Текст книги "Записки мерзавца (сборник)"

Автор книги: А. Ветлугин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)

   Уже тогда, в 1918–19, люди, проводящие грань меж патриотизмом полкового буфетчика и чутьем истинной государственности, понимали, что лозунг Деникина и остальных добровльцев лишен содержания и чреват соблазнами. Большевики сразу нащупали это больное место и принялись для удержания власти строить "великую, единую, неделимую".

   Империализм Троцкого, расходясь в конечных целях с империализмом Деникина, в лозунге вполне с ним сходился. Для мировой революции нужна сильная красная армия – "Россия великая"; для защиты от "мировой буржуазии" и для централизации власти в комитет партии необходима – "единая и неделимая"...

   Никогда и нигде добровольцы не выдвинули единственно правильной недвусмысленной формулы: "За восстановление России на основе частной собственности" (уже только потом, когда не было ни армии, ни территории, "Мажестик" раскачался)... Никогда и нигде добровольцы не доказали своего уважения к частной собственности... А раз так – Слащев, воспитанный на ненависти к "богачам", легко мог поддаться на новую политику большевиков.

   Троцкому остается занять Бессарабию и возобновить войну с Польшей – тогда лозунг будет целиком осуществлен, и различие армии красной и добровольческой исчезнет.

   Летом 1919 вновь сформированные части белого полка на вопрос: «Братцы, за Россию постоите?» – дружно отвечали: «Так точно, мы – большевики...»

   Слащев – первый плод. За ним посыпятся и другие. Белое движение убило душу живого антибольшевизма и осталось с шаблонами, под которые подделаться не трудней, чем соблазнить Брусилова, Балтийского, Слащева.

   Такая зверская и такая непреодолимая логика: логика фактов...

   Такой беспощадный и такой неумирающий закон: закон Немезиды...

   Голодом расплачиваются крестьяне, предавшие Деникина, Врангеля, Юденича; Слащевым и теми, кого подбодрит пример Слащева, расплачиваются Деникин, Врангель, Юденич за патриотизм полкового буфетчика, за чванство, за самоуверенность, за пристрастие к обоюдоострым шаблонам.

IV

   Еще один марковец. Этот из редких. Не мститель, а священнослужитель. Капитан Лев Большаков, кавалер четырех Георгиев, убит осенью 1919 года, когда казалось, что радость будет и надежда не погибнет.

   Пишу о нем, потому что во всем белом движении только и было, кажется, из ученых, из рядов элиты, что эти два: Большаков и проф. Даватц. Даватц относится к другому периоду, в Даватце надрыв и на лице стальная решетка, Даватц – рыцарь бедный, хотя не молчаливый и не простой.

   В Большакове энтузиазм, дыхание бога войны.

   Знаменитейший демагог, вития всех студенческих митингов 1905–1914, убежденный эсер, прошедший чрез тюрьму, ссылку и кратковременную эмиграцию, Большаков всей своей личностью, всем поступательным движением своего порыва обещал в будущем вождя революции. Это был своеобразный Крыленко Московского Университета, только более талантливый, более блестящий, с крупными задатками литературного пафоса. На дебаты в студенческой столовой, на свержение марксистского правления кухни, на выработку резолюции протеста он тратил силы, которые в другое время, под другим солнцем дали бы европейского парламентария, профессионального свергателя министерств...

   Ренэ Вивиани и Аристид Бриан в годы своей юности изучали право, подготовляли питательные запасы для карьеры, ну а в Москве приходилось организовывать забастовки по поводу годовщины смерти Толстого... и потом маршировать по этапу. Сам Аллах не смог бы объяснить, почему в день смерти Толстого, любившего труд, умевшего работать, студенты не должны слушать лекций. Впрочем будущий марковец не смущался и объяснял...

