Текст книги "Записки мерзавца (сборник)"
Автор книги: А. Ветлугин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)
Старый московский барин князь Долгорукий в поношенном бумажном костюме, в дырявых ботинках, взошел на кафедру с приветом Франции... – Имеется в виду приветственная речь на французском языке, произнесенная кн. П. Д. Долгоруковым вдень открытия Съезда Национального Объединения в Париже 6 июня 1921 г.
...куцый доцентик Ольденбург в продолжение многих часов мямлил какую-то вялую канитель... – Доклад С. С. Ольденбурга «Экономическое положение Советской России» был сделан в день открытия съезда, его текст публиковался в газете «Общее Дело» 7 июня 1921 г. (No 326. – С. 2) и 8 июня (No 327. – С. 2); 8 июня Ольденбурга выступил еще с одним сообщением – «О значении торгово-промышленного съезда», его текст см. в «Общем Деле» от 10 июня (No 329. – С. 2).
...национальный съезд на прощанье дал двухчасовую речь Карташева... – Текст заключительного слова, произнесенного А. В. Карташевым в день закрытия Съезда Национального Объединения в Париже 12 июня 1921 г., был опубликован в газете «Общее Дело» 14 июня (No 333. – С. 3).
На второе июля в Джерсей-Сити была назначена встреча Жоржа Карпантье – чемпиона Европы, гордости Франции, и Джека Демпси, чемпиона мира, лучшей надежды Америки... – См. в очерке А. Ветлугина «Демпсей или Карпантье?», опубликованном в день матча: «Сегодня в Джерсей-Сити в два с половиной часа дня по американскому времени, в девять часов по парижскому состоится этот эпичский матч» (Общее Дело. – 1921. – No 351. – 2 июля. – С. 2).
В половине четвертого – в успех Карпантье. – Данный фрагмент в книге «Последыши» отсутствует.
В четыре часа дня в редакцию ворвался А. И. Куприн... – В статье «Русские в Париже» А. И. Куприн высказывал мысли, схожие с идеями А. Ветлугина: «Парижская газета никого и ничего не боится, кроме „своего читателя“. Если к ее голосу чутко, чересчур чутко прислушивается правительство, то зато и она прекрасно знает вкус своей аудитории и безошибочно улавливает ее мнения. Сейчас, например, весь Париж (а значит, и вся Франция) более всяческих политических комбинаций интересуется состязанием в боксе между Карпантье и Демпси, которое на днях должно произойти в Нью-Йорке. Верьте, что все эти миллионы белых листков, в которые уткнулись люди дома и на улице, стоя, сидя и на ходу, на верандах бесчисленных кафе, в омнибусах, трамваях, поездах, лифтах и автомобилях, – все газеты полны портретами „Великого Жоржа“ с его эластичной кошачьей позой, с волосами, гладко зачесанными назад, как их носит теперь, из подражания кумиру, вся французская молодежь» (Новая Русская Жизнь.– 1921. – No 147. – 2 июля).
В зареве июльского солнца бледные огоньки на Эйфелевой башне... Башня принимает... – Железная башня, построенная по проекту архитектора А. Г. Эйфеля (1832–1923) к Всемирной выставке в Париже 1889 г., использовалась, в частности, для ретрансляции радиосигнала.
«Daily Mail» – английская ежедневная газета.
Еще двенадцать дней суждено прожить Парижу до ночного праздника... – Имеется в виду 14 июля – национальный праздник в республиканской Франции, день взятия Бастилии; традиционно ярче всего отмечается в Париже.
XI. В книге "Последыши" под названием "14 июля". В основу данной главы положен очерк А. Ветлугина "14-ое Июля (Впечатления)", опубликованный в газете "Общее Дело" 16 июля 1921 г. за подписью "Дельта" (No 364. – С. 3).
В России новой – коммунистические нервы... – в книге «Последыши» данный фрагмент отсутствует; вместо следующих далее слов "В городе помещиков, банкиров и капиталистов, в столице «буржуазной прогнившей республики» стоит «В Париже».
Визе Жорж (1838–1875) – французский композитор, автор опер «Искатели жемчуга» (1863), «Кармен» (1874) и др.
отважными идальго, похитившими Прекрасных Дульциней – отсылка к роману М. Сервантеса «Дон-Кихот».
Ноет душа уничтожению... – В книге «Последыши» этот фрагмент отсутствует; нет также последней строки главы.
