Текст книги "Записки мерзавца (сборник)"
Автор книги: А. Ветлугин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)
Зеркало в "Salle des Sociétés Savantes" задернется траурным крепом. На последний митинг протеста против красного террора явились лишь служащие канцелярии учредительного собрания, матери, жены и дети ораторов, немного знакомых... Было бледно, вяло, смрадно. Агония душила, делала смешным трогательное, пошлым приподнятое, ненужным негодование...
И когда Рубанович, самый большой парижанин из всех парижских эсеров с жестами заправского avocat de la cour d'appel de Paris {адвокаты Парижского апелляционного суда (фр.).}, расправившись с покойным и отсутствующим Колчаком, выдал индульгенцию живому и присутствующему Милюкову, стало ясно всем и каждому, что делать больше нечего ни в «Salle des Sociétés Savantes», ни в великолепном Париже, ни в осточертевшем маленьком городе...
...И опять бегут, бегут русские люди, перепрыгивая визные барьеры, из земли выкапывая деньги на проезд... куда же бежать? Редко-редко кто устремляется в славянские страны, на льготный размен; на пальцах перечтешь смельчаков, пытающих счастье во французских колониях – в Алжире, в Тунисе, в Марокко. Бывшие офицеры с отчаяния устремляются в традиционную ловушку – в иностранные легионы; в моде испанский легион, куда в виду очередной африканской кампании требуется пушечного мяса больше, чем в обычное время.
Но главная масса неугомонных путешественников соблазняется дешевой валютой, льнет к германской марке и к автрийской кроне.
"Помилуйте, тетка пишет из Берлина, что при скромной жизни достаточно ежедневно менять пятифранковку... Ждать знаете не приходится?" – "У вашей тетки много пятифранковок?.." – "Нет, конечно, но..." – "У Вас есть?.." – "Да и у меня нет. Но раз на пять франков проживешь, есть уже возможность комбинировать..."
...Arrière-saison {поздняя осень (фр.).} на исходе. Прозрачные короткие дни, влажные звездные вечера с предчувствием близких туманов. В воскресенье на прогулке в Булонском лесу встречаю давнишнего московского знакомого. Когда-то – заводы, конторы, особняки, теперь – проедание случайно застрявших в Лондоне остатков валютных счетов... Год назад безнадежные попытки заниматься делами, сегодня в кармане паспорт с визой на Берлин и тысяча неразрешимых недоумений...
Медленно бредем оголенными перелесками. Говорим о том, что, несмотря ни на что, жаль покидать Париж. Не убогой ездной политики жаль, не митингов, не полемики, не столь своевременных споров о порядке престолонаследия. Жаль миражей, жаль того, что миражом стало, потому что не удосужились узнать... Латинская культура!.. хотя большинство путает Лувр с Люксембургом; гений Франции... хотя по французски говорили только с консьержкой и то ночью (cordon s. v. p. {откройте, пожалуйста (фр.).}), a с сюбжонтивом так и не справились; единственная в мире уличная жизнь, всех принимающая, всех проглатывающая, для которой у русских не оказалось времени... сперва караты, визы, прожекты, потом подоспела новая тактика и «борьба с голодом»... Хлопот полон рот.
Как писал ожесточенный враг маленького города Дон-Аминадо: "И кучка русских с бывшим флагом, с каким-то штабом и с освагом..."
Миражи, миражи. Вместо Парижа скверный беженский анекдот... Но так устроено сердце "белогвардейца", что и за два воскресных часа Булонского леса с багряной листвой, с вереницей роллс-ройсов, зеркальным лаком покрывших стрелу от Триумфальной Арки до Арменонвилля, готово оно отдать весь многопудовый груз воспоминаний о Махно, сыпняке, эвакуации...
...В последние дни золотой парижской осени умер маленький город. Спокойно спи консьержка на rue Danton! Пройдет два-три года и мимо тебя пройдут новые люди, те, что были в 1905–07 и не были в 1919–21...
Возвращается ветер на круги свои...
