Текст книги "Плеяды – созвездие надежды"
Автор книги: Абиш Кекилбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)
«Да, нынче к опасностям переменчивой погоды добавилась опасность со стороны непостоянного народа... Мои враги, что ни день, меняют свои решения, планы и повадки: то открыто враждуют, то мирятся, то ластятся, то угрожают. Хитрят, строят козни – верить им нельзя. Не тот человек Баби, чтобы легко и быстро менять свою ненависть на дружбу. Упрям Баби и злопамятен. Уж если вцепится во что, не оторвешь его так просто. Не простит он гибель своего родственника Байкары, убитого нами в ночной драке. Будет требовать плату за Байкару». Абулхаир решил, что в этих условиях лучше всего вместе с Букенбаем и Есетом тронуться на новое кочевье тремя улусами. В феврале они покинули Аральское море.
Караван двигался в сплошном тумане. Тевкелев не мог понять, как находят казахи путь, как ориентируются в непроницаемой мгле. Наконец остановились. Едва поставили юрты, как заморосил дождь. Все вокруг затихло, люди улеглись спать, измученные сборами, дорогой и страхом. Тевкелев закутался в кавказскую бурку, однако и она не спасала его от холода и озноба. Посла одолевала тревога и почти физическое ощущение притаившейся где-то поблизости опасности.
На Каратупе с трех сторон их окружало море, а на западе широко разлегся многолюдный улус Есета. Здесь их окружала опасность, одна лишь опасность, распахнувшая свою холодную пасть. Тевкелев чувствовал себя так, будто его раздели донага и поставили под дулами винтовок со взведенными курками. Как ни старался он успокоиться, обрести уверенность и ясность мысли, ему это не удавалось. Шум дождя начинал вдруг казаться ему цокотом копыт, все приближающимся и приближающимся к юрте. Вот со всех сторон берут ее в кольцо! Тевкелев поднимал голову, садился на постели и вслушивался в ночь. Нет, это шумел дождь, это монотонно шлепали капли, создавая заунывную тоскливую мелодию. Мелодию, которая изводила душу, вызывала в воображении страшные картины гибели, смерти.
Только-только Тевкелев задремал – раздался крик козодоя. У него волосы зашевелились на голове от ужаса: он знал, что крик козодоя кочевники связывают с грядущим несчастьем и потому не любят его...
На рассвете дождь прекратился, и Тевкелев вышел из юрты, кутаясь в бурку. Тишина. Безлюдье. Серые дюны взирали на становье с мрачным любопытством. «О господи, да где же мы, куда нас занесло?! – в отчаянии простонал Тевкелев. – Да есть ли где-то дом у меня, мой родной и единственный дом?!» И будто в утешение ему широкая поверхность высокого холма начала розоветь, потом покраснела, и вскоре из-за него показалось солнце. Как Тевкелев обрадовался ему!
Тевкелев заметил, что из своей юрты выбрался наружу Юмаш. Когда-то Юмаш бежал от солдатчины, скрывался долгое время у казахов. По-казахски говорил свободно. Быстро сходился с людьми, любил бывать среди казахов, ездил с ними на охоту. Пройдоха, настоящий пройдоха, который нравился всем. Быстрый, сноровистый и любознательный, Юмаш узнавал новости первым. Куда бы посол ни посылал его, сколько бы тот ни пропадал – возвращался всегда с важными, полезными сведениями.
– Съезди-ка, Юмаш, в окрестные аулы. Но не вздумай отрываться от ставки далеко и надолго. Знаешь обстановку... Узнай, только осторожно, что делается... – Тев-келев еще не успел кончить фразу, а Юмаш уже сидел на коне. «Ночью он коня оседлал, что ли! – с улыбкой покачал головой посол. – Молодец!..»