XII. В книге "Последыши" под названием "Разврат" (С. 130–134).
XIII. В книге "Последыши" под названием "Паранойя" (С. 134–139).
веры в сионских мудрецов – имеются в виду т. н. «Протоколы сионских мудрецов».
Милъеран Александр (1859–1943) – французский политик; президент Франции в 1920-1924 гг.
Врангелевскую яхту «Лукулл» потопил итальянский пароход об-ва «Адриа»... – Стоявшая на рейде Босфора яхта Главнокомандующего Русской армией П. Н. Врангеля «Лукулл» была 15 октября 1921 г. около 5 часов дня протаранена пришедшим из Батума итальянским пароходом «Адриа» и, получив громадную пробоину, через несколько минут затонула; во время катастрофы пострадали члены экипажа, но сам П. Н. Врангель находился в этот момент на берегу.
Безумцы крайнего левого фланга ~ эмигрантской печати. – В книге «Последыши» этот фрагмент отсутствует, вместо него фраза: «есть иные больные – больные с каждой рекламы... Род больных...».
Львов В. Н. – см. о нем выше; 23 августа 1921 г. в газете «Общее Дело» в разделе «Обзор печати» была опубликована статья, автор которой иронизировал по поводу последних выступлений Владимира Львова во французской прессе; называлась статья «Рецидивист» (No 402. – С. 2).
товарища по палате No 6 – т. е. палате для душевнобольных; отсылка к повести А. П. Чехова «Палата No 6».
Трогательная черта ~ в Юнкер банке... – В книге «Последыши» этот фрагмент отсутствует.
XIV. В книге "Последыши" под названием "Эпизод".
Рубанович, самый большой парижанин из всех парижских эсеров... – видный деятель партии эсеров Илья Адольфович Рубанович (1859–1922) эмигрировал во Францию в 1882 г., был членом парижской группы народовольцев, в начале 1890-х гг. являлся секретарем «Группы старых народовольцев», с 1900 г. член Аграрно-социалистической лиги, с 1901 г. эсер, с 1904 г. представитель эсеров в Международном социалистическом бюро; преподавал химию в Сорбонне, после Февральской революции вернулся в Россию, был избран в ЦК партии и вновь направлен за границу, являлся членом Заграничной делегации эсеров.
Булонский лес – лесопарк в предместье Парижа площадью до 900 га.
Дон-Аминадо (Шполянский А. П.; 1888–1957) – журналист, писатель, с 1920 г. – в эмиграции. Сотрудничал во многих периодических изданиях; постоянный фельетонист «Последних Новостей»; в 1921 г. в газете «Общее дело» И. А. Бунин опубликовал рецензию на книги Дон-Аминадо «Дым без отечества» и А. Ветлугина «Авантюристы гражданской войны» (27 июля. – С. 2).
«И кучка русских с бывшим флагом, с каким-то штабом и с освагом...» – Строки из стихотворения Дон-Аминадо «Константинополь» (впервые с надзаголовком «Из путевой тетради»: Последние Новости.– 1920. – 30 апреля. – С. 2; вошло в книгу «Дым без отечества» (Париж, 1921); в книге «Последыши» этот фрагмент отсутствует.
сердце «белогвардейца» – в книге «Последыши» – «эмигрантское сердце».
В последние дни ~ на круги свои... – В книге «Последыши» вместо этого фрагмента строка: «...В последние дни золотой девятьсот двадцать первой осени умер русский Париж».
ТРЕТЬЯ РОССИЯ.
Ахматова Анна Андреевна (Горенко; 1889–1969) – русская поэтесса; 8 сентября 1921 г. в статье «Две смерти», посвященной памяти расстрелянного Н. Гумилева,
А. Ветлугин писал: "Творчество его жены – Анны Ахматовой (жизнь с которой дала ему столько сладкой отравы) – есть прежде всего русская поэзия" (Общее Дело. – No 418. – С. 2); в качестве эпиграфа А. Ветлугин цитирует стихотворение "Чем хуже этот век предшествующих?", написанное зимой 1919 г. и включенное в сборник "Подорожник" (Пг.– 1921); это же стихотворение цитирует в своих воспоминаниях "Из записной книжки русского интеллигента (1919–1922 гг.) Г. А. Князев в записи от 4 января 1922 г. (См.: Русское прошлое: Историко-документальный альманах. Книга 5. – СПб., 1994. – С. 216).
