Текст книги "Записки мерзавца (сборник)"
Автор книги: А. Ветлугин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)
Константинопольская история повторилась во всех деталях и со всеми последствиями. Только в Париже она усугубилась двумя обстоятельствами: строгостью французских гражданских законов и чванной верой каждого беженца в присущее ему понимание французской психологии...
"Я французов как свои пять пальцев знаю. Вы ему напишите на вывеске "Vodka Russe", но напишите поярче, позаманчивей, чтоб напоминало Дягилевский балет – и француз расшибется... Глядишь, с утра пред магазином хвост..."
Вывеску действительно написали, и написали так убедительно и ярко, что рядом с ней солнце казалось коптящей лампой. Но француз не расшибся..., а лизнул языком "Vodka Russe", быстро сообразил, с чем имеет дело, и вернулся к привычным аперитивам.
Однако знатоки французской психологии не смутились. Они твердо помнили, что француз не сможет выдержать и отдаст душу при виде русских кружев, русских игрушек, русских предметов старины и роскоши.
Но за четырехлетнюю войну французы положительно приобрели твердый характер. Выдержали витрину с кружевами и продолжали покупать такие же кружева, но лучше и дешевле в соседнем французском магазине. Улыбнулись игрушкам, но не купили. Какой же ребенок может с такими страшилищами играть? Ведь так можно единственного сына до родимчика запугать... В предметах старины французы блестяще разбирались, и все попытки выдать стилизацию Хлебникова за уник XVIII века, вывезенный из Парижа эмигрантом, бывшим любовником фрейлины Марии-Антуанетты, вызывали очень учтивое недоумение...
Один титулованный офицер принес к директору Лувра копию с картины малозначительного голландца и давал честное слово русского дворянина, что у него в руках Рембрандт, купленный в Голландии одним из участников миссии графа Петра Андреевича Толстого... Директор Лувра отвечал, что он безусловно верит в идентичность картины, раз налицо такой документ, как честное слово русского дворянина, но, к сожалению, Лувр лишен возможности приобретать и может лишь принять в дар. Офицер ушел оскорбленный и теперь хлопочет о визе в Голландию, чтобы возвратить Рембрандта его родине, благо гульден хорошо стоит.
В числе наиболее популярных затей, рассчитанных на знание психологии, оказались банкирские конторы и книгоиздательства. После трех лет беженства и двух эвакуаций Одессы все русские полюбили игру на шанже {От франц. change – денежный курс.} и в основание бюджета положили биржевые выигрыши.
"Мне не нужно денег – дайте мне окно на boulevard des Italiens", – кипятился пожилой господин, с которым добровольцы, по его собственному признанию, "играли в Одессе туда и сюда": "туда" – хотели повесить за злостную спекуляцию с сахаром, "сюда" – выпустили за границу после взноса одного миллиона николаевских без дырочек... Окно ему в конце концов дали, правда, не на boulevard des Italiens, но все же на приличную улицу близ Биржи. На окне он разложил образцы валюты всех стран и принялся торговать фунтами, марками, долларами, а больше всего акциями русских национализованных предприятий. Начались неудачи долгожданного окна с жалобы, поданной министру финансов за продажу валюты по несуществующему курсу – в ущерб франку, в профит марке. Когда же настал срок платить налоги, окно стыдливо закрылось ставнями, его владелец поступил в распоряжение знаменитого следователя Жусселэн, который и при всей своей опытности долго не мог уяснить сокровенного смысла игры "туда и сюда"... И остальные русские окна закрывались навсегда, одно за другим, по мере того, как выяснялось, что в Париже биржевой курс общеизвестен, а от конторы до тюрьмы, вообще говоря, не больше нескольких шагов в области интересных комбинаций, без которых жизнь теряет всякую остроту.