   И быть бы ему во второй революционной волне, и заседать бы ему в цике от левых эсеров или комиссарствовать на одном из белых фронтов. Но тут случилось то, что выпрямило столько пылких, но заблудших душ в западной Европе. Большаков попал на войну и здесь пред лицом проволочных заграждений не захотел не быть первым. Заработал четыре Георгия, влюбился в свой Копорский полк, в свою землянку на Двинском фронте, в свой штандарт, в свою военную славу. Застань его революция в Москве, где был университет, Политехнический музей, Моховой манеж – он бы ее иначе принял... На передовых позициях в гуле трех лет замолкли привычные голоса, и Большаков не пошел по пути, где его ждали новые лавры.

   Темперамент, жаждавший исхода, прорвался по боковому руслу: ударный батальон, конспиративная организация в Москве, бегство на Кубань, марковский полк и летний поход на Москву.

   Большаков, быстро прозванный Львиным сердцем, брал Изюм, Харьков, Белгород. Под Белгородом бой был столь изумителен, что в капитане третьей роты марковского полка заговорил московский литератор и на колченогом походном столе он написал свою первую, и предпоследнюю статью, описывавшую взятие Белгорода, подписанную "Форвард". Последнее пятилетие русской прозы прошло мимо Большакова: он писал торжественно-манерным языком, излюбленным в среде почитателей Андреева времен "Человека"...

   28 июня поместили мы в ростовской газете "Жизнь" статью "Форварда", поместили и порадовались, наконец-то воскрес человек; какое удивительное счастье, что он с нами, а не с ними... Ведь такой способный.

   Еще четыре месяца Большаков шел со своей третьей ротой на Курск, Орел, Тулу.

   26 октября мы получили его вторую, и последнюю статью: "Те, кто умирают красиво". Все в тех же приподнятых словах Форвард слагал панегирик марковцам и описывал смерть своих однополчан. Предназначили помещение статьи на 29 октября, а 28 утром пришла сводка: "...В тяжелых боях, выдержанных марковцами под Корочею, убит один из доблестных офицеров, капитан третьей роты Большаков..."

   Под общим заголовком "Те, кто умирают красиво" так и поместили 29-го и некролог, и статью. Некролог являлся, собственно говоря, излишним: предсмертная статья его, овеянная предчувствием близкой развязки, послужила самым лучшим некрологом.

   "Смерть не страшна. Смерть не безобразна. Она прекрасная дама, которой посвящено служение, которой должен быть достоин рыцарь. И марковцы достойны своей Дамы. Они умирают красиво... Будет время, под благовест кремлевских колоколов пред добровольческими знаменами – корниловским, марковским, дроздовским, преклонят свои венчанное головы двуглавые орлы старинных знамен..." Так в свою последнюю ночь писал московский студент Большаков. Предсказания его не исполнились. Не было кремлевского звона, никакие орлы не склоняли своих голов. На Братском кладбище в Ростове лежит человек, мечтавший о красивой смерти, добившийся желанной жертвы.

   О своей самоотверженной кузине, Соне, Наташа Ростова говорила: "Знаешь, Николенька, Соня – это тот пустоцвет, о котором сказано в Евангелии. Господь не принимает его жертвы и он не дает плодов..."

   Во имя какой надежды погиб Лев Большаков?

   ...Человека человек

   Послал к анчару властным взглядом.

   И тот послушно в путь потек

   И к утру возвратился с ядом...

   Принес – и ослабел и лег

   Под сводом шалаша на лыки.

   И умер бедный раб у ног

   Непобедимого владыки!

V

   Две книги, описывающие, как погибла надежда. Автор одной – профессор и министр, советчик и спасатель – Константин Соколов; автор другой – процессор и фейерверкер бронепоезда, наводчик тяжелого орудия и мечтатель – Даватц.

   80 000 верст вокруг самого себя – такова сущность оскорбленных воспоминаний главного "Освага".

