Текст книги "Записки мерзавца (сборник)"
Автор книги: А. Ветлугин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)
– Отец, я больше не останусь в твоем доме, я уезжаю навсегда.
Он поднял глаза. А глаза у него были подслеповатые, всегда прищуренные, всегда усталые.
– Что ж, – говорит, – я твой характер знаю. Тебя не разубедишь. Помни одно. По легкомыслию не соверши преступления, замараешься на всю жизнь. Плохо придется – телеграфируй.
Я, стиснув зубы, с учтивым бешенством ответил:
– Я тебе буду телеграфировать тогда, когда у меня будет столько же миллионов, как у тебя.
Отец снова погрузился в бумаги, мать и сестренка при нем боялись говорить, отозвали в другую комнату и стали умолять. Я отклонил и их просьбы и предложение денег, взял саквояжик, макинтош, сосчитал деньги: до Сан-Франциско на билет третьего класса хватит, там продам золотые часы и начну работать. Пароходишко попался дрянной, колесный, теперь бы на такой посудине по реке не поехали; а в девяностых годах он шпарил от нашего Владивостока до Сан-Франциско с заходом в Иокогаму и Гонолулу. Волны нас перешвыривали не то пятьдесят дней, не то два месяца. Если б не капитан, старый просоленный япошка (много лет спустя он у меня в компании на главных ролях был), погибнуть бы и самой посудине, и мне, и куче эмигрантов, которые в трюме ехали. И все-таки только благодаря этой душегубке я человеком стал, ибо познакомился я в пути и со своими будущими компаньонами и с одним мудрейшим стариком, научившим меня жизни. Звали этого старика – Нахимов, всю жизнь шатался он по белу свету и теперь уезжал к сыну, устроившемуся в Калифорнии на хорошем месте.
Как сейчас помню. Пришли мы к Гонолулу. После качки, грязи трюмной, спертого воздуха вышли на берег – словно в рай попали. На Сандвичевых Островах в эту пору года растительность неизреченная. Земли не видно, так, фикция одна. А что ни бросишь – растет. С полудня до полуночи на наших глазах бамбук вдвое увеличивается. Апельсины с голову ребенка, гигантские пальмы с листьями размеров комнаты. Иду я по пальмовой аллее, гляжу на чудеса тамошние, воздух пью и чувствую, душа выпрямляется. Смотрю, на скамеечке под пальмой сидит старичок Нахимов и пальцем меня манит. Я подошел, и он начал тогда на Гонолулу под пальмой разговор такими же почти словами, как теперь через тридцать семь лет начал я здесь, на берегах Босфора, в гостинице счастливого армянина, у которого тоже замечательная история. Напомните потом, я вам ее расскажу. Будете довольны. Но я опять отклоняюсь. Говорит мне Нахимов:
– Молодой человек, папашу вашего я давно знаю и вас еще ребенком издали видывал. Не мое дело, почему вы из родительского дома уехали, но разрешите мне, старику, вам два совета дать. Не волнуйтесь, не торопитесь. Пройдет мимо вас красивая женщина, не бегите ей вслед, через полчаса встретите еще более красивую. Выехали мы с вами с Дальнего, от природы скудной. В Иокогаму приехали, каких чудес насмотрелись. Думали, лучше в мире нет. Ан нет, вот в Гонолулу, здесь почище будет. Матросы мне на пароходе сказывали, что и Гонолулу еще не самый рай. В городе Коломбо на острове Цейлоне много занимательнее... Предстоит вам множество испытаний. Опять же соблазнов тьма. И вот вам мой один совет – не хватайтесь за первое попавшееся, не прельщайтесь первой же прелестью. Прите напролом. Ноги молодые – жарьте по всему свету. Радость придет – не задерживайтесь, впереди радость еще радостнее, и так без конца. Горе по голове хлопнет, смейтесь и прите. Никогда, нигде не помышляйте о самоубийстве, которое при гордости вашей очень соблазнительно. Нет мужества в том, чтоб надавить гашетку, мужество все пережить и задушить свое злосчастье... А теперь другой совет. Когда начнете деньгу зашибать, не скопидомничайте, в чулок не прячьте. Один доллар заработаете, на пять дело начинайте. Постоянно и непременно ставку увеличивайте. Или пан или пропал... Спросите, почему я, жалкий старик, смею искусству коммерческому обучать? Потому что много я видел, много передумал и, если б мысли мои особые не препятствовали, давно бы миллионером стал. Впрочем, в молодости, когда я первый раз на золотую лихорадку попал, зашиб и я великую деньгу. Не сохранил ее единственно из-за того, что собственных двух заповедей не придерживался. Хотите верьте, хотите не верьте, но вспоминайте почаще...