Обилие книгоиздательств порождалось обилием мемуаров. Сахарозаводчики и генералы, спекулянты и профессора шведского массажа, доценты, за время скитания по атаманам произведенные в профессора, и благородные старики, истерические барышни и утомленные инженеры – из тридцати тысяч беженцев не нашлось и одной сотни людей, в корне чуждых идее написания мемуаров. Один молодой человек предлагал не лишенный остроумия план: собрать тридцать человек самых разнообразных профессий – по одному человеку с тысячи – и заставить, ничего не утаивая, описать способы их уклонения от воинской повинности от 1914 до наших дней. Что касается инициатора, он устал бороться с воинскими начальниками еще при царе и через Владивосток бежал в Японию.
"Я, как первый русский дезертир, могу написать предисловие и снабдить книгу примечаниями..."
К сожалению, идея молодого человека почему-то не встретила сочувствия, и тридцать тысяч авторов продолжали свои скрупулезные записи. Известный процент наиболее страдающих жаждой общения с миром в письменной форме, не удержался, наскреб малую толику и открыл книгоиздательство. Из приличия первой книгой издавались не мемуары издателя, а сборник рассказов голодающего писателя. Ко времени возможного выхода второй книги падающая марка пребольно хлопала по издательскому черепу и фанатик мемуаров стремглав убегал в Берлин. В маленьком городе издательства возникали и исчезали, как огни Ивановой ночи... К концу первого же года эмиграции эту детскую болезнь научились излечивать в Париже, и зараза перенеслась в Берлин. Говорят, что там число жертв возрастает с каждым днем. Уроки предыдущего этапа снова не пошли впрок.
VIII
На всю парижскую колонию есть одна тысяча франков, которую по очереди одалживают друг другу тридцать тысяч беженцев. Если у кого-либо одного оказывается твердый характер и он эту бегущую тысячу задерживает, вся колония начинает голодать... Ну хорошо, а откуда же основная тысяча берется? Очень просто: ее нефтяники выдают – продали свои прииски англичанам, понемногу высасывают деньги и, как ни стараются, не могут устоять под натиском знакомых, родственников, знаменитостей, бывших миллионеров. Раза два в неделю приходится открыть кассу и выдать...
Берется тысяча франков под самыми разнообразными предлогами. На открытие верного дела; на устройство концерта; для поддержания идейной борьбы с большевизмом; наконец просто обернуться до завтра... Радуга предлогов необыкновенно богата оттенками, но подходит день, когда и она начинает меркнуть. Наступает психологический момент, когда владелец скаковых конюшен в Longchamps решается уклониться от приобретения билета на концерт: "Я сам беженец", когда директор большого банка приказывает всех гнать в шею: "Сами нуждаемся", когда в кассах общественных учреждений, газет, союзов взаимопомощи и т. д. не остается ни одного су... Потому что содержатели общественных учреждений, благодетели идейной борьбы, меценаты отечественного искусства – являются теми же таинственными лицами, которые пускают в оборот одну тысячу франков. Как-то минувшей весной на заседании русского (не настоящего, а тщеславно-нищего) общества лиги наций один из присутствующих упрекнул председателя Авксентьева в малочисленности собраний, в келейном принятии решений.
Авксентьев только руками развел: о какой же многочисленности может быть речь, когда двадцать присутствующих человек носят в себе все решительно русские учреждения Парижа... "Если мы остаемся сидеть в том порядке, как сейчас, мы имеем на лицо русскую Лигу Наций; если имярек пересядет на место секретаря, и имярек на место товарища председателя – пред нами исполнительная комиссия членов учредительного собрания; пустяшная перестановка слева направо – земгор готов; для получения редакции одной из газет стоит провести отрезок от стула крайнего до стола сбоку; тут же "Современные Записки", тут же бюллетень для беднейших французов ("pour la Russie"), тут же бывшая политическая делегация и нынешний общественный комитет, тут же бюро защиты прав русских беженцев и ядро всяческих съездов..."