Юмаш привез интересные новости:
– На востоке от нас неподалеку находится аул. Там еще вчера знали, где мы остановились. Люди говорят, что в эти места явился еще один «святой», только этот из Бухары и шаманством не балуется. Чалму носит огромную, наверное такую же, как тот жулик из Хивы. – Юмаш перевел дыхание и продолжил: – Обходит бухарец дома влиятельных людей, все подряд, ни одного не пропускает и всюду говорит: «Не вздумайте упустить живым посла кафира! Упустите – накличете на свои головы беду. Он лазутчик, а никакой не посол. Завтра приведет сюда к вам большое войско с пушками – он разведал все ваши дороги, и неверные завоюют ваши земли, а вас сделают рабами! Вспомните хивинцев – как отважно и беспощадно расправились они с русскими! Русские ничего не смогут сделать вам! Без того лазутчика русские и не сунутся сюда. Не слушайте Абулхаира и Букенбая. Сами же после богоугодного возмездия неверному перекочуйте в сторону Бадахшана. Если вы выпустите ногайца отсюда живым, вас проклянут все мусульмане! Проклянут и не пустят на свои земли и пастбища не только вас, но и ваш скот! И помните – мы не верим и вы не должны верить Абулхаиру. Человек, замахнувшийся на законы божьи, предавший веру, – это человек, добровольно отринувший свой трон и свое счастье!» – Юмаш умолк и внимательно поглядел на посла, словно бы желал проникнуть в его мысли.
– Давно пожаловал этот златоуст? – с ехидцей спросил Тевкелев.
– Недавно.
– Ну и что казахи, как реагируют на его проповеди?
– По-разному! Одни остаются равнодушны, пропускают мимо ушей. Другие возмущаются ханом, кричат, что он уводит людей со святого мусульманского пути.
В полдень Абулхаир принес Тевкелеву плохое известие. Из Хивы вернулся Нурали и признался, что еле-еле выбрался живым из этого проклятого города. Хивинский хан брызгал слюной, кричал:
– Может, нам собраться да разгромить наголову этого негодяя Абулхаира вместе с его любимцем-послом?
Тевкелев не придал особого значения тому, что рассказал ему Юмаш, но сообщение хана его сильно огорчило. Значит, врагов у Абулхаира больше, чем он предполагал. А его враги, его недоброжелатели – это и враги России.
Посол заметил, как Абулхаир похудел, как почернел лицом. Большие глаза стали огромными и горели лихорадочным сухим блеском. Если бы не темные как смоль волосы и не яркие молодые губы, можно было бы подумать, что хан куда старше своих сорока лет.
Вести, привезенные сыном, глубоко ранили его. Вызвали гнев, с которым он не в силах был совладать. Гнев же – плохой советчик в делах... Вон как сжал камчу – аж кулак побелел, кажется, разожми его Абулхаир, и камча рассыплется на кусочки.
«Близок мне стал этот суровый и немногословный человек. Очень близок. И чувствуешь это особенно сильно в такие минуты. Что нас так тесно сблизило? Нависшая над нами общая опасность... Один топор навис над нашими головами, один аркан вот-вот захлестнет наши шеи. Теперь во всем мире у меня, пожалуй, нет человека ближе. Судьба нас соединила...» Тевкелев решил пощадить, не сыпать соль на рану Абулхаира. Он произнес будто мимоходом:
– Объявился неподалеку еще один и «святой», пытается мутить народ. Хоть он и неопасен, нужно на всякий случай послать наших людей в аулы, пусть внушают народу, чтобы не поддавался этому брехуну.
Хан молча кивнул и с усилием, опершись на камчу, поднялся. Увидев, какую глубокую вмятину оставила ханская камча на ковре, Тевкелев почувствовал по-настоящему, какая опасность нависла над ним и Абулхаиром.
Пять дней окружала их мертвая тишина – давила, вынимала душу, лишала сил. На шестой день под покровом ночи в аул пробрались Кара-батыр и Баимбет-батыр и предупредили хана, что бии Баби и Жантума вместе с еще несколькими влиятельными людьми сажает на коней всех подряд. Сородичи Баби кричат: «Отомстим за Байкару! Заставим найти человека, который прошлой осенью лишил жизни нашего джигита, прольем его кровь, или пусть неверные заплатят нам за кровь!»
В орде хана разгорелся горячий спор. Абулхаир настаивал на том, чтобы посол заплатил кун за кровь, ибо только так можно отделаться от крикунов, имеющих оружие в руках...
