Текст книги "Плеяды – созвездие надежды"

Автор книги: Абиш Кекилбаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Смерть его вызвала много разных толков, уж очень неожиданной она была. Одни утверждали, что его отравил младший брат Самеке, чтобы завладеть властью в Среднем жузе. Другие подозревали Болата, главного хана, третьи намекали на меня, хотя я-то находился в ту пору далеко от Кайыпа. Если где-то что-то случается, то почему-то винят во всем меня! Много сплетен и слухов ходило – обрадовались наши сплетники. Им только была бы пища...»

Абулхаир с Кайыпом стали сватами. Есть у казахов традиция: подружатся джигит с джигитом – обмениваются конями, подружатся влиятельный человек с влиятельным человеком – они роднятся, женят детей или близких родственников... Согласно этой традиции, Кайып женил своего сына Батыра на младшей двоюродной сестре Абулхаира.

Одному аллаху известно, что замышлял этим шагом Кайып, а хан радовался тому, что в родстве с ним оказался молодой султан, имеющий права на Средний жуз... Давно они породнились... Однако не видно, чтобы Батыр добился этого когда-нибудь... В степи выделился среди остальных стремительный Самеке. На тех же просторах мечется, рыщет Абулмамбет. Тесно в нашей степи и Бараку, и Кучуку, рвут и мечут, зарятся на власть. Они, эти четверо, не отдадут Батыру так просто повод Среднего жуза. Правду сказать – сам Батыр способен лишь чваниться да грудь выпячивать – в этом он пошел в отца.

Абулхаир перевез Батыра к себе в Младший жуз и поставил правителем улуса, в который входили шесть родов шекты. Под его собственной властью были некоторые аулы Среднего жуза, но он счел за благо именно к ним не подпускать потомка Жадика – Батыра. У Абулхаира были на то свои причины. Один за другим подрастали его дети. Если со временем он поставит кого-нибудь из сыновей правителем улуса, где роды малы числом, да богаты скотом, то, кто знает, в нужный момент потомки Усеке, возможно, смогут взять в руки Средний жуз... А Батыру лучше быть при нем. Он как бы связывает Абулхаира с племенами Среднего жуза.

И еще... Батыр может пригодиться ему в другом, самом главном. В Старшем жузе правит его родной брат Жолбарыс, в Младшем – он, Абулхаир. Поставив рядом со своей юрту сына Кайыпа, Абулхаир обретает надежду и права на Средний жуз! Конечно, это пока лишь замысел, однако... Делить шкуру неубитого медведя – занятие вроде бы несерьезное, а как оно повернется: вдруг – все это серьезно?!

Абулхаир никому не открывал этой своей самой заветной мечты, сам он старался не очень-то предаваться мечтаниям. В смутные, тяжкие времена у него других забот хватало, зачем зря растравлять себе душу, изводить тем, что пока неосуществимо! Но он знал, что отказаться от этой мечты его может заставить только смерть. А пока – терпение, еще раз терпение!

Ему важно не сделать ни единого неосторожного, неверного движения. Пусть вместо него что-то сделает Батыр. Так как самому Батыру ничего в голову не приходило – жидковат он, глуповат, – Абулхаир все решил за него, решил дать ему возможность проявить себя. Выделил Батыру самых отчаянных джигитов из рода шекты и послал и набег... Пусть привезут хлеб из хивинских погребов, пусть пригонят народу хивинских овец. Батыру необходимо позаботиться о своем умирающем с голоду улусе. Батыр заслужит не одну лишь благодарность детей и женщин. Когда придет час, его действия окупятся с лихвой. Казахи живут по правилу: «Если пал твой скот, поделюсь с тобой мясом, если умерла твоя жена, поделюсь добром на похороны». Долг платежом красен... Разве в сытую пору забудется вкус съеденного в голод куска? Когда люди оправятся, придут в себя после жутких испытаний этих лет, когда отары и табуны их нагуляют жир – каждая четверть туши, съеденная ими сейчас, превратится для Батыра в целую тушу, каждая обглоданная кость – в барашка и ягненка. К тому же по степи разойдется молва о его мужестве и заботе о народе: другие же сидели опустив руки, а он сумел добыть из пасти льва пищу для голодных! Увидят казахи Среднего жуза, что поступили глупо и неосмотрительно, упустив такого султана, как Батыр: подобно тигру рыскал в поисках добычи в логове врага, в то время как другие султаны пролеживали бока в своих белых юртах! Абулхаиру только одно и нужно – чтобы авторитет потомков Жадика падал в глазах народа. А слава Батыра затмевала бы их славу. А это – в свою очередь – вызовет зависть у султанов. Где зависть, там и раздоры между жадиковским семенем...

