Текст книги "Плеяды – созвездие надежды"
Автор книги: Абиш Кекилбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)
Необходимо предвидеть все. Предвидеть, чтобы предотвратить, в случае надобности, любое зло, любое посягательство на русского посла…
Абулхаир понимал, что гости, навестившие его орду после возвращения Рысбая из Петербурга, будут тянуть время, выжидать, чем увенчается его замысел. Все осторожничаю. Как дотошно выспрашивали Рысбая о после, который находится в пути к Абулхаиру. Как дивились, что он ногайский мурза. Хорошо еще, что хан своевременно предупредил Рысбая, запретил ему говорить людям, что ногаец этот военный. Отправляя своего тестя Суиндык-батыра проводить башкир, приезжавших вместе с Рысбаем, строго-настрого наказал не останавливаться на ночлег в аулах, чтобы башкиры не сболтнули чего лишнего.
Хан рассудил так: пусть посольство явится сначала к нему, пусть он первый своими глазами увидит, что они за люди, какие он. Если степняки узнают, что вместе с послом идет вооруженный отряд, кто может поручиться, как они себя поведут? Те, кто потрусливее, могут испугаться, снимутся с насиженных мест и умчатся куда глаза глядят. А кто позадиристее, не исключено, начнут сабли точить.
Абулхаир решил распустить по степи слух: «Белый царь так нас уважает, что снарядил к нам послом мурзу, говорящего на казахском языке так же чисто, как мы сами. Такого же, как и мы, правоверного мусульманина. За шестимесячный свой путь он ни разу не пропустил пятикратного намаза! Да что там в пути! Он и при царе, если приспело время намаза, расстилает молитвенный коврик прямо около золотого трона, а царь, хоть он другой веры, умолкает, застывает как завороженный, пока мурза молится. И в Уфе посол задержался по важной причине: ждет, когда кончится месяц рамазан. В путь, заявил он, тронусь, лишь прочитав в мечети специальный намаз, лишь получив благословение самого хазрета! »
Аулы загудели от слухов. Прибыв домой. Гости хана раздували ту малость, что услышали в ханской орде, как пожар. Сообщали, что посол человек ученый, прошел науки в Стамбуле. К тому же совершил хадж к святым местам, побывал в Мекке, целовал черный камень нашего пророка.
– А кто же тогда сам белый царь?
– Кем же быть царю кафиров, как не кафиру?
– Зачем же тогда неверный держит при себе хаджи?
– У него знаете сколько подданных! Среди них есть и неверные и мусульмане! Поэтому называть русского царя неверным – святотатство. В Коране написано: «Чти царя своего!»
Люди разносили и переваривали слухи, но больше всего ждали – что же будет?
Абулхаир втолковывал Суиндыку: «Встретишь посольство, голову больно не задирай, но и не склоняй низко. Не прибедняйся, скажи, что народ у нас грозный. Но что почтенному послу белого царя уважение будет оказано, достойное его и его державы. предупреди, что старший мой сын встретит его с пятьюстами джигитами, когда останется неделя пути до нашей ставки!»
Хан чувствовал, что у него появились завистник, которым спать не давала привалившая ему честь. Сколько он твердил им: «Окажем вместе послу белого царя почет, соответствующий нашей стране и ее повелителю! Пусть на встречу послу рядом с моим сыном Нурали выедут и ваши сыновья! Всех вас приглашаю в мой аул для встречи русского!» Поддакивать они ему поддакивали: «Согласны! Правильно! Хорошо!» – но, уехав, решили, видно, иначе. Сами глаз не кажут, их дети – тоже! Хотя названный Абулхаиром срок уже приближался…
Что до него, то он выполнит решение, которое принял давно, после долгих, мучительных колебаний и раздумий. Народная мудрость гласит: «Раз разделся, надо лезть в воду».
Лишь бы не сорваться, лишь бы нервы не сдали.