ТРЕТЬЯ РОССИЯ
Еще на Западе земное солнце светит
И кровли крыш в его лучах горят –
У нас уж белая дома крестами метит
И кличет воронов, и вороны летят...
Анна Ахматова
I
Вороны летят...
Можно, скрежеща зубами, обличать пришедшего хама: можно проклинать большевиков, закрывая глаза на грядущую Россию; можно называть третьей Россию "святой" и долгожданной... Можно, как Колчак, напоследок пожелать лишь "еще одну папиросу"; можно, как Чернов, грозить созвать Всероссийское учредительное собрание; можно, как Унгерн Штернберг, надеть монгольский халат, русские генеральские эполеты и отомстить населению города Урги за поруганные лилии монархии; можно, как математик и поэт, барон и член управы Даватц, поступить фейерверкером на бронепоезд разложившейся армии и, катясь в море, утешать себя мыслью, что наступаешь на Москву; можно без денег и без хлеба, без связей и без силы засесть в милейшем Пасси и по вечерам, в кругу близких знакомых вычислять потребность Саратовской губернии в семенах и сельско-хозяйственных орудиях, именуя все вместе – борьбой с голодом; можно бывать у Красина, выезжать в Гайд-парк с его дочерьми, обедать с Литвиновым в Риге и ужинать с Крестинским в Берлине, утешаясь мыслью, что большевизм эволюционирует; можно ездить на конференции, на которые вас не звали, и подавать меморандумы в комиссии, которые подобных вещей не читают; можно наконец, просто и честно, последовать примеру константинопольского капитана, четыре дня подряд требовать к себе в номер "vodka russe", без всяких ордевров {От франц. hors-d'œuvre – закуска.}, а на пятый оставить лакею труп во френче, но без нижнего белья и прощальных записок... И все же вороны летят. Третья Россия, не Ленинская и не Керенская, не наша и не ваша. Хотите, купите, не хотите, идите к черту, а я общая, кадетская и махновская, красная и черная, белая и зеленая, ни на чьи мобилизации не откликаюсь, а, если кого и люблю назаправде, так уж, конечно, мешочников. Продают муку и рассказывают новости.
II
"В феврале 1916 – я был тогда германским шпионом..."
Позвольте, позвольте, что ж делать? Поднять ли тяжелый табурет и ударить этого мерзавца по голове или принимать, как должное...
"Приходят ко мне из английской контрразведки и спрашивают – да вы, собственно говоря, почему так за немцев цепляетесь, с нами работать лучше... Пожалуйста, говорю, ради Бога, les affaires sont les affaires {дела есть дела (фр.).}, мне, как патриоту, конечно, приятней с союзниками, но условия, господа, условия..."
У рассказчика молодого, иссине-темного человека, твердые прямые глаза, плавные и вместе быстрые жесты, на пальце мальтийское кольцо, приобретенное в городе Мелитополе у вдовы распиленного махновцами немецкого колониста. Ему тридцать с небольшим лет, но его хорошо помнит Россия по участию в неких довоенных предприятиях правительственно-шантажного типа. За войну он переменил немало занятий. По собственному признанию, сделанному при случайной встрече за стойкой грязного левантийского кабака, службу в одном из Крестов он совмещал с работой в контрразведках английской и германской, причем обеим поставлял вымышленные его приятелем-вольноопределяющимся схемы расположения войск. Немцам продавал, как краденное в русском штабе, англичанам, как найденное при захвате германского шпиона. В революцию не растерялся, пристроился в Питере к автомобильному отделу и в первую же неделю продал запас цельных шин, заменив их подержанными, реквизированными у частных владельцев. Хвастает (но доказательств нет), что это он угнал автомобиль, предоставленный временным правительством Кропоткину.
"Пока старик в Народном Доме слюни разводил, машина тю-тю. Перекрасили, продали матросам из Балтфлота, очень уж им понравилась кожа на сиденье..."
Ввиду причастности к снабжению интендантства женских добровольческих частей после октября из Питера должен был уехать, подвизался сперва при Муравьеве, а потом нырнул в Закаспий, где проводил составленный в дороге план национализации хлопковых предприятий. Весной 1919 переходит к добровольцам и разглашает повсюду свое монархическое прошлое; из Петровска при падении Деникина эвакуируется в Баку...