Даже слепые увидят: среди всех степных правителей самый мудрый, дальновидный – Абулхаир, который послал своего зятя в набег ради блага людей. Он выше всех ханов и султанов – на целую голову выше! За ним и с ним не пропадешь... Увидят и, глядишь, потеплеет у них на душе. А потянутся они к нему душой и сердцем, уж он не даст казахам жить в распрях, в неуверенности за будущее.

Он не будет таким, как Болат – властитель всех трех жузов. От Болата – ни врагам страха, ни народу пользы. Абулхаир покажет всем, что в груди его бьется сердце мужчины, а в руках его сила и мощь! Не протянется долго эта призрачная мирная жизнь. Враги просто присматриваются к новому казахскому хану Болату. Казахи это терпят, но вот будут ли терпеть калмыки и джунгары?..

Абулхаир часто удивлялся, что джунгары до сих пор – за двенадцать-то лет! – не пронюхали: после Тауке на троне оказался безвольный, слабый правитель, о котором не идет ни доброй, ни худой славы.

Верно гласит пословица: явится урод – и вода пропадет... Словно мало мучений и горя выпало на долю казахов, так еще две зимы подряд – джут, два лета – засуха. Народ валится с ног, как сухой камыш, – еще бы, две зимы без мяса, два лета без молока!..

Конечно же, понимал Абулхаир, врагам обо всем известно, они выжидают, почему-то выжидают. Но почему? Должен же контайджи сообразить: хан не может больше медлить, он не имеет права оставлять казахов валяться полумертвыми в их юртах! Он прикажет седлать коней! Контайджи сам кочевник, уж кому-кому, а ему-то известно: кочевники садятся на коней или когда их пьянит собственная сила, или когда нет у них иного способа добыть себе пропитание, кроме как вырвать силой долю у богатого и сытого. Хищный голодный поток ринется, ясное дело, на самого сытого и богатого. Барымтачей все равно ждет смерть – им терять нечего! – и они решат: пусть наша гибель будет связана с надеждой что-то вырвать, чем-то поживиться! А кто нынче самые богатые и сытые? Джунгары! Конечно, казахи могут напасть и на оседлых, на городских. Могут поживиться хлебом, тряпьем из лавок, прикрыть им голые плечи жен и голые зады ребятишек... Могут прожить на похлебке несколько дней. Да только разве она нужна казахам? Им подавай баранов, им подавай лошадей, крупы которых едва не лопаются от жиру; толстые и упругие казы, светлое, сытное курдючное сало. Если зимой в его зубах не застревает мясо, а летом не застывает на нёбе жир, казах предается земле... Вся жизнь казаха в скоте. Истощился скот – истощился народ. Потерял скот – потерял жизнь...

Наверное, контайджи потому и выжидает, что знает: казахи совсем ослабели. Сломить их будет легко. И хищно поглядывает в их сторону...

Появись джунгары сейчас, они легко захватят изголодавшиеся аулы. Сейчас к тому же идет окот, а казахи в эту пору что сидящая на яйцах птица. Кружится, кружится над гнездом, но его не оставляет. Так и казахи – не в их привычках покидать зимнее пастбище. Они теперь находятся рядом со своими овцами. Налетит враг, всех уничтожит поодиночке.

«О аллах! Откуда у меня такие страшные мысли? Пусть ветер не подслушает и не донесет до кровожадного контайджи проклятые эти мысли!» – Абулхаир прошептал молитву, повторил еще раз, а когда начал в третий, чуть не задохнулся от неожиданности: на черную гриву холма и взлетел всадник. Он мчался, неистово погоняя коня. Случилось что-то недоброе! Может, беда с отрядом Батыра, отправившегося в Хиву? Судя по шапке, всадник не из людей Младшего жуза... Что он там кричит? Какой мерзкий голос! Такой же, как у гонца, принесшего весть о кончине Тауке-хана... Несчастье с Болатом?