I. обличать пришедшего хама – см. книгу Д. С. Мережковского «Грядущий хам» (СПб., 1906).
...можно, как Унгерн Штернберг, надеть монгольский халат, русские генеральские эполеты... – Барон Унгерн-Штернберг, войсковой старшина, получивший чин генерал-лейтенанта от атамана Семенова, комадовал антибольшевистскими силами в Монголии, был захвачен в плен и, по сообщениям газет, осужден Московским судом и расстрелян в сентябре 1921 г. вместе с 63 другими офицерами.
III. В основу главы положен очерк А. Ветлугина "Александр Тамарин", впервые опубликованный в газете "Общее Дело" 24 апреля 1921 г. (No 283. – С. 2).
Александр Тамарин – журналист, продолжительное время сотрудничал в ростовской газете «Приазовский Край», где печатался и А. Ветлугин (В. Рындзюн).
Яр – ресторан в Москве.
Собольщиков – Собольщиков-Самарин Николай Иванович (1868–1945) – русский артист, драматург, автор инсценировок произведений И. С. Тургенева, А. Михайлова, Г. Сенкевича и др.
Гейзе Пауль (1830–1914) – немецкий писатель, лауреат Нобелевской премии (1910).
Евлахов Александр Михайлович (1880-?) – русский филолог, профессор, в 1917 г. в Ростове-на-Дону вышла его книга «Гергардт Гауптман: Путь его творческих исканий».
«Утро России» – ежедневная газета.
27 февраля – 2 марта поезд царя болтался где-то меж Псковом и станцией Дно, Россия ждала... – Во время февральского переворота царский поезд был остановлен между станциями, и заговорщики длительное время убеждали Государя подписать отречение, одновременно арестовав его семью в Царском селе.
IV. Шульгинская «азбука» – имеется в виду секретно-осведомительная организация «Азбука», созданная в конце 1917 г. в Киеве группой под руководством В. В. Шульгина и затем выполнявшая функции разведывательного отделения Вооруженных сил Юга России; формально была ликвидирована в декабре 1919 г.
Рамоли – расслабленный, немощный, впавший в слабоумие человек (устар.).
Адлер Фридрих (1879–1960) – один из лидеров австрийской социал-демократии, теоретик австромарксизма, в 1911–1916 гг. секретарь австрийской социал-демократической партии; 21 октября 1916 г. застрелил председателя правительства Штюргка, был приговорен к смертной казни, замененной тюремным заключением, вышел по амнистии в ноябре 1918 г.; в 1921–1923 гг. был одним из лидеров 2 1/2 Интернационала, а в 1923–1940 гг. секретарем исполкома Социалистического рабочего Интернационала.
Адлер Виктор (1852–1918) – один из лидеров австрийской социал-демократии, с 1905 г. депутат парламента, в ноябре 1918 г. несколько дней занимал пост министра иностранных дел.
Комиссаров Михаил Степанович (1879-?) – с 1904 г. служил в Отдельном корпусе жандармов, затем служил в Петербургском Охранном отделении, возглавлял Иркутское, Омское, Саратовское губернские жандармские управления, ас 1915 г. эвакуированное Варшавское управление, генерал-майор (1916), в 1916–1917 гг. Ростовский градоначальник, после Февральской революции 8 месяцев провел в заключении; с 1920 г. жил в Германии, затем в Болгарии, где был в числе организаторов «антиврангелевской» кампании; в 1923 г. являлся одним из активнейших агентов ОГПУ в Берлине.
Ротшильды – семья банкиров; банкирский дом был основан Майером Ансельмом Ротшильдом (1743–1812) в Германии, а в начале XIX в. его сыновья создали отделения в Вене (Соломон Ротшильд, 1774–1826), Лондоне (Натан Майер Ротшильд, 1777–1826) и Париже (Яков Ротшильд, 1792–1862), которые контролировали значительные финансовые потоки.
Лопахин – персонаж пьесы А. П. Чехова «Вишневый сад» (1903).
Второе Николай Александрович (1866–1917) – русский промышленник, распространил влияние крупного оптово-розничного мануфактурного объединения, созданного его отцом в Сибири в 1870 г., на Китай, Маньчжурию и Монголию; в начале XX в. стал крупным пайщиком текстильных предприятий Московского района, основал Акционерное общество внутренней и внешней торговли, во время Первой мировой войны стал акционером банка «И. Юнкер и Ко»; вкладывал деньги в развитие передовых отраслей – автомобильный завод «Амо»^ в Москве, химические заводы «Коксобензол» и «Русская краска», производство фотчГпласти «Победа» и др., а также в военное производство.
