Текст книги "Записки мерзавца (сборник)"
Автор книги: А. Ветлугин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)
Если появится в Пасси неизвестный русский мужчина, улица проводит его подозрительным взглядом и спросит: на чьи деньги живет?.. Если пройдет по этой же улице – по нашей русской улице – неизвестная русская женщина, с трамвая, с автобуса, сквозь окна многочисленных бистро вопьются в нее десятки глаз: с кем живет?..
"Что вы смеетесь? – печально вздыхает знакомый профессор. – В этом маленьком городе не может быть тайн..." – "Как в маленьком городе, это в Париже-то?.." – "Ну при чем здесь Париж! Он сам по себе, мы сами по себе".
В маленьком городе скучают невообразимо. В театр: далеко, дорого и большинство языка не знает; в синема: незачем тогда было из совдепии выезжать!.., на концерт: опять русский балет, спасибо, пусть французы развлекаются. Вечер подходит – от тоски скулы болят. Фанатики политики запираются по квартирам и спорят об армии Врангеля, разлагать ли ее или поддерживать, о голоде в Самарской губернии, помогать или губить, о будущей русской власти, войдет в нее Керенский или не войдет, о еврейском вопросе, будут погромы или не будут... Графоманы пишут неизвестно для кого предназначающиеся записки, меморандумы, описания своей собственной эвакуации. С утра в редакции обеих газет потянутся странные бледные люди. Один разработал проект восстановления русских железных дорог, без участия иностранного капитала, без закупки заграничного материала, проект по всей видимости гениальный, но имеется в нем этак с 15 000 строк, фельетонов на 40–50, а автор очень торопится: пальцы из ботинок вылезают, ночевать негде, обедать не на что... Другой, старик семидесяти двух лет, жена осталась в Одессе, сыновья в Египте, писать начал на семидесятом году, в трюме парохода "Херсон", на котором эвакуировался из Новороссийска. Написал немало: два открытых письма Ленину, где доказывается, что председатель совнаркома – "типичный предатель"; одно открытое письмо Уэллсу; несколько закрытых обращений к Ллойд-Джорджу, отправленных заказным на русском языке прямо на Даунинг Стрит, ввиду постыдного равнодушия к судьбе подобных произведений, проявляемых обеими русскими газетами, подкупленными сионскими мудрецами; Ллойд-Джорджу старик, как на пальцах разложил, что премьер должен уйти... Есть у старика еще одна вещичка, уверяет, что на нее покушались два больших греческих ревю в Афинах, где "Херсон" перегружался, но ее можно опубликовать лишь через двадцать пять лет после смерти автора: вещичка описывает проделки железнодорожников на Юго-Западных дорогах, где старик служил счетоводом. Тема, как говорили на Московской вербе, животрепещущая. Железной дороге вообще повезло в эту эмиграцию: один разоблачает, другой продает, третий опровергает...
Старшина корпуса графоманов – пренадоедливый старец неизвестной национальности, объехавший буквально с гривенником в кармане всю Европу и половину Америки. Хитрячок приезжал в новую столицу и объявлял лекцию о "воспитании в Японии"... Почему в Японии и почему воспитание? Традиция, знаете, всю жизнь с двадцатилетнего возраста... Маленький город не интересуется лекциями, плюет на воспитание в Японии. Но старец не унывает, сам продает билеты, сам дает первый и второй звонки, сам пишет рецензию и упорной блокадой редакторских кабинетов добивается ее напечатания... Сколько раз прочел он о воспитании в Японии? Трудно угадать, только видит, что, знаменитости в Америку едут. Анна Павлова, Рахманинов, Рерих, Фокины... Не может быть, чтобы просвещенные американцы не заинтересовались воспитанием в Японии. Остановка за деньгами на проезд; старик – сам пять: сын без одной почки, жена его лютеранка и т. д. Во все сколько есть в Париже учреждений подал прошение, начинавшееся строго гомеровской фразой: "Неслыханное дело, чтобы семья из пяти человек на собственный счет ехала в Соединенные Штаты Северной Америки..."