Тридцать семь лет с того дня прошло. Но один Бог знает, сколько раз и в каких самых удивительных обстоятельствах вспоминал я два Нахимовских совета. Пригодились они мне в жизни не меньше, чем три моих компаньона, валявшихся, как и я, в японском трюме. И прежде всего хочется мне вспомнить об Уинстоне Вальтере. Только среди англо-саксов мог появиться подобный человек. К двадцати четырем годам, исколесив все страны, переехав все океаны, он насчитывал в своем послужном списке и малопочетное звание кочегара, и обогащающее великим опытом занятие меняльным делом, которое он практиковал в Голландской Индии. На двадцать пятом году Вальтер попадает в Сиеру-Неваду в разгар алмазных раскопок. С киркой в одной руке, с магазинной винтовкой в другой излазил он неприступные ущелья, работал день и ночь, думая не столько о том, как алмазы найти, сколько о том, как их от товарищей сберечь. Короче говоря, через два года он явился в Нью-Йорк, продал свои алмазы, подлечил револьверные и ножевые раны и стал подыскивать подходящее дело. Зарылся в финансовые газеты, в биржевые бюллетени, в многотомные справочники. Много интересных дел в Америке, но более всего мечтательное сердце Вальтера кольнул Панамский проект Лессепса. Это уже, говорил он себе, не жалкие 8%, 10%, здесь за год можно утроить, если не упятерить состояние. Через год Лессепс взлетел на воздух, а у Уинстона Вальтера осталось пятьдесят долларов и приятное воспоминание об обаятельных манерах гениального француза. Снова в стоптанных сапогах, снова насупив рыжие ломахтые брови, шляется он по Сан-Францискскому second street и решает пробовать счастье за океаном, на Дальнем Востоке. Однако и тут судьба бьет: на вторую неделю владивостокская полиция заподозривает его в тайной продаже опиума и добродетельному его защитнику, великобританскому консулу, остается вручить Вальтеру пособие в десять фунтов и пожелать благополучного путешествия. В раздумьи, куда бы поехать, неунывающий англичанин отправился в порт справиться об отходящих пароходах и здесь в харчевне встретился с двумя русскими молодыми людьми, в совершенстве владевшими английским языком. Один, Надеждин, был недоучившимся путейцем и бредил новой системой проложения туннелей, другой, назовем его здесь "мистер Рашэн", был братом знаменитого русского химика и открыл исключительно дешевый способ добывания динамита, испробованный им в Верхне-Тагильском горном округе. Оба молодца решали ехать в Америку, в твердой вере, что новая страна сумеет оценить их таланты. Вальтер выслушал их и на месте же согласился возвратиться в Сан-Франциско, где он хорошо знал местные условия. Уже в дороге, в трюме, была образована акционерная компания для эксплуатации проектов Надеждина и Рашэна. И так как я был готов на все и так как основной капитал был намечен в двести долларов, то, внеся золотые часы, я стал владельцем 25% акций и сразу повеселел. Оставаться мрачным не представлялось возможности. Вальтер, самый старший из нас, торжественно заявил, что если Сиера-Невада дала ему 50 000 долларов, то неодинамит и неотуннель сделают его миллионером не позже, чем через шесть месяцев.
11 августа 1884 года высадились мы в Сан-Франциско. В те времена еще не было современных примечательностей Калифорнийской столицы. По-настоящему Сан-Франциско обстроился лишь после землетрясения. А тогда, тогда помните в "Пер-Гюнте":
– Я в Сан-Франциско золото копал,
Фиглярами кишмя кишел весь город...