V. Златовратский Николай Николаевич (1845–1911) – русский писатель, почетный академик Петербургской Академии наук (1909).
Бехштейновских роялей – имеются в виду рояли торговой фирмы «Бехштейн».
Морганы – крупная промышленно-финансовая группа в США, основу которой составляли банкирский дом «Дж. П. Морган и Ко» в Нью-Йорке, железнодорожная сеть и стальной трест «US Steel Corp.», созданный в 1901 г.
Плеве – имеется в виду Плеве Вячеслав Константинович (1846–1904) – в 1902–1904 гг. министр внутренних дел и шеф отдельного корпуса жандармов, убитый в 1904 г. эсером Е. С. Созоновым.
Тяжкий млат, дробя стекло, кует булат... – строки из поэмы А. С. Пушкина «Полтава» (1828).
Глинка Михаил Иванович (1804–57) – русский композитор, автор опер «Жизнь за царя» (1836) и «Руслан и Людмила» (1842), симфонических сочинений и т. д.
Так усталый северянин, пресыщенный бродяга Гамсун, в начале нашего столетия, поехав за новой струей в Америку, ужаснулся и завопил от тамошнего духовного убожества. – Кнут Гамсун (Педерсен, 1859–1952), норвежский писатель, лауреат Нобелевской премии (1920), в 1877–1887 гг. дважды посетил США, его впечатления отразились в ряде публицистических работ, в том числе в книге «Духовная жизнь современной Америки» (1889).
...вспоминается вещий неоцененный смысл Гершензоновских слов об интеллигенции... – Цитируются строки из вошедшей в сборник «Вехи» статьи М. О. Гершензона «Творческое самознание»: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, – бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной»; в примечании ко второму изданию М. О. Гершензон пояснял: «Эта фраза была радостно подхвачена газетной критикой как публичное признание в любви к штыкам и тюрьмам. – Я не люблю штыков и никого не призываю благословлять их; напротив, я вижу в них Немезиду. Смысл моей фразы тот, что всем своим прошлым интеллигенция поставлена в неслыханное, ужасное положение: народ, за который она боролась, ненавидит ее, а власть, против которой она боролась, оказывается ее защитницей, хочет ли она того или не хочет» (Цит. по: Вехи; Из глубины. – М., 1991. – С. 90).
Россия во мгле – название книги Г. Дж. Уэллса, вышедшей в 1920 г., в которой отразились его впечатления от поездки в Советскую Россию; см. прим. к первой главе очерка «Золотое сердце» из книги «Авантюристы гражданской войны».
Лурье – см. прим. к третьей главе книги «Записки Мерзавца».
VI. «Гала-Петер» – популярная марка шоколада.
Дизель Рудольф (1858–1913) – немецкий инженер и промышленник, создатель двигателя внутреннего сгорания (1897).
Форд Генри (1863–1947) – американский промышленник, в 1892–1893 гг. создал первый автомобиль с четырехтактным двигателем (марка «Форд»), в 1903 г. основал автомобильную компанию.
VII. Гауптман Герхард (1862–1946) – немецкий драматург, лауреат Нобелевской премии (1912); в пьесе «Ткачи» (1892) рассказывается о восстании рабочих в Силезии.
Записки мерзавца
СОДЕРЖАНИЕ
I. Справка о Быстрицом Юрии Павловиче и об его записках
II. О, сверкающее ртутью платье
III. Дом детства
IV. Древо жизни
V. Первый норд-ост
VI. Ростбиф-тартар
VII. У Гольденблата
VIII. Девочки, девчонки
IX. Пью чашу до дна
X. Сны
XI. Рассказ человека с одиннадцатью платиновыми коронками
XII. Некоторые мысли и единственное письмо Юрия Быстрицкого
Сергею Есенину и Александру Кусикову
I
СПРАВКА О БЫСТРИЦОМ ЮРИИ ПАВЛОВИЧЕ И ОБ ЕГО ЗАПИСКАХ
Не думаю, чтобы Юрий Быстрицкий посетовал на откровенность моего заглавия. Как часто в минуты своей тяжелой болтливости любил он повторять: "Если бы у всей послевоенной сволочи было свое особое собирательное лицо – поверьте, никакие моралисты не разлучили бы меня с вечностью..."