Но сейчас, в этом прекрасном, как рай, месте, Абулхаир чувствовал себя счастливым, полным сил и бодрости. И слова ближних его, выражавших надежду, что все замыслы осуществятся, все мечты сбудутся, – не лесть, не желание угодить хану, а мысли и чаяния самих этих людей. А он, хан, лишь угадал эти мысли и чаяния, угадал раньше других. Хан переживал минуты, напоминавшие ему давнее великое собрание в Каракумах, где состоялось, может быть, первое его торжество. После того маслихата Абулхаир целый год ходил, словно его макушка доставала небо, словно за спиной у него выросли крылья. Он всегда вспоминал те дни с наслаждение. Какое на него свалилось тогда счастье, какая удача. Как бурлила в нем молодая горячая кровь!
Они с Букенбаем выбрали для ставки небольшую высотку западнее Жамашина. Она стояла, как вороной аргамак на привязи, в самом центре темной низины.
Люди назвали ее «высотой Букенбая». Ее сторожили, окружали пять взгорий – Кзылаир, похожий на залегшего двугорбого верблюда; Кабанкул, торчащий, словно уши разъяренного кабана; Жамашин, разрыхленная, как зубы у дряхлого старика; Кзылкабак, багровый, как вечно рассеченные брови у забияки, и Темирбастау, темнеющий среди миражей, как переполненное водой железное корыто. Постороннему глазу не было видно, что делалось в этом месте, укрытом горными грядами со всех сторон. Джунгары и калмыки обычно здесь не появлялись.
Всех, кто двигался по направлению к высоте, тотчас замечала стража. Заметив, подавала знак, караульные махали широкими рукавами, как орлы крыльями. Часовые же на высоте Букенбая, получив сигнал тревоги, давали джигитам сигнал к изготовке.
Барабанщики с подвешенными через шею кожаными барабанами становились в ряд и начинали бить тревогу. Казавшаяся пустой, погруженной под ласковым ветерком в сладкую дрему ложбина вмиг оживала, приходила в движение.
Люди появлялись, словно выскакивали из-под земли. Все и каждый, кто только что разжигал горн в кузнице, плавил свинец, готовил порох для пуль, ковал саблю, соревновался в джигитовке, в стрельбе из лука, метании копья, в бросании петель, – все становились во всеоружии в строй.
«Праздные степняки – да они ли это?» – поражался Абулхаир. С утра до ночи в работе, в тренировке. Стоят грозной, суровой силой. Настоящее войско, застывшее в ожидании боевого приказа. В руках у воинов и за плечами – копья, ружья разных видов и образцов, на штанах – широкие, отделанные серебром ремни с мечами, на груди – разнообразные кольчуги: однослойные – жалакаты, малослойные – зере – и многослойные – береи. На головах – железные шлемы или жаты – каски из высушенной, затвердевшей верблюжьей шкуры.
Красивый и мощный строй воинов – защитников родной земли. Войско трех жузов во главе со своими сардарами – командирами, разбитое на отряды по родам и племенам.
У каждого воина – боевой конь, готовый ворваться, врезаться в гущу боя. Каждый к тому же в запасе имеет два-три походных коня для перевозки кибиток, постели, одежды. Кони хорошо откормлены, ухожены, лоснятся: кажется, дотронься до такого, потяни слегка за волос – выдернешь, а на его кончике – сало. Заслышав сигнал тревоги, грызут удила, бьют копытами, рвутся в бой.
Над строем развеваются бунчуки из конского волоса – у каждого рода свой. У джигитов на рукавах повязаны кусочки ткани – у каждого рода тоже свои. Завяжется завтра бой, воины перестанут быть джигитами с мирными, привычными именами. Они будут воинами такого-то рода. Проявят отвагу или струсят – все заметят по этим повязкам. Их подвиги зажгут гордостью целый род. Их слабость или промах в бою заставят опустить головы целый род.
Племена прислали на военный сбор самых храбрых джигитов, самых быстрых коней. Чтобы украсить и воинов, и их боевых коней, умельцы каждого улуса проявили и старание и мастерство: снаряжение, сработанное их руками, сверкает на солнце так, будто войско не в бой готовится, а на праздник.
Боевая тревога превращает войско в единое могучее существо, которое понимает без слов легкое движение бровей Букенбая и Абулхаира.