Если бы кто-то погиб или умер, вестник переваливался бы с одного лошадиного бока на другой, бился головой о луку седла, царапал лицо и рвал волосы. Этот сидит прямо как кол. Но не умолкает ни на минуту. Неужели что-то затеяли джунгары?

– Вра-а-а-г! Вра-а-а-а-г! Вра-а-а-а-г напа-а-а-ал!

О аллах! Свершилось то, чего он больше всего боялся, чего с ужасом ждал.

Абулхаир выбежал из юрты, сжав в руке камчу, словно намеревался полоснуть ею гонца.

Хан взлетел на коня, отдал распоряжения. Послали гонцов за находившимися в походе Батыром и Бактыбаем, отправили гонцов в Каракумы к Букенбаю и в Кызылкумы к Есету. Помчались вестовые в разные концы, к другим баям. Наступила еще одна смутная, тяжелая пора в казахской степи. Днем на каждой гряде, на каждом холме застывали дозорные в черных одеждах, на вороных конях. Из конца в конец степи носились на вороных конях вестовые в черных одеждах.

Ночью на каждой гряде, на каждом холме горели костры, вознося к небу пламя и дым. Словно скользившие во тьме метеоры, пылали факелы в руках гонцов.

Будто вся земля горела, будто все небо пылало...

За три дня собралось войско и двинулось в сторону Каратау, Находившаяся теперь в руках врага гора словно вопрошала издалека казахских воинов, печально вглядываясь в них: «Когда же, когда вы освободите меня?»

Войско Младшего жуза вскоре вышло к западным отрогам неказистой горы, напоминавшей круп усталой лошади. Джигиты повернули коней к перевалу Сугундык. Перевал этот выводил к Сыганаку.

Ущелье пребывало в мрачном молчании. Со времен Аз-Жанибека и Керея оно поглощало и поглощало своим ненасытным чревом жизни, множество жизней.

С утесов с грохотом покатились камни – это убегали, прятались архары, потревоженные в их заповедной тишине, и таившиеся в зарослях прошлогодней куги кабаны. Защебетали, словно обрадовались чему-то, птицы; кукушки на ветках с любопытством вытягивали шейки. Вдоль тропинки, змеившейся по ущелью, пробивалась трава, источая запах свежести и жизни. Здесь еще царил мир...

Абулхаир, Букенбай, Есет и Батыр находились в глубоком раздумье. Враг движется со стороны Балхаша, значит, прежде всего джунгары сомнут, поглотят аулы Среднего и Старшего жузов. Потом скорее всего обогнут утес Кошкар-Ата и направятся на Туркестан. Нужно ждать, когда они разделят свое войско. Одни отправятся через тот же Кошкар-Ата, вдоль Арыси через Бадам – на юг. Другие минуют зеленое плоскогорье Кусеге, ударят по Баба-Ате и Сузаку и быстро продвинутся на юго-запад...

Да, недолго будет царить мир и тишина в Сугундыке! Не сегодня-завтра крики джунгар, что воронье карканье, разбудят эти скалы, нарушат их сон... Этот перевал нельзя оставлять без присмотра, здесь должны спрятаться вой-мм. Но как, выжидая, подстерегая врага здесь, можно выдержать, вытерпеть, не схватиться уже сегодня с врагом, с мучителями детей, женщин и стариков. Как?.. Поневоле пришлось разделить войско. Часть джигитов закрепится на скалах и нападет на джунгар, когда они пойдут в Сугундык. Часть пойдет вперед, навстречу врагу.

Укрывшись легкой дымкой, Каратау дремал. Пребывающим в своей тысячелетней дреме горам некуда было спешить. А люди суетились, сами спешили как на пожар м торопили, понукали своих коней.

Абулхаир обратил внимание, что Тайлан оторвался от поиска, умчался вперед. Весь день был он очень бледен, на его смуглом, обожженном солнцем лице, казалось, не осталось ни кровинки. Всей душой рвался Тайлан к своему аулу, расположенному около плоскогорья Кусеге. Жаждал взглянуть, увидеть перешагнувшего за восьмой десяток отца, любимого сына, красавицу Патшаим.