   "Я, – говорит он в предисловии, – решаюсь думать, что в моей книжке есть только правда, но отлично знаю, что в ней нет всей правды... Форма непринужденного повествования, в которой сами собой вылились мои воспоминания, заставила меня чаще и больше, чем мне бы хотелось, говорить о себе..." После такого кокетливого извинения – белые профессора всегда кокетливы – следует описание: как это было...

   Называется книга Соколова "Правление генерала Деникина". Судя по словам автора, правление это состоит из поездок К. Н. Соколова по России и за границу, из его прошений об отставке (А. И. Деникин умоляет, К. Н. Соколов падает жертвой своего мягкого сердца) и из тщетных попыток многочисленных терситов оклеветать Патрокла белого движения. На фоне этих исполинских событий мелькают серые скучные точки: кто-то с кем-то ради чего-то сражается, умирают и возрождаются русские города, кончается европейская война и т. п. Словом: "Иван Иванович потолстел и играет на скрипке..." Кульминационный пункт правления генерала А. И. Деникина – 30 сентября 1919, открытие в Ростове выставки отдела пропаганды.

   К. Н. Соколов – человек, на чьей обязанности лежало создание идеологии. Его поездки и метания не могут нас не интересовать; если они окажутся похвалой глупости, то тем хуже для нас, участников белого движения.

   Часть первая – поездка идеолога из Петрограда в Анапу. "В международном вагоне, но без электричества, воды и белья. Обратно из Анапы в Петроград в теплушке и на пароходе. Вторично из Петрограда в Анапу и на поезде (в первом классе), на лошадях и на пароходе". Так проходят немецкая оккупация и очищение Кубани: идеологу удается добраться до Екатеринодара, поездки по России окончены. Из всего незабываемого периода отмечены инженер, с которым К. Н. Соколов проводит время в спорах об ориентации, немецкие коменданты станицы Таманской, затрудняющие въезд в Анапу, и профессорский паспорт, спасающий жизнь будущего министра на Московском Вокзале, Анапской пристани и под Курском, в телячьем вагоне...

   Армия генерала Деникина выходит на "широкую, московскую дорогу": поездки возобновляются. В составе миссии генерала Драгомирова (избранного представлять русское демократическое государство) К. Н. Соколов (успевший стать министром двух министерств: пропаганды и составления законов) едет в Париж. Официально для "сношений" с адмиралом Колчаком, фактически щупать почву насчет признания и нельзя ли перехватить денег.

   Ехать плохо, ни в Новороссийске, ни в Константинополе никто не встречает; миссию нагружают на госпитальное, пропахшее карболкой судно, причем всем членам миссии (генералу Драгомирову, А. А. Нератову и др.) отводят каюты, а министру двух министерств приходится проветривать творимую идеологию на палубе, под кухонным тентом. Обедает, впрочем, за общим столом, в кают-кампании.

   В Тулоне высокая миссия со среды до пятницы остается на борту своего плавучего госпиталя в тщетном ожидании встречи. Французы решили, по-видимому, отомстить за часы, проведенные Наполеоном на Воробьевых горах в ожидании "бояр".

   На третий день утром под кухонным тентом происходит любопытная беседа.

   "Comment vous êtes toujours là"? {Почему вы всегда в этом месте? (фр.).} – спрашивает К. Н. Соколова мальчик-уборщик, возясь над помойным ведром. Министр молчит и застенчиво улыбается. Греет неумолимое рыжее солнце côte d'azur, {лазурного берега (фр.).} матросы купаются и лениво переругиваются, из кухни валит дым, у творца белой идеологии тяжелые мысли: «К чему вся наша громоздкая поездка за границу, вырывающая из рядов особого совещания нескольких работников как раз в тот момент, когда обстановка будет вероятно требовать напряжения всех „сил“...»

   Очередь молчания за мальчиком-уборщиком: всеми фибрами своего провансальского существа он высказывает неодобрение генералу А. И. Деникину. К. Н. Соколов с горечью вспоминает "екатеринодарские сплетни, будто вся командировка есть просто замаскированная ссылка..." День тянется...