Теперь старик в Канаде, просвещает духоборов; маленький город лишился редкого экземпляра...
IV
..."А как вы думаете, что если наняться к малой антанте?"
"Зачем же вы малой антанте понадобились?"
"Ну, знаете, не скажите, на румынской границе большевики силы концентрируют, я бы насчет расположения войск, я в Подолии каждую тропинку знаю. Нужен-то я нужен, да боюсь малая антанта плохо платит..."
"Ну, ладно. Выпьем пока по боку". {От франц. bock – кружка пива.}
Сидим в кафе на одной из Пассийских площадей, по улице направо живет Клемансо, по улице налево Керенский. Три года назад, когда Керенский приехал в Париж и пошел к Клемансо, французский тигр так на него зарычал, что русский верховный главнокомандующий счел ниже своего достоинства продолжать разговор, и исполнил свою давнюю угрозу: запер сердце, ключи забросил в море и переехал в Пасси. Через год туда же переехал и Клемансо.
Сидим в кафе и глушим пиво. Бок да бок. Жизнь становится легче. Собеседник – бывалый бравый офицер, с Брусиловым брал Луцк, с Кутеповым Орел, с Врангелем Галлиполи. Поездил по свету, кое-что видел, кое-что испытал. В Константинополе грузил уголь по лире в день, и на пятый день его прогнали, потому что турецкие грузчики согласились брать по пол-лире. Нанялся на пароход кочегаром – жалования никакого, стол хозяйский: макароны и рис, рис и макароны. Дважды ходил в Александрию, где и получил чистый расчет. Почему? А Бог его знает... Хозяин сказал, что и с одной сменой кочегаров управится, а русский человек за годы большевизма привык к сокращению штатов... Шлялся по Александрии четверо суток, спал в каком-то саду, питался... Один раз ему консул дал несколько пиастров, другой раз сердобольный араб не выдержал, завел в харчевню, накормил, напоил мастикой. Захмелел, повеселел и прошелся в наурской лезгинке. Посетителям харчевни офицерский танец понравился, похлопали и в шапку накидали какой-то дряни, даже не похожей на деньги. Хозяин харчевни, подумал, осмотрел, помял офицеру живот, мускулы и оставил у себя на службе: днем мыть посуду, вечером танцевать, ночью караулить. С полгода мыл тарелки и танцевал, к лету затосковал – самое сердце укусил найденный лоскут парижской газеты, и решил пробраться в Париж. Много русских, опять же союзники, не пропадешь... Бывалому беженцу виза не нужна, прошел в порт, покалякал с матросами русского парохода и к ночи уже сидел в угольной яме, помогая кочегарам. На седьмые сутки прибыли в Марсель, матросы на прощанье угостили, свели к девочкам и собрали на дорогу до Парижа восемьдесят франков: купишь билет и на метро останется... На метро не осталось, потому что в Лионе не выдержал запаха шоколадного, выпил две чашки и наелся круассанов... Вышел с Лионского вокзала, будто только что родился... Ничего не понимает. Какие-то люди в хорошем платье едут, развалившись, в автомобилях; какие-то женщины в шелковых чулках идут и смеются. Какие-то плакаты на заборах извещают о самом большом матче в мире. А он идет в своей угольной робе, в драной кепке, в английских стопудовых ботинках. Полисмены косятся, но ничего, не задерживают...