Апрель 1920, капитан царской службы Левандовский возвещает народам Востока освобождение от векового ига англичан – и на конгрессе народов Востока молодой иссине-темный человек с твердыми и прямыми глазами приветствует Зиновьева от имени сартов, занятых на хлопковых промыслах Туркестана.
Уезжает в Константинополь продавать Нобелевский керосин Смирнским грекам, заодно привозит партию каракульчи...
"...Да, Вы бы еще рюмку этой мастики стукнули. Ах, как приятно было прошлое вспоминать. Знаете, смеяться будете, но прямо скажу, ничего не жалко, на все плевать, но как приду к себе в каюту, как посмотрю на шкурки каракульчи – поверите! – реветь хочется. Милые вы мои овечки... Ведь беременных их палками сарты по животу бьют, чтоб каракульчу достать... А иначе нельзя, если у овцы не будет аборта – в Париже портные обидятся... Ну, еще по одной, за Россию, за грядущую!..
Не тужите, еще поживем. Мы же и есть самая соль... Наша Рассеюшка еще только будет. Большевики сгинут, а мы крылья распустим. Так-то. Се грядет жених во полунощи. Ну, еще по последней..."
III
А вот другой. И уж конечно в третьей России так прочно усядется, что его из нее на волах не вытянешь.
Александр Тамарин. Ротмистр от кавалерии, кавалерист от литературы, литератор от безденежья, во-первых, от нутряного таланта, во-вторых, и в-третьих, от той особенной, все пожирающей хандры, которая у японцев кончается харакири, у англичан открытием арктических земель, у русских пьянством и стихами с надрывом. И если Тамарин не стал одним из бесчисленных фатальных поэтов, то этим он обязан своей желчи, требовавшей травли, проклятий, богохульства, своей мрачной удали, жаждавшей сабельной рубки или гомерических сенсаций на шесть полных столбцов убористой печати. Где он работал? Везде понемногу и нигде долго. Из Петербурга уезжал в Москву – мерещились ночи у Яра, Колоколенки Арбата, суетня кружков; из Москвы в Киев – к Кадетской роще подъезжаешь, благоухание украинской весны – не нужен и cote d'azur {лазурный берег (фр.).}; из Киева в Ростов – русский Чикаго, компанейские хамы, не пристают с литературой и масса уважения; из Ростова в Ялту – по утрам на Ливадийское шоссе выйдешь и слышишь, как серебряные трубы наигрывают егерский марш; из Ялты в Одессу – страну оригинальную, а оттуда рукой подать Кишенев – славное вино и есть кого травить.
Пил и пел, дрался, бил и бывал бит; воевал с нахальными официантами, подающими счет раньше требования, с вялыми профессорами, не пробуждающими любовь к науке, с бездарными актерами, с драматургами – фанатиками плагиата и писарями – жертвами графоманства. Артист-драматург Собольщиков скатал пьесу у Пауля Гейзе... Добей его! Профессор Евлахов прикидывается снобом – pollice versa! Генерал Гурко избил на Невском извозчика – караул! ...И язык злобного татарина, склонного к замкам Шехерезады, к тайнам Али-бабы, находил такие неслыханные многоэтажные запутанные оскорбления, что очередной объект жаждал не холодных опровержений, не писем в редакцию (примите и пр.), а пощечин, потоков крови, револьверных выстрелов.
Кавалерист, родившийся на дикой Чатырдагской лошади, кривоногий маленький человечек в тужурке со следами от былых погон, проковылял по всей России. И всюду был блеск метеора – в месяц первый; выдых, слащавый сентиментализм – в месяц второй; пьянство, дебоши, мечты об отъезде и бегство – в месяц третий. Вот уже снова свистит толстый обер, ревет паровоз и потрепанный чемоданчик занимает свое место наверху, над самой головой ворчащего соседа.
"Не нравится? Слезьте и перейдите в коридор. Здесь Вам, милейший, не международный!.."