Мечтательный, как убийца, влюбленный в сладости, как женщина, на всех этапах изумительной карьеры он тщательно холил свои узкие белые руки с перстнями на безымянных пальцах и в самых рискованных положениях старался оставаться безупречным джентльменом. "Я люблю деньги – потому что только деньги дают возможность быть джентльменом..."
В общем, это был человек, которого никто не любил.
Говорю "был", потому что какой-то верный голос шепчет мне о его долгожданной смерти. В зацветающих ли лугах английского нагорья, на дюнах ли Нормандии или еще где – куда только не швыряла, не метала судьба Юрия Быстрицкого! – старый добрый офицерский наган нашел наконец правильное применение, и – жестокие узкие губы, громадные мечтательные глаза, маленькие девичьи уши – все это развеялось, сгорело, исчезло.
В нашей общей унылой комнате, в нашем общем засаленном саквояже нашел я эти бесконечно разрозненные, бесконечно запутанные записи трагического существования. Ничего не прибавляю, ничего не изменяю, а особливо ничего не выпускаю. Если он жив – мораль его убьет; если он мертв – мораль его заставит встрепенуться от злости, воскреснуть и снова потянуть ненавистную канитель. Tout abrégé d'un bon livre est un sot abrégé {Любой пересказ хорошей книги – глупая штука... (фр.).}...
"Хорошей" – книгу Юрия Быстрицкого можно назвать в том смысле, как хорошо все то, что исходит от людей, рисковавших своей головой и не желавших чужих голов. "Хорош" был бы дневник адмирала Колчака. "Хороши" были бы записи террористов-смертников. Впрочем – и этого не нужно скрывать, и с этим вряд ли стоит бороться – выживающее большинство предпочитает скучать иначе.
Берлин. 23 февраля 1922,
А. Ветлугин.
II
О, СВЕРКАЮЩЕЕ РТУТЬЮ ПЛАТЬЕ...
Я становлюсь животным мечтательным. Когда-то – еще и гимназии не было, и доктор Купферман еще пленял меня рассказами о подвигах своих в войну семьдесят осьмого года – я любил больше всего на свете иллюстрированные проспекты пароходных компаний. С благоговением твердил непонятные слова: "имеется собственная динамо-машина"... "вдоль всего спордека – для послеобеденной сиесты расставлены особой конструкции лонг-чезы"... "в баре клиенты Кэнар-Лайн найдут несравненные коктейли"... И я слюнил бархатистые истрепанные страницы и во рту было сладко, как от предчувствия припрятанной крафтовской конфеты, и ночью я бредил коктейлями, лонг-чезами, таинственным Кэнар-Лайн. Коктейли снились маленькими человечками в кружевных камзолах и бархатных штанах; лонг-чезы хихикали и потирали сморщенные ладони – в них я узнавал старых друзей гномов. Но самым изумительным был Кэнар-Лайн. Громадный старик с бородой Алладина, он просовывал голову в люки потолка, и по его желанию лонг-чезы становились добрыми и протягивали мне коробки конфет, груды пистолетов, мешочки золота.
Доктора Купфермана уже десять лет как снесли на тенистое еврейское кладбище – и шапка с лоснящимся верхом, с выцветшим красным околышем, предмет его тихой величавой гордости, пропала неизвестно куда. От лежания в лонг-чезах у меня и сплин, и геморрой; от питья коктейлей дрожат руки и сердце замирает: раз, два, три, пауза роковая, четыре, пять, шесть, снова пауза, а все вместе angina pectoris {грудная жаба (лат.).}. Звучно, но неприятно. Не оправдал надежд и Кэнар-Лайн. Видит Бог, как мало подарков получил я от него за годы шатания...
И лишь мечтательность слюнявого мальчика в бархатных штанишках снова возвращается. Обрывки фраз, отзвуки музыки заполняют паузы предательского пульса.
"О сверкающее ртутью платье, которое развевается на поворотах крепостных сводов..."
Какое платье? Где и когда в моей жизни поворачивали крепостные своды? До изнеможения напрягаю память, до боли тру лоб, ни черта... Главное, фразу-то знаю. Вычитал ее еще в той зелененькой книжке, что попалась мне в городе Курске, на вонючем Ямском вокзале... Но почему она меня преследует? Ирина Николаевна платьев, сверкающих ртутью, не носила, любила простоту больших кокоток: гладкое, черное, с глухим воротником – запомни и поди сюда!
