Текст книги "Записки мерзавца (сборник)"

Автор книги: А. Ветлугин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)

   Становится жарко. Низкие потолки в ресторане "Бар". В двенадцатом часу от дыма слезы по щекам текут. А румынам хоть что. В красное затянутый, наглый усач с красными же кроличьими глазами над самым ухом Петра Феодоровича трелями разливается.

   Были в России румынские оркестры – было и благополучие. С 1917 румын не встречалось ни в Киеве, ни в Харькове, ни в России. Кончилась Россия...

   Петр Феодорович снова снимает пенсне и с преувеличенной размеренностью жестов принимается выпивать и закусывать. Подливает и мне.

   – Пей... Пей... Не то рот зажму и ничегошеньки не выведаешь.

   – Петр Феодорович! Не томите, либо рассказывайте ваш секрет.

   – Эх, ты, чудила! Заморская чучела! Чем вас на Дону таких нервных делают? Пойми же раз навсегда, что никакого секрета нет и не может быть.

   Петр Феодорович выдерживает паузу и, насладившись моим разочарованием, торжественно подхватывает:

   – То есть, секрет, он действительно существует и многие бы за знание сего большую деньгу заплатили. Но для молодого расприятеля, для будущего пансионера арестанских рот нет секрета. Ни на йоту. Пей! Знай мою широту! Все поведает Петр Феодорович. На Покровке Лялин переулок?

   – Н-ну.

   – Ты не нукай, не на извозчике сидишь. Зубного врача Гольденблата знаешь?

   – Нет.

   – Дурак, стало быть, если не знаешь. Во-первых, Гольденблат, по существу говоря, никакой не зубной, никакой не врач! Так, эфемерид. Но здесь-то, в Лялином, у Гольденблата секрет сидит, отсюда и деньги на покупку отцов церкви в Лейпцигских и Амстердамских изданиях. Понял?

   – Да, что ж я могу, Петр Феодорович, понять?! Может быть, вы ему пациентов водите?

   Петр Феодорович в диком восторге, и визжит фальцетом, несвойственным ни его фигуре, ни обычному его голосу.

   – Пациентов?! Ой, уморил. Молчи уж лучше... Пациентов, отец, пациентов... Только таких, к которым с бормашиной не подступишься и зубов у них не вырвешь. Иная нужна машинка. Шмэн-де фер {железка (карточная игра) – от фр. chemin de fer – железная дорога.} знаешь? Ну, слава Богу, хоть одно знаешь. Машинку для шмэн-де фер видел? Ого, понятливый. У Гольденблата таких машинок не то дюжина, не то целых две. Сообразил?

   – Петр Феодорович! Я нездешний, вы лучше прямо рассказывайте.