Тевкелев возражал, не соглашался:
– Я не намерен швырять деньги из-за какого-то разбойника. Поступить, как вы советуете, – значит признать себя виновными. Если я признаю за нами вину здесь, где царит анархия, где не признают никаких законов, то надо мной и посольством нависнут страшные беды, финал может быть трагическим!
Они так и не пришли к единому мнению.
Большое войско во главе с Баби и Жантумой подошло к посольскому стану. Бии отрядили к Тевкелеву двух человек, которые потребовали:
– Или пусть нам положат поперек седла башкира, который лишил жизни нашего Байкару, или, согласно обычаям наших предков, платите кун за кровь: сто коней, один щит, одну вдову, одну кольчугу, одно ружье, одного верблюда! Или то, или другое! Иначе быть кровопролитию.
Ответ Тевкелева был твердым и решительным:
– Вина за события прошлой осени лежит на казахах. Вы напали на посольство! Вы угнали у нас семнадцать коней и трех верблюдов. Вы стреляли нам в спину. Ни один народ не имеет закона, который лишал бы его права на защиту, на оборону. Мы вынуждены были стрелять в целях защиты. Если Байкара пошел на преступление сам, вина лежит на нем. Если же послал его кто-то другой, пусть тот платит кун. Для меня Байкара разбойник и вор, напавший темной ночью на мирных людей. Я не намерен отдавать своих подчиненных в обмен на грабителя. Ваши требования и поведение я расцениваю как насилие и наглость. Наша императрица не потерпит насилия, не простит наглости!
Нетерпеливо поджидавшее своих посланцев войско, узнав ответ Тевкелева, окружило посольство.
Началась осада.
Кончалось топливо, иссякали запасы воды. Положение становилось невыносимым, но люди мужественно терпели все лишения.
Терпения не хватило у казахов. Войску надоело стоять неподвижно на одном месте. Двадцать первого марта, в полночь, они налетели на башкир, освобожденных каракалпаками. Битва, напоминавшая скорее драку, длилась до рассвета. К утру подоспели джигиты Букенбая – всадники Баби убрались восвояси, прихватив у башкир сорок шесть коней. Сами же оставили после боя троих тяжелораненых.
Эти трое раненых расстроили Тевкелева больше всего: если они, не дай бог, распрощаются с жизнью, к спору из-за Байкары добавятся новые осложнения. Вражда разгорится еще пуще. Пока они живы, надо швырнуть им подачку за Байкару. Хотя очень не хочется. Ох как не хочется...
Стороны пришли к согласию. Сторговались, сошлись на трехстах сорока рублях пятидесяти копейках... Противная сторона вернула башкирам тридцать пять коней, оставив себе одиннадцать. Тевкелев вздохнул с облегчением.
Когда люди Баби убрались, забрав своих раненых джигитов с глаз долой, Тевкелев отправился к Абулхаиру. Вошел к нему в юрту, опустился на ворсистый, мягкий ковер, ласкавший взгляд и тело. Сказал с нервным смешком:
– Уф, вроде бы пронесло. Слава богу, избавились на время!
Абулхаир улыбнулся ослепительной молодой улыбкой.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
СХВАТКА
К колючке, растущей на обрыве,
тянется верблюд, которому
надоела жизнь.
Из казахской народной поэзии
Войско султана Батыра, поспешно отправившееся в январе в поход, в начале марта вернулось в родные края.
Воины, которые полтора месяца не слезали с коней, не знали, в чем же заключались цель и смысл этого похода, терпели все его невзгоды. Знали о том лишь двое: на небе – аллах, на земле – султан Батыр,
Султан был доволен походом, хотя не привез с собой тугих тюков, набитых добычей, не пригнал тучных косяков или табунов. Он, похоже, на это и не рассчитывал...
Зато другие рассчитывали на добычу. Но, понимая, что в неурочную пору, да и в захудалых краях, добычи не будет, стали шушукаться и роптать, как только отправились в поход.
Особенно кипятился Бактыбай – батыр из рода шекты. Он был отчаянным джигитом, не боялся ни огня, ни воды, умел сносить любые лишения походной жизни. Однако с пустыми руками возвращаться из набегов не привык.