   Обидам нет конца: правлению генерала Деникина положительно не везет. "В Париже нас никто даже из русских не встретил, и некоторое время мы беспомощно толпились вокруг своих чемоданов..." Наконец, при помощи пальцев и шофера белая мечта попадает в гостиницу "Лютеция", на левом берегу. Во втором этаже китайская миссия, в кафе вестибюля спекулянты и прожектеры. Есть разгуляться где, на воле...

   К. Н. Соколов в Париже.

   Министру пропаганды предстоит показать свои дарования: Клемансо убедить в необходимости признания правительства ген. Деникина, русскую колонию наставить на путь истинный... Но К. Н. Соколову почему-то не по себе. Незнакомые люди, вместо "Ваше Превосходительство" говорят "Monsieur", идешь по улице, не видишь облавы, спрашивают не документы, а политическую программу. Странно, очень странно.

   В отношениях с французскими и русскими политиками министр отмечает лишь "их холодок", "нашу болезненную подозрительность"; впрочем, и еще нечто: в ресторане Прэкателан у генерала Драгомирова "побагровел череп", оттого что за соседним столом русский господин обнимал французскую женщину; генерал посылает с лакеем свою карточку – "Председатель особого совещания при Главнокомандующем Всеми Вооруженными" и т. д. – но русский господин возвращает карточку: "Monsieur мне неизвестен..."

   Об остальной парижской жизни творец идеологии, обычно столь красноречивый, роняет глухие слова: "завтракали", "обедали", "видели знаменитых людей". Придется досказать за него... Министр пропаганды, который должен был бы особенно интересоваться иностранной печатью и профессиональными политиками, сумел удивить даже Париж своей оригинальностью: "Не интересно..." Только после долгих споров он согласился на политическую чашку чая. Позвали депутатов, журналистов, лидеров партий... Пришли все, за исключением К. Н. Соколова: в последний момент он прислал записку – жестокий насморк мешает прийти...

   Борцов с большевизмом ради правопорядка и демократии еще раз представлял ген. Драгомиров...

   На следующий день К. Н. Соколову дали большую порцию борного ментола и посоветовали не болеть. Снова созвали "весь Париж" и устроили на этот раз завтрак.

   Тоном усталого биллиардного сноба от Доминика, презрительно улыбаясь, на каком-то странном наречии (русские ударения и не французские слова), представитель антибольшевистской России объяснил представителям французской республики:

   1) "Что он К. Н. Соколов, как истый сын русского народа, "человек сохи"...

   2) что вся эта европейская культура – рестораны, книги, бульвары, памятники – не нужны России, знающей иную правду...

   Т. е. удешевленное и сокращенное издание "Скифов" для иностранцев...

   Один депутат города Парижа положил вилку и испуганно посмотрел на соседа...

   Огюст Говэн – редактор "Journal des Débats", добродушный, искушенный старик, наклонившись к одному из русских, участливо спросил: "Est-ce qu'il est malade, ce garèon-là?.." {Он что, больной, этот парень? (фр).}

   В следующий раз К. Н. Соколов завтракал один.

   Убедившись в сильном действии иностранцев и иностранного вина на голову министра пропаганды, его пригласили не в ресторан, а на частную русскую квартиру. Убрав заранее напитки и суррогаты, стали объяснять идеологу состояние заграничных дел. Добровольческая пропаганда в Европе в руках титулованных недорослей или зарегистрированных провокаторов. На пропаганду среди южно-русской буржуазии, которую нет надобности убеждать в красных зверствах, тратятся многие миллионы, в Париже и Лондоне нет ничего, кроме приходящих на третий месяц наглых сводок Освага. К. Н. Соколов выслушал, отговорился "усталостью от путешествия" и обещал прислать специального чиновника для "сношения с представителями печати"... Хозяева квартиры ответили чем-то вроде: "Посидите еще где ваша шляпа?..."