Тайлан готов был лететь к ним птицей, а у Абулхаира отчего-то похолодело, сжалось сердце, его пронзила щемящая жалость к другу. Он подумал: только бы стояла на исконном своем месте, у северного склона Каратау, юрта знаменитого на все три жуза бия Матэ и уважаемого всеми казахами батыра Тайлана! Только бы стояла целой и невредимой! Только бы аллах сохранил, уберег ее!..

Подъехал молодой джигит. Он был взволнован.

– Показалась пыль! Густая пыль! – прокричал он.

Абулхаир бросил взгляд вперед – там, все разрастаясь и разрастаясь, поднималась мутная пелена пыли. Она будто намеревалась соединить собою землю и небо. Неужели эта на глазах сгущающаяся пыль и есть та самая великая беда, которую казахи со страхом ждали много лет, гадая, нагрянет она в этом году или в следующем... Вот она и объявилась – беда, горе народное! Вот и приближается как тысячеголовый дракон, все пожирающий, все сметающий на своем пути!

Люди хмурились, молчали, выжидающе поглядывали на Абулхаира: что он скажет, что сделает?.. Что он может сказать? Какое значение может это иметь теперь? Думать и действовать надо было раньше! Не доводить страну до такого состояния! Привыкли ходить на длинном аркане и в просторных путах, не привыкли действовать умно и широко! Вот и гибнут теперь – и еще сколько погибнет! Казахи! Все слезы и вздохи теперь напрасны! Поздно! Остается одно: до последней капли крови биться с врагом. Так биться, чтобы прихватить с собой на тот свет хотя бы одного врага!

Абулхаир обратился к батырам:

– Добьемся ли мы чего-нибудь путного, если завяжем битву здесь? Совсем голая, открытая местность... Не лучше ли отступить к Сугундыку?

Батыры согласно закивали.

Пробравшись ложбинами и оврагами, прибыли остальные дозорные, сообщая, что джунгары приближаются.

Джигиты укрепились, затаились в укромных местах за скалами и кустарниками. Большое войско исчезло будто растворилось – среди густых зарослей и каменных глыб. В ущелье воцарилась тишина... Закуковала в зарослях кукушка. Греясь на солнышке, завели свои песни птицы. Лишь горные орлы парили высоко-высоко, и было в их полете напряжение, ожидание чего-то недоброго.

В горах стояли свежие, молодые, будоражащие запахи. На склонах распустились кусты челига, можжевельника. Справа и слева от бежавшего по дну ущелья ручья пробилась, как пушок на подбородке юнца, травка. Казалось, она бежала рядом с ручьем, вслед за ним, наслаждаясь веселой и забавной игрой. Еще чуть-чуть, и жизнь – ликующая весенняя жизнь – готова была вступить в полную силу.

Нежные весенние ароматы и ласковое весеннее солнце словно проникли в Абулхаира, наполнили его собою, влили в тело его и душу какую-то бесовскую силу. Хотелось лечь, броситься на эту зелень, на пробудившуюся к жизни землю, и кататься по ней. Хотелось взобраться на шершавую скалу и, натянув лук, стрелять в зверей, птиц, затаившихся среди скал и зарослей, – от полноты распиравших его сил и радости. Хотелось дышать полной грудью, дышать жадно, прополоскать легкие густой горной прохладой и запеть во весь голос. Так запеть, чтобы услышали твою песню девушки из белоснежных юрт, которые скоро, будто белые цветы, расцветут у подножий гор. Хотелось, подставив грудь лучам солнца, глядеть и глядеть в небесную голубизну, пока не уснешь, укутанный их теплом...

Забытый за дни похода сон отыскал Абулхаира и смежил его веки. Тело Абулхаира охватила истома, и он задремал. Однако минуты отдыха были короткими. Тревожно закричали, подали условный знак дозорные. Сна в глазах Абулхаира как не бывало.

В ущелье начала входить джунгарская рать. Джунгары словно всасывались в этот каменный мешок, они постепенно растягивались в тонкую и длинную цепь. Встревоженные тишиной, они озирались по сторонам. Джунгары продвигались, поднимались вверх, их приземистые, привычные к горам кони легко карабкались по склонам. Вскоре враги были на расстоянии вытянутой руки от сидевших в засаде казахов.