«Каждый год обираем до нитки этих нищих туркмен из Карагана. Они уж поистине нищие: одну ладонь с мольбой тянут к Хиве, другую – к русским. Что толку от них, какая прибыль? Куда выгоднее было бы напасть на калмыков! Табунов у них видимо-невидимо, да к тому же вскормленных на вольготных, травянистых берегах Яика и Эмбы!» – недоумевал, злился Бактыбай.
Султан Батыр пропускал все разговоры и шепотки мимо ушей. Покачивался мерно на длинном рыжем жеребце и, казалось, был в своих думах далеко-далеко.
Всадники переваливали один голый бархан за другим, натыкались иной раз на следы стоявших когда-то здесь юрт. Однако следы все были старые. Головы джигитов опускались все ниже. Бактыбай совсем потерял надежду на добычу, стал мрачнее тучи.
Войско вступило в Устюрт. Его до жути пустая поверхность угнетала даже привычных к степной равнине казахов. Но, к счастью, все имеет конец: бесконечный, как небо, плоский, как доска, Устюрт тоже имел пределы. Воины султана Батыра и не заметили, как вдруг очутились перед пропастью. Кажется, сделай еще один шаг – и камнем полетишь в бездну.
Внизу белела меловая крутизна, по ее склону змейкой вилась едва заметная тропка, которую в народе прозвали спуском Маната.
Оказавшись на краю пропасти, всадники стали оглядываться назад, всматриваться вперед. Позади простиралась безбрежная, нескончаемая земля, по которой бежала поземка – коварная, таящая в себе какую-то загадочную силу и опасность земля. Перед ними огромной чашей лежала необъятная котловина. И как в чаше, которую протягивают сватам, перемешаны куски курдюка и печени, так и в этой котловине расположились вперемешку дугообразные меловые гряды и кряжистые песчаные холмы, а между ними блестели, как круги жира, солончаки. Над ней колыхались клочья тумана. Они напоминали обрывки шерсти, унесенные ветром-шалуном из слабых рук старухи, вертевшей веретено. Между острыми, как клыки матерого волка, вершинами бежала тонкая дорожка, спешила к невидимому пока, но обосновавшемуся где-то там, вдали, морю.
Всадники до рези в глазах всматривались в котловину. У маленьких, вытекавших из ущелий родничков лепились неказистые мазанки туркмен. Обычно туркмены зимой и летом ставили на сопках караулы. Если кто-нибудь показывался вдали, караулы подавали знак, махали шапками. Аулы тотчас прятали скот в ущельях, люди скрывались в горах...
Передовые отряды султанского войска стали осторожно спускаться по узенькой тропке. Бактыбай повернулся лицом к своему отряду, и все двести пятьдесят джигитов сразу же натянули поводья, замедлили шаг своих коней. Когда войско Батыра оказалось внизу и миновало несколько холмов, Бактыбай вместе со своим отрядом развернулся и поскакал прочь.
Султан Батыр смекнул, что упустил джигитов. Посылать теперь за ними вдогонку бесполезно – не догонишь. Да и Бактыбай наверняка заупрямится – не вернется. Он, конечно, прямиком двинулся на ближайшие калмыцкие улусы за табунами и другим добром. Допустить, чтобы он вернулся домой с богатой добычей, нельзя! Никак нельзя!
Батыр кликнул двух джигитов и приказал им отправиться к тайши Лобжи, чтобы предупредить его о надвигающейся опасности. Сам же повел войско вперед.
Казахи прочесали все туркменские аулы, расположенные на их пути по обе стороны долгой извилистой гряды Каратау, ни один не пропустили! Но нигде не услышал султан вести, которую он так жаждал услышать. Туркмены твердили одно и то же: «Пусть лопнут наши глаза, если мы хоть один караван видели с прошлого года!»
Заставив кровавыми слезами плакать все туркменские аулы, что попадались им, казахи вышли к полуострову Карагантуп, который клином вдавался в море. И здесь люди Батыра переворошили все углы, все тюки и сундуки индийских, персидских, афганских и азербайджанских купцов. Они оставались зимовать в этом месте до нового сезона, до прибытия по весне русских кораблей. Допросили самих купцов, однако и от них ничего не узнали.
