Текст книги "Плеяды – созвездие надежды"
Автор книги: Абиш Кекилбаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)
Так пречистый Тауке, тридцать восемь лет правивший казахской степью, нашел свой последний приют под сводами священного для мусульман мавзолея. Так его сын Болат занял место отца на позолоченном троне из диковинного драгоценного дерева, привезенного в незапамятные времена из далекой страны.
В Туркестане, ворота которого были наглухо закрыты два месяца, опять зашумел, загудел, засиял красками базар. Словно стаи перелетных птиц, возвращающихся в родные места, потянулись сюда длинной чередой караваны из Индии, Китая, Бухары, Самарканда, с Едиля и Тобола. Висевшие сорок дней на всех домах и дворцах траурные бунчуки были сняты. В город хлынули шаманы и дервиши разных мастей и каст. Тут и там мелькали эти обошедшие полмира босые люди в лохмотьях, с черепашьими панцирями, сушеными змеиными головами, обезьяньими хвостами, птичьими перьями на поясах, головах и запястьях. Они кричали по-петушиному, блеяли по-козлиному, свистели в пронзительные свистульки на всех углах и базарах, предсказывали конец света, вещали, обличали, рассказывали всякие небылицы.
Тысячи и тысячи дымов раскинувшегося в пустыне города снова взвились в синее небо...
Из Туркестана Абулхаир уехал сохраняя невозмутимость, проявив почтительность к старшим. Попрощался со всеми, не подав виду, что пережил крушение надежды. Но в душе у него бушевала буря: точно взвитый вихрем полог юрты бил и бил по сердцу, Сколько ни шептались люди до совета, на нем никто не произнес его имени. Как, по слухам, не назвали и имени Кайыпа. Проницательные, умудренные жизнью аксакалы понимали, какие страсти бушевали во многих сердцах после кончины Тауке. Не желая наступать на хвост дремавшей змеи, они называли имя лишь одного человека – Болата.
Как же они могли? – недоумевал Абулхаир. – Как могли? Неужели им, в чьих руках судьба трех жузов, безразлично, кто будет править страной, когда она зашла в тупик? Ощерившись, против нас стоят наготове джунгары! Глух к нашим мольбам русский царь!..
Мудрецы, которые решали, в чьи руки передать бразды правления, обязаны были поставить перед собой, по крайней мере, три вопроса. Поставить и ответить...
Есть ли в ханстве человек, способный отбить нацеленные в грудь казахам копья задиристых джунгар?
Есть ли в степи человек с гибким и острым умом, которому удалось бы склонить русских на сторону казахов?
Есть ли среди казахов человек, который в годы великих бедствий объединил бы народ? Народ, всегда отличавшийся стремлением к мнимой самостоятельности. Как в той пословице: «Лучше паршивого, но своего теленка, чем лоснящегося от жира, но предназначенного всем быка!» Есть ли такой человек, который направил бы его на верную дорогу, не стал тратить время на распри с «храбрецами» и задирами, на словопрения с краснобаями и богачами, которые только и умеют, что хвастать достатком и знатностью?
Они должны были именно эти качества учитывать, такого человека искать. Но почтенные аксакалы, видно, не очень-то утруждали себя! Пошли по проторенной, заезженной дороге. У нас ведь как? Если умирает старший брат, жена его достается младшему брату. Если умрет хан, трон достается его сыну. Забыт, будто его никогда не существовало, неукоснительный закон предков, согласно которому наследник трона – старший или младший брат хана, а если нет братьев, то сын старшего или младшего брата. Но не сын только что умершего хана! Трон казахов давно превратился в игрушечную деревянную лошадку, которой играют дети одного и того же аула. Влезают поочередно и слезают, влезают и слезают...
Люди, которые призваны решать и говорить от имени народа, бредят лишь родовыми и племенными тенями и чучелами, не хотят утруждать тебя раздумьями о том, кто способен вести, а кто – его поддерживать. Ясное дело, тогда будет и справедливость попираться, и порядок нарушаться. Там, где не чтят порядок и справедливость, нет и не будет покоя и благополучия - ни для народа, ни для вершителей его судеб...