В чемоданчике изорванные галифе, тужурка из чертовой кожи, а на дне меж рубашек и носков овальный портрет золотоволосой мечтательной девушки – его Любовь, и фарфоровый улыбающийся би-ба-бо – амулет во всех скитаниях. В Джульфе владелец чемодана, поджав ноги, на грязной циновке курил недозрелые головки мака – би-ба-бо сочувственно кивал и улыбался, в Анатолийских горах – в самом начале войны – в заброшенной хате, в тифозной горячке хозяин пролежал почти пять недель, и рядом с ним красовался и улыбался верный би-ба-бо... В его спасительную веру Тамарин верил с упорством цинического отчаяния, с конечной непосредственностью дикаря, обманутого нерадостной культурой.
На рубеже двух миров – после Карпатского разгрома, накануне мартовской революции, Тамарин появился на Тверской улице, просидел малиновые диваны всех московских кофеен и запоем стал писать в тамошнем – "Echo de Paris", в "Утре России", газете буржуазных идеалов либерализма, буржуазной страсти к сенсации.
27 февраля – 2 марта поезд царя болтался где-то меж Псковом и станцией Дно, Россия ждала, Москва шумела и волновалась, редакция послала Тамарина с наказом узнать во что бы то ни стало и чего бы ни стоило "все подробности"... И Тамарин доказал свою стоимость. Приехал на станцию Дно, расположился в трактире, потребовал водки, еще водки и еще водки, а потом пальнул пачкой телеграмм, которыми "Утро России" наполнило первую страницу целиком, свело с ума всех читателей и вписало в историю один из любопытнейших апокрифов.
Дюма-Отец уверял, что великую французскую революцию сделал Анж Питу, деревенский парень, здоровое веселое животное; пьяный Тамарин в грязном трактире станции Дно придумал знаменитую "фразу царя": "Придется приказать Эверту открыть минский фронт..."
Ах, какая буря негодования, страстей, оправдавшихся "предсказаний"... Какие угрозы по адресу ни в чем не повинного Эверта!
А Тамарин только входил во вкус: "Устроился в поезде царя", – дает он новую телеграмму и для окончательной правдоподобности описывает отъезд со ст. Дно: "Четвертый час утра, накрапывает мелкий дождь. В бледном рассвете различаю на площадке заднего вагона государя; рядом с ним шатается пьяный Нилов и тихонько напевает..."
Нужно было бы снова пережить те дни марта, чтобы восчувствовать значение, фурор, влияние Тамаринских телеграмм. Читали, цепенели, захлебывались, а хозяин чемодана уже мчался в Симферополь... разоблачать мукомолов, нажившихся на казенных подрядах.
...Зимой 1917–1918, в первую детскую зиму большевизма, Тамарин разоблачал комиссаров, выискивал документы, формировал какие-то добровольческие отряды имени Корнилова.
...Прошло три года. Через станцию Дно, в направлении на Юг, снова прошел роковой царский поезд (литера А), увозя "заведующего укомплектованием конского состава первой армии Буденного". Товарищ заведующий – кривоногий человечек, татарского типа, носит папаху и отрекомендовывается "князем Енгалычевым"... А на столе в салоне стоит фарфоровый би-ба-бо и длинно улыбается красным, беззубым ртом.
IV
Из Москвы, из Петербурга, из Киева, из Одессы с трогательным единодушием сообщают: "Появились у нас такие молодые люди, каких земля еще не рожала. Ходят в бухарских, серебром и золотом расшитых шапочках (ездили на юг, спекульнули) и являются у нас главными людьми. С тех пор как существует денежная система, не было еще ни на земле, ни на луне таких расторопных, таких умелых молодцов. Подметки на ходу одним взглядом срезают, в чека знают всех по имени-отчеству, при облавах трудовых книжек не показывают, а делают какой-то знак. Высвободить ли родственника из тюрьмы, достать ли ордер на галоши, съездить ли в хлебные места, освобождаться ли от явки на субботники, открыть ли кафе, получить ли удостоверение в участии в любом учреждении, купить ли валюту, продать ли бриллианты – бухарские шапочки тут, как тут. По телефону достают целые маршевые поезда, по телеграфу сменяют следователей в провинциальных чека. У нас прямо шутят, что это новая негласная опричнина, только вместо Скуратовских эмблем – бухарская шапочка, надо же, чтобы за 400 лет хоть какой-нибудь прогресс..."
