумать, что известность мне принесут не просторная и богатая юрта да полный дастархан, не шумная родня, а гордый дикий зверь, вставший, как памятник, на скале, похожей на орлиный клюв! »
В этом Абулхаир убедился в тот день, когда он однажды с всенародного собрания – маслихат – возвращался вместе с Айтеке-бием и высокочтимый в степи старец задал ему вопрос: « Откуда у вас с Тайланом дружба?»
***
Абулхаир с самого детства не пропускал ни один маслихат, который ежегодно весной проходил на Мартюбе, неподалеку от города Сайрама. Там стелились рядышком дастарханы, там клались рядышком камчи всех трех жузов.
Абулхаир попадал на эти всенародные сборы и праздники вместе с многочисленной свитой своего отца Абдуллы Хаджи-султана, который был соправителем Старшего жуза. Светлыми праздниками остались эти сборища в памяти Абулхаира, самыми прекрасными, самыми счастливыми. Все, что происходило перед его глазами, он впитывал жадно, затаив дыхание. Наверное, никто не обращал на него внимания: стоит в сторонке молчаливый тихий мальчуган с красной стрелой в колчане. Но он был весь – внимание, весь – восторг…
За шумным, многолюдным Сайрамом, поднимавшим в небо в те времена пятьдесят тысяч дымов, гордо высился одинокий холм. Если на этот, словно созданный по доброй воле волшебника, холм поднимался человек, он мог увидеть обширные просторы казахской степи. Мог ходить по холму, длинной в пятьдесят шагов, шириной в сорок шагов, и радоваться мощи и красоте своей земли.
На востоке зимой и летом маячил в дымке распростершийся, как барс, Алатау.
Ближе к югу чернела гора Казыкурт. Она всегда напоминала Абулхаиру вожака, который ищет своему кочевью место для привала.
На северо-западе синел, соединяя собой небо и землю, Каратау.
Три горных кряжа лежали на земле, притулившись друг к другу, как вскормленные одной грудью братья, как сыны одного отца. А если поднимутся, казалось, то заключат друг друга в объятья… За тремя неразлучными этими горами обитали три казахских жуза, три главных орды, объединившие степные племена.
Заполняя округу, точно весеннее половодье, высыпали из-за отрогов Алатау всадники из Старшего жуза, на землях которого когда-то было основано Казахское ханство.
Обогнув Каратау с севера, спешили на Мартюбе на маслихат родовитые люди и джигиты Среднего жуза. Племена Среднего жуза кочевали на прохладных перевалах и вдоль студеных озер между Тургаем и Иртышом. Было их видимо-невидимо, как деревьев в лесной чащобе.
С южной стороны Каратау выскакивали бесстрашные и стремительные отряды Младшего жуза. Табуны этого жуза паслись на берегах Яика и Эмбы, верблюжьи стада – на Амударье и Сырдарье, а несметные отары – вдоль Илека и Иргиза.
Когда к Мартюбе со всех сторон тянулись ярко-красочные кочевья, в глазах Абулхаира это были не кочевья! Его воображение рисовало яркие-яркие цветы, которые рассыпал, устлав ими весь белый свет, могучий добрый великан…
Кочевья всегда останавливались чуть в стороне чтобы не топтать зеленые сочные луга Мартюбе. Точно грибы после теплого дождя, вырастали вдоль Кошкар-Аты, рядом с рекой Сайрам и около горы Казыкурт белые юрты… В глазах начинало рябить от поставленных коновязей. Склоны сопок, пригорки расцвечивались пестрыми шатрами и юртами знатных людей степи.
Поселения трех жузов стремились превзойти друг друга своей красотой, многоцветьем и гостеприимством. Самые лучшие юрты самых знатных аулов занимали места на виду у всего народа. На Мартюбе прибывали самые ловкие и умелые джигиты, здесь расстилались самые обильные и щедрые дастарханы. Сюда съезжались самые прекрасные девушки, пленявшие гостей нарядами и умением ловко, быстро разлить чай по пиалам. Здесь в нужный момент рядом оказывались расторопные, услужливые джигиты: помогали сойти с коня, лили из кумгана воду на руки, провожали в юрту, одним словом, угадывали, предвосхищали любое желание гостя.