Отъезд или выбытие из строя хотя бы десяти человек породили бы смерть Парижа – как центра русской эмиграции... Где же тут порицать келейность! Скоро доживем до олигархии двух-трех, а потом и до единовластия. Впрочем, страхи совершенно безосновательны и вне связи с количеством присутствующих избранников русского народа: денег больше нет ни у правых, ни у левых, ни у беспартийных учреждений... Под мостом помирятся все. Англичане не платят за русскую нефть, значит, русская нефть перестает платить за русские идеи. Перестают платить за русскую идею, значит, русская идея рвется к иным истокам. Появляется "прекрасное дитя", неизвестно откуда прибывшее, неизвестно чьи деньги раздающее, окружающее себя тихими параноиками. Безумный адвокат Бобрищев, безумный доцент Ключников, безумный обер-прокурор Львов... Все вместе именуется "Сменой Вех", нанимает служащих, приобретает машинку, произносит магическую фразу: "Пройдите в кассу". Усталые, затрепанные, разуверившиеся, озлобленные, с энтузиазмом становятся сотрудниками новой кассы. Что им до ее происхождения?.. Если не конфузится английский сэр и великобританский министр, нет места сомнениям в душе человека из-под моста, бывшего создателя русских культурных ценностей...
В маленьком городе появляется новый тип – большевизанствующий интеллигент. Если он – прозелит, он слегка конфузится, переводит разговор все больше на Россию, на жажду мести, на оскорбленное чувство великодержавности. Если он не прозелит, а посланец – он нагл, величествен, называет все вещи своими именами, не стесняется получать деньги и от Красина из Лондона, и из белых учреждений Парижа. Подобно тому, как во времена добровольцев правом свободного вывоза за границу и легкого получения всевозможных бумаг пользовались лишь зарегистрированные большевики, в маленьком городе все преимущества при дележе антибольшевистских "белых остатков" выпадают на долю московских посланцев. Редакторы "Смены Вех" читают русскую литературу и русскую историю в лицеях, где обучаются дети эмигрантов. Деньги за их науку выплачиваются из фонда, предназначенного для этой цели французским правительством. Таким образом и без возобновления сношений с Советской Россией ее агенты получают возможность существовать за средства антанты...
В Одессе, в первые дни по приходе добровольцев, электрическая станция работала крайне слабо и белые газеты выходили с большим запозданием вследствие перерыва в подаче тока. Два "осважных" журналиста идут сентябрьской ночью по неосвещенным улицам, проклинают свою судьбу, потемки, невозможность работать, и вдруг на боковой улице замечают ярко освещенный дом, откуда доносится веселый гул типографских машин... В чем дело? Что такое? Типография штаба? Нет, оттуда звонили, что тока нет. Какая-нибудь специальная военная, быть может печатает материалы, необходимые для мобилизации? Нет и нет. Так в чем же дело? Разгадка простая – через неделю выясняется, что в уютном освещенном доме печаталась подпольная листовка большевиков...
Нечего и говорить, что в единственной русской гимназии маленького города – Пасси – русскую литературу и историю должен читать большевистский доцент, совершенно не скрывающий ни своих связей, ни своих намерений, ни своих взглядов. Ну, чем не "Одесса беспечальная страна оригинальная"?..
Маленький город – Пасси – спит и грезит прошлыми днями. Большой город – Париж – знать не хочет о наших горестях и живет своей обычной жизнью!
IX
...Второго июня этот странный большеглазый человек стоял на Смоленском рынке и уговаривал волосатого, как шимпанзе, тульского мужичонку, что коричневые штиблеты на шелковых шнурках стоят никак не меньше, чем десять фунтов хлеба из непросеянных жмых.
Мужичонка яростно сплевывал на штиблеты махорочную густую слюну и угрожающе прятал каравай в засморканный платок...