Вокруг тихо, ни звука, но кони начали беспокойно пофыркивать. Джунгары насторожились и стали посылать стрелы в заросли и расщелины, дабы проверить, нет ли там казахов. Стрелы со звоном ударялись о камни, исчезали в кустарниках. Однако оттуда никто не выскакивал, никто не издавал ни звука. Застывшая на миг тяжелая рать тронулась дальше.

Когда враги осыпали стрелами склоны гор, сердце Абулхаира сжалось от острой, пронзительной боли. Он знал: сейчас, в этот самый момент, не один джигит молча уходит из жизни. Верны слову его воины, верны джигиты! Выполняют приказ: «Пока все джунгарское войско не войдет в ущелье, пока его передовые отряды не упрутся в тупик – не стрелять, не издавать ни звука!»

Один за одним гибнут джигиты, боясь застонать от боли и тем открыть врагу тайну. Прощайте же, воины!.. Все вы – гордые души, не склонившие головы перед врагом... В обычные мирные дни каждому из вас – в знак уважения – подавай по бараньей голове на блюде, по одному коню и по халату в подношение... Кичливые, смешные! Теперь, пронзенные стрелами, расстаются с жизнью безмолвно, мужественно.

Джунгарские воины не жалели стрел, пускали их в каждый подозрительный кустик или укрытие. Чем глуше тишина, длительнее безмолвие, тем больше они тревожились.

Знамена из конского волоса приблизились к Абулхаи-ру почти вплотную. Теперь уже со всех сторон врагов окружали скалы – бесстрастные, суровые. Кое-где они расступались, открывая маленькие каменные площадки, кое-где, словно бодливые козлы, упирались одна в другую. Журчала вода в ручье, катились из-под лошадиных копыт мелкие камешки. Вражеский передовой отряд уперся в последний рукав перевала, ведущего на Сыганак. Последний отряд вошел в устье ущелья.

«Нужно подождать, потерпеть еще совсем немного! – уговаривал себя Абулхаир. – Пусть джунгары с облегчением вздохнут: «Уф, опасность миновала!» Пусть расслабятся, забудут об осторожности, станут беспечными. Во все времена, сколько кочуют здесь народы, это хищное ущелье не отпускало людей, не испив их крови. Сегодня опять будет ему пища. Да пусть во веки веков кровь эта будет только вражеской!»

Сверху раздался условный знак – крик козодоя. Джунгары подняли головы, посмотрели наверх. Тысячи стрел пронзили их, тысячи стрел вонзились в коней, словно каждый куст и каждый камень проклятого ущелья извергал стрелы.

Джунгары растерялись. Никого не видно, а стрелы сыплются сверху, со всех сторон, валят воинов одного за другим. Пока они пытались понять, кто и откуда стреляет, из своих укрытий на джунгар налетели всадники и стали рубить их мечами и колоть копьями... Те, кому удалось вырваться на простор, схватились с казахами в рукопашной. Оказавшиеся же в теснине не могли сдвинуться с места, развернуться и в бессильной ярости пускали стрелы в небо. В тщетном стремлении вырваться из каменной западни враги начали мять, давить друг друга. Ряды джунгар редели.

Со всех сторон неслись крики, проклятья и стоны. Как подкошенные падали люди. Освободившиеся от всадников кони из последних сил карабкались вверх по склонам, с грохотом катились на дно ущелья, сраженные стрелами. Вой, крики, вопли еще живых сливались воедино с ржанием коней, со стуком, грохотом падавших мертвых тел, образуя жуткую, дикую музыку. Словно камни ожили на груди Каратау и стали метаться, биться, кричать, визжать, проклинать, скрипеть зубами. Словно все и вся, что было на земле и на небе, сцепилось, сошлось в смертельной схватке. И только безучастное смешливое солнце с любопытством заглядывало в ущелье, на скрестивших мечи людей.