Когда на глазах совершается насилие, творятся злодеяния – и все при этом молчат – кто нее внемлет призыву: «Хотите, чтобы в народе было единство? Следуйте за мной, слушайте меня!» Никто! В конце концов, конечно, люди внемлют именно человеку умному и сильному, а не тому, кто сам ничтожен, хотя произошел от отца с золотой головой и матери с серебряной грудью... Но сколько же прежде успеет пролиться крови зря, сколько же будет погублено жизней?» – Абулхаир чуть не плакал от бессилья изменить к лучшему этот мир и людей.
«Простые, очевидные истины преданы забвению. Что было бы с миром, если бы достойные мужи не пренебрегали закостенелыми законами и обычаями? Не переступали бы через них в нужный момент? Жили, покорные и смирные, во всем поддакивали аксакалам с длинными бородами, но коротким разумом?
Значит, значит... неправильно это, нельзя все время держаться в тени, оставаться скромным. Глупо излишне петушиться, глупо попусту лишиться головы и даже... уха. Всему свое время: умей только ждать. Но и не прозевай свое, не упусти!
Раз всевышний одарил меня умом, силой и храбростью я должен постоянно быть начеку, чтобы не оказаться на обочине, чтобы не подмяли меня интриганы и корыстолюбцы. Гляди в оба и будь начеку, Абулхаир! Если хочешь власти, будь хитрым и расчетливым! Иначе пропадешь в безвестности! Не будь слишком прытким, но не будь также излишне скромным! Поистине, я как девушка па выданье: когда надо, умей улыбнуться, когда надо, умей отвернуться! Если это тебе, джигит, в тягость, то ты хуже девки: не одной только чести лишишься...»
После похорон хана Тауке и возведения на трон хана Болата Абулхаир осознал: пришла для него пора действовать.
Спустя несколько месяцев он убедился в том, как он был прав.
Новый хан смотрел на трон не более чем как на мягкую, уютную перину. Люди злословили, что Болат оценивал достоинства трона той частью тела, которая находится в стороне, прямо противоположной голове. Голова его годится лишь для того, добавляли другие, чтобы носить корону, но не шевелить мозгами.
Нового хана и правда ничто не заботило, не волновало. Ни до кого и ни до чего ему не было дела. Почему, например, Кайып перекочевал ближе к русской границе? Почему не кажет глаз в Туркестан Абулхаир, улус которого граничит с калмыками и башкирами? Ни о чем не беспокоился, ни о чем не задумывался новый хан.
Раз солнце, думал, наверное, хан, встает утром и садится вечером, как и положено, раз никто не скачет с топотом к его орде, стало быть, в мире царят покой, порядок и мир...
Вскоре даже слепому стало ясно, что в тени могучего дуба вырос не крепкий дубок, а кривое, уродливое деревце. Нет, не такой правитель нужен казахам.
Абулхаир не проявлял никакого интереса к тому, что происходило в Туркестане. Зато он в оба глаза следил, в оба уха слушал, что творится в соседнем улусе, у Кайыпа.
А там явно что-то творилось. Кайып стал пошевеливаться, предпринимать потихоньку какие-то шаги... Абулхаир горел желанием разузнать, что на уме у его соседа. В планах Абулхаира было поддерживать добрые отношения с Кайыпом. Он надеялся, что как только Болат прослышит про действия Кайыпа, они вцепятся друг другу в горло, эти единокровные дядя и племянничек! Если Болат не захочет, так его все равно натравят родственнички! Сейчас же Абулхаиру выгодно дружить с Кайыпом: улусы их граничат друг с другом, некоторые из подвластных им родов находятся в близком родстве...
Болат не сделал в течение года ни одного жеста ни в сторону джунгар, ни в сторону русских.
Кайып воспользовался этим. Он решил сам возобновить почти заглохшие накануне смерти Тауке отношения с тобольскими правителями. Ему повезло: однажды он отбил у калмыков русского пленника, который оказался офицером. Он претерпел немало мучений и унижений, был сильно истощен и болен. Кайып отвез его в свой аул, отхаживал его, лечил, поил, кормил, одел, обул, дал ему коня и вместе с биями Бекболатом и Байдаулетом проводил в Тобольск.