   – Ага, не терпится, спешит! А если я расскажу тебе сегодня мою тайну, а завтра же от тебя ее кто другой услышит? Что ж тогда под Серпуховский дачный бросаться или в Оке топиться? Не клянись, не клянись! Плевал я и на это, хочешь, сейчас человека позову и при нем буду рассказывать? В двух словах, в двух словах. Пей и слушай, слушай и пей. Главное, пей! Отец мой Феодор Иванович, директор фабрики али нет? Директор, очень тебе благодарен, растрогал даже своим обстоятельным согласием. Купцов у него знакомых много или мало? В карты им играть есть охота или нет? В Клуб охотничий они могут ходить? Mo-гут! Врешь, отец, не могут. Поиграл раз, поиграл два на глазах у Московских балаболок, на завтра кредит фью. Приказали Митей звать. В клуб купец, настоящий купец, не англоманский, не Пречистенский и не Остоженский, ядреный русский купец ни ногой. А играть – страсть хочется! Не в преферантишко, не в винт, в железку! Только в железку! Ответственный банк, tout va {на все, ва-банк (фр.).} и все прочее. Да ты что удивляешься, на меня глядишь, словно и в самом деле ничего не подозревал? Не перебивай, верю, вид по крайности делаю, что верю. Сегодня я пьян – живи и слушай и мотай на ус! Завтра с утра к Шибанову. – объявилось у него первое издание Кантовых пролегоменов ко всякой будущей метафизике. Ну, так вот, перебиваешь, я и удаляюсь. Хотел в двух словах, язык твой, как колода на узкой дороге. Знакомые отца – мои знакомые. У Гольденблата я зубы лечил. Пломбирует плохо, говорит хорошо. Сижу однажды у него на кресле. Бормашина дррр... дррр... дррр... Послушайте, говорит Гольденблат, а голос у него, как мед пополам с навозом. Послушайте, Петр Феодорович, нет ли у вас или у папаши вашего таких знакомых, чтоб любили по крупной в приличном семейном доме сражаться? Вам, конечно, как будущему профессору покажется... Я его сразу за цугундер – ты не крути, не верти, иудейская душа, знакомые есть, по сколько с головы? По четвертному... И сам дрожит... Я только сплюнул: что ж с дураком говорить? пломбируй! По полсотне? Пломбируй и к чертовой матери... По сотне?.. Пломбируй... Тут Гольденблат мой побледнел и с достоинством необычайным принялся за бормашину. Назавтра прихожу, разговор возобновляется. Вижу по его роже, всю ночь обдумывал. Мы – тоже, одно слово, серпуховские... Вот что, говорит Гольденблат, выработал я для вас, Петр Феодорович, самые авантажные условия. Будем мы с каждой третьей битой карты будто бы на ужин десять процентов снимать. За ночь большущие деньги получаются, а ужин – вздор. Играющему человеку не до питья. И все, что выручим, пополам. А если надуешь? Другой раз не приведете, мне же хуже. Вы имеете дело, Петр Феодорович, с интеллигентным человеком. Отца, мать, сестру, жену, весь мир можно надувать. Но куртажные деньги – святые деньги... Ты на меня, Юрий Павлович, такими глазами что глядишь? Может быть тебе противно, что тебя, чистейшего юношу, я свожу в подвал человеческой души? Тогда, изволь, замолчу, будем о славянофилах спорить или возьмем твою любимую тему о кор-де-балете...

   Петр Феодорович заметно утомился и раздражился. Никакими особенными глазами я на него не глядел, но при самолюбии этого человека не мудрено было, что он уже раскаивался.

   – Петр Феодорович, – сказал я неестественно естественным тоном (в душе у меня подымалась буря, колыхали предчувствия новой загадочной жизни), – Петр Феодорович, чтобы Вы ни сделали, для меня ваша жизнь – образец и пример. Я вас очень прошу продолжать, во имя нашей дружбы.

   Для усиления впечатления я налил и себе и ему по огромной рюмке водки и чокнулся. Петр Феодорович с важностью принял мои слова и моментально успокоился.

   – Продолжать, дорогой мой друг, некуда и нечего. С Гольденблатом я работаю уже второй год. Полагать надо, он меня надувает, но и я не в обиде, и отцовские приятели благодарны. Потому игра чистая, без передержек, по клубному ритуалу, и квартира приятная. Рассказал я тебе, Юрий Павлович, как на духу, потому ты мне приятен. Друг мой. Может, когда и предашь, а пока друг. Дружба не в том, чтобы китайские комплименты преподносить. Надо облегчать другу жизнь. И будь я не я, если я уже не придумал тебе одну операцию. Отныне я заявляю Гольденблату, что ты мой компаньон, и кроме моей половины, должна иудейская душа и тебе процентов десять отдавать. Не думай, что я благодетельствую. Я заметил, что ум твой математический. Будешь сидеть и отмечать, сколько с каждой тртьей Гольденблат снял. Будешь нашим государственным, так сказать, контролером. Ну, а сейчас, сейчас... Человек, получи!

   – Посидим еще, Петр Феодорович, – взмолился я.

   – Ни-ни. Сейчас извозца и крупной рысью к Гольденблату знакомиться и уславливаться.

   – Петр Феодорович! Что вы, во втором часу ночи?

   – Не разговаривай. Самое и хорошо, что ночи второй, а не дня. Лови момент и ликуй. Человек, получай.

   Мысли крутятся. От мыслей и водки почва уходит из-под ног. Вот он какой – Петр Феодорович! Вот он отчего не торопится университет кончать? А Гольденблат? Хорошо это или плохо? Вероятно, плохо, но раз Петру Феодоровичу не стыдно, с какой же стати мне стыдиться?