...За четыре месяца парижской жизни он успел приобрести серый костюм, шляпу канотье, бамбуковую трость и даже надушился паршивым фикстуаром. Но нелегко дался этот шик. Голодал и в Париже, из учреждения перегоняли в учреждение, спрашивали, зачем приехал, разводили руками, выносили по пять франков, советовали ехать обратно в армию и предупреждали, что нищенство в Париже запрещается... Стиснул зубы, сжал кулаки и ломил напролом. К концу лета счастье улыбнулось: знакомый москвич, тоже из подмостной братии, сообщил, что американцы дали русской артели подряд на выкапыванье трупов, предназначенных к отправке в Америку. Жара зверская, кроме русских никто не берется, и хоть дух действительно нехороший, но плата отличная... Вот он и принялся могилы разрывать; сперва не верил, считал, что надуют: кормить покормят, а денег ни шиша. Но пришла неделя, пожалуйте в контору... Честь честью, сантим в сантим... Съездил на воскресенье в Париж, отдал за ночь недельный заработок и вполном восторге вернулся к дорогим покойникам...
Так вот оттуда и костюм, и тросточка. Денег больше не осталось, но предлагают два хороших дела: один поручик разыскал патера, который за переход в католицизм выплачивает единовременно сто франков, а если поторговаться, и все двести. Обязательств никаких, подпиши бумажку в приятии благодати и гуляй! Поручик, может быть, врет, и никакого патера не существует, но вот вернейший человек из Симферопольских спекулянтов, еврей, но любит офицеров, сообщил, что в Париж приехали агенты малой антанты и берут на службу по специальности. Повстанец – пожалуйте в повстанцы, на румынскую границу, кавалерист из Николаевского – пожалуйте в какой-то там почетный конвой. Особенно охотятся за бывшими чинами пограничного корпуса и береговой охраны, таким предлагают богатейшее место не то в Далмации, не то под Штирией...
"Так поезжайте с Богом. Приятней же по специальности..." – "Я бы поехал, да раньше конца октября не могу. Мне на последний день скачек в Longchamps знакомый парикмахер вернейшее tuyau {Сведения, конфиденциальная информация (фр.).} дал. Достану сто франков, поставлю, сниму тысяч пять, и никуда ехать не придется... Еще по боку..."
И опять сидим и глушим по боку. День воскресный, золотая осень. Над Трокадеро летают паутинки, по бульвару девочка катит серсо, и листья под ногами шуршат. Старенькая дама на тоненькой цепочке ведет вымытую собачку и приятно улыбается. Шоферы без шапок толпятся у стойки бистро и спорят о Ландрю. Пузатый старик говорит, что обязательно поедет смотреть, как Ландрю голову оттяпают; брюнетка, разливающая пиво, напротив считает, что Ландрю "tout à fait charmant" {совершенно очарователен (фр.).} и способен увлечь самую порядочную женщину...
С верхней улочки, что налево, на залитую солнцем площадь медленной неуверенной походкой выходит господин в сером костюме, в темной шляпе. У него уши нетопыря. Он идет, опираясь на трость, и пристально глядит себе под ноги. Когда он подходит к бульвару, он подымает глаза и щурится от нестерпимого света. Я узнаю его по тому особенному, прямому, буравящему, холодному взгляду, о котором Мирабо говорил Барнаву: "Tu as les yeux froids et fixes, il n'y a pas de divinité en toi..." {У тебя холодный и неподвижный взгляд, в тебе нет бога... (фр.).}
Я узнаю его еще издали, но я боюсь назвать его имя. Раскапыватель американских могил отличается слишком непосредственным характером...
V
Живем в Пасси, а скандалить ездим в Латинский квартал, на rue Danton...
"Salle des sociétés savantes" – от века обреченный зал. Есть там тусклое старое зеркало, отражающее оратора с эстрадой. Кому только оно не мигало за последние пятнадцать лет!..
Плешивая, хохочущая маска Владимира Ильича, сардонический профиль товарища Троцкого, маленький щупленький Бухарин, интеллигентная размазня Луначарского, дворянская туша Максима Ковалевского, золотые очки и розовые щеки Милюкова, неподражаемая борода Авксентьева, калмыцкие скулы Алексинского, зажмуренные глаза Карташова, косая сажень безумного Львова (Сумбур-паши), взъерошенный, растерянный Лев Шестов, канатье, котелки и кепки случайных таинственных незнакомцев, от которых история не пожелала принять имени, но которых усталая зеркальная поверхность с безразличным отвращением зарегистрировала...