Султан Батыр, который с первого дня похода горел каким-то тайным, поддерживавшим его огнем, поник. Он так долго надеялся, так страстно жаждал, чтобы в сердце его растаял лед, которым его сковал надменный посол русской царицы... И выходит – все напрасно...
С тех пор как умер его отец – Кайып-хан, Батыр не расставался с Абулхаиром, выполнял любое его желание. Ехал, куда хан посылал его, совершал набеги на тех, на кого он указывал. Абулхаир, однако, никогда не обращался с ним как с неравным. Не вмешивался в дела родов, подвластных Батыру.
За это потомки Жадика ненавидели Абулхаира еще больше. Как же иначе? Он увел сына Кайыпа от них. Увел, как одинокого кулана, заставив покинуть родные пастбища – Батыр чутко уловил это, но виду не показывал, был доволен, что кичливые его родичи выходят из себя.
У него был к ним свой счет. Это они, потомки Жадика, помешали его отцу занять трон после смерти Тауке. Это они отстранились от отца, когда он задумал дело всей своей жизни – союз с белым царем и войну с джунгарами. Даже в смерти отца Батыр подозревал их, проклятых...
Когда отец терпел притеснения и обиды от своих высокородных близких, Абулхаир первым протянул ему руку помощи. Первым одобрил планы и замыслы отца. Абулхаир и его самого поддержал после кончины отца, породнился с ним. Ни разу не то что не унизил, голоса на него не повысил, напротив, стремился возвысить, прославить его.
Бросив его в тяжкую минуту, те же родичи стали за глаза всячески костерить и поносить его. Даже по имени не называли Батыра, именовали не иначе как «подголосок Абулхаира», «голоштанник, вылизывающий собачьи миски у потомков Усеке»... Не только оскорбляли – старались вбить клин между Батыром и Абулхаиром, посеять раздоры и вражду. Какие только не пускали черные слухи и грязные сплетни.
Ничто, однако, им не помогло – Абулхаир и Батыр оставались жить в мире и взаимном уважении. Оба радовались, что злобствуют их враги...
Потомки Жадика уже начали терять надежду поссорить их, натравить друг на друга. Однако нежданно-негаданно вмешался всевышний.
Батыр никогда не забудет этот день.
– Главным сардаром казахского войска объявляю Абулхаир-хана Мухамбета казы бахадура! – отчетливо и звонко провозгласил Казыбек, и весь собравшийся на Ордабасы народ заполнил окрестности ликующими криками.
У Батыра пересохло в горле. Он не мог разомкнуть уста. Крепко сжал зубы, ошарашенно озирался по сторонам. А казахи словно потеряли голову от радости и восторга, тянули вверх руки, копья, сабли, кричали, вопили, смеялись и все повторяли одно и то же:
– Абулхаир-хан Мухамбет казы бахадур!
– Абулхаир-хан Мухамбет казы бахадур!
– Абулхаир-хан Мухамбет казы бахадур!
Батыру на какой-то миг представилось, что даже солнце вдруг обрело дар речи и тоже загремело:
– Абулхаир-хан Мухамбет казы бахадур!
Он хотел присоединить и свой голос к ликующим крикам, но не мог выдавить из себя ни звука. Покосился на Болат-хана: тот пытался сделать вид, что радуется вместе со всеми, но его губы еле шевелились, а глаза и плечи были безвольно опущены. Поник весь – жалкий, потерянный... Батыр отыскал глазами Самеке. Самеке оскалил зубы – не поймешь, одобряет толпу или насмехается над нею... Батыр принялся шарить глазами дальше, а Барак и Абулмамбет, оказывается, давно следят за ним самим! Заметили, что он оглушен, растерян, и переглядываются с хитрой, скользкой усмешкой.
Он поспешно, словно его обожгли, повернулся к Абулхаиру.
Абулхаир весь подался вперед, высоко вздернул подбородок, лицо белое как полотно, а глаза... глаза как у орла, который заметил добычу. Не видит, казалось, хан народа, выкрикивающего его имя, скал, горных склонов, а видит лишь солнце, сияющее в небесной сини.