   С Неглинного до Покровки путь невелик. Лихач, почуя чаевые, мчится во всю. При въезде на Лубянскую едва не передавливаем ветхую старушонку. Она провожает нас проклятьями, Петр Феодорович начинает рассказывать о Грановском, как тот в молодости по крупной в "палки" играл и как в Английском клубе шулера зазывали его в свою компанию.

   – Петр Феодорович! А можно это, не некрасиво?

   Петр Феодорович лихо запахивается шубой и уверенно отвечает:

   – В России, отец, все можно; спать нельзя; во сне сапоги стащут и в рот наплюют...

VII

У ГОЛЬДЕНБЛАТА

1

   – Осип Эдмундович дома?

   – Дома, дома, у них сейчас веселье в полном разгаре. Жильцы со второго этажа уже два раза прибегали, жалились. Генеральша Дормидонтова, простите, беременна, а у Осипа Эдмундовича чуть не цыганское пение.

   Петр Феодорович выслушивает доклад сонного всклокоченного швейцара и кладет резолюцию:

   – Рожать, говоришь, твоя генеральша хочет? В приют, в приют, нечего дома безобразие разводить. Хорошего не родит, так еще один байструк.

   Петр Феодорович, несомненно, в этом доме хорошо известен. Страхи мои пропадают.

   Троекратный "боевой" звонок и по коридору топочут сразу несколько пар ног. Дверь отворяет маленький человечек в золотых без оправы пенсне, с кучерявой эспаньолкой, сильно выпивший: и запах слышен, и на ногах нетверд.

   – Профессору мое почтение! – охрипшим голосом возвещает он прибытие Петра Феодоровича. Коридор и соседние комнаты отвечают единодушным "ура". Кто-то от избытка чувств играет туш.

   Петр Феодорович раздевается, швыряет пальто, шапку, портфель прямо на пол, хватает маленького господинчика за плечо и привлекает его ко мне:

   – Знакомьтесь, любите, размножайтесь. Юный мой друг, Быстрицкий Юрий Павлович, сын лекаря, романтик и мошенник. Гольденблат Осип Эдмундов, зубодер, развратитель девиц, всемосковская знаменитость. С гостями не знакомлю; кроме Ирины Николаевны достойных сюжетов не вижу.

   Коридор и соседние комнаты рычат. Гольденблат немедленно вступается за честь гостей:

   – Молодой юноша! Каждый другой заплатил бы Гольденблату кровью за подобные слова. Принадлежу к Израилю, но правила кавказские. Нам каждый гость ниспослан Богом, какой бы ни был он страны. Ниспосланы Богом и вы. Входите. Развлекайтесь. Колбасу можно прямо руками, женщин на первый раз без рук.

   Осип Эдмундович весьма удовлетворен собственным остроумием, обнажает ряд гниловатых мелких зубов, неспособных создать рекламы его зубоврачебному кабинету.

   – Осип Эдмундович, – в коридор просовывается голова с багровым носом и седым ежиком, – по правилам нашей ложи, нового брата необходимо познакомить с устройством дома и организацией комнат скорой половой и иной помощи.

   Петр Феодорович, стоящий перед зеркалом и старательно припудривающий лицо, замечает мне:

   – На этого гостя, Юрий, наплюй с высокого дерева. Ретроград, невежа и феодал.

   – Нет, нет, профессор, – перебивает Осип Эдмундович, – решительно не могу допустить. Вы, конечно, человек ученнейший, будущая гордость России, но у каждого свои достоинства. Молодой юноша, во-первых, снимайте верхнее платье, удобней во всех случаях; во-вторых, не смущайтесь; в-третьих, знакомьтесь; а в-четвертых, готовьтесь к обозрению помещений нашей ложи. Зубов рвать не буду, пломб не навязываю. Будьте, как у нас в Кременчуге говорят – "как у Верочки". То есть, ничего скабрезного; означает – будьте уверены. Сырой крови на мацу евреи не употребляют, на погром погромом не отвечают, для правожительства зубной врач тоже не плохая профессия.