Спустя месяц к Кайыпу примчался на повозке Никита Белоусов, сын тобольского воеводы. Видно, офицер еще не добрался до дома, а лед между сторонами не успел растаять. Никита грубо отчитал Кайыпа за то, что тот не сразу осведомился о здравии его императорского величества и всей его августейшей семьи. Так разошелся Никита, что его едва успокоили. И с мест все поднялись, и шапки сняли, и спины гнули.
Не прошло и года, как русские прислали посольство.
Кайып расправил плечи, снова стал разговаривать со всеми свысока. Да и как ему было не возгордиться, если теперь он мог в любое время отправиться на любой русский базар, если он теперь мог перекочевывать всем улусом на зеленые прохладные джайляу близ русской границы.
Абулхаиру хотелось дознаться: что же стоит за этим внезапным просветлением лица русского царя, еще недавно столь грозно нахмуренного.
Тобольский правитель знал, что джунгарские контайджи настырно лезут в казахскую степь. Джунгарам нравится самим вторгаться в чужие пределы, но они страсть как не любят, когда на их земли посягает кто-то другой. «Это русским тоже известно, – размышлял Абулхаир. -Три года назад джунгары за одну ночь разгромили в пути русский отряд, который двигался к истокам Черного Иртыша строить крепость. Джунгары увезли тогда на своих конях иноземных ученых, за золото нанятых русским царем в дальних странах. Люди толковали, что этим ученым открыты все тайны земли...
Тобольский правитель почему-то палец о палец не ударил, чтобы образумить распоясавшихся джунгар. Почему казахам ничего не спускает, малейшей дерзости не прощает. Сгноил в заключении ханского посла – из-за своей черни. Русские не похожи на народ с заячьим сердцем. К тому же их много, не счесть! Раскинули крылья от студеных морей до Иртыша! Все это так – и однако же оставили без последствий это нападение джунгар. Почему? Почему? Что кроется за этим?..»
Ответ на мучивший его вопрос Абулхаир получил случайно. Однажды у него на ночлег остановился калмыцкий посол, который следовал домой от джунгар. В беседе с его уст сорвалось, что шуршиты, народ, подвластный цинской династии, собрали войско и начали войну с джунгарами. Смекнув, что проговорился и сообщил казахам тайну, посол поторопился загладить промах, исправить ошибку:
– Разве отважные воины контайджи уступят тонконогим шуршитам? Искромсали их на куски, а как же иначе.
Как только караван посла удалился из его аула, Абулхаир послал гонца к Сеиту и Абдрахману. Они были предводителями беглых башкирских и татарских повстанцев. Когда их народы приняли подданство русского царя, они нашли прибежище у каракалпаков. Руками беглых татар Абулхаир отправил неосторожного посла на тот свет. От каждого не к месту оброненного слова может возникнуть беда аж с гору.
«Да, царь не по доброте душевной, не по незлобивости прощал контайджи и его разбойникам. Шуршиты -как муравьи, их не счесть! Недаром в народе их так и прозвали – «муравьи!» Шуршитов больше, чем даже урусов. Поэтому в интересах царя и России, чтобы шуршиты не смогли одолеть джунгар. Он, не исключено, и ученых уступил джунгарам с какой-то целью... Зачем царю щелкать по лбу отчаянных джунгар, когда они являются лучшим щитом, надежным препятствием на пути шуршитов?.. Но зачем в таком случае гонцы тобольского правителя снуют так часто в аул Кайыпа? Так, так.,. Чтобы повернуть назад шуршитов, царю нужны безудержные джунгары. Чтобы сдерживать джунгар, которые не могут жить спокойно, не пуская в ход копья, ему выгодно под рукой иметь казахов. Мы по сорок раз в день получаем тумаки, они так и сыплются на нас со всех сторон. Мы тоже оскаливаемся, показываем зубы... Выходит, царю выгоднее, чтобы три народа – шуршиты, джунгары и казахи -враждовали, грызлись между собой. Белый царь не станет вмешиваться, удерживать всех нас от схваток и вражды... Если каждый из этих народов обратится к нему за помощью и поддержкой, он не обидит никого, всем надает пустых обещаний, выпроводит с миром... Русские гонцы и гости зачастили к Кайыпу не из-за молодой, душистой баранины и жирных курдюков. Нет, они хотят все знать, обо всем ведать, чтобы проводить в жизнь замыслы царя».