И фигляры, надо вам сказать, попадались все больше опасного свойства. На языке – юмор висельников, в карманах – по револьверу, за голенищем – нож. Беглые из Сибири, изгнанные из Американских Штатов, неудачники – французы, прожектеры – англичане, предприниматели – голландцы, мулаты, побивающие рекорды преступности, японцы, побивающие рекорды трудолюбия. Нужна была особая варварская жестокость многочисленной, с головы до ног вооруженной полиции, чтобы удерживать в состоянии хотя бы относительного спокойствия это море авантюристов и преступников.
С первого момента оценили мы достоинства Уинстона Вальтера. У сходень парохода подошел ко мне неизвестной национальности человек и спросил, не желаю ли я что-либо продать. Я вынул часы и протянул ему. Пока он их рассматривал, подошло еще двое его приятелей, потом еще один – и я оказался оттиснутым от главного покупателя спинами его компаньонов. В это время Вальтер спустился с парохода, острым взглядом оценил положение, нахлобучил кепку и двинулся к покупателям, тяня меня за рукав. Покупатели тоже заволновались. Главный протянул мне часы и со словами – не подходят, золота тонкий слой, остальное – медь, – начал удаляться. Вальтер взял у меня часы, взвесил их, и через мгновенье прозвучал выстрел. Пуля пробила картуз убегавшего покупателя, а Вальтер с криком: "Стой или конец!", прыгнул на него и страшным ударом ноги в нижнюю часть живота поверг его на землю. Компаньоны покупателя бросились было на помощь товарищу, но, встреченные серией выстрелов, предпочли ретироваться. Уверенным жестом Вальтер стащил с ноги побитого сапог, и мои золотые часы со звоном покатились наружу. После такого эффектного окончания эпизода первого начался эпизод второй – уже совершенно идиллический. Вальтер помог покупателю подняться, вручил ему фальшивые часы и мягко сказал:
– Не надо нападать на местных. Теперь пойдем к Джиму и вспрыснем знакомство.
Через полчаса Вальтер, Надеждин, Рашэн, я и четверо новых знакомых сидели в задней комнате достаточно грязного кабака и горячо обсуждали возможность привлечения акционеров в наше общество.
Обсуждение продолжалось до вечера, после чего по совету Вальтера, мы отправились к некой Бетти Хьюрард, энергичной, молодой ирландке, сдававшей комнаты малоденежным приезжим. Бетти радостно приветствовала Вальтера, троекратно с ним облобызалась и обещала в этом же доме найти для нас подвал, необходимый для Рашэновских работ. Со следующего утра началась страда. Двести долларов сразу ушли на покупку реторт, материала и т. д., на уплату арендной платы за подвал и месячного взноса в пользу Бетти Хьюрард. К концу месяца мы уже начали вешать нос на квинту. Опыты Рашэна подвигались медленно, уставали мы чертовски, а новые акционеры, хоть лопни, не появлялись. Откуда взять денег на уплату аренды за следующий месяц? Я просыпался по ночам, тщетно ломал голову и слышал, как ходуном ходили соседние койки Рашэна и Надеждина. Один Вальтер оставался невозмутим и наполнял молчание ночи методическим, энергичным храпом. Не знаю, что было с нами, если бы трагический случай не положил предела и нашим работам, и самому пребыванию в Сан-Франциско. Старожилы second street по сей день помнят оглушительный взрыв 6 сентября 1884 года. Опыты Рашэна дали неожиданные результаты, подвал разметало в щепы, а в верхних этажах полопались стекла и посыпались потолки. Случилось это во время обеда, что и спасло нам жизнь. Ночь мы провели в полицейском управлении, а на утро четыре "нежелательных иностранца" под усиленным конвоем были препровождены до границы Калифорнии. Провожала нас на вокзал одна Бетти Хьюрард, принесла нам провизии на неделю, долго прижимала каждого из нас к своей пышной груди и просила не забывать и писать.