Двадцать шестого июня, через три часа после разыгрыша Grand prix de Paris {Большого приза Парижа (фр.).} покупатель тульского хлеба сидел на Монмартре, в кафе «Рояль».
Надрывались джаз-банды, веселые голые женщины перешвыривались цветными шариками, пьяный, как дым, длиннорукий английский моряк отплясывал в одиночку ту-степ, а он, жадный, с блестящими глазами, окруженный пивом, любовью, дымом египетских папирос, требовал еще и еще ликеров, еще и еще земляники... Два часа назад на террасе Арменонвилля он сожрал обед не то из семи, не то из десяти блюд, а уже перед самым Монмартром, в розовых весенних сумерках, растерянно вертелся в гастрономии Апенродта на boulevard des Italiens и одним духом закупил два кило ветчины, два кило колбасы, салями и громаднейший кекс с шафраном, изюмом, миндалем.
"Зачем вы столько? Будем же еще ужинать".
Он лукаво подмигнул: "Ужин ужином, а запас на черный день не повредит..."
Теперь в неугомонном "Рояле" он ласково и подробно расспрашивал подходящих женщин, каждый ли день они обедают и долго ли приходится в их районе дежурить в хлебных хвостах. Женщины удивлялись, на всякий случай жаловались, получали синюю бумажку и растроганно обнимали этого милого русского... Дирижер поспешил сыграть в его честь "Тройку" и также получил свою мзду...
Чувствовалось, что человек не верит в реальность окружающей среды. Так-то оно так, и штаны у меня теперь хорошие, и сытно до отказа, и ажан стоит на углу, и трамваи звенят, и все прочее. Нехорошо только, что слишком много электричества отпустили...Полагать надо, что ночью нагрянут с облавой... Лучше язык попридержать и ничего никому не рассказывать...
В этот вечер так и не удалось выжать из него ни одного слова. Спрашиваем его о Москве, об общих знакомых, о ценах, о том, кто же умер и кто еще тянет, а он помалкивает и пытается отделаться описанием обеда Маяковского.
"Представляете, курица, побольше той, что мы в давешнем магазине видели. Маяковский как захватит ее в обе лапы, да как начнет трескать... Смотреть невозможно – от волнения дыхание спирает..."
"А остальные тоже вроде Маяковского или иначе?.."
Человек из Москвы мгновенно умолкает, хитро подмигнув: знаю, мол, знаю, с Петерсом небось работаете, у коминтерна в парижском отделении состоите!..
На третьи сутки человек из Москвы не выдержал характера – Париж взял свое, лед оттаял и язык развязался. Если нужно собрать все, что он сказал, передал, выплакал, в одно слово – апатия... Или, как писал Мережковский в "Больной России": "Головка виснет..."
"Знаете, как я в Москве жил? Пришли бы ко мне и сказали – протяни руку к другому краю стола и дело в шляпе, жизнь устроена! – я бы ни за что не протянул. Потому что не верил в спасение, потому что ненавидел и ваше спасение, и... своего бога... Рассказали бы мне о парижском гран-при? Плюнул бы в глаза, какой уж тут гран-при, когда на завтра назначен мировой пожар!.. Сижу, бывало, у себя в комнате, в совнархозе проклятущем. Прибегает дежурный холуй из компартии, сует ордер – и лебезит: товарищ и все пр., короче говоря, чтоб я ему ордера не задерживал: не то он товар получил, не то куда ехать хочет... К черту! Перемигнулся с приятелем-адвокатом: не выдавай, Константин... И пойдет этот ордер в путешествие, вылежится под сукном до желтизны. Холуй и туда и сюда. Видит, дело плохо, опять к нам. Я ему и брякни: "Вы вот, товарищ, сытый ходите, а нет того, чтобы представителям трудящегося народа курицу или утку приволочить..." – "Что ж это, – говорит холуй, – взятки хотите борзыми щенками брать? " – "Да уж не вашими пятаковскими, вы, чем в судьи рядиться, поторопитесь с куренком..." Холуй побагровел, заметался, а к вечеру притащил таки курицу, худющую, легче