   Я смущенно раздеваюсь, машинально протягиваю руку многочисленным гостям, толпящимся в коридоре, и под звуки продолжающегося туша следую за Петром Феодоровичем и Осипом Эдмундовичем в огромную, ярко освещенную комнату. Во всю длину комнаты выстроен стол; исполинская скатерть уже изрядно залита красным вином; лужицы трогательно пересыпаны солью. Гости, по-видимому, отужинали и расположились в самых непринужденных позах. За роялем работает худой юноша ярко семитского типа. Рядом с ним, облокотившись на крышку рояля, покачивается пожилой почтенный господин. Не то доктор с большой практикой, не то старшина клуба. Однако его почтенная внешность не вызывает никакого уважения со стороны Петра Феодоровича. Мой ученый и таинственный друг шепотом, достаточно громким, сообщает:

   – Ноль внимания и на этого. В дело пускается лишь против приезжих сибиряков, единственно для непонятного разговора. Болтун и дурак. Немедленно к Ирине Николаевне. Об остальных потом.

   Ирина Николаевна сидит в углу, в глубоком кресле. Издали я замечаю лишь златокудрый нимб. Мы подходим. Петр Феодорович сразу меняет тон и лысый его череп почтительно склоняется.

   – Ирина Николаевна! Рекомендую моего друга. Он невинен, прекрасен, подает надежды, нуждается в руководстве.

   Бледное продолговатое лицо остается бесстрастно. Полупрезрительно она протягивает руку – и ее рука меня разочаровывает. Плебейская, красноватая, с короткими, невыразительными пальцами. Рука горничной, ставшей кокоткой. Мы берем стулья, подсаживаемся. Петр Феодорович страшно лебезит, делает комплименты ее плечам, волосам, глазам. Она слегка оживляется и, улыбаясь, показывает зубы – ровные, удлиненные, какого-то кремового цвета. Она заговаривает и – голос ее лишен металла и потому в смехе режущая неестественность. Мне приходит в голову спросить, не из Закавказья ли она. В Тифлисе, в Баку нередко попадаются такие нежные, золотоволосые, почти венецианки. И только руки, ноги, уши выдают их плебейское происхождение. Но в этот момент подбегает Гольденблат. Он уже успел потерять пенсне, щурит глаза, взъерошивает эспаньолку.

   – Невозможно, решительно, категорически запрещаю. Оккупировали Ирину Николаевну, оскорбили гостей. А кроме всего и потолковать не успели. Очень вас попрошу, Петр Феодорович, проследовать вместе с юным другом в мой кабинет.

   К моему удивлению, Петр Феодорович немедленно соглашается.

   – Ирина Николаевна, Вы простите нас, нам потолковать с минутку.

   Ирина Николаевна тем же глухим, ироническим голосом отвечает:

   – Нет, не прощаю, потому что и я хочу присутствовать при разговоре.

   Петр Феодорович энергично трет лысину – что у него признак величайшего замешательства – и бросает недоуменные взгляды на Гольденблата. Осип Эдмундович вконец сощуривает глаза.

   – Я полагал, прекраснейшая Ирина Николаевна, что в моем, так сказать, хозяйском качестве, вас обязался я оберегать от деловых разговоров и всего прочего, не дамского, не прекрасного.

   Ирина Николаевна презрительно смеется.

   – Вы полагали... А я полагала, что вы не полагали в вашем хозяйском качестве, что я такая идиотка. Довольно ерундить. Без меня все равно не порешите.

   Осип Эдмундович всплескивает руками и вмиг меняет и тон, и голос, и позицию.

   – Олимпийские Боги, бог Израиля и все остальные... Да разве я, да счастлив буду. Да, пожалуйста, о Петре Феодоровиче и говорить нечего. Знаете его пристрастие к вам. Идемте, идемте, счастлив буду.

   Петр Феодорович мычит что-то невразумительное, вскакивает со стула и калачиком предлагает руку Ирине Николаевне. Она отвергает, лениво вытягивается в кресле. Так и есть, с ногами тоже неблагополучно. Голову об заклад, из Баку.

   Мы проходим через столовую. Худой юноша и почтенный господин провожают нас острым понимающим взглядом. Остальные гости продолжают развлекаться. Из гостиной выплевывается граммофон: "Букет ты белых хризантем..."