Вражеские отряды в панике бросились из теснины, но путь им преградил большой отряд конников Младшего жуза. Дух джунгар был сломлен, дух казахов поднялся. Тучи стрел, как тучи комаров, все летели и летели в джунгар, доставая их повсюду – и на скалах, и на тропках, и в кустах, и на дне ущелья.

Мужество и сплоченность джигитов превзошли все ожидания Абулхаира. Ни одного неверного, ошибочного движения не сделали они, ни одного просчета не совершили. Стрелки открыли стрельбу в самый нужный момент. Всадники из засады появились точно в положенный срок. Вход в ущелье и выход из него были закрыты минута в минуту. Громоздкое войско врага билось теперь на глазах его батыров, как щука, угодившая в сеть. Теперь джунгарам отсюда живыми не выбраться!

Абулхаир всмотрелся вниз, на дно ущелья, где еще кипел бой. Глаза его выхватили среди всех Тайлана. Он действовал отважно, стремительно. Откуда-то донесся рокочущий голос Букенбая. Чуть поодаль, позади себя, Абулхаир обнаружил Мырзатая на белом коне, с белым ханским знаменем в руках. Он крутился в седле и кричал то одному, то другому:

– Эх, раззява, кто же нападает справа? Ах, чтоб твою невесту... Во, во, вонзай в подмышку! Молодец! Эй, не зевай, сзади, сзади заходит один! У тебя глаза на лице или на заднице? Внимательнее, внимательнее, будь начеку! Не плошай, слышишь?!

Знамена родов развевались победно, по всему было видно: скоро битве конец...

Налетела тьма воронов. Они кружились над воинами, каркали, словно говоря: «Дайте теперь поживиться нам! Сколько мертвых! Вам победа – нам отрада и пища!»

Абулхаира охватили странные, противоречивые чувства. Он был воодушевлен победой, ликовал, торжествовал. И в то же время все внутри у него дрожало, будто предвещало какое-то несчастье. Поражение врага утолило его гнев и жажду мщения. Но руки его дрожали.

Перевалило за полдень. Тени на дне ущелья стали длиннее. Битва еще продолжалась. Солнце склонилось к закату. Утихли крики людей, лязг мечей...

«Где же основное, главное джунгарское войско?» -впервые задал себе вопрос Абулхаир. – Наверное, сделало большой крюк и вышло где-то на юге. Мы же, судя по всему, расквитались лишь с небольшой его частью. Той, что грабила Сузак!»

У Абулхаира непроизвольно сжались кулаки;

– Где их все начальники? Не допросили?

Был какой-то молодой тайши! Убит стрелой!

– Где он?

– Тело в ущелье, а голова – вот!

Султан Батыр бросил к ногам хана голову. У тайши было округлое темя, открытый лоб, приятное лицо, из тех, что с первого взгляда вызывают симпатию. Под прямым с узкими крыльями носом начали пробиваться усики. Доброе лицо – без следов гнева, злобы или мести... Кого-то он напоминал Абудхаиру, даже чуб и тот... О аллах!

– Где наш Нурали? – после паузы спросил хриплым голосом хан.

– Я здесь, отец! – откликнулся сзади сын. Мальчик лет двенадцати с округлым теменем и открытым лбом, над которым торчал чуб, подъехал ближе к отцу. Абулхаир бросил на него быстрый, испуганный взгляд, но ничего не сказал.

– Что будем делать с этим? – осведомился Батыр буднично, показывая на голову.

– Выбрось!

Когда хан усаживался в седло, султан Батыр все еще вертел в руках свой трофей. Потом швырнул в пропасть.

Кроваво-красное солнце застряло между двумя острыми вершинами, словно желая проститься с чем-то для него дорогим, что навеки исчезло из жизни там, на дне ущелья.

Абулхаир в тревоге посмотрел на багровый солнечный круг. Но теперь он будто игриво ему улыбнулся. «Как красная сука, лижущая кровь!» – передернулся Абулхаир. – Солнцу, получается, тоже безразлично, что творится на земле. Кровь течет, яд изрыгается, люди гибнут, мухи дохнут – ему все одно. Неужели ему безразлично, что этот мир не знает мира и покоя? А смута, грохот, смерть вызывают у него только любопытство – вон как пялится!»

Хан тихонько тронул коня. За ним из черного ущелья, укрытого черными тенями, двинулась, как туча, рать.