Никогда прежде не находил Батыр в Абулхаире изъянов, все его восхищало в этом человеке, все – фигура, лицо, движения, поступки, характер. Сегодня же он не находил, не в состоянии был найти в нем ничего, что могло бы вызвать подобное ликование у народа. Неужто же люди ослепли, потеряли способность видеть? Ведь этот гордый и сдержанный в дни унижений, обид, оскорблений и мук человек сегодня, в час своего великого торжества, растерял свою хваленую твердость и сдержанность! Не может совладать с собой, совсем, похоже, лишился рассудка от счастья!
Весь он, Абулхаир-хан, с головы до пят стал вдруг Батыру ненавистен до дрожи. «О аллах, хан-то, любимец народа, совсем спятил!» – подумал Батыр со злым, неведомым ему ранее чувством.
Это была зависть, вспыхнувшая, словно сухая трава в знойную летнюю пору. Не знал тогда Батыр, что это чувство поселится в нем навсегда, будет тлеть в нем как чадящий фитиль вражды и ненависти к Абулхаиру. Батыр осознал все это позже. Однако Абулхаир потерял в его глазах весь свой блеск и величие в один миг, в миг своего торжества. И блеск, и величие для Батыра превратились сразу и безвозвратно в недостатки и пороки.
Выдержка и суровость, бесстрастность в разговорах с друзьями и врагами, умение вытянуть из каждого все, что только тот может сообщить, да еще с таким видом, будто все они истцы, а он, Абулхаир, судья с глазами и устами, не ведающими улыбки, – все это не сдержанность, спокойствие и мудрость, как воспринималось раньше. Нет, гордыня, страшная гордыня, надменность, пренебрежение, даже презрение к людям, доходящие у Абулхаира до того, что никого, кроме себя самого, не считает он за человека!
Наверное, думал Батыр, поэтому очень многие люди так люто ненавидят Абулхаира! Как же можно за это не ненавидеть?
С того дня все и началось... Раньше любой недобрый слушок об Абулхаире, любое недоброе слово он готов был принимать за клевету и оговор. Теперь Батыр с нетерпением и радостью примечал все, что только свидетельствовало или хотя бы намекало на то, что преуспевающий потомок Усеке не так уж идеален и непогрешим, что и он не без изъяна. Батыр ждал любой промашки или ошибки Абулхаира. Не хотел, чтобы представал он перед людьми героем, который ничего не боится, все на свете предвидит, все может одолеть...
Батыр часто мысленно возвращался к битве при Аныракае. Вспоминал Абулхаира в те дни: его лицо, мрачные взгляды, которые он бросал на султанов и сардаров, когда те переступали порог его шатра – шатра главного сардара – на военный совет. Абулхаир слушал всех с холодным, равнодушным видом, будто бы пренебрегал тем, что они говорили, предлагали...
У Батыра тогда опять змеей зашевелилась в душе зависть, и он с горячей, обжигающей неприязнью думал, что хан чересчур возгордился. Абулхаир ловко поставил на место вездесущего наглеца Барака, этому Батыр, конечно, был рад. Но не ожидал Батыр, что и его постигнет та же участь. Абулхаир и его безжалостно положил на лопатки перед врагами, которые и так шептались постоянно, что он, Батыр, слепое орудие в руках Абулхаира.
Вот когда змея в его груди издала злобное шипение и превратилась в тяжелую, как свинец, лютую ненависть. Неизбывную до последних дней жизни ненависть...
На следующий день после того проклятого военного совета Батыр дрался как лев! Заслужил восхищенные взгляды Абулхаира и других султанов и батыров. Он словно доказывал каждым своим ударом, каждым взмахом своей сабли, что он не смирный верблюжонок, с которого легко можно состричь шерсть!..
В тот день Батыр почувствовал, что не сможет больше жить под тенью Абулхаира. Понял, что единственный способ уязвить этого гордеца и песком засыпать глотки сплетникам-сородичам, заставить их прикусить языки – держать самому свой повод, стать хозяином в своем улусе.
После Аныракайской битвы Батыр затаился у себя в ауле, не подавал Абулхаиру вестей о себе. А тот будто бы и не заметил его отсутствия, не обеспокоился его молчанием.