Когда душа в синяках, когда от Галатских лимонадных звонков и отвратительной дешевки европейской Перы ползет изжога, спирают спазмы, стучит в висках – сажусь в поезд, тяжко перемалываю двадцать четыре минуты гулкого переезда, вылезаю в Арнаут-Кей и по ухабистым мостовым,тмимо чахлых палисадников и вонючих греческих домишек, добираюсь до поплавка. Там хлопаюсь на траву, свешиваю голову в обрыв и до самой ночи смотрю, как синеет, темнеет, зажигается Мраморное море, как в далекой дали огоньками мачт обозначены корабли, уходящие туда... сквозь Дарданеллы, в желанную, милую Европу. Когда же совсем близко, что, кажется, прыжок – и был бы на палубе, доносясь звуками Шубертовского зазывающего марша, на всех парах проходит нарядный итальянец... какая жестокая буря поднимается в моей обворованной, прокуренной заплеванной душе!
Мне тесен воротник, мне мерещится астма, мне изменяет дыхание – и хочется зарыться головой в чьи-то ласковые колени и выплакать всю свою тридцатидвухлетнюю жизнь, рассказать день за днем, не утаить ни единого часа...
Длинноносые греки, поужинав, уходят с поплавка, располагаются на траве и спорят о Венизелосе. Шустрый греческий гарсон подает таинственные знаки даче напротив – калитка отворяется, и жирная накрашенная женщина, покачивая исполинскими бедрами, извергает в прозрачный ночной воздух липкую волну одуряющих ароматов. Гарсон складывает передник, одевает "здравствуйте-прощайте" и галантно семенит навстречу своей даме...
До полуночи – из кустов, с поплавка, с соседних скамеек доносятся звуки поцелуев, гортанные непонятные слова. Кто-то заклинает, кто-то сопротивляется, кто-то грозит, кто-то сдается. А с проливов дует жаркий спертый ветер, от которого кровь густеет и движется толчками.
В двенадцать двадцать семь последний поезд. На площади вокзала Сиркеджи не знающие ни сна, ни отдыха уличные торговцы жарят мясо и методически режут хлеб. На балкончиках кофеен дремлют старики, тихо скользят тени в фесках, беззвучен бессонный Стамбул.
Играет и пляшет Галата. Лимонадные будки, веселые дома, освещенные рестораны зазывают трескучими звонками; голые маленькие девочки с накрашенными губами и развевающимися волосами за ноги хватают горланящих англичан.
В номере нестерпимо жарко, хотя раскрыты оба окна. На простынях стаи клопов, хотя честно израсходована коробка персидского порошка. В грязном вонючем умывальнике шумный праздник проворных тараканов. Я раздеваюсь, в одной рубашке подхожу к окну, долго созерцаю улицу и белый парусными лодками порт. Потом, отупев от жары, звонков, международной ругани, примащиваюсь у колченогого стола и пишу ненужные записки нелюбимой забытой жизни.
За тонкой перегородкой стонут от любви кровати и с треском вылетают пробки...
III
ДОМ ДЕТСТВА
1
Городишко наш степной, воровской и шустрый. Когда железную дорогу строили, инженеры запросили обычную промессу. Купеческое сословие заупрямилось и шиш показало. Инженеры, люди просвещенные, сослались на неудобство прокладки профиля и обошли нас на целых пять с половиной верст. Только потом уж какое-то высокое начальство проезжало, с купцами обедало, инженеров матом обложило и порадовало нас веткой. Купечеству тоже пальца в рот не клади. У одних деды – беглые, с Волги, с Оки дралу давали, пробирались Новороссийскими степями и открывали лабазики, лавчонки, б...и.