...Мордатый детектив вышел на площадку observor-car, убедился в том, что мы действительно уже за границей Калифорнии, и, любезно приподняв шляпу, ушел в свое купе... На поросшей вереском поляне мы устроили военный совет. Я с грустью вспоминал золотые часы, Надеждин мечтательно обрывал тысячелистник, Рашэн проклинал свою неосторожность и называл себя преступником, а Вальтер трезвый, хмурый посапывал трубкой и излагал план: надо ехать в Сан-Диего. Мексиканцы народ либеральный. В Мексике постоянная война, и есть шансы продать патент на неодинамит. Так и сделали. Вернулись на станцию, еще раз полюбовались издали Калифорнией и поехали в Сан-Диего...
Рассказ мой затягивается, но это случается со мной каждый раз, когда я вспоминаю Уинстона Вальтера. Не человек, а дьявол. Вы бы дорого дали, чтобы увидеть его в Сан-Диего. Город в тревоге, вчера еще был переворот, на завтра ожидается новый. Туземцы, нахлобучив исполинские шляпы, щелкают затворами магазинок и на чем свет стоит проклинают вонючих gringos (так именуются иностранцы в Парагвае и Мексике), от которых вся смута будто бы происходит. А Вальтер и в ус не дует; на местных наречиях разговаривает с легкостью гоночной машины. Нас троих запер в номере гостиницы, раздобыл фатальную шляпу, потрепал меня по плечу и скрылся на пять суток.
В городе постреливают, я лежу на кровати и думаю: будь она проклята, Jannette, то ли дело сейчас во Владивостоке, за чайным столом. Тишина, благодать, шорох отцовских бумаг. Рашэн, обросший дикой щетиной, делает вид, что ему все нипочем, и знай пишет свои таинственные формулы. Надеждин мечется и пытается вступать в разговоры с хозяином, евреем-эммигрантом. Еврей успокоительно улыбается и твердит:
– О, Вальтер. Это такой человек... Он все может.
Еврей не ошибся. Вальтер сумел. На шестые сутки явился, просунул голову в номер:
– Рашэн, иди побриться, забирай папку с формулами, и едем получать деньги.
До сих пор я так и не узнал, как он сумел убедить генерала Кальвадереса заплатить за Рашэновский бред три тысячи долларов. Знаю только, что нам с Надеждиным при всей жажде денег стыдно было получать свою часть – по семьсот пятьдесят долларов... Уж больно наша хата с краю.
Покутили мы ночку в Сан-Диего, познакомились с другом Вальтера, адъютантом генерала Кальвадереса, выслушали его рассказ о том, что никакая пуля его не берет, ибо имеется у него великий талисман – пачка перьев птицы кобюрэ, передающий человеку железную стойкость ее клюва. А на рассвете снова поезд и снова на дальний Запад, и снова пятидесятитонная душегубка: мы едем на Клондайк, где началась, по сведениям Вальтера, золотая лихорадка.
В пути при проезде через Техас, мы потеряли Рашэна. Изобретатель неодинамита соблазнился возможностью льготного приобретенья фермы и остался в Техасе. Что с ним там стало – не знаю. С тех пор я ни от него ничего не получал, ни о нем ничего не слышал. Приезжих из Техаса расспрашивал. Говорят, действительно, в начале девяностых годов проживал такой фермер, иностранец, холостой и все пр. Занимался сельским хозяйством, скупал соседние участки и отличался, кроме того, чудачеством. Все свободное время посвящал опытам со взрывчатыми веществами. В середине девяностых годов, когда нахлынули скупщики земель с Востока, он продал ферму, участки, скот и уехал. Куда? Неизвестно.
Меня и Надеждина расставание с Рашэном чрезвычайно расстроило. Почудилось нам в его выбытии из акционерного общества какое-то предзнаменование. Но Вальтер тоном, не допускающим возражений, объяснил, что Рашэн, отдав акционерному обществу все у него имевшееся свое quasi изобретение, оставшись в нашей среде, был бы только обузой.
– У него неисправимо славянская душа. Он бы никогда не сделался ни англичанином, ни американцем. Другие же души на Клондайке не нужны. Приедете – увидите.