Абулхаир чуть не задыхался от счастливого волнения. Перед ним стояли не беззаботные степняки. Перед ним стояли не надутые, чванливые бии и султаны – теперь это был единый и сильный народ. И народ этот начинал осознавать: страна их – это не только беспредельная глухая степь, это не бесчисленные, с хрустом жующие травы отары овец и табуны лошадей; это не войлочные юрты, приткнувшиеся возле этого богатства. Не это, не только это… Страна их – это также они сами, их безудержная молодая сила, способная своротить горы, когда они вместе. Это решимость положить жизнь за родную землю. Это единство, позволяющее без слов понимать и чувствовать друг друга, это железный порядок и дисциплина. Это сжатый кулак против врагов и надежный локоть, на который может опереться друг…
Казахи почувствовали себя народом, а не толпой, которая довольствуется лишь безбедным существованием и сытым брюхом.
Джигиты начинали понимать: только преодолев собственную суетность и тщеславие, можно называться джигитом, только оседлав коня, решившись на битву с врагом, можно считать себя настоящим достойным мужем…
Когда раздираемые склоками и распрями роды и племена сплачиваются, постигают, что они есть единое целое, что у них одни задачи и цели – только тогда они имеют право гордо именовать себя – я народ!
А народу – ничего не страшно, все под силу. Пугавшая Букенбая и Абулхаира гора дел и препятствий уже не казалась непреодолимой.
Редко найдется в доме казаха другое оружие, кроме засаленного черного шокпара и камчи. На поломанную саблю чуть ли не молятся: еще бы, досталась она по наследству, или куплена на базаре в Бухаре, или у кого-то когда-то отнята во время нападения на караван…
Вооружить казахов – нелегкое дело. После маслихата в Каракумах Букенбай и Абулхаир созвали на сбор не только джигитов-воинов, но и мудрых, старых миясаров – оружейников. Поставили им юрты в ущельях и ложбинах Талдысая и Кзыланыра и сказали: войску нужно оружие.
И мастера-миясары взялись за дело.
Джигиты по их указке нарезали талу и разложили его на южных склонах холмов. Поставили котлы на огонь и плавили в них верблюжье сало. Когда тал высыхал до черноты, оружейники закаливали его в кипящем жиру. Потом высушивали вновь и лишь после этого надевали на них наконечники, пропитанные смертельным ядом…
Чего только ни хранили в своей памяти старые мастера! Понаделали печей для выплавки свинца и стали. Бросали в печи необработанные рудоносные камни и плавили их на смеси жира, овечьего кизяка и веток. Расплавленный металл стекал по каменным желобам в канавы из глины. Остывал – его несли кузнецам, а те ковали ножи, сабли и прочее оружие. Потом оружие это опять закаливали в жарком пламени и жидкостью, которая содержала в себе мочу и желчь разных животных, припаивали к нему необходимые части.
Абулхаир прошел здесь целую науку…
Чтобы сабля была острой и прочной, чтобы на ней не появлялось зазубрин, надо, оказывается, смешать желчь овцы и мочу осла и закалить лезвие в этой смеси.
Чтобы лезвие всегда оставалось красным, будто бы только что поразил им врага, следует один золотник красного купороса перемешать с раствором синего купороса, окунуть туда шкуру овцы, потом на сутки завернуть в эту шкуру это оружие, и, пожалуйста, получай, что хотел.
Чтобы твое оружие ослепляло каждого, кто на него глянет, необходимо растворить белый купорос в соке чеснока, пропитать раствором тряпку, обмотать ею лезвие и закопать на денек в песок.
Если же ты хочешь, чтобы рана от твоего оружия была смертельной – обработай его кровью осла и соком чеснока. Оно будет убивать мгновенно. В дело истинным миясарам, оказывается, идет все! Все, о чем ты раньше помыслить не мог! Например, вороньи яйца. Оружейники сжигали эти яйца, сыпали золу в ослиную кровь, затем макали туда наконечники копий, поясняя при этом: «Теперь всего один укол, и твой враг окажется в царстве небесном!» Чтобы оружие не ржавело, его следует смазывать раствором олова и волчьего сала.