У других – и таких большинство, предки – персидские армяне. Ковыряли ножом на Кавказе, тюрьмы не стали дожидаться, и тоже в степи. Сперва с обезьяной ходили по дворам купеческим и дворянским. "Эй, Машка, покаж как пьяная баба валяется..." Машка оскаливала острые желтые зубы, худощавыми лапами чесала зад и по грязи каталась. Потом заморские гости сообразили, что обезьяна зверь небольшой, ничего за ее спиной не упрячешь – и завели медведя. Поставили клетку, за вход по пятаку. Медведь ревет, пруты ломает и воздух портит, ибо на всю медвежиную братию крепка поговорка: "Зарекался медведь в берлоге не..." Купцы посмеиваются, краюху, обмазанную дегтем, в клетку просовывают, а под клеткой (потом уже выяснилось) был потайной ход в погреб, где персидскими армянами, специалистами и любителями, выделывались государственные ассигнации сторублевого и пятидесятирублевого достоинства... Пока начальство раскачалось и разнюхало, каким запахом из медвежьей клетки попахивает, – ассигнации персидские докатились до Архангельска и Красноярска, Варшавы и Владивостока... Армяне понастроили трехэтажные дома, пооткрывали большущие магазины. Когда у человека дом да магазин в придачу... его как-то несподручно в тюрьму сажать... Начальство тем более свою долю сполна востребовало. У армян дети повырастали, в университет поступили... Город рос и рос. Появились банки, затрещал телефон, меценат армянский театр открыл. Так и пошло. Только на долю осталось прозвище – "медвежьи деньги". Сядем, бывало, обедать, мать начинает кряхтеть, что у Поповьянца на масло гривенник прикинули. Отец кулаком по столу двинет, прибавит крепкое матерное слово: "Ничего, ничего, и на медвежьи деньги, так их и так, своя управа явится..." Любил отец сочный лексикон, хотя и окончил Санкт-Петербургскую военно-хирургическую академию, и в дипломе у него значилось, что упомянутый лекарь Павел Быстрицкий есть "vir doctissimus et sapientissimus" {муж ученнейший и умнейший" (лат.).}, хотя и издал он немало брошюрок, описывавших его неслыханные успехи в деле излечения страждущего человечества. На восьмом году, когда вошел во вкус чтения и поглотил все книги, имевшиеся в доме, от Елены Молоховец до 26 правил шведской гимнастики, раскопал я однажды у матери на пузатом ореховом комоде брошюрку отца. Читаю и ничего не понимаю. «Весной 1895 года обратился ко мне пациент З. Сложения сильного, в легких и сердце процесса не замечено. Жалуется на отсутствие правильных сношений...»
– Папа, что такое правильные сношения?..
– Это значит, что дуракам нос совать, куда их не звали, не полагается. А если они суют, им уши обрывают...
Мать вместо ответа за ухо дернула и руками замахала; дворник Тимофей, косноязычный, оспой изрытый белорус, поковырял в носу, сплюнул, подумал и заорал на вшивого кобеля Бульку:
– Ты, что ж, волк тебя зарежь, крысы изо рта кусок вырывают, а ты за кусками гоняешь...
А больше не у кого спрашивать, не у кухарки же Агафьи? Да она все равно с утра пьяная и грозит на обед плюнуть и в монастырь уйти...
Скучно на нашем дворе, петрушки не заходят, нищих метлой выгоняют, дагестанских мастеров, лудильщиков самоварных сперва пускали, и я с трепетом их чекмени разглядывал, но прошлой осенью один чумазый в чекмене и папахе, пока самовар чинил, дюжину ложек Фаберже с материнского приданого стянул. С тех пор ворота на запоре, одни крысы из сарая в погреб перебегают, да Булька, на крыс поглядывая, лениво из конуры ворчит... Играть мне не с кем, не во что, и родители мои игр не поощряют. Нашел я как-то на чердаке кожаный футляр от зонтика, напихал в него бумаги, привязал гвозди и в диком восторге сам с собой начал в войну играть. Будто неприятель в наши закрытые ворота ломится, а мне поручена защита крепости. Булька лает неистово, бежит за мной, я размахиваю импровизированным ружьем, строю полки, отдаю приказания, топаю по лестнице так, что гнилой щебень пылью подымается, запираю и отпираю ворота, делаю вылазки, обливаю смолой вражеские колонны, отбиваю беспрестанные штурмы.
Нет, на нашем дворе, – думаю я, носясь по лестницам, не так уж худо. О, здесь много тайн! Что если начать раскопки в углу, под сорным ящиком? Быть может, там зарыты сокровища или имеется потайной ход к складам оружия. Последняя мысль овладела мною в момент, я швырнул футляр от зонтика, выпросил у сонного Тимофея лопату и пошел копать. Картофельная шелуха, коробка из-под сардин, головка протухшей капусты... Ничего, ничего, я не унываю. Поначалу всегда трудно клад найти, потом, смотришь, и заблестит...