И еще раз Вальтер оказался прав. В моих воспоминаниях разлука с Рашэном знаменует окончание кратковременного периода испытаний. С тех пор в продолжение тридцати четырех лет вплоть до гигантского промышленного кризиса 1919 года счастье мне не изменяло. Эти тридцать четыре года представляются эпохой такой гармонии, такой кристальной законченности, что, кажется, начинай снова, и тогда б не изменил ни одного жеста, ни одного поступка. И причина недавнего поворота фортуны, конечно, не в мировом кризисе. Вся штука в том, что в 1918 году, дожив до шестидесяти двух лет, приобретя большие миллионы долларов, переборов все – конкурентов и судьбу, железный Уинстон Вальтер не выдержал смерти сына, погибшего в рядах американского корпуса добровольцев и, протосковав с месяц, пустил себе пулю в рот... Уинстон Вальтер был в моей жизни чудодейственной пачкой перьев кобюрэ. Потеряв талисман, я обрек себя на горе... Не удивляйтесь же, что воспоминание о нем вызывает у меня слезы.
Итак, мы на Клондайке. Как добывались деньги в месяцы Клондайской горячки – вы, наверно, знаете. Достаточно об этом Джек Лондон писал, достаточно газеты прошумели. Скажу вам только, что через три года я оказался в Нью-Йорке совершенно седой, с хроническим ревматизмом, с расширением сердца и грудой мешочков золота. Все это в двадцать два года. По продаже золота на каждого из трех очистилось, если вас это точно интересует, по семьдесят две тысячи долларов.
Надеждин сразу стал буржуем. Будь она, говорит, проклята, ваша Америка, мне каждую ночь снится, что мы опять на Клондайке в ущелье смерти, погибаем от холода и усталости. Поеду я лучше на Кавказ. Пишут мне, что там железнодорожное строительство началось. Буду заниматься подрядами.
...И вот остались мы вдвоем. У меня своих мыслей нет. Гляжу в рот Вальтеру, что-то он надумает. Надумал Вальтер меняльную контору открыть. Походил со мной по бирже, посвятил меня в десяток основных операций, сняли мы контору на шикарном street и машинка завертелась... За свой страх и риск не работаем, все больше комиссией и онкольными счетами пробавляемся, не брезгуем и закладами. Нет в мире лучше дела меняльного. Не говоря уже о познании жизни – оборот феноменальный. Банковское дело много хуже. Там отчетность, ограниченность круга операций, установленные проценты, налоги гигантские... А у нас все шито-крыто. Работаем вдвоем. Посторонних не допускаем. Сделаем на десять тысяч, записываем тысячу. Потом, опять же приезжают наши Клондайские и предлагают комбинации, на которые только мы с Вальтером пойти можем.
– Знаете, – бубнит приезжий бородач, – заявку Джемферсона, слева от нее в полумиле, будь я проклят, если нет жилы. Дайте мне денег поднять это дело: все пополам...
И вы думаете, мы не давали? Обязательно давали. Потому что и на Клондайке есть особая каторжная этика. Если свой выручил, своего нельзя надувать. Бывало, осенью вручаешь Биллю или Джону три-четыре тысячи долларов, а к весне он опять является и швыряет на прилавок мешок – "получайте вашу долю". Вот капитал и обернулся много раз. Где же банку за нами поспеть? У какого же банкира были счастье и меткость Уинстона Вальтера?
К началу испано-американской войны состояние наше равнялось почти миллиону долларов – когда грянули первые пушки, Вальтер разволновался и решил, что настало время товарных операций. Надо на армию работать. Оба мы были уже американскими вольными гражданами, лазейки в министерствах до тонкости изучили и со второго месяца войны "Уинстон Вальтер и Со" сделались поставщиками военного снаряжения, владельцами гранатного завода под Чикаго.