Бухарские шапочки – это уже не смешно, это уже не Шульгинская "азбука" и не Голицынские "воины духа". Расторопные молодые люди ни с кем не воюют, никого не убивают, не спрашивают об убеждениях и сами не имеют оных.
Все расхлябано, заплевано, обрызгано, вышвырнуто из колеи: в девять лет проституция, в двенадцать первый аборт, в десять-одиннадцать – первое убийство... Стоят и ржавеют станки, рабочие, проламывая крыши уцелевших вагонов, ездят за мукой, профессора подтапливают буржуазки ценнейшими фолиантами, а академики замерзают в очередях за 1/12 селедки...
И вот одни бухарские шапочки налаживают новую жизнь, новый диковинный сумасшедший быт – порождение бойни европейской, войны гражданской, контрразведок, чрезвычаек, bureau des renseignemenrs {справочное бюро (фр.).} и т. д.
Такая стародавняя, такая неизменно путающая все карты традиция... В Европе мытьем, у нас катаньем. У них Робеспьер, у нас Ленин, у них – "республика погибла – разбойники торжествуют", у нас – "на одного убежденного 99 идиотов, воров, убийц", у них Наполеон и солнце Аустерлица, у нас рамоли Колчак с любимым романсом: "Пускай умру, но над могилой гори, сияй моя звезда". У них – "дайте мне два батальона, и я разгоню эту сволочь", у нас – "дайте мне небесные силы, несметную рать архистратигов, чтоб я смог очистить от сволочи самое два батальона..." И вопль проигравшего Врангеля: "Герман Иванович, где же честные люди? Где мне их взять? Где умные честные талантливые люди?.."
...В Европе: Луи Люшер, Гуго Стиннес, покойный Эрцбергер, Роберт Горн, Филипп Сассун. В России Бухарские шапочки, мешочники, "жоржики" (матросы). При бесконечной разнице воспитаний, прошлого, настоящего, будущего, вкусов, привычек, подпочвы, – какое-то самое близкое сходство молнией перекидывает мост через пропасть – из кабинета владельца Новой Германии на крыши вагонов, ползущих по Тамбовским черноземам.
До войны существование и тех и других было бы просто немыслимо. Танки Китченера и фаланга Макензена, хлеб по карточкам и "любые деньги за предметы снаряжения", земсоюз в Москве, Киеве, Минске, американские стоки в Марселе, Бордо, Гавре, вакханалия шпионажа в Швейцарии, мания преследования времен кабинета Клемансо, мытье спин спиртом при въезде в свободнейшую страну – Англию, город Верден, где 14 000 жителей и 400 000 мертвых, станция Знаменка, где на одного еврея два еврейских погрома, английские генералы в Мессопотамии, английские генералы у Деникина, Стокгольм с игрой на шанже, переотправкой в Германию русской муки по шведским фактурам, сто двадцать тысяч рослых веселых людей, переплывших океан – под охраной величайшего флота – лишь для того, чтобы уснуть в долинах чуждых рек, Фридрих Адлер, клеймящий престарелого отца, Виктора Адлера кличкой – "наемник капитала", матрос, зарубивший двух братьев за сочувствие Корнилову, Кропоткин с мировой реакцией, ген. Комиссаров с III интернационалом – и кончилось все.
Или от ужаса стрелять, стрелять, рубить, рубить, жечь, жечь – до тех пор, пока собственное сердце перестанет биться и пугать толчками – или скупать банки, организовывать тресты и играть в другую жуткую игру, где кровь не перед глазами, а под ногами. Нужны новые люди – старые организмы износились. Никому не ведомый инженер Люшер станет владельцем Севера Франции, недавний мелкий служащий Стиннес захватит Германию – и закатятся имена – говорившие о быте: Ротшильд, Крупп, Мендельсоны и др.