У каждого аксакала был целый аул сыновей, внуков и правнуков – на то он и аксакал! И когда их юрты ставились тоже, Абулхаир замирал от восторга, ему чудилось, что белоснежный город опустился на степь прямо с небес.
Все степняки стремились попасть на великое собрание в Сайраме. Где еще можно было показать всему народу, какой ты богатый и влиятельный. Где еще можно было прославиться сразу на все три жуза?
« Ах, какой нарядной была юрта того-то! »… « Какое угощение отведал я у такого-то! »… « Конь такого-то летел на байге как птица »… « Борец такого-то не знал поражения, всех победил, всех уложил на землю! »… Подобные разговоры годами не угасали в разных уголках бескрайней степи, годами воспоминания о собраниях на Мартюбе грели душу степняков.
Потому-то и старался каждый украсить свою юрту лучше соседа. Потому-то, готовясь к маслихату на Мартюбе старухи месяцами не расставались с веретенами, молодухи – с ножницами, дочки – с наперстками… Ревниво следила любая хозяйка, чтобы ее юрта была самой нарядной, а кошмы и циновки в ней – самыми узорчатыми… Все не жалели сил, чтобы пошла громкая слава об их достоинствах и искусности, чтобы осталась добрая память об их угощении и щедрости… Все добивались, чтобы люди разнесли по белу свету слух: «Юрта у такого-то что дворец! Украшала собой весь горный склон!»
Аулы старались первыми тронуться на маслихат. Каждый же аулчанин стремился первым раскинуть юрту когда его аул останавливался на новом стойбище. Если какой-нибудь молодухе удавалось первой сесть на покрытого текеметом верблюда, когда аул снимался с насиженного места, да еще к тому же первой настежь распахнуть тундик юрты и разжечь огонь в очаге, не было тогда никого счастливее, чем она. Лицо ее покрывалось румянцем, глаза сияли, будто у девушки на которую обратил внимание завидный жених.
Снохи себя не жалели, с ног сбивались чтобы держать дом чистым, постель мягкой, дастархан обильным, а еду вкусной. Соперничали друг с другом во всем, даже в искусстве помешивать кумыс. С замиранием сердца ждали, что изречет гость после того, как со смаком опорожнит огромную чашу кумыса. Ну, а если гость – из тех, что сидят недолго, да видит много, – скажет кому-нибудь: «Вай-вай, как же вкусно стряпает сноха в доме такого-то, из такого-то рода – пальчики оближешь!», то весь род ликует. Когда же доходила похвала до аула, откуда сноха была родом, – а она обязательно доходила, – аул радовался так, что небеса слышали его радость: «Оказывается, наша-то дорогая – самая-самая искусная, самая-самая лучшая сноха в ауле такого-то!»
Не было у казахов иной цели, иного смысла в жизни, как прославиться своим гостеприимством. Каждый казах умножал свой скот, чтобы вдосталь угостить, случайного, богом посланного путника. Потомкам своим оставлял в наследство как самое ценное достояние восторженные отзывы о собственной щедрости!
Как легенды расходились по степи рассказы о том, чья юрта на Мартюбе отличалась отменным кумысом, чья – душистым чаем, чья – наваристой сорпой. Эти легенды, эти рассказы, верили казахи, приносят удовлетворение духам семи поколений предков, а в будущем наполнят гордостью сердца семи поколений потомков, когда они явятся на свет божий.
Слава не дается легко: надо попотеть, побегать, приложить старания. На место прибывали за неделю до собрания, не позже, – чтобы выбрать самое выгодное, то есть на виду у всех, место для юрты. До хрипоты спорили из-за того местечка, если кто-то, не дай бог, опередил кого-то. Если же, не приведи господь, кто-то опаздывал, то прямо-таки из кожи вон лез, чтобы оправдаться перед каждым встречным, перечислял причины и доводы, доводы и причины, почему да отчего припозднился…
В детстве Абулхаир думал, что, собираясь на Мартюбе, народ вообще не спал – ни днем ни ночью. С утра дотемна кипели над очагами казаны с мясом жеребят и овец; беспрерывно неслись отовсюду гулкие звуки, знакомые каждому казаху – это помешивали кумыс. В главные юрты, которые ставились в центре каждого из поселений, приглашались на мясо самые достойные и уважаемые люди племени. Тут они и строили планы, прикидывали о чем будут держать совет на общем собрании, что будут предлагать, что поддерживать, а что отвергать.