Когда до Батыра дошла новость, что хан снарядил в Россию послов, да не просто так, а с какой-то очень важной миссией, чуть ли не с предложением о союзе, султан решил, что в этой обстановке ему лучше всего держаться от Абулхаира подальше. Многие тогда недоумевали, сомневались, прикидывали в уме: «Русские цари отвергли и Тауке, и Кайыпа. Станут ли они внимать какому-то Абулхаиру?»
Батыр надеялся, что на этот раз Абудхаир упрется лбом в стену. Авторитет его разольется перед народом, словно айран из чаши, на которую нечаянно наступили. А после этого, глядишь, Абулхаиру придется расстаться с должностью главного сардара. И с возможностью занять пустующий после смерти Болата трон...
Многие казахские бии с нетерпением ждали момента, когда Абулхаир споткнется, а то и сломает себе шею!
И вдруг по степи вихрем пронеслась весть: к Абулхаиру едет русский посол!
Два дня Батыр не мог есть, все истязал себя мыслью: «Вот уж поистине, если счастье привалит, так привалит. Оно, счастье, как распутная баба: ему все одно, к кому липнуть».
Батыр извелся, похудел, потерял сон и покой. Абулхаир теперь возгордится, вознесется еще выше. А уж если русская царица пойдет не только на союз с казахами, а примет казахов в подданство, то, ясное дело, отдаст всю степь во власть Абулхаиру. И золотой трон казахов тоже ему достанется! Свершится то, чего больше всего опасались все тюре после смерти Болата! Недаром они молчали о пустующем троне, троне без владыки, так долго: Абулхаир, куда ни кинь, был самым достойным тюре.
Если бы казахские улусы объединились и выбрали главного хана, то он имел бы право вести переговоры с послом русской царицы. Но когда у казахов было меж собой согласие? Каждый из тюре мечтает о троне! И никто не согласится уступить его другому, тем более – Абулхаиру! И ему, Батыру, не уступят, хотя он сын Кайыпа! Все беды от зависти ко всем и каждому! От вечных разногласий и распрей, которые так ненавистны Абулхаиру.
Когда стало известно, что царский посол добрался до Уфы, потомки Жадика зачастили в аул Батыра. Приезжали тайком, уезжали тоже тайком. Каждый желал знать, что думает сын хана Кайыпа о столь непомерном возвышении потомка Усеке, об этом выскочке Абулхаире, перешагнувшем, не считаясь с ними, через их головы. Батыр увиливал от прямых и определенных ответов, он понял, что все пока считают за благо затаиться и выжидать.
Батыр решил затаиться, посмотреть, чем кончится затея хана.
Однажды к нему неожиданно нагрянул султан Нияз. Оказалось, его послал Абулхаир и велел передать следующее: «Неужели сын Кайыпа, человека, который состоял в переписке с царем Петром, не выедет встречать русского посла?»
Батыр глубоко задумался: неспроста прислал хан к нему Нияза. Зачем ему просто так делить честь и славу с кем бы то ни было? Видно, в царском дворце не забыли Кайыпа, и Абулхаир знает, что его спросят: «Есть ли среди вашего окружения потомок Кайыпа?»
Если это так, вряд ли сам Абулхаир питает к Батыру горячую любовь! Зачем же ему тогда упираться? Если русских не интересует больше никто из потомков Жадика, кроме него, Батыра, зачем ему прятать свою удачливую голову в тени? Умнее всего взять с собой свиту из лучших людей подвластных ему родов и вместе с молодым султаном Нурали отправиться навстречу русскому послу... Чем, однако, все обернулось?! Оскорблением со стороны какого-то ногайца! Выкрест проклятый поздоровался как положено с одним лишь сынком Абулхаира! Остальных едва удостоил кивком.
Батыру казалось, что он не подал виду, как он уязвлен, какую боль и обиду ощутил, будто кто шилом пронзил ему сердце. Но разве скроешь что-нибудь от своих ближних, от тех, кто следит за каждым твоим вздохом.
Едва они отъехали от ханской ставки, как один из биев подсыпал соли на его рану:
– Воистину, мудра поговорка: если будешь сватом пса, то наешься на его тое дерьма. Этот посол даже не заметил нас, будто мы пыль какая-то на сапогах Абулхаира!