2

   – Ирина Николаевна, – лебезит Гольденблат, – вам уж придется на председательское место, руководите нами, поучайте.

   Председательским местом оказывается кресло перед бормашиной. Ирина Николаевна садится, откидывает голову на высокую спинку, и волосы ее горят в пожаре рефлекторной лампочки. Заседание открывается. Слово принадлежит Петру Феодоровичу.

   – Так вот, господа. Друг мой и отец, то есть так я его именую, а вообще он чрезвычайно молод. Отец мой, Юрий Павлович Быстрицкий, пожелал соучаствовать в наших предприятиях. Пока что поставил я его в известность относительно основных наших целей. Теперь разрешите мне перейти к деталям и выработке условий. Осипа Эдмундовича попрошу не бегать по ковру и принимать участие в беседе.

   Осип Эдмундович останавливается и делает бесконечно наивные глаза.

   – Что вы, что вы, дражайший профессор, я ведь пенсне только ищу, я ведь без всякой задней мысли.

   – О задних мыслях говорено не было. Если ж вы намекаете.

   Петр Феодорович густо багровеет, и я предчувствую повторение давешней сцены в ресторане. Но тут повелительно вмешивается Ирина Николаевна.

   – Надоело, Петр Феодорович, я уже все это слышала. Молчите оба. Я объясню в двух словах. Господин Быстрицкий, вас я попрошу не заблуждаться. Вы находитесь в игорном притоне. Осип Эдмундович, без жестов, без восклицаний, не то я плюну и уйду. Да, господин Быстрицкий, в игорном притоне. Если вы чистюлька, немедленно отправляйтесь домой и зубрите ваши лекции.

   Я оскорбляюсь и сухо поясняю, что я не чистюлька, что пришел сюда для дела, а лекции мои остаются при мне и никого не касаются. Председательница слушает с любопытством и вниманием.

   – Ну, раз не чистюлька, тем лучше и для нас. Продолжаем, что нам нужно от вас и что мы дадим вам? Петр Феодорович неоднократно о вас рассказывал. Заранее нас привлекло, что вы студент с мечтательными глазами. Вы должны дополнить программу наших вечеров организацией собеседований. Понимаете? О, вы не чересчур догадливы. Привлекаете студентов, до двенадцати идут споры, о чем хотите. О Боге, о Вейнингере, словом, что в голову взбредет... Зачем нам нужно это? Просто, очень просто. Кроме купчишек и прочей сволочи, у нас бывает так называемая интеллигенция – адвокаты, путейцы, доктора с большой практикой. Ужином их не заманишь, женская приманка по многим причинам невозможна. А вот тут-то студенческие споры, молодая Россия, ну, словом, как это принято. Все они вохляки, растрогать нетрудно. За полночь орут, а в первом часу не угодно ли – небольшая студенческая железка по копейке. Начнут с копеек, дальше видно будет. Студентам вашим проигрыш возвращается. Поняли?

   – Я понял, я великолепно понял, но как же это будет выходить?

   – Очень просто... И входить и выходить. С каждой третьей, выигранной банком карты – а банкомет у нас свой – вы получаете десять процентов.

   – Ирина Николаевна, – не выдерживает Гольденблат, – невозможно, категорически невозможно.

   – Что? Много или мало?

   – Не то, не то... Как же так сразу вы нас бандитами представляете? Я все же человек с дипломом. Вы бы могли...

   – Осип Эдмундович, – Ирина Николаевна приподнимается и грозно смотрит на Гольденблата, – или по-моему, просто, ясно, без слюнтяйств, или вы меня больше не увидите.

   – Но, Ирина Николаевна, вы не так ставите вопрос.

   – Никаких вопросов уже нет. Есть ответы. Петр Феодорович, сразу, без почесывания головы, да или нет?

   Петр Феодорович забился в угол дивана. Уши его горят. Он едва находит сил кивнуть головой.

   – Осип Эдмундович, теперь вы, да или нет?

   Смиряется и Гольденблат. Очередь за мной. Я бы многое мог сказать. Но пожар этих волос, но эти презрительные и не прощающие глаза. Разве им можно возражать?! Да, да, конечно, я согласен.

   – Теперь, Осип Эдмундович, потрудитесь объяснить Юрию Павловичу все детали, а я пойду в столовую. Там, небось, ваша сволочь перепилась и заговоры устраивает.