Люди Абулхаира доносили ему, что Кайьп безмерно радовался, когда к нему приезжали русские из Тобольска. Надеялся, глупец, что русские отвалят ему войско для походов против контайджи. Но как ни просил Кайып русских, они не спешили давать ему войско, и Тобольские правители, оказывается, себе на уме, плуты прожженные. О чем ни попросишь, что ни скажешь, на все согласно кивают головами. Совсем как бухарские мошенники-купцы. Однако толку от их кивков и обещаний пока никакого, – не без злорадства думал Абулхаир. – И тем не менее Кайып радуется: важно, чтобы другие видели, что синие русские повозки распрягаются у его орды. Свита и аулчане Кайыпа бахвалятся перед всеми: «Куда бухарской бязи до русской!.. Русскую легко принять за шелк! Так и ласкает, так и нежит тело!..»
Будучи до мелочей осведомленным о том, что происходило в ауле Кайыпа, сам Абулхаир притих, затаился в ожидании. Он разгадал цели русского царя, и это хорошо, это важно. Однако теперь для него еще важнее предугадать, в какую сторону склонится в скором будущем его собственный народ. Он изменчив, как весенний день. И готов молиться утром – аллаху, в обед – Тенгри, вечером – Христу. Зачем же ему, Абулхаиру, до времени открывать такому народу свой тайный замысел?..
Постепенно события начали принимать новый оборот. Тобольские чины принимали посланцев Кайыпа по-прежнему благосклонно, но вот казанские воротилы – с холодком. Настал день, когда русские правители Казани так и заявили: «Мы протянем вам руку помощи, если вы примите подданство русского царя! Если нет, то держитесь отсюда подальше, вы нам не нужны!..»
Кайып взбесился. Аул его сразу же опустел, русские больше не наведывались туда. Люди Кайыпа, еще вчера чувствовавшие себя вольготно на базарах тобольской земли, через день принимавшие у себя урусов и их зеленоглазого тонкоголосого толмача, готовы были кусать локти от досады и обиды. Крепко они обиделись! И по извечной привычке своих предков они начали нападать на своих обидчиков, начали задерживать и грабить русские караваны.
Абулхаир счел уместным последовать примеру Кайыпа. Никогда не получал Абулхаир даров от царских посланцев а теперь решил вспомнить науку древних мудрецов: «Дашь – возьму из рук, не дашь - отберу силой!»
Ему был нужен союзник: один не многого достигнешь. Его союзником в этой ситуации мог быть лишь один человек – Кайып. Он оскорблен и обижен, живет в треволнениях и одиночестве: знает, что во всех улусах только о нем и злословят, злорадствуют по поводу того, что русские забыли к нему дорожку. Только в одном улусе, улусе Абулхаира, помалкивают, будто воды в рот набрали. Расчет Абулхаира был точен и беспроигрышен: если сейчас кто и поддержит его, так это Кайьш. Он единственный, терпящий насмешки от других улусов. Кайыпу, как воздух, необходим союз с Абулхаиром, ибо этот союз поможет ему залатать изодранный в клочья авторитет.
Абулхаир не стал обнаруживать излишней торопливости. После очередного набега своих джигитов на русский караван, едущий к каракалпакам, послал в аул Кайыпа человека, чтобы тот прощупал почву, прислушался к разговорам, пронюхал, чем там дышат. Кайып не мог не заметить этого человека, он тоже к нему пригляделся. И в свою очередь, как конь с натянутыми поводьями, начал наблюдать за аулом Абулхаира.
По прошествии подобающего приличиям времени Абулхаир оседлал коня, прихватил с собой уважаемых людей улуса и взял путь к аулу Кайыпа.