   Убедившись в бесплодности парижского времяпрепровождения, К. Н. Соколов заторопился на Юг, где под него "велись подкопы".

   В Константинополе, в салоне у Токатлиана, он встретил знакомого, прибывшего трлько что из Екатеринодара, который, захлебываясь, описывал потемкинские деревни, восторг рабочих и беднейших крестьян, дисциплину в армии и т. д. Такая точная информация вызвала слезы на глазах генерала Драгомирова; из субординации полез за платком и министр пропаганды.

   Поездки прерваны. К. Н. Соколов в Ростове. Живет, в квартире директора банка, занимает три комнаты, пьет банковское вино, принимает гостей и жалуется, что, вот, приходится жаться под случайной крышей...

   Со всех сторон интриги, подкопы, и К. Н. Соколов решает залить пожар потоком прошений об отставке. Деникин – человек мягкий, не решится принять прошение, станет упрашивать.

   Со времени "сладчайшего" графа Аракчеева, который, целуя в плечико своего благодетеля и друга Александра, просил – "уволить немедля, ежели верит Его Величество ворогам", за столетие самых низкопробных чинуш, история русской бюрократии не знает подобного количества прошений об отставке. Правление генерала Деникина утопает в этом водопаде Иудушкиной литературы.

   "Нахожусь на ущербе моей правительственной карьеры", – плачет идеолог в одном из прошений...

   "Фраза эта вызвала улыбку у моего секретаря, заметившего, – что она отдает кокетством", – сознается К. Н. Соколов...

   Даже секретарь, молодой человек, пользующийся благодаря должности отсрочкой по воинской повинности – и тот не выдержал. Каково же пришлось горемычному Деникину?

   Развал фронта, казачья свистопляска, воровство всеобщее, предательство одних, звериная глупость других, постоянная угроза ставке со стороны Махно – и сюсюкающий петербургский доцент с неизменным прошением об отставке в руках.

   Под конец и Деникина взорвало. Глубокой осенью, в черные дни сыпняка и поражений, мороза и голода, министр пропаганды придумал оригинальную вещь: ввиду огромного количества врагов он организовал "секретную часть отдела пропаганды" для слежки за особой главнокомандующего, для составления сводок всего, что говорится тайным образом в ставке...

   Деникин не выдержал. Идеолога и организатора сыска призвали к ответу.

   "10 декабря я пришел к главнокомандующему с ведомственным докладом и с... прошением об отставке в портфеле..."

   Ну, слава Богу! Наконец-то...

   Ничуть не бывало: "... Однако мне казалось, что досаждать прошениями и протестами этому человеку, несшему на себе всю тяжесть наших ошибок и неудач, было бы непозволительно... Прошение осталось у меня в портфеле!.."

   Как же избавиться от такого человека? Предпринимается с этой целью специальная реформа: существующее особое совещание преобразовывается таким образом, что единственный результат реформы – "вышел из правительства К. Н. Соколов..." С горечью несказанной рассказывает идеолог, как один указ убил плоды тысячи прошений и как упразднили два полезных ведомства единственно для избавления себя от их начальника!

   Теперь, когда "правление генерала Деникина" для К. Н. Соколова закончено, он пускается в последнее странствие, за границу; в Константинополе ему снова не везет: во французской base navale {военно-морская база (фр.).} негр-солдат бьет бывшего министра стэком по голове и кричит: «Jusqu'en bas, jusqu'en bas!..» {Ниже, ниже!.. (фр.).}

   К. Н. Соколов – теперь человек вольный. Есть время подумать. И он вспоминает о своем злосчастном министерстве пропаганды, о том, как он строил белую идеологию.

   "За время своего существования отдел пропаганды вызывал самую суровую критику. Полностью ответить можно будет только тогда, когда наступит время для исчерпывающего изложения его истории... Я вынужден пока оставаться в области общих соображений..."