Абулхаир прибыл с войском в Сузак. Кони спотыкались о мертвые тела, остатки порушенных лачуг и опрокинутые юрты. В воздухе разносился протяжный собачий вой...

Хан добрался до Шолаккургана. И здесь джунгары все сровняли с землей...

И над Баба-Атой нависла зловещая тишина, и здесь враг не оставил ничего целым, кроме деревца, к веткам которого были привязаны пестрые разноцветные тряпочки. Словно напуганные щемящим зрелищем запустения, за холмами тоскливо выли волки.

Как только войско Абулхаира покинуло Баба-Ату, Тайлан поскакал вперед. Никто из джигитов не решился догнать его и вместе с ним добраться до его дома...

На рассвете Абулхаир и его воины приблизились к плоскогорью Кусеге. Вид знакомых мест взволновал Абулхаира. Его захлестнула горячая волна любви. Как много связано у него с одинокой юртой на краю обширного плоскогорья, которую он посетил впервые еще совсем зеленым юнцом в тот день, когда вышел у них с Тайланом спор из-за архара... Погнавшись за лисой – то ли во сне, то ли наяву – он снова очутился около этого очага – дорога привела или судьба... Перед глазами Абулхаира возник Матэ, сидящий на торе скрестив ноги и потягивающим чай. Патшаим, которая разливает чай, отставив в сторону мизинчик. Трепетала душа Абулхаира, задрожали губы.

Абулхаир соскочил с коня и пошел пешком. Все последовали его примеру.

Абулхаир взял с собой предводителей родов и батыров, и они направились к пригорку, где еще совсем недавно стояла юрта.

Абулхаир с трудом передвигал ставшие вдруг пудовыми ноги. Чем ближе подходил он к этой темно-серой куче, тем бешенее колотилось его сердце, тем больнее оно ныло. Абулхаир только сейчас понял, как дорога была ему эта одинокая юрта в безлюдной степи и люди, обитавшие в ней.

От юрты осталась зола и обуглившиеся куски остова. Абулхаир осторожно разворошил золу копьем, замирая от мысли, что вместе с юртой сгорели люди. Нет, к счастью, нет... Лицо Тайлана было сведено судорогой, губы шевелились: видно, благодарил всевышнего за то, что три самых близких для него в этом бренном мире человека живы, хотя и терпят муки. Живы...

Тайлан окинул печальным взором родные, поруганные места. Зазеленели посевы. Уж не один год Матэ находил особую отраду в работе на земле. Степняки всегда говорили о Матэ с особой гордостью и почтением. Однажды, рассказывали они, Матэ осерчал на биев, это случилось во время большого совета. Не прислушались бии к его наставлениям, к его словам, а был Матэ тогда главным бием. Осерчал и покинул совет. Накинул на плечи чекмень, сел на верблюда и, оттолкнув тех, кто пытался остановить его, уехал. Погрузил ночью свой скарб и откочевал, исчез. Утром люди проснулись, а от юрты Матэ лишь след остался. Стали они строить догадки, куда мог перебраться Матэ? В Хорезм – ведь его предки из каракалпаков? К родственникам жены – она из племени кипчаков? Может, в Бухару – решил стать святым?..

Пока люди спорили, Матэ добрался до северных отрогов Каратау и поселился там возле родника. Его жена, болезненная и слабая женщина, умерла вскоре от одиночества и тоски. Два из трех его верблюдов подохли, не сумели привыкнуть к чужому, незнакомому пастбищу. Старик остался на белом свете с единственным сыном да с одним дромадером.

Редко встретишь в степи человека, который не был бы наслышан о Матэ-батыре и его подвигах, беспримерной храбрости и удали.

Однажды, казахи передавали из уст в уста, Матэ в одиночку напал на большой джунгарский отряд, окруживший беспечного хана Жангира, и отбил, освободил его. Сам же бежать не успел, попал в плен.

Узнав о его отчаянной храбрости, контайджи призвал Матэ к себе;

– Если ты назовешь три самые сладкие вещи на свете, я подарю тебе свободу!