Кайып встретил Абулхаира с распростертыми объятиями. Держа под руку, провел дорогого гостя на торь. В честь дорогого гостя Кайып устроил щедрое угощение, внимательно выслушал Абулхаира. Изменился в лице и все всматривался в лицо гостя испытующе: слова Абулхаира попали в цель, угодили в самое больное, в самое уязвимое место.
«Бывалый человек Кайып! Привык действовать наверняка, все взвесив, выведав твои намерения! Каждое слово твое обмозгует, в душу, кажется, заберется, перевернет ее, переворошит к поисках тайных мыслей. Да разве смутишь меня этим? Теперь уже нет, не смутишь! А главное – в душу свою я не пущу никого. Никого!..» – с торжеством и гордостью думал Абулхаир, не отводя взгляда от глаз Кайыпа...
С тех пор минуло уже тринадцать лет! Было время, когда они с Кайыпом шли рука об руку, стремя в стремя.
***
Голая, как лицо евнуха, степь. По ней змеей вьется речка, почему-то народом названная Аякоз – «жалостливые глаза». А что произошло тогда на ее берегу, на самом деле было достойно жалости. Кроваво-красное клокотало в те дни ее русло: словно какой-то дэв уселся на вершине горы, откуда берет эта речка свое начало, и этот дэв, затащив туда жертву, полоснул ее по горлу острой саблей, да не простую жертву – гигантское животное. Крови в нем столько, что течет и течет она в речку, делая ее все темнее и краснее.
На обоих берегах речки сооружены земляные укрепления, насыпаны валы, из-за которых воины выпускают друг в друга тучи стрел. Много уже полегло молодых, сильных джигитов вдоль той кровавой речки.
На одном ее берегу – джунгары, на другом – казахи.В казахском войске, которое с трудом собрали Абулхаир и Кайып, тридцать тысяч воинов.
Они гибнут впустую. Не в состоянии выбраться, высунуться из своих укреплений, они задыхаются, как суслики в норах. Три дня подряд не могут сдвинуться джигиты с места, не могут ступить ни на шаг вперед, посылают во врагов пули и стрелы, сами терпят кровавую баню. Казахские воины сильны, когда они на конях. В канавах, за насыпями они беспомощны, ложатся один за другим как подкошенные под ударами джунгар. А джунгар тех в десять раз меньше.
Бой продолжался и на четвертый день. Гонец Абулхаира несется, пригибаясь, к Кайыпу. Гонец Кайыпа летит, пригибаясь, к Абулхаиру. Кровопролитие не прекращается. Река стала совсем бурой...
А какие планы строили Абулхаир и Кайып, как хотели они после долгого перерыва разгромить врага, поднять дух всего народа!
Они рассчитывали, что Сыбан Раптан, занятый войной с шуршитами, не сможет послать против казахов сильное войско. Уж очень подходящий был момент для нападения на джунгар, вряд ли такой еще представится! Сам аллах, думалось им, сопутствует казахам, сулит удачу!..
Абулхаир и Кайып рассчитывали также на то, что, одержав молниеносную победу, они смогут напасть на контайджи уже большим войском: после такой победы казахи охотнее пойдут на объединение. Сыбан Раптан окажется в тисках! Тогда, возможно, он пошлет к казахам послов, запросит мира, хотя бы временного. Наверное, и джунгарам жить хочется, вон сколько перед ними шуршитов!
Если бы двум ханам удалось осуществить то, чего не сделал, но должен был сделать Болат, то... то переменчивые степняки, еще сильнее разочаровались бы в Болате и пошли бы за ними...
Абулхаира устраивало даже то, что ему пришлось бы поделить славу пополам с Кайыпом. Главное сейчас – объединить народ. Это был бы шаг к тому, чтобы осуществить его собственные замыслы, грандиозные замыслы.
Кайып и Абулхаир дружно взялись за дело. Особенно усердствовал Абулхаир. Его уста не произнесли ни одного слова, которое могло бы показаться Кайыпу неприятным или подозрительным. Абулхаир угождал сородичам Кайыпа, которые в те незабываемые дни в Каракумах были очень сильно уязвлены тем, что ему, Абулхаиру,вместе с Букенбай-батыром, а не Кайыпу была оказана великая честь. И вот теперь Абулхаир проявлял и такт, и почтительность, и внимание к знатным людям из улуса Кайыпа, и они в конце концов оценили это.