   Ирина Николаевна сходит с зубоврачебного кресла и, не удостоив нас более ни одним словом, отправляется в столовую.

3

   Гольденблат смущенно шмыгал по ковру. Петр Феодорович, забившись в угол дивана, угрюмо молчал. Я думал обо всем происшедшем и рассматривал блестящие инструментики, которыми скалился огромный зеркальный шкаф. Прошло минуты две. Из столовой по-прежнему доносились взрывы пьяного гоготанья и пронзительные крики. Кто-то предлагал засунуть в граммофон тряпку, кто-то басистый угрожал набить морду за "оскорбление памяти покойной Вари Паниной"...

   Огромные бронзовые часы с амурами, обнаруживавшие всю бездну вкусов Осипа Эдмундовича, не тикали, а как-то щелкали, словно маленькими сахарными щипцами пытались расколоть воложский орех. Становилось тягостно и глупо до остроты.

   – Петр Феодорович, – не выдержал я, – четвертый час. Пора бы на боковую.

   Вот тут-то Гольденблат и сорвался. Он подскочил ко мне, схватил меня за борт пиджака и, забрызгивая слюной, фонтанами бившей меж черноватыми осколками зубов, затараторил:

   – Вам, молодой человек, все домой, все, небось, о девочках думаете, все бы на дармовщинку...

   – Позвольте, позвольте, я никак не могу позволить...

   – Нет, уж теперь и мне позвольте. Я за вами наблюдал, во всю наблюдал. Когда Ирка здесь мою репутацию подрывала, вы только губами подергивали. Мне, мол, плевать. Я домой уйду. Нет, ошибаетесь, молодой человек. Не уйдете. Мне всего на свете дороже репутация. Меня вся Москва знает. У меня покойный великий князь не гнушался заказывать золотой мост, у меня адмирал Дубасов...

   – Не орите на меня, – вскипел и я в свою очередь, – никакими губами я не подрагивал. А уж если хотите знать, плевал я на вашего покойного князя, на вашу Ирку и на все прочее.

   – Вы слышите, вы слышите, Петр Феодорович, как ваш протеже благороднейшую барышню оскорбляет. Да знаете ли вы, господин студент, что Ирина Николаевна – изысканнейшая девственница, что таких, как вы, она и на порог не пускает. Петр Феодорович, я вас в последний раз призываю высказаться.

   Петр Феодорович встал, вышел на середину комнаты, взял за руку меня и Гольденблата.

   – Вот что, ребята, – сказал он каким-то исключительно внушительным тоном, – немедленно миритесь и сговаривайтесь. Иначе ноги моей у тебя, Гольденблат, не будет, а тебя, Юрий, из списка друзей исключу. Ну, живо.

   Мы нехотя пожали друг другу руки.

   – Петр Феодорович, – начал было я, – собственно, я не знаю, за что на меня господин Гольденблат накинулся.

   – Брось, брось. Знаешь отлично. Видишь, как его девчонка взволновала. Он человек действительно почтенный, добрейший, но понимаешь ли, любовь опустошающая, фантастическая...

   – Петр Феодорович, – залепетал мигом растаявший Гольденблат, – это только ваши предположения.

   – Не смущайся, Эдмундович, гордись. Девка очень стоящая. Ну, довольно, будет, о деле поговорим.

   – Да, да, о деле, именно о деле, – подхватил Гольденблат, – забудем ссоры и о деле. Я, дорогой юноша, как Петр Великий, страшен в гневе, неистощим в доброте.

   Я посмотрел на "Петра Великого" и закусил губу. Голова его, напоминавшая взъерошенный кочан, прыгала по противоположной стене, заостренная жиденькой бородкой. Пунцовый галстучек развязался и недостаток пуговиц на манишке обнаруживал буйную растительность.

   – Осип Эдмундович, а сколько лет Ирине Николаевне?

   – Понимаю, господин студент, на разницу лет и наружностей намекаете. Действительно, Вулкан и Венера. Лет ей немного, двадцать один, но опыт огромнейший, и добродетель тоже огромная.