Ах, какое веселое время! Риска ни малейшего. Присылают из министерства письмо: потрудитесь к такому-то числу поставить столько-то миллионов снарядов. Калькулируем себестоимость, набавляем 100%, а то и 200%, делимся с приемщиком – и гора долларов растет. На бирже тоже не зеваем. В дни войны всякая биржа в истерике, а об американской и говорить не приходится. Испанские бумаги вниз, а американские вверх, новые выпуски акций предприятий, работающих на войну! Есть разгуляться где на воле. И остров Куба стал для нас вторым Клондайком. Наш миллион из Кубинской крови извлек такие живительные дрожжи, что по окончании войны я смог исполнить свое давнишнее желание – телеграфировать отцу. До сего дня я с матерью и сестренкой переписывался, а с отцом ни гу-гу. Ни я ему, ни он мне.
Вместе с Вальтером составили телеграмму:
– Перевалив за десятый миллион долларов, я и компаньон приветствуем тебя. Не желаешь ли работать совместно.
Неделя проходит, получаем ответ:
– Горжусь. Исключительные лесные комбинации на Ялу. Срочно приезжайте.
В третий раз пересекли мы Америку. Поехали уже в собственном вагоне. Была у меня мечта повидать в Сан-Франциско Бетти Хью-рард и посмотреть, как она живет. Увы! Прибыли мы в десять утра, а в одиннадцать отчаливает пароход на Иокогаму. Решили, что повидаемся на обратном пути. Случился этот обратный путь лишь через восемнадцать лет...
С этого дня моя жизнь теряет для вас интерес на много лет, потому ее магистрали вам известны. Наше лесное предприятие на Ялу, наше золотопромышленное о-во, наши концессии на Командорских островах, наша Северо-восточная пароходная компания,
наша знаменитая узкоколейка; благодаря последней я смог наконец побывать в Европе, ибо заказ вагонов был сдан частью Круппу, частью Крезо. Но все это известно русским людям, и во всем этом уж не так много поучительного. Передать вам секрет приобретательства я не могу при самом горячем желании. Такого секрета нет. Есть два совета Нахимова, есть изумительный "закус" Уинстона Вальтера. Чтоб не разрывалась нить рассказа из всего периода с 1896 по 1914, сообщу только, что к нам шли новые и новые миллионы, что Вальтер женился на бедной сибирячке, которая по вечерам пела арию Вани из "Жизни за Царя" и пленила Вальтера своей простотой, что отец мой умер, оставив мне предприятий и бумаг миллионов на сорок, что мать моя умерла, оставив на моем попечении сестру – перезрелую девушку, посвятившую свою жизнь благотворительности и коллекционерству.
А я... я продолжал работать, делая вид, что обладаю каким-то изумительным секретом создавать, спаивать, выпрямлять... Не женился я потому, что не встретил женщину, которая бы меня полюбила за меня самого. Любовниц имел множество – в Европе и в Америке, в Сибири и в Канаде – я старался в своих подарках не переходить роковой грани. Знаете ли вы эту грань? Сумма подарков достигает предела, после которого к лицу дарящему интерес пропадает, и оно заменяется молодым любовником.
В свое время много говорили о моей благотворительности. Не думайте, что я такой добрый человек. Я просто ненавижу зрелище нищеты, и нет тех денег, которых бы я не дал, чтоб устранить из моей жизни диссонанс. Вы знаете, обо мне говорят и пишут: "Его скромность изумительна, он никогда не бывает в приютах и больницах, содержащихся на его средства..." Не бываю я там не из скромности, а из отвращения. А вдруг в лице ребенка или гримасе старика мне мелькнет грязь и мерзость беспощадного пауперизма? Я хорошо знаю, что бедные не прощают, да и не могут простить своим благодетелям. Поэтому я лично получаю удовольствие только от одного рода милостыни: от поддержки разоряющихся миллионеров. Не дайте обанкротиться пяти миллионерам, вы приобретете пять верных, умных, понимающих друзей и получите радость в стократ большую, чем от спасения десяти миллионов голодающих. Гостиница, где мы сейчас сидим, приобретена на мои деньги. В 1911 году, когда я снабжал вооружением турецкую армию, я встретил в Стамбульской бане молодого армянина. Бойкость его смекалки, игра его ума меня заинтересовали, и я дал ему сравнительно большую сумму для приобретения отеля. За десять лет он стал миллионером, скупил все отели Перы и на Босфоре. Когда я приезжаю, он не знает, как меня встретить, где меня усадить, и за радостную поволоку его восточных глаз я отдам все свои Нью-Йоркские приюты.