пуха, но на суп годится... А вы говорите – Маяковский... Нет, и мы иной раз не зеваем. Вот у Константина, моего приятеля, дочь на содержание к буденовцу пошла – у нас их теперь кентаврами зовут, так после усмирения Антоновцев у Константина почитай месяц со стола масло и сахар не сходили... Почему бежал? За душу страшно стало. Подкатил такой ком, так горло перехватило, ни говорить, ни плакать. Слезы в глазах, и чувствую, что еще неделя – две, какого-нибудь холуя обязательно удушу, а тогда разговор короткий... Да и уехал я чистейшим экспромтом. Послали в Петербург, в командировку. За день у всех сволочей перебывал, к вечеру двинул по старой памяти, но, понятно, пешедралом на Стрелку... Ну, а там сами чувствуете, что за картина. Финский залив, белая ночь и все подобное. Возврата нет. "Утону, погибну, но переберусь на ту сторону". В общем, счастливо обошлось. Патруль нам вслед разок пальнул, но и то для проформы больше... Первого финна увидал, бросился на него и целовать хотел, тот аж шарахнулся... ну тогда я у него молока купил и о дороге справился..."
...Все есть на Монмартре. Женщины на любой вкус и выбор, веселые кафе с кабинетами, кабаки с поэтами семидесятилетнего возраста, карусели, ходящие паром и электричеством, музеи, где демонстрируют последствия сифилиса, светящиеся отели, где сифилис получают... Всюду побывал человек из Москвы. Посмотрел, понюхал, подумал и спросил, робко: "А где ж l'Humanité?.." Провели его и в "l'Humanité"... Там ротационные машины заставляли ходором ходить потолок, стекла, скамьи, лестницы. Жирные свежие листы вылетали прямо на руки звонкоголосым мальчишкам и, когда солнце вылезло на Монмартрскую гору, весь Париж уже знал, что Марсель Кашэн еще раз пожалел несчастную погрязшую в буржуазность Францию, которая никак не может завести у себя république des soviets {Советскую республику (фр.).}...
Человек из Москвы прочел и вздохнул...
"Вы чего?" – "Да завидно как-то, легко стервец деньгу зашибает..."
X
В подвале отеля "Мажестик" четыре недели подряд несколько сот бывших людей спорили на тысячу разнообразнейших тем. Выдавать концессии или не выдавать? Признать отделение лимитрофов или отстаивать принцип федерации? Предрешать форму правления или не предрешать? Как быть с армией? Надо помочь, а денег нет. Пока что отправили приветственную телеграмму и много раз вставали при упоминании слова "армия"...
Были моменты трогательные. Старый московский барин князь Долгорукий в поношенном бумажном костюме, в дырявых ботинках, взошел на кафедру с приветом Франции, с благодарностью за прошлое, с верой в будущее. О настоящем усталый человек вежливо промолчал: в Галлиполи все сокращался и сокращался тот жалкий паек, который заработали тульские мужики, спящие в долинах Сольдау, на полях Галиции, на дорогах исчезнувшей Шампани...
Были моменты смешные и жалкие: куцый доцентик Ольденбург в продолжение многих часов мямлил какую-то вялую канитель о монархических чувствах русского народа, о грядущей реакции, о суровом режиме реставрации... Прошел месяц, и бледнолицый беженец перекочевал в Берлин на роли пророка из ренегатов при берлинской монархической листовке. Человек попал наконец на свою полочку...
Были моменты жуткие, когда набившие зал бывшие контрразведчики, шпики, налетчики на покое, не имевшие отношения ни к съезду, ни к будущей России, завывали при упоминании еврейского вопроса и поминутно устраивали ненужные опереточные демонстрации по адресу генералов и бывших вождей. Странно было видеть эту саранну в подвале парижского "Мажестика": обычно она таится в щелях провинциальных южнорусских городов и появляется на главных улицах при дневном свете лишь в дни переворотов, погромов, крупных пожаров...