Чем только мастера не пользовались в своем деле! Кровью собак и ослов, ядом змей и скорпионов, чесночным соком, желчью зверей…
Месяц сарбазы прочесывали окрестности Талдысая, ловили змей, скорпионов, каракуртов, ставили ловушки на стервятников и снежны грифов…
Верно гласит народная мудрость: умеючи и снег можно поджечь! Войско трех жузов было полностью вооружено за шесть месяцев.
И тогда казахи начали наступать на врага. Два года им сопутствовала удача. надменные джунгары не выдержали напора казахского войска, побежали, покатились назад…
Сколько рабов досталось баям! Сколько молодых жен старикам! Сколько джунгарских красавиц тряслось в жестких казахских седлах, прежде чем они оказались в мягких постелях.
Человек, которому дует попутный ветер, не жалеет добра! Швыряет доставшуюся ему добычу направо и налево! Не избежал этого соблазна и Абулхаир, и обернулась эта его доброта против него.
Желая угодить самым влиятельным казахам, он навлек на себя их нарекания, вызвал зависть, и пошли гулять по степи недобрые слухи.
В горячие те месяцы военных сборов и два года боевых удач Абулхаир был счастлив, как не был счастлив никогда прежде. Какие джигиты его окружали! Как раскрылись они в ратных делах!.. Тайлан, его курдас, с которым он когда-то встретился в горах и чуть было не поссорился из-за убитого архара, оказался храбрецом из храбрецов. Известный своим скрытным и угрюмым нравом, становился неузнаваемым в бою. Быстрый, как молния, он всегда поспевал туда, где было горячее всего. Таких, как Тайлан, было немало из каждого улуса, племени и рода! Какие легенды сложили о них, какие песни пропели в их честь!
«Каждый народ, наверное, переживает горе одинаково. Но радость каждый народ переживает по-своему. Казахи, если им подвалило счастье, тотчас начинают зазнаваться. Ходят вразвалочку, лезут всем на глаза и… на почетный места, взахлеб хвастаются своей отвагой, расхваливают заслуги своего рода, – сокрушался Абулхаир много раз. – После наших успехов закружилась голова у казахов. Да так, что потеряли они голову!»
Будто не они испытывали недавно гордость от того, что были едины, что они – народ. Разгорались споры, склоки о том, какой улус послал на битву самое большое войско, чей батыр один одолел несметные полчища врагов! Все пошло-поехало вкривь и вкось, только и раздавалось со всех сторон: «Если бы не мы да наш храбрец, неизвестно, чем бы кончились наши победные походы!»
Во все времена потомки Жадика не имели себе равных во вздорных и занозистых спорах. А тут им попался на язычок молодой султан, случайно ставший ханом. Случайно, потому что рожден он был простолюдинкой.
До Абулхаира доходили слухи, что больше всех старается Барак. Создавая Барака, всевышний не поскупился: и мужеством его наградил, и смекалкой, и красноречием! Не обошел он его и бахвальством, и хитростью, и завистью, но больше всего – тщеславием… Барак частенько прибеднялся, хотя не был обделен удачей и влиянием. Он сам и его брат Кучук правили племенем найманов, в котором было много отважных воинов.
Храбрость и мужество найманов сделали Барака и Кучука такими заносчивыми, как будто это они совершили все подвиги.
Чем больше расточали люди похвалы и лесть Бараку, тем сильнее раздувался он от самодовольства, тем выше задирал нос, точно в солнце готовился плюнуть. Барак любил покрасоваться перед людьми. Появится вдруг на длинногривом вороном коне, в черном одеянии, со сворой черных породистых гончих собак, со свитой, тоже обряженной во все черное. Будто не Барак, а черный смерч налетел на аул не весть откуда! И будет этот смерч целый год трепать кошму на казахских юртах – никак не меньше! Никто из степняков не мог соперничать с Бараком в умении поссорить людей, роды и улусы, посеять рознь между ними… Сидит Барак на торе, перед ним блюдо, полное дымящегося мяса, и как будто не сплетню, ни хулу изрыгает, а во всеуслышанье оглашает волю всевышнего:
– Видать, стареют, ох, стареют наши аксакалы. Иначе разве отдали бы знамя трех жузов Абулхаиру, который только благодаря хитрости своей и коварству попал им на глаза.