Не будь гражданской войны – новая Россия взяла бы свое содержание из слоев, подходивших к слоям Люшера, Стиннеса, из второго поколения Лопахиных, из духовных детей Николая Второва, окончательно открывшего Сибирь, из бойких волжских людей. Но эта "вторая Россия" не удержалась – и в ней оказалась гниль и гниль в количестве смертельном. Parvenu {выскочка (фр.).} – она стеснялась своих возможностей, конфузилась за богатство, тяготилась властью. Как ни тонок был слой ее культуры, она успела заболеть русским пороком – каяться, терзаться, подрубать сук, на котором сидишь. За Люшером были санкюлоты и более всего в жизни он боялся стать снова санкюлотом; за второй Россией были издатель Ленинской «Искры» Савва Морозов и анархист князь Кропоткин – и настало возмездие. Буржуазия без боя отдала фабрики, покорно открыла сейфы, смиренно вносила контрибуции. Думала об одном: пусть заберут все – лишь бы самому уцелеть и удрать...
Интеллигенция отдала знания, энергию, талант, из хозяина стала рабом и с трепетом спрашивала, будут ли завтра выдавать паек...
Новое демократическое офицерство – русская республиканская армия – скопилось по городам Украины в ожидании пока придут большевики и укажут "место и сроки явки". В 1917 – лилии монархии, в 1918 – гвоздики республики...
Глупее всех оказались диктаторы, и они-то доконали вторую Россию. С той стороны пустили в дело все, что гибкий ум, желающий победы, стальная энергия, не боящаяся эпитетов, ненависть, побеждающая любовь темпераментом – могут дать в жестокой последней борьбе...
С этой стороны: Деникин не поладил с Польшей, потому что она хотела Ягеллоновых границ, а он считал ниже "достоинства солдата" обещать то, что придется взять обратно... Для борьбы нужны были деньги, но он не хотел заключать заем по "невыгодному курсу" и "предавать Россию". Польша отошла, от безденежья фронт был разут-раздет, и от "великой единой неделимой" остались лишь торжественные корешки пятитысячных. В голове диктатора должно быть нечто менее всего похоже на "достоинство солдата..."
Колчак не исправился до конца. Золото, имевшееся у него, он предпочел оставить большевикам, чем отдать союзникам. Поступок этот (несомненно из репертуара «достоинства солдата») привел в экстаз всех восторженных дураков – но что он повлек за собой? Сотни миллионов полученного золота дали большевикам возможность развернуть широкую работу в Европе; достанься это золото союзникам? В то время еще был Врангель...
Но вторая Россия была обречена и в великом, и в малом. Умирать она сумела лучше, чем ей удавалось жить. И весь героизм второй России исчерпывается равнодушием пред дулом винтовки, хладнокровием на плахе. У таких людей не может быть наследства. В третью Россию не войдет никто из выживших участников второй. Третья Россия, рожденная на крыше спекулянтского вагона, в подвалах всероссийской чека, на койках сыпнотифозных госпиталей – ничего не возьмет у героического Дон-Кихотства. Шингарев и Колчак, Кокошкин и Каледин – великие тени второй России – не будут даже иконами в России третьей, ибо в ней икон и вообще не будет, ибо ее путь есть путь русского Люшера.
Бухарские шапочки в роли культуртрегеров; мешочники со следами от шомполов на спинах – возродители промышленности и торговли, кровавые Жоржики – служилое энергичное двигающее сословие!.. Какой благодарный сюжет для современного юмориста, какой поистине единственный объект для изумлений грядущих поколений!..
Менее всего хочется спорить: бог времени – надежный бог. Не следовало бы однако даже мудрецам сегодняшнего эмигрантско-чекистского дня забывать Меньшикова – пирожника и вора. В построении Петровской России его камни, его энергия, его сметка: а честнейшие Долгорукие все только проповедовали, все только клеймили...