   С пресерьезным видом неудавшийся министр доказывает справедливость белой идеологии тем, что отдел пропаганды... тратил совсем не так много денег, как об этом кто-то говорил, что всему виной генералы, запретившие ему принимать на службу "евреев и социалистов", что бывший помощник К. Н. Соколова Б. А. Энгельгардт в должности революционного коменданта Таврического Дворца "успел приобрести навык и вкус к агитационной работе..."

   С отличительной для петербургского снетка смесью наглости и наивности все предъявлявшиеся обвинения в бездарности, в бездеятельности, в погромной агитации, в пренебрежении европейским мнением он сводит к бессмысленному спору о своей честности и оскорбительной для него "ревизии генерала Шведова..."

   Таковы же и попытки К. Н. Соколова убедить читателей, современников и историю в добропорядочности и талантливости его сотрудников.

   30 сентября в Ростове-на-Дону открылась выставка работ отдела пропаганды. Нет ничего в природе, что бы могло служить лучшим орудием пропаганды против белого движения...

   "Вот каково творчество белогвардейцев", – под такой подписью Соколовская выставка найдет почетное место во всех красных музеях. Никакие описания Мамантовских грабежей, на которые можно ответить рассказом о грабежах Буденного, никакие рассказы об ужасах контрразведки, на которые отвечают констатированием простого факта существования чека, ничто не идет в сравнение с выставкой 30 сентября 1919 г.

   На самом видном месте портреты руководителей Освага: плешивая, спесивая голова, подпертая синим бантиком – К. Н. Соколова, испуганное настороженное лицо Б. Н. Энгельгардта, печальный брезгливый профиль "неунывающего пессимиста" Э. Д. Гримма, так славно начавшего и так плохо окончившего. Бесчисленное множество снимков заседаний членов особого совещания; обращают внимание одутловатый задыхающийся Драгомиров и тот же Энгельгардт, как-то исключительно робко спрятавшийся за краешек стола...

   Диаграммы, еще диаграммы и еще диаграммы. Возвышения кривой к ужасу посетителей день за днем знаменуют гигантское увеличение выбрасываемой на рынок макулатуры, безграмотной, провонявшей приходской церковной школой, станционным жандармом, провинциальной охранкой...

   Надобно сказать, что начальником "литературной части" Соколовского Освага был некий капитан второго ранга, человек, не имевший никакого отношения ни пропаганде, ни к литературе, ни к журналистике, графоман и круглый невежа. Кривая диаграмм обозначала миллионы написанных им брошюр. Много вреда принесли эти листовки, но и их автору, бедняге капитану второго ранга, не повезло: большевики его где-то сцапали и вывели в расход...

   Были на выставке и картинки большевистских зверств того общекавалерийского типа, который с успехом и без всякой убедительности могли демонстрировать обе стороны: женщина с развороченным животом, мужчина с отпиленными ногами. Где? Что? Кто?

   По выставке слонялись служащие Освага, кое-кто из прохожих, зашедших погреться, несколько военных. Ходили и хмыкали... Такого убожества все же никто не мог ожидать... даже от Освага!

   "Выставка, – говорит К. Н. Соколов, – произвела большое впечатление и заставила некоторых предубежденных критиков Освага переменить свое мнение..."

   Вот, что называется, не в бровь, а в глаз. Помню английского журналиста, одного из немногих истинных друзей России, знатока нашей культуры, яростного антибольшевика. Пройдя по ярмарочным залам, он покраснел, надулся, замолчал, вглядываясь в каждую картинку. И, наконец, остановившись пред каким-то из снимков заседаний особого заседания, ожесточенно сплюнул и сказал: "Дэйли Геральд" права!.. Мы играем не на ту лошадь. Если таковы цветы вашего творчества, нам надо завтра же свертываться. Вы бесповоротно конченные люди..."

* * *

   Почему мы не дошли до Москвы? Отчего уже слышали кремлевский перезвон, о котором так мечтала огненная душа Льва Большакова, а в итоге плюхнули в море?