В душе Кайып не переставал удивляться простоте и покладистому характеру Абулхаира. Ему самому не оставалось ничего другого, как следовать умному примеру младшего. Он стал советоваться с Абулхаиром даже по пустякам...
Они собрали войско и двинули его к Аягузу. Там и столкнулись с джунгарами.
Джигиты набросились на джунгар с яростью тигров. Но казахам не удалось одним ударом одолеть врага. Он не сдался, лишь отступил на другой берег. Сгоряча и джигиты бросились было в воду, но поняли: не зная броду, не суйся в воду. Они действительно не знали того берега, да еще темень была кругом, хоть глаз коли... Трупов было столько, что кони о них спотыкались, не могли двигаться.
На другое утро казахи не обнаружили никаких признаков противника, будто они испарились вместе с речным туманом.
Казахи оживились:
– Куда подевались эти... так их, растак?
– Небось в штаны наложили от наших тумаков, вот и
удрали.
– Неужели мы всех до единого положили?..
– И как это они за одну ночь умчались?
– Любопытно, что поглотило вражину – земля или
небо?
Так рассуждали, красуясь на своих конях, уже считавшие себя победителями джигиты. И тут, как будто комары, зажужжали, засвистели стрелы. Тучи стрел.
– О аллах, что это?!
– Что творят, негодяи!
– Откуда они стреляют?
– Глядите, глядите-ка, вон они!
Казахи наконец заметили, что глина на том берегу Аягуза потемнела: джунгары вырыли канавы, насыпали вал, соорудили укрепления за ночь. Из-за них и стреляли теперь в легкомысленных казахов. Один за другим слетали казахские воины с коней.
Ханы срочно устроили совет.
– Джунгары давно изучили конные атаки казахов, -высказал на совете свои соображения Кайып. – Если мы останемся на конях и будем скакать верхом на виду у врага, толку не будет, только людей зря погубим. Давайте тоже укрепимся на этом берегу, будем ждать, будем стрелять. Когда же джунгары вылезут из своих нор, мы добьем их стрелами. Уничтожим джунгар всех до единого.
Абулхаир был согласен с Кайыпом почти полностью. Ему лишь казалось, что лучше на противника напасть до того, как он вылезет из своих нор. Найти какой-нибудь хитрый маневр, подобраться к джунгарам, и тогда можно будет быстро с ними покончить. Абулхаир опасался, чтопока они будут тянуть и медлить, к джунгарам подойдет подкрепление – небольшое, но подкрепление.
Однако на совете Абулхаир промолчал, побоявшись обидеть Кайыпа: зачем, разумно ли вздорить из-за мелочей?
В ходе боев Абулхаир убедился, что его тактика была бы более правильной, но как тут теперь оправдаешься? Раз раньше осторожничал, теперь надо помалкивать! Не ровен час, Кайып подумает: «Вот ведь хитрец! Нарочно дождался трудного момента, умышленно скрыл свой план!»
На четвертый день произошло несчастье.
Казахи не могли больше томиться в сырых рвах. Самые нетерпеливые начали высовываться, а то и вылезать наружу.
Джунгары тоже были на пределе, фланги их почти опустели. Они сосредоточили остатки сил в центре. Однако казахи так ослабели, были так обескровлены, что среди них не находилось смельчаков, которые были бы способны броситься в воду, перебраться на тот берег и добить врага.
После полудня джунгары зашевелились, задвигались. «Собираются сдаваться! – обрадовались казахи. – Или послов своих готовят, или хотят под покровом ночи удрать!»
На землю опустился вечер. Мертвая тишина – не слышно ни голосов, ни выстрелов. Вдруг прямо напротив укрепления казахов показались пять верблюдов. Они шествовали примерно на расстоянии пятидесяти шагов друг от друга. Между ними семенили по двадцать воинов. Верблюды вышагивали величаво, словно шли на водопой. Дошли до реки, поплыли, только морды над водой торчат, как змеиные головки, да горбы свисают в одну сторону.