– Эфендим, – говорит он, с восторгом глядя на меня, – останься в нашем городе. Мы скупим всю Оттоманскую Империю. Эфендим, помни, кто хоть раз испил сладчайшей воды Бейкоса, не может не вернуться в Стамбул.
Рассказ мой подходит к роковым датам. Начало мировой войны застало меня в Милане, куда я приехал для туризма, проделав четырехнедельный курс Карлсбадского лечения. 1 августа вспыхнула война, а числа пятого, когда я уже собирался уезжать в Нью-Йорк – via Лондон, получаю странную телеграмму от Вальтера:
– Скупай все имеющиеся в Европе запасы сахара и урожаи свекловицы на корню.
Не скажу, чтоб я много понял в Вальтеровской телеграмме, но и на этот раз я не усомнился. Раз Вальтер хочет скупать сахар, значит, он прав. Через две недели получаю подробное письмо с описанием сахарной идеи. На основании точных вычислений Вальтер доказывает, что ко второму году войны в Европе начнется сахарный голод, особенно, если немецкое наступление нарушит правильную хозяйственную жизнь русского Юго-Запада. Образованный Вальтером специальный консорциум уполномачивает меня оставаться в Европе и скупать, скупать, скупать...
В странном разрезе вспоминается мне война. Я переезжаю из города в город. В Лондонском Ritz, в Нью-Йоркском Piazza, в парижском Crillon, в Петербургской "Европейской", в холодных отелях чопорной Скандинавии, в роскошных палаццо притаившейся Италии я сижу в осточертевших аппартаментах и по двадцать четыре часа веду разговоры о сахаре. В промежутке двух бесед из газет или рассказов узнаю, что война (где-то идет война) входит в новый затяжной период, что Китченера утопили, а Бриана свалили, что в моей необъятной России недостаток хлеба, что в Америке банки задыхаются от обилия золота... И снова сахар, сахар, сахар... Готовый продукт, полуфабрикат, урожай на корню, контрольные пакеты сахарных предприятий... Первый год в моей душе роилось подозрение: а вдруг Вальтер ошибся? Но уже с начала 1916 года наши заработки достигли астрономических цифр: сахар дорожал ежедневно и, казалось, не будет конца ни нашим барышам, ни войне.
В конце 1915 года в Амстердаме на вечере у главы тамошнего сахарного синдиката меня познакомили с Мата-Хари, жившей в те времена с принцем-регентом. Целуя ее длинную узкую руку с накрашенными ногтями и слушая ее рассказы об Индии – венгерская еврейка, она выдавала себя за индуску, – я менее всего думал, что имею дело с германской шпионкой и что в скором времени эта обольстительная женщина будет расстреляна в Венсенском лесу... А ведь был момент – вернее целая неделя, – когда она снилась мне по ночам и преследовала мое воображение в суматошный деловой день. Я уже начинал чувствовать, что страшная незнакомая болезнь постигла мое сердце, но в это время Мата-Хари уехала в Париж... Я остался лицом к лицу с сахаром...
Окончание сахарной эпопеи вам известно. После смерти Вальтера, из привязанности к его памяти, я продолжал выполнять его предначертания и скупал сахар.
Сахарный крах, случившийся прошлой осенью, застал меня на вершине. Я обладал к октябрю 1920 бесчисленными стоками и контрактами на пять лет вперед. За месяц кризиса я потерял три четверти своего состояния. Потом наступила очередь краха транспортного, краха рисового, краха табачного.