   Личность Соколова – главного идеолога белой надежды, – книга его – генеральная попытка оправдаться и оправдать – на недоуменные вопросы отвечают с исключительной убедительностью: потому что нельзя было прийти в Москву с личинами, подобными Соколовской; потому что с такими не впускают в обетованную землю. Потому что по сравнению с ним темные деятели Третьей России – люди великого исторического действия.

   Трусливый для Вандеи, ничтожный для революции. Один из тех, о ком в "Макбете" говорят ведьмы: "Земля, как и вода, рождает газы – и это были пузыри земли..."

VI

   После кровопролитнейшей франко-испанской битвы в 1811 году, на поле сражения, среди трупов и конской падали, был найден изорванный томик Монтэня. Окровавленная шелковая закладка открывала страницу со следующими строками: "...Всякое существующее правительство лучше грядущего уже тем, что оно существует. Добиваться счастья переменой правительства – не значит ли болезнь лечить смертью..."

   "...Математическую литературу поручик Р. знает хорошо, к сожалению, поверхностно. Он ведет даже список сочинений, в своем роде index librorum prohibitorum, {перечень нежелательных книг (лат.).} – которые считает бесполезными: не признает математической физики и теории Sophusa Lie. Против всего этого можно горячо спорить, что я и делаю в часы досуга. Общее у нас то, что оба мы религиозны. Он с восторгом вспоминает, как старушки-монашенки объясняли ему, ребенку, сущность Софии-премудрости Божией..."

   Помечено: "3 января 1920 года, ст. Кущевка Кубанской Области, артиллерийская база..."

   Через одну страницу другие слова: "У Батайска-на-Дону открылся вид на Ростов. Вот знакомые очертания... Там – они, там – совдеп. И с холодной твердостью хотелось пустить туда тяжелый снаряд: Ростов перестал быть городом, населенным людьми..."

   Обе цитаты из книги, озаглавленной: "На Москву!". Автор – профессор В. Даватц, младший фейерверкер бронепоезда "Грозный", поступивший добровольцем в армию Деникина на Рождестве 1919 года, когда уже определился окончательный разгром белого дела.

   После стольких орлих и кондотьерских ликов на исходе Деникинской эпопеи мелькнуло измученное лицо, новейшего бедного рыцаря...

   Полон чистою любовью,

   Верен сладостной мечте,

   А. М. Д. своею кровью

   Начертал он на щите...

   После стольких диктаторов, перелетов, комбинаторов появился мечтатель. Не тот действенный, испепеленный, монолитный, какими были Корнилов и его плеяда. Не казак, не мальчик из кадетского корпуса, не офицер-мститель... Даватц вышел из недр поколения, мечтавшего об активизме, не нашедшего утоления и в мировой войне, спокойного в дни побед, трепещущего в ночь поражений...

   В маленькой кабинке орудия бронепоезда ярко горит печка. На скамьях, на табуретках дремлют офицеры. Профессор в английской шинели сидит и вспоминает: "...Я всегда любил сидеть перед камином и мечтать, и мечтал я больше всего о том, как сделать мою жизнь достойной и красивой. И, тогда еще юноше, мне казалось, что жизнь моя должна быть подвигом. Во имя чего – я не знал этого... Я знал только, что я последний отпрыск древнего баронского дома. За мною в глубь веков уходили мои предки – наместники, верховные судьи, ученые, поглощенные изучением древних книг, военные, духовные, изощренные в тонкостях иезуитской диалектики и все они – далекие и близкие – требуют от меня чего-то, чтобы я был достоин их, чтобы я опять вернул их роду прежний блеск и прежнюю силу. Дед и отец порвали с Западом и затерялись в снегах холодной России; внуку надлежит здесь вернуть обаяние отдаленных веков!.. Дрова в печке весело трещат, освещая темные амбразуры для пулеметов и железные тяжелые двери нашей бронированной камеры".