Казахи опешили – вроде не послы – белого флага не видно, вроде не атака – никто не стреляет. Между верблюдами плывут воины, часть их осталась на берегу.
Что все это значит? Абулхаир послал гонца к Кайыпу, тот передал: «Подождем, посмотрим!» Верблюды подплыли близко к берегу, где располагались казахи... Между горбами верблюдов взвились облачка синего дыма. Черные, как котлы, шары полетели в казахов.
Их укрепления развалились одно за другим – от каждого ядра в небо взлетали клубы дыма и земли. Казахи метались, им вдогонку летели вражеские стрелы.
Берег поднялся на дыбы, превратился в ад. Укрепления рушились, разлетались, как собачья плошка, на которую наступила копытом лошадь.
Верблюды повернули обратно. Когда они достигли середины реки, казахи вспомнили, что у них в руках есть луки. Два верблюда перевернулись, пошли на дно. Страшные орудия – вместе с ними. Тела джунгарских воинов плыли по кровавой реке. Оставшиеся в живых спрятались в укрытия.
Казахи совсем пали духом.
– Видно, правду говорили, что у джунгар есть рыжебородый колдун, изрыгающий огонь. А еще он умеет выпускать пули прямо из конских копыт!
– Конечно, правду! На своей шкуре убедились! Так оно и есть! Как бы теперь не пустили на нас тех коней!
– Ойбай! Оказывается, тот колдун всесилен! Что пожелает, то и сделает! Реку – и ту может повернуть вспять!
– Разве это река для него? Ручеек!.. Одним глотком осушит и погонит на нас все войско!
– Но ведь, слыхать, контайджи ни на шаг не отпускает от себя рыжебородого? Неужто явился на тот берег? Сам контайджи?
– Контайджи один не придет, только со своим несметным войском!
Какой контайджи? Где он? Ему не дают шевельнуться шуршиты. Недаром же нам объясняли, что если уж действовать, так только теперь.
– Имея такого колдуна, контайджи и шуршитов разгромит!
– О святые наши предки, и почему вы отвернулись от нас?
– Спохватился! Они давно покинули казахов! Эти причитания и вздохи продолжались допоздна. Густая непроницаемая мгла окутала все вокруг. Ночь была душная, смрадная.
Едва занялся рассвет, на правом фланге началась паника. Люди кричали, визжали, стонали, наталкивались друга на друга, валили, топтали!..
– Враг, вра-а-а-а-г в тылу-у-у-у!
– Неужто?
– Что же эти проклятые, в комаров, что ли, превратились, перелетели сюда с того берега?
– Они все могут!
– Что же это аллах с нами делает? Или не видит наши муки? – неслось из рядов, еще не атакованных врагом...
Казахи отступили. Бежали. Первыми унесли ноги воины Кайыпа. Сам Кайып чуть не угодил в плен, едва вырвался, пробился к отряду Абулхаира. Потом воины Абулхаира свернули свои смятые, поредевшие ряды.
С трудом, спотыкаясь на каждом шагу, добрался Абулхаир до коня. Он поскакал к реке. Лучи веселого утреннего солнца слепили ему глаза, улыбались ему. Или насмехались... Перед ханом плескалась волнами бурая река. Вражеские укрепления стояли целехонькие, крепкие, словно тучные зайцы на покое.
Ему хотелось кричать, вложить в яростный крик и свою ненависть к джунгарам, и свое отчаяние, и свое бессилие. Но поднявшаяся из самой глубины сердца жгучая волна будто затопила его, лишила голоса. За спиной возвышался на коне мрачный Кайып. Он, наверное, смотрит на него с осуждением. Каждой клеточкой своего тела, каждым нервом ощутил Абулхаир тяжелый, подозрительный взгляд Кайыпа. Хлестнув коня, Абулхаир устремился вслед за остатками своего войска...
Абулхаир и Кайып разъехались, не проронив на прощание ни слова. Оказавшись в своих улусах, затихли, затаились.
В народе росли слухи. Чего только не придумает людская молва? Ханы-де отныне не желают видеть друг друга. Особенно недоволен Кайып! Во всем винит Абулхаира: и действовал и бился нерешительно, все чего-то выжидал, медлил.