V
Большой донской хлеботорговец – старик, отдавший 60 бессонных жилистых лет своему любимому делу – накоплению денег, – рассказал мне замечательную историю.
Каждый год осенью, со всех краев степи к его двору тянулись возы с зерном; мужики – скопидомы и кулаки, мужики – конокрады и пьяницы, бобыли и середняки – всякий люд прошел пред стариком, взваливая свои мешки на громадные весы. Один привозил пять четвертей, другой пятьдесят, третий пятьсот, но способ отметки взвешенных мешков практиковался для всех один и тот же. В качестве фишки за взвешенный мешок служил серебряный двугривенный, который потом нужно было предъявлять в кассу: сколько двугривенных, столько раз кассир уплачивал по полтора рубля...
"И вот, – с блаженной улыбкой повествовал старик, – на этих двугривенных я себе все дома и баржи понастроил".
"Как так?"
"Очень просто, в девяносто девяти случаях из ста, каждый мужик – богач ли, кулак ли – норовил несколько двугривенных утаить. Задним умом он смекал, что тут, пожалуй, убыток получается, но уж таков русский человек – раз он пятьсот двугривенных сразу получил – не может пяти-шести не утаить!.. Спрячет их за голенище, я прихожу в контору и, чтоб сразу радости не показать, рычу – что ж ты, сукин сын, я ж тебе больше дал. Никак нет, – говорит, изволите ошибаться... Ну для виду покричишь маленько – а опосля с каждого двугривенного один рубль тридцать копеек профита..."
Вот этого самого умного мужика, который не мог не украсть двухгривенный, пятьдесят лет подряд хотели учить грамоте для того, чтобы он мог читать Златовратского и Михайловского. Общества грамотности, общества трезвости, эсеры, эсдеки, вегетарианцы, толстовцы и пр. и пр. И ничего не выходило. А вот за четыре года большевизма дело пошло значительно быстрей... В чем же дело, такие ли уж большевики культуртрегеры? Нет, ничего подобного. Но за эти четыре года мужик исчез, появился мешочник; отобрав у города все, от Бехштейновских роялей (которые Сысойка немедленно приспособил для естественных нужд) до бархатных гардин, все, что скопил русский город, мешочник догадался о последней оставшейся силе города – грамоте, при помощи которой молодые люди в бухарских шапочках неоднократно надували бывшего богоносца. Тогда мешочник выучился грамоте, букварем для него стали декреты о "расстреле на месте за провоз муки в количестве выше дозволенного", в первое же письменное упражнение он стал подделывать железнодорожные квитанции, прибавляя ноли справа и единицы слева. Потом – по ступеням беды восходишь в рай – он стал вникать в цифры: здесь он научился при помощи разницы в курсах керенок, царских, деникинских, Карбованцев А. О. и Карбованцев А. К. На следующей ступени обнаружилось, что есть города, где за А. О. и А. К. дают по зубам, а деникинских и советских требуют несколько пудов за щепотку соли. Богоносец узнал, что такое валютный товар и что такое прочная валюта. В 1918 он мял в руках тысячемарковки и нерешительно просил: "Нельзя ли, чтобы с Николаем, або его сродственниками"; в 1921 в деревню попал американский доллар, его спрятали за образа, ибо он шел от индийского царя и его доставили те самые бугаи в очках, которые привезли хлеб. В этот день мешочник впервые сознательно встал на путь русского Люшера.
Если – по слову Троцкого – впервые русский мужик твердо почувствовал себя совладельцем государственного достояния в ту ночь, когда на станции Бахмач он сломал штыком окно вагона первого класса и содрал бархатную обивку дивана на онучи, то в утро американского доллара мешочник уже перестал удовлетворяться быть только совладельцем. В нем заговорило чувство будущего Моргана, будущего финансового короля: государство – помеха, Сатурн, пожирающий своих детей, взыскивающий налоги, мешающий проявлению свободной творческой инициативы. Первый трест, созданный самим русским народом, – это компания демобилизовавших себя мешочников, которые объединенными усилиями при помощи украденных на фронте пулеметов и гранат привезли из Екатеринодара в Петербург вагон пшеничной муки. Такой организации их не сумели бы научить ни Беркенгейм, ни Меркулов, ни прочие кооператоры.