От Мажестикских четырех недель осталось ощущение зреющей неизлечимой мозговой опухоли, подавляющей разум, затуманивающей зрение, превращающей жизнь в цепь припадков. Прочли доклады, проголосовали резолюции, промышленники на прощанье пообедали в Булонском лесу, национальный съезд на прощанье дал двухчасовую речь Карташева – и снова потянулось Пассийское житье-бытье.
В Париже ничто не изменилось. В "Мажестике", в громадном холле, заложив нога за ногу, валялись в креслах американцы, англичане, голландцы. Блестели пломбами, попивали чай, беседовали о стали, нефти, лесе и даже не удивлялись странным плохо одетым людям, шмыгавшим чрез холл в подвал...
Самому городу было не до съезда. Близился день крупнейшего мирового события. На второе июля в Джерсей-Сити была назначена встреча Жоржа Карпантье – чемпиона Европы, гордости Франции, и Джека Демпси, чемпиона мира, лучшей надежды Америки...
Не было за последние пять лет ни среди военных, ни среди артистов, ни среди профессиональных красавиц человека, сумевшего до такой степени завоевать любовь непостоянного Парижа. Жорж Карпантье! Подростки зачесывали волосы назад – потому что Карпантье никогда не носил пробора... Родители благосклонно смотрели, как малыши колотили друг друга, обучаясь боксу: чем черт не шутит, и мой будет загребать доллары!.. Находчивый боксер открыл фабрику алюминиевой посуды – и все хозяйки перешли на новый кухонный сервиз: надо поддержать Жоржа...
Франция выигрывала войны, снискивала преклонение человечества на поприщах науки, искусства, техники, кухни; но у Франции не было до сих пор достойного представителя для оспаривания первенства мира в области спорта: французские лошади проигрывали на всех международных состязаниях, французские футболисты едва поспевали за голландцами, не говоря уже об англосаксах, французские бегуны проигрывали шведам, циклисты – бельгийцам, автомобилисты – американцам...
И, наконец-то, после стольких уколов самолюбия, непобедимый Жорж Карпантье, в семьдесят семь секунд справившийся с сильнейшим англичанином Беккетом... Карпантье должен победить Демпси, Карпантье должен прославить Францию... Верховный комиссар пропаганды в предвидении триумфа компатриота составил специальную комиссию агитаторов, которая в международном масштабе использовала бы плоды победы Карпантье.
Контракт о матче был подписан еще в ноябре 1920 года, и за семь месяцев не прошло дня, чтобы не появилось в парижских газетах заметки или статьи, посвященной матчу... Исход матча приобрел грандиозное, чуть ли не политическое значение. "Вопрос о германских платежах отступает на второй план пред исходом матча в Джерсей-Сити", – печально отметил передовик официозной газеты...
Морализировать не приходилось: французская публика, великолепная, единственная, нервная, как кровная арабская лошадь, начиная с весны, не хотела интересоваться ничем, кроме июльского матча. Интервью, исчисления возможных доходов, подробнейшие биографии обоих чемпионов, длиннейшие воспоминания Карпантье, диагнозы всех мировых специалистов, мемуары бывших соперников Карпантье и Демпси, и портреты... Миллион портретов. Карпантье и Демпси с колыбели до последнего получаса, вид дома, где родился Карпантье, отец Демпси за работой в огороде, трактир, построенный на месте цирка, где впервые боксировал Карпантье, братья, жены, дети, любовницы, импрессарио и т. д. и т. д.
Завязалась ожесточенная полемика меж газетами двух континентов. Мировые симпатии разделились, появились острые нетерпимые слова, припоминались вековые взаимные обиды.