Абулхаир был уверен: эти слова приписали Кайыпу, сам он не произносил их. Одновременно с этим Абулхаир понял: о причине поражения так думают сами участники битвы. Те, кто были жертвами и свидетелями драматических событий.
Поначалу Абулхаир отчаивался: «Есть ли у этих людишек мозги? Как он мог быть нерешительным, если весь план похода исходил именно от него? Если он всеми силами души хотел схватиться с врагом! Уничтожить его! Неужели они не понимают: не мог он идти наперекор Кайыпу, не мог! Будто не ведают они о казахских обычаях и традициях!.. К тому же Кайып вел за собой более многочисленное войско... Джунгары были вынуждены открыть нам, казахам, свой военный секрет. И это доказывает, что им пришлось тяжело. Надо было, конечно, нам самим действовать решительнее, быстрее, смелее, тогда враги не успели бы пустить против нас это страшное оружие. Я был не прав, смолчав на совете. О моих мыслях и намерениях ведь никто не узнал, а о тактике Кайыпа услышали многие... Теперь джунгары возгордятся, ни за что не пойдут на перемирие. Но и нападать на нас у них нет сил. ...О аллах! Но и наш боевой дух сломлен, теперь казахи долго не оправятся от поражения». Абулхаира раздирали противоречивые чувства, мучила совесть, он вновь и вновь, шаг за шагом воскрешал в своей памяти эпизоды боев, красно-кровавую реку, синий дымок между юртами, верблюдов, нечеловеческий грохот и человеческие стоны и крики...
Он извлек еще один урок для себя. Драгоценная мысль – она что шелковая нить, струящаяся из груди одного человека. Попадая в руки другого, нить эта превращается в лохматый клубок шерсти... Абулхаир злился на недалекого Кайыпа, неспособного, подобно стреноженной лошади, сдвинуться дальше чем на расстояние взгляда. Его охватывали боль и раскаяние из-за того, что он был так терпелив. Что позволил из-за дурацкой скромности, из-за дедовских предрассудков погибнуть взлелеянному в душе замыслу.
Абулхаир ощущал в себе и силу, и ум, и способность свершить то, что принесло бы казахам покой, мир и благоденствие. Но сам связал себе руки! Во всем шел на поводу у Кайыпа. Гнев, ярость, раскаяние, жгли и терзали его, как смертельный яд, когда он ехал на коне по берегу кроваво-красной реки. Воды ее словно шептали ему обвинения в том, что по его вине погибли люди. Воды эти, чудилось в тот момент Абулхаиру, не воды вовсе, а его протекающая мимо бесполезная жизнь. Ему хотелось броситься в реку, напасть на джунгар. И только мысль, что это будет бессмысленная гибель, которая прервет не просто его жизнь, но которая погубит его цель, его надежды и мечты, остановила его.
После трагедии Абулхаир молчал целый месяц. Потом стал медленно приходить в себя, раскладывать по полочкам слухи, разговоры. Мнение в степи сложилось такое: Абулхаир и Кайып не нашли общего языка. У Кайыпа-де не хватило умения разгромить малочисленного врага большим войском. Абулхаир-де схитрил, решил – пусть кишка, которая все равно не достанется мне, варится вместе с навозом, и не принял в битве активного участия.
Абулхаир вдруг повеселел, лицо его посветлело. Он понял: если люди разочаровались в Кайыпе, то в нем-то они, видимо, не разочаровались, посчитав хитрецом! Будь его власть, исход битвы был бы иным. Значит, хотя его стрела и не поразила те две мишени, в которые он целился, она все-таки была выпущена не напрасно. Его стрела неожиданно попала в третью мишень, которая оказалась и нужной, и полезной. Может оказаться... Эти мысли исцелили Абулхаира. Энергия и жажда деятельности опять вернулись к нему. Он знал, что не добьется своего до тех пор, пока не отомстит врагу за позор, за гибель джигитов. Но для мщения нужны сильное войско и единый народ. Единый повод в руках одного человека. Без всего этого казахов ждут новые поражения и, кто знает, возможно, и еще большие потери. Однако... однако как осуществить свой замысел, который он считал единственно правильным?