Дела мои запутаны до сумасшествия. Если кризис в ближайшие месяцы не смягчится, я буду беднее, чем тогда, когда впервые в трюме японского парохода ехал в Сан-Франциско. Кроме потери состояния на невозвращенные банкам ссуды, я попаду в тюрьму. На моем месте другие, на иных дрожжах взращенные люди, прибегли бы к благодетельной помощи браунинга. Но я взял от жизни все. Я имел лучших женщин, лучшие автомобили, самые дорогие удовольствия. Почему же я должен отказаться от прогулки по теневой стороне жизненного сада? Если придет нищета, если меня бросят в тюрьму или объявят злостным банкротом – я снова вспомню остров Гонолулу, тропическую весну, советы Нахимова. Поверьте, современный Каниферштан сумеет пережить и дугу падения. Жизнь прекрасна. Оглядываясь, я нахожу ее удачной, насыщенной изысканнейшим счастьем... Не торопитесь, не спешите рубить канаты. Попутные ветры смерти не пропустят своего часа. Посмотрите, сейчас ночь и какая тишина на Босфоре! Но не успеет побледнеть мой дорогой сибирский Арктур, от Коваки побежит серебряный след первого утреннего парохода. Многолетние занятия меняльным делом убедили меня не отчаиваться при baisse и не обольщаться при hausse... Секрет шанжера в быстроте оборота {не отчаиваться при падении курса, и не обольщаться при повышении... Секрет меняльного дела в быстроте оборота... (фр.).}... Таково же искусство жизни...
* * *
Человек с одиннадцатью платиновыми коронками замолчал, вытянулся, закрыл глаза и короткими быстрыми пальцами стал перебирать четки.
– Ну, а что же было с Бетти Хьюрард? – спросил я, чувствуя исключительное волнение не то от рассказа, не то от тишины Босфорской ночи.
– Бетти Хьюрард?
Он приоткрыл глаза, искоса посмотрел на меня и снова откинулся на спинку лонг-чеза.
– С Бетти Хьюрард получилось нескладно. В 1915 году я видел ее в продолжение пяти минут. При приезде в Нью-Йорк я разыскал ее через Сан-Франциских детективов и вызвал к себе в гостиницу. Она прислала письмо, назначавшее день и час. Я сидел в своем номере и старался восстановить ее образ. Высокая, с чуть длинными стройными ногами, с пышной грудью, с тонким продолговатым лицом, с маисовыми волосами. Стук в дверь, и в комнату вплыла громадная туша в кружевной накидке и в косынке на жиденьких выцветших волосах, морщинистая, беззубая, густо набеленная. Это не было лицо, это была отвратительная маска, отражающая все пороки. Количество ее любовников, степень ее жадности, напряженное ожидание богатых прибылей от неожиданной встречи... Я пробормотал несколько невразумительных слов и под предлогом экстренного дела попросил ее прийти завтра. Назавтра она получила короткое письмецо со вложением. А я уже мчался в Нью-Йорк...
...Еще долго мы сидели на террасе. Еще не раз из салона доносился бой стенных часов. Но разговор больше не клеился. Молча мы попрощались, он ушел спать; я дождался первого утреннего парохода и вернулся в Константинополь. В переулочке знакомый перс уже успел раздуть свой неугасимый самовар, я присел на низенький табурет, облокотился на стол и задремал под бульканье кипящей воды...
Я нищ, я жалок, дела мои презренны, пусть же не мой Бог, но Бог чистых, светлых, беспорочных согреет закатным солнцем остаток дней того ночного человека, как согрел благодатным волнением его рассказ мою увядшую душу...
XII
НЕКОТОРЫЕ МЫСЛИ И ЕДИНСТВЕННОЕ ПИСЬМО ЮРИЯ БЫСТРИЦКОГО
1
Рассказом "человека с одиннадцатью платиновыми коронками" заканчиваются записки Юрия Быстрицкого, опубликованные мной со всей полнотой, несмотря на протесты издательской стыдливости. В драном саквояже, порадовавшем меня неожиданной находкой, оказалось, впрочем, и еще несколько сплошь исписанных листков почтовой бумаги. Но это уже не "записки"; это – клочки мыслей, сумбурных, безобразных, ярко болезненных; это, неизвестно для какой цели, выписанные цитаты из прочитанных книг, газет, афиш... Выясняется, что Юрий Быстрицкой в часы досугов любил высказываться даже на неожиданные для его душевного склада темы.