   – Юрий Павлович, – вмешался Петр Феодорович, – о сией, как он ее назвал, Венере я тебе хоть целый день рассказывать буду, а сейчас потолкуем о серьезном. Займи место за столом. Гольденблат, марш на диван и – за диспозицию.

   Мы присели, и на этот раз разговор быстро привел к благополучному окончанию. Я соглашался на все. Любой ценой я решил купить право как можно чаще видеть эту решительную барышню. Да и ползущий парный рассвет оказал свое действие. В конце концов, не все ли равно. Если и Петр Феодорович такой, то уж куда мне? Хорохориться не к чему. Не хочу быть чистюлькой. Десять процентов с третьей карты? Отлично. Доклады на жгучие темы? Еще лучше. Могу ли привлечь идейную часть студенчества? О, конечно. Договорились о первом вечере и присоединились к остальным гостям.

   Ирины Николаевны уже не было. Она уехала домой. Я подождал, пока Петр Феодорович расправлялся с копченым гусем и рассеянно слушал, что мне нашептывал господин, похожий на почтенного доктора.

   Звенели первые утренние трамваи. На двадцать четвертом номере в сторону Лефортова ехали хмурые, оборванные люди. И где-то за Москва-рекой пробуждались въедливые фабричные гудки.

   – Петр Феодорович, а что эта... Ирина Николаевна действительно девственница?

   – Не знаю, отец, не осматривал. Знаю, что изящная нога лучше девственницы.

   О, Петр Феодорович! О ревностный собиратель творений отцов церкви! Как растаяла его слава в это ноябрьское слякотное утро! Какими порочными, преступными синяками сковал рассвет его ученейшие близорукие глаза, что, как две неутомимых гончих, сквозь стекла пенсне накидывались на юного неискушенного референта!

4

   В карты мне приходилось играть и раньше, задолго еще до университетского ученья. В Новороссийске гимназистом седьмого класса частенько шлялся в кабачок на Стандарте, где в задней комнатке сражались в девятку молодые офицерики, греческие капитаны и наш брат-гимназист. Но то была игра пустяковая. Зеленели трешки, синели пятерки, громыхали рублишки. Редко-редко, когда багровый поручик извлекал красненькую или попавшийся пижон менял оранжевую...

   У Гольденблата ниже пятидесяти рублей и ставки не было. Гольденблатовская клиентура составлялась больше из приезжих сибиряков. Является такая борода, пропускают ее через столовую, накачивают рябиновой, коньяком, смертоубийственными смесями ликеров. Борода в раж. Бороде море по колено. На тройке останавливается, на шестерке тянет, и ежесекундно лезет за голенище, где в коленкоровом мешочке потеют и мнутся пятисотки... До сих пор не знаю, шла ли игра в честную или с накладкой. То есть, конечно, совершенно в честную не могли играть, но может быть ограничивались какими-либо значками, вспомогательными средствами. Поначалу я заметил, что к дежурной гуляющей бороде неизменно подсаживается Ирина Николаевна, и когда борода карты смотрит, смотрит и она, и банкомету моргает – либо бровью, либо сморщит лоб, либо сжимает веер и стучит по столу. Банкометом бывал и сам Гольденблат, но лишь по дням особо торжественным, в случае большущего скопления играющих. В дни будничные Гольденблат сажал своего "наемного убийцу", ласкового тихого старичка с Анной на шее. Старичок успевал каждому новичку поведать весь свой формулярный список. Служил на таможне восемнадцать лет, перешел в неокладные сборы, достукал до пенсии, имеет одну дочь в Смольном, другую за остзейским бароном, третью на фребелевских курсах. Прихожанами Николы на Песках избран в церковный совет, ни к каким партиям не принадлежит, полагает, что народишко распускать опасно, но и в нагайку свинец зашивать также неуместно.

   – Ваше Превосходительство, – скажет Гольденблат после сладкого, – а не порадуете ли вы нас мастерским и корректнейшим банкометством?

   – А что ж, дорогой, порадую, пожалуй. Оно, конечно, поздновато. Дочка волноваться будет. Ну уж для вновь прибывшего на что не решишься.

   Тут Гольденблат незаметно совал старичку бумажник с деньгами – комедия начиналась. Старичок получал с каждого снятого банка десять процентов и выпрашивал ежедневно прибавку – до пятнадцати. Эта его просьба неизменно наталкивалась на сладчайший, но категорический отказ.