В это время мать вышла на крыльцо и шипящим шепотом сказала: "Юрий, ты что ж, о двух головах? У отца прием, а ты так развозился, что стекла дрожат. В сору копаешься, жаль, что штаны чистые. Пошел бы лучше книжку почитал. От игр ничего путного не будет. Ты, мальчик, должен помнить, чей ты сын. Твой отец – врач, первое лицо в городе. Иди сейчас же наверх и руки вымой..."
2
Гости к нам редко ходят. У отца характер тяжелый, мать расходоваться на угощенье не любит. По воскресеньям является доктор Купферман, снимает шапку с красным околышем, вытирает лысину клетчатым с горошинами платком и говорит: "A propos {кстати(лат.).}, коллега, я вам собирался рассказать любопытный случай..." Отец мой Купфермана презирает и за глаза вралем зовет, но из уважения к Купфермановским семидесяти двум годам и чину надворного советника рассказы выслушивает. Рассказов у Купфермана три: как к нему, в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году, пришел солдат с иглой в глазу и как он иглу магнитными щипцами вытаскивал, как в битве под Филиппополем он на поле битвы сделал простым ножом вскрытие брюшины; и как, наконец, в году семьдесят четвертом в Париже у Шарко он читал доклад, вызвавший овацию французских коллег. Со времени доклада он полюбил слово «а propos». У Купфермана сахарная болезнь, а потому по воскресеньям у нас вместо сладкого антоновские яблоки и разговоры о проценте сахара в Купфермановской моче. Причем и отец мой, и Купферман в раж приходят и никак насчет каких-то нитей сговориться не могут. Отец краснеет, пыжится, рвет усы и говорит: «Простите, коллега, но такой игнорантизм в ваших устах». Купферман хватает шапку, теряет пенсне и возмущенно хрипит о самонадеянных молодых людях... Шапку у него отбирают, самого его с величайшими трудностями снова усаживают за стол, а я незаметно исчезаю, для «близира» кручусь несколько секунд по двору, шмыг в калитку и мчусь туда, куда мне ходить строго запрещено. За квартал от нас уже степь. На траве и вдоль фунтовой дороги разбиты лари, балаганы, шалаши. Так называемый «Новый Базар». Крестьянские возы скрипят, зеленеют капустой, краснеют помидорами, бураками, морковью. Казачки пучеглазые, курносые, с обветренными лицами приносят кур, индюшек, яйца, масла и во весь голос расхваливают свой товар.
– Подь, у вас, мать моя, в хороде, в жисть не достанешь...
3
Птицы кудахчут, лошади ржут, а в канавах уже разлеглись пьяные мужики. Ибо тут же на базаре помещается здание с двуглавым орлом – питейная лавка. Сюда-то я и бегу повстречать своего покровителя и приятеля Сашу Богуславского. Саша знает все и про все рассказывает. Он и правильные сношения объяснил мне, и многое другое, о чем дома ни гу-гу. Саше лет тридцать, а может, и все сорок. На главные улицы он не любит ходить, там лабаз его отца, богатейшего купца, который сына за пьянство из дома выгнал и в духовной наследства лишил. Если б не подачки знакомых, Саша бы с голода пропал. С утра он уже толчется на кухнях купеческих. Там краюху хлеба с маслом дадут, там кофию хлебнет, там пообедает, а там и двугривенный выпросит. Монета закладывается за нижнюю губу (чтоб товарищи в дороге не отняли), и Саша мчится в монопольку. Шкалик он выпивает без закуски и посуду прячет в карман. Когда двадцать пустых наберется – в обмен один полный дают. Двадцати шкаликов он еще никогда не собрал. То на улице упадет и разобьет, то под вечер проберется к отцовскому двору и швырнет шкаликом в окно кабинета, где старик пред образами на счетах щелкает, а то у базарной торговки за порожнюю посудину выпросит ломоть ржаного хлеба. С Сашей мы еще с прошлой зимы подружились. Он к нам, бывало, всю зиму ходил, и мать моя с разговорами бесконечными дарила ему то старые отцовские штаны, то пару вконец истоптанных ботинок. А кухарка Агафья, когда мать в комнаты уйдет, схватит краюху хлеба, маслом помажет, сунет второпях Саше в руку и говорит: "Иди ж, иди, окаянный, когда тебя черти в ад унесут..." Саша шепотом о чем-то еще пробует ее просить, но тут Агафья возмущается и его за дверь выставляет. Раз ни Агафьи, ни матери дома не было, я один в кухне сидел и на безмене кубики свои взвешивал. Саша заглянул в окно, увидел меня и пальцем поманил.