Может ли джентльмен – изящный вылощенный блондин, похожий на молодого адвоката, – стать "чемпионом мира тяжелого веса"? На этот роковой для Жоржа Карпантье и "чести" Франции вопрос широкие массы Нового Света и Соединенного Королевства ответили единодушным "нет": против одного доллара за Карпантье предложили пять долларов за Демпси...
И для окончательного склонения читательских симпатий их вниманию была предложена вся семья Демпси, снятая группой: юный верзила с обветренным лицом ковбоя, с раздутым кузнечным мехом вместо груди и громадными растопыренными ушами, положил обе лапы, внушающие полную растерянность, на плечи своих несколько сконфуженных родителей. Мать – худенькая бледная женщина – смущенно улыбается, отец – остроносый энергичный старик – старается сохранять бодрый вид, но обоим несколько не по себе под тяжестью молотов возлюбленного Джека...
Сделано все, что можно придумать для эксплуатации, сенсации, экзальтации, нарушения душевного равновесия ста десяти миллионов американских граждан.
Шесть недель подряд несколько сотен плотничных артелей сооружали арену на 90 000 зрителей; один строительный материал обошелся в 300 000 долларов...
Из задних рядов едва виден ринг; оба боксера кажутся точками – и публику задних рядов осведомляет особый гигантский рупор; но и его звуки не способны долетать до райка, их перехватывают специальные телефонисты и передают дальше по сложной системе телефонов, связанных с рупорами...
Входная плата (билет от пятидесяти до пяти долларов) дает устроителю матча Тому Риккарду три миллиона долларов, а кампаниям барышников, скупивших все билеты, – свыше пяти миллионов... Контроль бесчисленных входных аллей обслуживается циклистами, конными людьми и парящими на небольшой высоте аэропланами. Трудность контроля не в проверке билетов, что является делом сравнительно легким, а в недопущении пронесения синематографических аппаратов. Право съемки продано консорциуму, внесшему Тому Риккарду скромный чек в пятьсот тысяч долларов... У входной решетки производится обыск специалистами таможенного дела: ощупывают карманы, вспарывают подкладку, роются в корзинках с провизией! И все же так велика заатлантическая изобретательность, что дружная компания молодых ловкачей проносит небольшой синематографический аппарат в разобранном виде: винтики и отдельные части прячутся по портсигарам, во рту, в башмаках и т. д. Через неделю после матча, когда официальная фильма монополистов еще не успевает дойти до Европы, в Лондон к владельцам синема уже являются молодые люди с предложением своей официозной фильмы по сравнительно дешевой цене. Начинаются судебные процессы, пока что посмеивается лишь невозмутимый Том Риккард... Во всей тринадцатиминутной эпопее Джерсей-Сити Риккард – единственный остроумный человек. Карпантье и Демпси наносят друг другу бешеные удары, девяносто тысяч мужчин и женщин неистовствуют, волнуются, рычат, страдают от тропической жары, болеют душой за своих фаворитов, а бритый флегматический мужчина надвинул на глаза легкую шелковую кепку, дымит гаваной, благосклонно принимает адресованные ему овации и подсчитывает доходы: после всех налогов, после всех расходов на его долю осталось около пятнадцати миллионов франков и исключительная популярность самого гениального в мир promotor'a... Каждый человек должен иметь свой кусочек хлеба с маслом.
На втором месте по остроумию – Карпантье и Демпси. Они рискуют целостью физиономий, но гонорар вне зависимости от того или другого исхода... За минуту до начала матча перед 90 000 свидетелей Риккард вручает обоим по чеку: Карпантье – 200 000 долларов, Демпси – 300 000 долларов...