Обгладав голову ягненка, Барак начинал перемалывать косточки Абулхаиру, всему его роду, начиная с седьмого колена:
– Кто он такой, этот Абулхаир? Его род лишь тем и прославился, что охотился на диких коз. Не в ратных схватках, а в погонях за козлами, хе-хе! Да, жаль, жаль Кайыпа. Обошли его несправедливо, он-то уж куда достойнее Абулхаира. Кайып правит отчаянными аргынами. Или Самеке, к примеру… Как ни крути, а знатен он и богат! Владеет семидесятитысячным табуном!
Кайып и Самеке, конечно, не оставались равнодушными к похвалам…
У юрт нет каменных стен. Разговоры, которые велись там, доходили до Абулхаира, и не до него одного. Холодные слова, подстегиваемые голодными ушами, которые только и ловили малейшее жужжание в поднебесье, мгновенно разносились быстрыми языками во все уголки степи – даже в самые отдаленные и глухие, куда и птица не долетит, и зверь не добежит.
Абулхаир не пропускал мимо ушей ни одного обидного слуха, ни одного навета, но притворялся, будто ничего не слышит и ничего не знает. Слухи, наветы эти оседали в его сердце жгучей горестью, будили злобу, гасили радость, вдохновение, которое он испытывал в дни признания и удачи, в дни побед над джунгарами. Горечь, злоба отравляли ему жизнь. Он страдал из-за того, что людская память так коротка, что люди так неблагодарны… Абулхаир боролся с собой, пытался забыть свои обиды, помнить о главном деле. «Пусть себе болтают, язык без костей! – утешал он себя. – Однако, как я должен вести себя, чтобы утихомирить этих хвастунов, показать людям их ничтожество? Как? Они готовы, едва проголодаются, вилять хвостами, как паршивые псы. А едва они насытятся, рычат, как львы. Я должен выбивать оружие у своих врагов и недоброжелателей – пусть себе помирают от зависти и злобы!»
Сплетники начали подстрекать людей: «Абулхаир всю славу хочет присвоить себе! Он клевещет на батыров, которые добыли ему славу!» Абулхаир решил: «Я должен в первую очередь поладить с батырами!»
Абулхаир всегда держался с Букенбаем так, словно тот был султаном, всегда соглашался с ним на всех советах. Видя почтительное отношение Абулхаира к Букенбаю, Есету и Тайлану, батыры Младшего жуза оценили это, стали относиться к султану теплее и уважительнее. Простые люди говорили о нем так: «Молодец Абулхаир! Не то что другие султанские сынки – те макушками трутся о небеса из-за того, что они тюре. Он ласков с нами. Его недоброжелатели нарочно распускают о нем дурную славу, специально ведут досужие разговоры, чтобы опорочить его. От одного его слова теплеет на душе, любит его народ. Вот зависть и гложет бездельников!»
Абулхаир старался быть таким, каким казахи его представляли. Он хорошо знал, почему о нем говорят как о скромном, вежливом джигите.
… Как-то казахи совершили еще один набег на джунгарские улусы. Они заполнили базар Туркестана скотом, уведенным у врага, и всяким другим добром… Все были не сказанно рады победному возвращению войска.
Над городом разносился крик муэдзина, летел дальше, в степные просторы, возвещая народ о победы. Этот голос ласкал слух, будоражил сердца и воинов, и жителей города, которые вышли встречать своих храбрых джигитов. Мелодия, которую протяжно тянул муэдзин, была для каждого из них знакомой, близкой, родной. Словно она была обращена только к нему, обыкновенному смертному.