   – Дорогой и неоцененный генерал, верите ли вы честному слову врача, облегчающего страдания человеческие? Не то, что пятнадцать, все сто процентов отдавал бы вам, лишь бы порадовать вас и дочек ваших. Но поборы полицейские заедают. Неслыханные, грабительские. Живи в первой Тверской или второй Пречистенской... дело десятое. Пристава – люди нашего класса, с университетским значком. Сговориться всегда можно. Ну а у нас, сами знаете, бурбоны, ансьен {От фр. ancien – прежний, старинный.} режим. Ничего знать не хотят. Вынь да положь. В прошлом месяце пришлось восемьсот пятьдесят рублей собственных доложить.

   Генерал вздыхал, прижимал к Анне тщедушную грудь Гольденблата и на всякий случай выпрашивал десятку extra, на почтовые расходы.

   Относительно полиции и поборов Осип Эдмундович преувеличивал. Хотя он жил и не в первой Тверской и не во второй Пречистенской, но с подполковником Николаем Трофимовичем Удинцевым уживался отлично. По воскресеньям в честь Николая Трофимовича устраивался обед с "француженками". Из "Аквариума" призывались две-три вертихвостки с длиннейшими французскими фамилиями и волжским произношением. Прибытие Николая Трофимовича сопровождалось звуками славянского марша – усердствовал все тот же юноша с семитским профилем – и дружным визгом всех присутствующих француженок. Под салфетку прибора Николая Трофимовича подкладывался конверт со вложением. И так как пробки хлопали поминутно, и так как щетинистые щеки подполковника лакировались обильными поцелуями, то для критики конверта не создавалось ни малейшей возможности. Пристрастие подполковника к француженкам объяснялось единственно вывертами психологического подхода Гольденблата.

   – Вы, молодой юноша, не понимаете. К психологии каждого особый подход, как к зубу. Один рвешь, другой пломбируешь, третий подпиливаешь. Подполковник наш о чем мечтает? Сравняться с московским столичным градоначальником. А градоначальник без француженки ни шагу. Вот вы и представьте, какие именины сердца у милейшего Николая Трофимовича, когда он французскую речь слышит. Пристав, но начальству не уступает.

   Петр Феодорович оставался насчет подполковника при особом мнении. По его сведениям, Николай Трофимович жил с кухаркой, рязанской семипудовой бабой. Ирина Николаевна, когда поднимался этот стародавний спор, презрительно улыбалась и скучала.

   – Вы подумайте, Осип Эдмундович, какой чепухой забиты ваши мозги. Швырните вашему приставу пятьсот рублей, и делу конец.

   – Молодо-зелено, – отплевывался Гольденблат.

   Впрочем, никто не имел понятия о действительных размерах воскресных конвертов.

   – Пришлось на этот раз триста вложить, – грустно глядел в глаза Петру Феодоровичу Гольденблат. Петр Феодорович сердито чесал лысину и отмалчивался.

   – Что делать, дорогой Юрий Павлович. Выживаемость низших организмов.

5

   Неделю я приглядывался. Не столько к гостям и к обстановке, сколько к Ирине Николаевне, хотел с ней поговорить, раскусить, что за фрукт. Но Ирина Николаевна ни на пядь не отступала со своей позиции строго деловой женщины. На все мои допросы и подходы отвечала резким требованием – "начать работать". Пришлось начать.

   Организация рефератов в доме Эдмундовича являлась делом далеко не легким. Участники-студенты должны были соединять в себе: легковерие, страсть к игре, мечтательность, охоту спорить, отсутствие болтливости. Выбирать приходилось с исключительной осмотрительностью. В каждом отдельном случае я прибегал к помощи авторитета и незапятнанной репутации Петра Феодоровича.

   – Этого, Юрий, брось. Этот назавтра всю Моховую взбудоражит. Или: с этим не возись – пьянчужка, дармоед и дурак. На серьезных людей его рефераты произведут отвратительное впечатление.

   После долгих поисков я остановился на четверых, которые затем, в свою очередь, должны были привлечь еще трех-четырех и т. д.