За кулисами матча происходит бешеная гонка податных инспекторов, пуританских пасторов, букмекеров. Губернатор штата, окруженный всеми светилами фиска, выискивает статьи закона, по которым можно было бы наложить руку на большую часть долларов... Карпантье – иностранец, значит, он увезет из Америки ее доллары? Отлично, в таком случае пусть Карпантье платит 60% налога... Да, но, если дело принимает подобный оборот, Карпантье предпочитает или отказаться от матча, или остаться навсегда в Америке... Бесконечные переговоры, Америка нервничает: неужели эпопея не состоится?
Том Риккард одевает свою кепку и едет уговаривать губернатора. Лучшие юристы Нью-Йорка, знатоки финансового права вызваны для экспертизы. Новые интервью, новые анкеты, новые экстренные приложения... Кое-как улажено дело с фиском, наступает очередь американской церкви. Неизвестный, но сумасшедший пастор, до мозга костей прогнивший от воздержания и ханженства, собирает толпу маньяков и предпринимает крестный поход против матча, "противного духу учения церкви"... Назначаются митинги, на которых пастор зашибает цитатами, потрясает мощью голоса, аргументирует кулаками и зонтиком... Кое-кто из благочестивых сенаторов готов присоединиться к пастору: в воздухе пахнет грозой. Проклиная церковь, небо, пасторов всего мира и всех религий, Риккард выписывает чек на неизвестную сумму долларов: крестовый поход в мгновение ока заканчивается...
Тем временем не зевают и букмекеры. Ловкой подтасовкой разноречивых фактов об ухудшениях и улучшениях в состоянии больного глаза Демпси, они в течение одного часа изменяют соответствия ставок...
"Мать Джека проплакала всю ночь, она опасается истечения глаза!" Против доллара за Карпантье всего четыре (вместо пяти) долларов за Демпси.
"Билль Беневэй, сегодня утром тренировавший Джека, с загадочным лицом уклонился от всяких интервью..." Три против одного...
"Джек только что посетил друга своего отца – Чикагского нотариуса. Смеялся и играл с нотариусом в кегли..." Пять с половиной против одного...
Доллары мечутся из кармана в карман, состояния букмекеров неуклонно возрастают.
Оспаривается решительно все, в мире нет больше объективных данных. Демпси тяжелей Карпантье на 30 фунтов, выше на 11 сантиметров, моложе на один год...
Ничего подобного: "Пастор, крестивший Демпси, в беседе с нашим специальным корреспондентом заявил, что Демпси не 26 лет, а 23. Надбавка трех лет произведена во время войны в целях уклонения..."
"У Жоржа под влиянием наступившей жары полное отсутствие аппетита, по ночам он потеет. Потеря в весе за последние дни равна четырем фунтам. Джек имеет перевес в 34 фунта..."
"Специальная диета, разработанная матерью Джека, дает ему каждый день до фунта лишнего не убывающего веса..."
Задолго до восхода солнца толпы международных корреспондентов (из Европы и Австралии прибыло 600 специальных) штурмуют уединенные террены {От франц. terrain – участок земли, площадка.}, на которых Джек и Жорж совершенствуют свою меткость, легкость, выносливость, проворность... Террены загорожены колючей проволокой, калитка охраняется вооруженным патрулем, но нет препон для умелого репортера – и поминутно два дюжих полисмена выводят упирающегося и сияющего парня, сумевшего прорваться и сквозь проволоку. Раз в день к репортерам выходят Джек и Жорж и в выражениях, превзошедших в туманности дельфийского оракула, выражают каждый свою твердую уверенность в победе...
Карпантье тренируется уединенно со своими ближайшими друзьями по арене; меж перелесков, видных за проволокой, мелькают его трехцветные трусики.
Демпси слишком американец, чтоб не извлечь доходов и из тренировки: за два доллара в определенные дни каждый любопытный получает удовольствие увидеть еще одну разбитую физиономию. Карпантье бережет силы для матча и на тренировке не наносит серьезных ударов. У него уверенность в преимуществах психологического подхода к противнику, к выведыванию его слабостей. До второго июля Карпантье не хочей показать своих истинных приемов.