Абулхаиру она почему-то напоминала робкие причитания его несчастной матери над ее неудачливым, обиженным судьбой и людьми сыном. Голос муэдзина проникал к нему в самую душу, в самые потайные уголки его сердца. Из глаз Абулхаира на луку седла скатились скупые слезинки. «О аллах, что со мной? – ахнул он. – Что же это такое? наверное, то самое, что люди называют и грусть, и печаль, и радость, и счастье – все сразу!»
С малых лет Абулхаир был скрытным, суровым, упрямым. Никогда не обнаруживал на людях слабость или мягкотелость – считал это великим позором. Держался твердо – как гвоздь. Иначе не мог, не имел права: если сородичи почувствуют в нем слабину, заметят промах какой-нибудь, тотчас же оттеснят его, перепрыгнут через его голову.
Хотя братья Абулхаира по отцу терпели от других султанских семей немало обид, сами между собой не ладили. В одном лишь объединялись: в придирках и неприязни к сыновьям Абдуллы, рожденным плебейкой. А она, став женой султана Абдуллы, как нарочно, рожала ему детей и рожала. Байбише – из рода тюре – долго не могла зачать. Даже первенца простолюдинки Токтамыса байбише взяла на счастье в свой подол и стала считать мальчика своим сыном. Он вырос баловнем, к власти не тянулся, предпочитая наслаждаться радостями жизни.
Самыми заметными среди детей Абдуллы оказались Абулхаир и Жолбарыс – сын байбише. Он появился на свет спустя три года после Токтамыса.
Жолбарыс обнаружил крутой нрав и неуступчивость чуть ли не с пеленок. Он вымахал в огромного рыжего джигита, но выделялся среди других детей Абдуллы не этим, а неукротимостью, как Абулхаир – хладнокровием. Люди судачили о том, что если кто и возродит честь потомков Усеке, так это Жолбарыс и Абулхаир… Восхваляя до небес Жолбарыса, братцы всячески изощрялись, чтобы унизить Абулхаира.
Маленький Абулхаир замыкался в себе еще больше, держался скромно, но независимо. Никто даже предположить не мог, что он старадает. Никто, кроме матери. Только оставаясь наедине рядом с ней, маленький мальчик давал волю своим чувствам. Она, как могла, старалась утешить, развеять его печали. Но и ей не легко было с собственным сыном. В тяжелые минуты она гладила его по голове и приговаривала:
– Ох, сынок, упрям ты, неотходчив. Трудно тебе будет жить, с людьми ладить. Как бы с таким характером ты не разбил себе о камень голову! – мать вздыхала и начинала напевать: в ее трудной доле песня была лучшей ее подругой и утешительницей.
Печальный и светлый голос матери снимал камень с души Абулхаира. Он успокаивался, засыпал, а во сне казался себе младенцем. К горлу подкатывал комок, к глазам подступали слезы. Он плакал только во сне – даже в детстве, когда был ребенком…
Проезжая по взбудораженному, ликующему Туркестану, Абулхаир вдруг ощутил, что в нем вдруг пробуждаются чувства, забытые с детства. После смерти матери ему казалось: нет никого на этой земле, кому он был бы дорог, считал бы его родным человеком. Теперь среди людских толп он вновь почувствовал себя сыном, а не пасынком этого народа, который сейчас открыл ему объятия.
Словно заново рожденный, с нежностью глядел Абулхаир на город, украсившийся радостными людьми. Где-то среди них, чудилось ему, стоит его мать и тоже машет ему рукой, приветствует его, гордая своим сыном…
Возле мавзолея Хаджи Ахмеда – тьма народу, перед входом в мавзолей – воины, а внутри его – военачальники и предводители родов. На минбаре стоит аксакал в белом одеянии, на голове его высокая чалма. Словно завороженные, смотрят люди на бледное лицо старца, на его крепко сомкнутые веки, тонкие, бескровные, шевелящиеся в молитве губы.
После того как аллах был возблагодарен за победу, султаны и батыры прошли через дубовую дверь в небольшую квадратную залу. В центре ее высился покрытый золотом трон. На нем сидел хан Тауке, наряженный в ярко-желтый, словно вынутый из чана с золотом, халат. На Тауке все сверкало, только лицо его было каким-то потухшим. Ни радости, ни гнева, ни улыбки, ни огорчения нельзя было обнаружить на этом лице. Застывшая маска, за которой скрыты истинные его чувства и мысли. Зато бии, окружавшие трон, сияли улыбками.