Будущие деятели третьей России голосом тысячи отстреливающихся пулеметов проголосовали за создание трестов, капиталистических товариществ, деревенского грюндерства. Пока большевизм противится результатам этой баллотировки трестеры выбирают своим директором распорядителем и общим porte-parole {глашатай, рупор (фр.).} батьку Махно. Организация этого гражданина удовлетворяет самого строгого манчестерца: laissez faire, laissez passer {будь что будет (фр.).}, пусть криворожцы торгуют углем, пусть мариупольцы возят хлеб, бей коммунистов, которые этому препятствуют, бей жидов – самых страшных конкурентов. Когда мудрецы говорят, что антисемизм чужд русскому народу, я готов почти верить: действительно в основе Знаменских погромов есть нечто, напоминающее борьбу Royal Dutch Co. Standart Oil, в тех ее формах, какие только возможны на ранней заре новой Америки – Третьей России...
Стена сломлена, вырезаны евреи, и уступили коммунисты: Р. С. Ф. С. Р. перешла на путь государственного капитализма.
"Через капитализм, но вперед и дальше к коммунизму", – провозглашает Ленин; "...Правление новых трестов, как общее правило, получает 35% выработанного продукта", – сообщают газеты и меланхолически добавляют: "Но на всех местах, на каждом углу исключительно новая буржуазия..." Плохо вымытые лица, неизвестные фамилии, но что делать – такова грядущая республика... Ведь и о третьей французской сказано: «Marianne n'est pas racée...» {Марианна безродная... (фр.).} Где же было взять расы нашим мешочникам, «жоржикам», бухарским шапочкам?..
Мало расы, но зато крепость задов умопомрачительная. Подумать, сколько шомполов пришлось на долю будущих трестеров. Все вынес русский зад: татар и Иоанна, Петра и Аракчеева, Плеве и Дзержинского, Фрунзе и Мамантова. Тяжкий млат, дробя стекло, кует булат... Шомпол, полосовавший зад тамбовского богоносца, выковал новую расу. За четыре года исчезло все, что было достигнуто в процессе вековой интеллигентской культуры от Пушкина до Блока, от Глинки до Скрябина... Третья Россия так же мало прикосновенна к культуре Петербурга, как ковбой дальнего запада к культуре англосаксонской. И в этом смысле: у нас уж белая дома крестами метит!.. Белая, потому что в грядущей России бесконечное многообразие титанической русской мысли слилось и померкло в сереньком свете грамотности, четырех правил арифметики, душевного и мозгового мюзик-холла.
Так усталый северянин, пресыщенный бродяга Гамсун, в начале нашего столетия, поехав за новой струей в Америку, ужаснулся и завопил от тамошнего духовного убожества. А ведь Америке уже было более ста лет, и там уже шло пятое или шестое поколение новых людей...
Мы станем ковбоями, Москва обратится в Нью-Йорк, Ростов в Чикаго, но с высот Мусоргского, Толстого, Достоевского придется уйти. Они не только не по зубам, они не под силу третьей России. Или голод-холод-вши и... музыка сфер; или трест – меблированный отель – пульмановский вагон – "все для народа – все через народ" – и... музыка мюзик-холла. Вороны летящие прежде всего заклюют элиту. Вот когда вспоминается вещий неоцененный смысл Гершензоновских слов об интеллигенции, которая должна денно и нощно благодарить власть, защищающую своими тюрьмами и штыками от русского народа; вот кошмар и прозрение европейца Уэллса: Россия во мгле, и вот наконец то, что так дико, странно, неприемлемо для нас – остатки элиты, цепляющиеся за советскую власть. Безумцы считают, что и эта власть подобно прежней сумеет их оградить от ныне открывшегося лица Медузы – мешочников, жоржиков, бухарских шапочек, они не замечают существа этой власти, опьяненные самым словом «власть». Кто угодно... Ленин, Дзержинский, Лацис. Лишь бы задержать их...