   Еще месяц назад, до падения Харькова, Даватц не предполагал, что свой подвиг он осуществит в качестве младшего фейерверкера бронепоезда "Грозный". Он сидел членом управы в Харькове, занимался уездной добровольческой политикой, витийствовал на кадетских конференциях, где за отсутствием партийных родителей, уехавших в Париж, партийные дети лепетали что-то невразумительное. Глубоко штатский человек, привыкший к уюту и неге европейского комфорта, Даватц в панику эвакуации перетрусил больше, чем требовала необходимость, и уехал на два дня раньше своей управы...

   Лежа на столе какого-то вокзала, он "мучительно думал о том, что на (его) общественной репутации легло тяжелое несмываемое пятно", так как еще накануне бегства в одиночку он написал в харьковской газете свою последнюю "нашумевшую" статью, оканчивавшуюся словами: "...Если, чтобы истинно полюбить, надо оставить отца и мать свою, то теперь наступает этот час, больше чем когда-либо. И, может быть, именно теперь, когда враг торжествует, нужно не уходить в свою скорлупу, но громко и смело закричать: "Да здравствует Добровольческая Армия!.."

   Началось газетным подвигом, прошло чрез стыд, нестерпимый для "последнего отпрыска древнего баронского дома", окончилось неожиданно для всех, а более всего для самого Даватца, поступлением на бронепоезд...

   И снова небеса не хотят принимать надрывной жертвы пустоцвета. Он храбр, как только могут быть до безумия храбры никогда не бывшие на войне люди, он хочет сжиться со своими новыми товарищами, отказаться от всех своих качеств культуры и воспитания, "остаться незаметным винтиком", но... уже на второй день становится ясно: "Целая пропасть между мной, который прошел огонь и воду тончайших построений ума, изысканнейших проявлений человеческого духа, и ими, прошедшими огонь и воду ужасов и грубостей войны. Целая пропасть между мной, который пошел сюда как на высшее служение, который осветил все духом средневекового аскетизма, и, пожалуй, романтики, и ими, которые пошли на это так, просто..."

   Своим грубым, почти звериным чутьем сотоварищи Даватца понимают, что пора выходить из игры, что главные понтеры проигрались в пух и прах и радости больше не будет. Один выправляет заграничный паспорт, другой "ловчится" в Крым, третий хочет просто улизнуть... Лишь Даватц в истерическом ослеплении, все в той же жажде непреходящего подвига молитвенно грезит: "На Москву, на Москву..." Армия катится в море, армия перестала быть армией, жалкие попытки вторичного взятия Ростова, борьба без плана, без умения, без надежд...

   Ему снятся сладкие сны. Будто "сегодня утром в нашу теплушку вошел капитан Д. и сказал: "Поздравляю вас с новым годом и новым подвигом", будто удастся ему "довести воспоминания до дня занятия Москвы, когда можно будет снять военный мундир и вернуться к обычным занятиям", будто "на скрещении нитей моей панорамы виднеются златоглавые купола Московского Кремля".

   А тем временем, пока он спит, исполняются самые последние сроки. И продолжая бредить, продолжая мечтать о растворении тяжести своей тоски в нирване военного обезличения, Даватц замечает какие-то роковые точки на горизонте своих видений...

   Его начальник, капитан Д., не знающий ни математической физики, ни Sophus'a Lie, но отдавший войне здоровье, молодость, силы, пытается его разбудить... "Я, – говорит он профессору-солдату, – начинаю зябнуть. Мои казаки и кадеты, как дети, испытующе смотрят в мои глаза и ищут в них прежнего спокойствия и огня, а я чувствую такой ледок в груди, что не могу дать им той гипнотической силы, которая одна способна увлечь и бросить на смерть без рассуждений... Я грубый воин, вы – аристократ духа, но я знаю, что это первые аккорды финала моей пьесы..."