Все заняли причитавшиеся им места, и Тауке открыл ханский совет. Он говорил медленно, тихо, как человек, только что оправившийся от тяжелой болезни. У него был усталый голос. Хан выразил благодарность войску за победу и за то, что оно подняло дух народа. Однако, напомнил Тауке, враг не расседлал коней и может нагрянуть снова. Чтобы навсегда отбить у него охоту посягать на казахские земли, необходимо бороться так же дружно, всем миром, так же хранить и беречь единство народа.
Потом Тауке приступил к дележу добычи. Сообщил, сколько пленных и скота достанется каждому улусу. Наградил воинов, которые особенно отличились в походе. Не были обойдены добычей батыры и султаны. Букенбаю были дарованы пастбища у реки Чу, белый конь и острая сабля. Когда Букенбай опустился перед ханом на колени, Тауке похлопал его по плечу.
Хан назвал имя Абулхаира, и тот робко приблизился к трону. Тауке поздравил его с удачным началом ратного пути и пожаловал пастбища между Иргизом и Тургаем, афганскую саблю и красавицу-пленницу. Абулхаир, как и все остальные, опустился на колени и приложился к руке хана. Тауке поднял его с колен, погладил по плечу и поцеловал в лоб.
В белый зал, где и зимой и летом царила прохлада, словно знойный ветер ворвался. У Абулхаира запылали уши, лицо, шея, плечи. Жаром обдало и других молодых султанов. Люди зашевелились, раздался вздох удивления.
Открылась боковая дверь, и в зал вошли несколько женщин. Они вели укрытую с головы до пят покрывалом пленницу. Просеменили в середину и, упав ниц перед троном, коснулись губами пола. Хан жестом приказал им подняться.
Навсегда запомнил Абулхаир миг, когда шелковое покрывало соскользнуло с девушки. Его словно обожгли два громадных испуганных глаза. Дрожа всем телом, девушка все ниже и ниже опускала голову под жадными, пылавшими похотью взглядами. Они вонзались в нее со всех сторон. Трясущиеся губы, полные то ли гнева, то ли стыда, глаза, тонкие, вцепившиеся в край покрывала пальцы в тщетном усилии удержать его – все помнит Абулхаир, до малейших подробностей. Вот и сейчас все перед его глазами, будто наяву.
Внезапно, напряженный, словно сжатая пружина, Абулхаир почувствовал слабость во всем теле. Горячая волна крови ударила ему в голову, он покраснел, смешался. До него явственно доносились вздохи и учащенное дыхание молодых, стоявших неподалеку султанов и батыров.
Грудь Абулхаира обожгло огнем, и он вдруг совершенно успокоился.
– Разрешите сказать слово, алдияр! – услышал он собственный голос.
– Говори!
– Алдияр, трудности похода я делил с мужчинами трех жузов. Только аллаху ведомо, довольны они мной или пет, я же ими очень доволен. И поэтому хочу поделиться с ними щедрыми вашими дарами.
Тауке посмотрел на биев, те согласно закивали.
– Разрешаю! – произнес хан.
Сначала Абулхаир поднес саблю Саурыку – главному батыру рода ошакты из Старшего жуза. Затем осторожно взял за запястье джунгарскую красавицу и подвел ее к Жанибеку,
– Вот молодец так молодец! – не сдержал кто-то восхищенного возгласа. Абулхаиру даже показалось тогда, что его одобрил сам хан Тауке.
И это прозвучало сигналом. Все разом зашумели: «Молодец! Барекельды!.. И когда народ выходил из ворот мавзолея, на устах у всех было имя Абулхаира.