– Что может быть слаще жены, если она любима тобой и красива? Что может быть слаще сына, ею рожденного? Что может быть слаще смерти, если ни разу в жизни не осрамил свое доброе имя?.. Я изведал все эти сладости, теперь могу умереть спокойно! – ответствовал Матэ.

Контайджи отпустил его на свободу и в знак признания вины подарил ему чапан...

Матэ носил самую что ни на есть простую, невзрачную одежду, объясняя, что любая ценная вещь будет петлей для его острого языка и помехой для его чистого сердца. Не копил добро, не делал поблажек сородичам, говорил правду в глаза, за что и был прозван Неистовым Правдолюбцем... Был щедрым человеком: все, что получал за распутывание сложных тяжб, раздавал неимущим и калекам.

Когда-то – тогда Матэ уже не был бием – он отправился помянуть усопшего сверстника. По дороге ему повстречалась старая женщина.

Слыхала я от людей: один благодетель находится на Кебе, другой, Матэ, – на земле. Если ты и вправду Матэ, благодетельствуй меня! – обратилась она к Матэ.

Он отдал ей единственного верблюда, сам продолжил путь пешком...

Матэ обрабатывал землю, выращивал хлеб и овощи. Бродил по горам и ущельям, охотился – добывал мясо. Так и поставил на ноги Тайлана.

Абулхаир знал, кажется, все подробности и мелочи жизни этой семьи. Знал и любил, дорожил ими как самыми заветными воспоминаниями.

Тайлан подрос и сказал как-то Матэ:

– Отец, мои ровесники сели на коней. У меня коня нет. Может, мне поймать и приручить дикого кулана?

– Сынок, много раз я слышал от людей «спасибо», – улыбнулся Матэ. – Наверное, дела, за которые люди говорили мне «спасибо», не дадут тебе ходить пешком!

В один из дней Тайлан был на охоте и увидел в горах караван. Предводитель каравана подъехал на своем коне к юноше и поинтересовался:

– Ты чей будешь, сынок?

Тайлан не скрыл, ответил. Тогда незнакомец спешился и отдал Тайлану повод коня.

Ему приглянулся красавец конь, но он никак не мог решиться принять такой щедрый дар от случайного путника. Он принялся отнекиваться, а хозяин скакуна все протягивал ему повод и протягивал:

– Джигит, бери, не отказывайся! И горе, и счастье к человеку приходят вот так вот, нежданно! Не обижай меня. Одна только просьба у меня к тебе – передай поклон отцу!

Тайлан сел на коня и поинтересовался:

– От кого же передать поклон отцу?

Незнакомец усмехнулся и – в ответ:

– От красного бычка!

Увидев сына на грациозном скакуне, Матэ только и

вымолвил:

– Поздравляю с конем, сынок!

Вечером перед сном Тайлан поведал ему чудесную историю, которая с ним приключилась. Матэ добродушно рассмеялся. Потом открыл сыну историю незнакомца.

Тот в детстве, оказывается, украл красного годовалого бычка, которого один бай гнал вместе со скотом на базар. Когда уже начали вынимать из котла мясо, искавший пропажу бай вместе со слугами нагрянул в дом вора. Бай вывалил мясо в золу, схватил за косы мать мальчика и избил ее. Мальчика привел за ухо к Матэ-бию. Тот выслушал бая и рассудил так: «Ты не сумел углядеть за своим бычком и потому он совершил доброе дело: попал в котел к голодным людям. Бычка твоего мог и волк уволочь... За то, что из-за такой малости ты побеспокоил меня, прервав мой обед, отдашь мне одну дойную верблюдицу. За то, что посмел таскать за волосы женщину, – тебя ведь тоже родила женщина – заплатишь ей как повинную пять кобылиц. За то, что, еще не выслушав решение бия по этому делу, избил мальчика, присовокупишь десять овец...

Скряга-жалобщик убрался восвояси, понеся убыток. Мальчик заробел, стеснялся принимать при честном народе этакое богатство. Матэ заметил это, успокоил его:

– Пусть растут и умножаются десять твоих овец, верблюдица и пять кобылиц!..

Выходит, повезло когда-то незнакомцу нежданно-негаданно и он не забыл своего благодетеля.

– За поклон спасибо, пусть и сам будет здоров! – заключил свой рассказ Матэ и заснул сном праведника.