Он угадал, что было на душе у всех биев и родовитых баев и батыров, которыми так неосмотрительно пренебрег русский посол.
Они добрались до Майтюбе мрачными и насупленными, словно после похорон. Решили, что не позволят хану встречаться с посланцем России и вести с ним переговоры наедине. Пусть ногаец не воображает, что они, лучшие люди степи, псы какие-нибудь безродные.
Абулхаира их требование застало врасплох. Он не нашел сразу достойного ответа, и это еще больше подхлестнуло обиженных, разозленных биев.
– Я и на том свете не забуду, как поступил с нами этот презренный ногаец! – кипятился Баймурат, готовый последнего коня отдать ради того, чтобы только повздорить да поспорить. – Заметил одного сопляка Нурали. Этот наглец не ведает, куда и к кому он пожаловал. Небось привык там у себя вилять задом перед своей царицей-бабой. Мы ему покажем, кто здесь правит народом!
– Верно говоришь, Баймурат, верно! Сделаем все, чтобы этот паршивый гордец лишился сна и покоя! Уж мы с ним посчитаемся за пренебрежение...
– Верно-то оно, конечно, верно, да дело не в ногайце. Виной всему Абулхаир.
– Ясно, он! Мог бы через своих послов уведомить русских о наших обычаях.
– Да вы что? Разве ему выгодно сообщать своим союзникам, что казахами правят бии, а не хан?
– Никак не выгодно! Царица тогда не захотела бы иметь с ним дела!
– Пусть этот ногаец на своей шкуре убедится, у кого власть в руках – у нас или у Абулхаира.
– За ними нужен глаз да глаз. Свет не встречал другого такого плута, как Абулхаир. Он хоть муравьем проползет, а что-нибудь придумает! Надо следить за ним в оба!
– Ну, тут уж на меня положитесь! Я постараюсь!– выпятил грудь Баймурат. – Если он даже в комара превратится, я не дам им встретиться. Не позволю!
О Баймурате шла слава как о человеке, который, едва услышав о враге, мчится ему навстречу, забыв надеть кольчугу. Как о человеке, который ради спора может отставить в сторону чашку, наполненную нежным жирным мясом. Баймурат всегда выполнял свое слово, даже оброненное им неосторожно. Он и вправду не давал людям хана сделать шага в стане посла... Поскольку Баймурат сам напрашивался на скандал с Абулхаиром, Батыр и его окружение решили:
– Подождем. Поглядим, чего добьется этот забияка. Зачем нам вмешиваться, когда скандал вспыхнул в близких к хану аулах? Нам выгоднее слегка подзуживать этих глупцов, чтобы не остывали...
Баймурат развернулся, разошелся вовсю! И если бы ему не вернули двух джигитов, попавших в руки хана, он, пожалуй, увез бы, перекинув через седло, и самого царского посла! Довольный тем, что нагнал страху и на хана, и на посла, Баймурат убрался на время восвояси.
Бии стали ломать голову, что бы еще такое придумать, чтобы встряхнуть, как овечью шкуру, посольство и ханскую ставку. Им помог случай.
Как-то бий Жалтыр повстречал на дороге джигита Байкару, который возвращался с охоты на зайцев. Байкара был горяч и вспыльчив, больше всего на свете любил он быстрых коней и гончих собак.
– Байкара, не заезжал ли ты в ханский аул? – будто невзначай поинтересовался коварный Жалтыр.
– А чего я там не видел?
– Там гостит посол из России.
– Я-то здесь при чем? Очень я нужен тому послу! Мое дело ставить капканы да ловить зверье, а не с послами разговаривать, – отмахнулся от бия Байкара, а потом добавил с улыбкой:
– Посол-то, наверное, не юноша, чтобы вместе со мной скрипеть дверями юрт, где есть пригожие девушки?
– Ох, видел бы ты, на каких конях пожаловала свита посольская!
Байкара тотчас же оживился.
А бий Жалтыр продолжал:
– Настоящие карабахские кони! Прямо-таки султаны среди коней! По сравнению с теми конями текинцы, на которых мы молимся, просто хвосты волосяные!