Когда-то по молодости лет Абулхаиру представлялось, что одобрительный этот шум навсегда запомнит не только он, – всегда будут помнить об этом люди. И что из их уст будут исходить лишь добрые слова – как добрая память о том немногом, но достойном, что он успел сделать или сделает еще. Однако вскоре, к своему разочарованию, Абулхаир убедился: рядом со славой обязательно идут злые наветы, злобные сплетни, отравляющие, как принесенный откуда-то ветром гнилостный, затхлый запах, и дыхание, и самоё жизнь.
Абулхаир научился притворяться, делать вид, что они оставляют его равнодушным и холодным. Что он недоступен для зависти людской. Никому не стал он укорачивать язык. Разве возможно внушить завистнику и сплетнику, что он ведет себя, как мелкий пакостник, как баба? С годами он открыл истину, свыкся с мыслью: пока у степняков жизнь спокойная, пока не грянет над их головами беда, они не ценят, не берегут лучших своих людей! Стиснув зубы, Абулхаир про себя задавал гневные вопросы: «Неужели же нам нужны тяжкие испытания, черное горе, чтобы уметь отличать черное от белого?»
Трудные времена не заставили себя долго ждать. Джунгары оправились от поражений и начали новые нашествия на казахскую степь. Они вернули себе почти все, что казахи завоевали. Разобщенные, утратившие единство улусы опять оказались под властью султанов, каждый из которых тянул в свою сторону, и не смогли оказать врагу сопротивления.
Снова полетели по ветру перевернутые врагами юрты, снова зарыдали, застонали казахские матери и жены.
Снова во дворце хана Тауке заседал совет за советом. Тогда-то, в лихую годину, и были впервые произнесены слова о том, что без сильного союзника, своими только силами казахам с джунгарами не справиться. И таким союзником – единственным союзником, под крылом которого народ может найти надежную защиту, – назвали во дворце Россию.
Тауке был очень обрадован этим, но сам не хотел призывать свое окружение: «Давайте пошлем послов к русскому царю!» Он ждал, что кто-нибудь другой сделает это за него.
У Тауке была причина выжидать, пока эти слова сорвутся с чьих-нибудь уст: однажды он уже поплатился за них...
Незадолго до этих событий русские начали ставить свои бревенчатые дома в местах, где было много соленых озер и рек с рыбой. Жадные до всего нового, наивные и любопытные казахи лишь языками цокали, наблюдая за бородатыми незнакомцами. Все вызывало у них интерес и толки! И то, как бородачи пилили деревья, и как ставили каркасы домов, и как заворачивали табак в бумагу и дымили самокрутками, жмурясь от удовольствия. А как они ловили рыбу, на это уж обязательно надо было поглядеть! Одевали длиннющие до бедер сапоги и тащили за собой по воде сети, в которые впору вместить целый аул! Или еще одно диво: выпьют из стекляшек прозрачную водичку – раскраснеются, повеселеют! Будто надулись кумыса.
Несмотря на все их странности, им очень везет на женщин. Полногрудые, белоногие, лунобровые их красавицы достойны любого хана! Так и плывут с коромыслами на плече за водой на речку! Словно гусыни, вышагивают впереди своего выводка! Груди колышутся, белые икры манят, головы величественно подняты, а шеи – лебединые! Как тут не поразиться казахам, как не позавидовать русским бородачам?
Казахи, кроме того, что отсчитывают отцам своих невест калым – не меньше сорока коней, три раза по девять голов всякой иной живности, – опустошают карманы и корджуны на подарки женщинам и детям, тридцать дней справляют той, сорок дней уходит на игрища! А вдобавок ко всему и не знают толком свою будущую жену! Иной раз только и успеют до свадьбы двумя-тремя словами перемолвиться! А тела своей суженой, скрытого под тряпками, за всю жизнь почти ни разу не увидят!.. Ни разу!
Белолицые, игривые русские молодки, не только обнажают всю прелесть своего тела, даже случается, и на мужей бородатых своих прикрикнут! И те – ничего, терпят, не возражают! Каждый может свалить ударом кулака верблюда, здоровяки, налитые мужской силой, а, что удивительно, всю жизнь привязаны к подолу одной жены! Или они, жены, такие у них сладкие! Или и вправду в каждой стране свой закон? Но одна жена – это уже явная несуразица...