Каждую свою горесть, каждую амбицию, каждую жажду словоизвержения свято приносили мы на это кладбище русских репутаций. Здесь Ленин убеждал плехановцев в близости диктатуры пролетариата, здесь провидец Мережковский дважды грозил антихристом, здесь Авксентьев цитировал Данта в тщетных попытках расшевелить беженскую душу, здесь в году 1907 просвещенные гуманные люди клеймили смертную казнь, здесь в году 1921 те же просвещенные, гуманные люди смертную казнь прославили.
Сюда после больших интервалов захаживал Борис Савинков: меж лекцией и лекцией были бомбы, рейд, головокружительная поездка или новый роман Ропшина. Сюда после трехлетнего молчания багряный блеск единственного русского оратора принес Василий Маклаков... А публика? Разношерстная, разноплеменная, разнокарманная, разномастная. Можно было бы, пройдя от толстого блондина в первом ряду до небритого юноши на балконе, написать истории молодой России.
В каждом слушателе эпоха, каждый представляет собой кусочек затвердевшей вулканической лавы. Этот банкир, начавший пятирублевыми уроками, окончивший скупкой европейских банков, последовательно в Петербурге, в Одессе и на Кавказе приговоренный к расстрелу, плативший фантастическую контрибуцию, выписывая ее чеками на несуществующие заграничные отделения.
Эта певица, пропевшая всю гамму от эмира бухарского и голубых бриллиантов до молоденького добровольческого офицера и обедов в "rendez-vous des cochers" {"Место встречи кучеров" (фр.).}... на бульвар Распайль.
Этот высокий стриженый человек военной выправки, жандармских манер, чересчур острого зрения; пятнадцать лет назад на эстраде "Salle des sociétés savantes" его имя склонялось во всех падежах, на его голову призывались все громы. Теперь он скромно сидит под самым зеркалом, поглаживает ежик и что-то записывает в свою книжечку. Говорят, что он и по сей день ведет карточную систему эсеров, эсдэков, энэсов. Теперь-то они с нами, а дальше чем черт не шутит. Для порядка лучше записать, кто у кого бывает, кто чем занимается... Так, вероятно, Гинденбург, сидя над десятиверсткой, переставляет флажки и рассчитывает, что было бы, если бы тогда в марте 1918 он левым флангом зашел бы немного севернее, а правым немного западнее, и побеждает Фоша, и берет Париж, и двигается на Бордо. Русская революция и германский разгром немало породили принцев Рейхштадтских от бывших штабов и бывшей охранки...
...Консьерж, состоящий при зале на rue Danton нередко подходит к дверям, просовывает голову и с минуту слушает. Потом покряхтит и отойдет. Он уверяет, что русские за пятнадцать лет совсем не изменились. Так же кричат громче, чем какая-либо другая национальность. Так же, проходя мимо него, не здороваются и не вытирают ног. Так же стараются пересидеть полицейский час, и лишь вмешательство ажана очищает зал... Еще в прошлом году приезжали русские на автомобилях, попадались обезьяньи кофты и котиковые манто. А в этом году ни кофт, ни манто... ботинки оборванные, брюки обтрепанные, Впрочем, консьерж – большой оптимист. Он хорошо помнит Ленина и считает, что у русских заведено такое правило для всех будущих министров: сперва скандалить на rue Danton, потом захватывать власть в Петербурге...
* * *
В этот сентябрьский вечер мы отправились на rue Danton для борьбы с голодом. В "Salle des sociétés savantes" посеем побольше слов, авось там самарские богоносцы что-нибудь пожнут...
Кучка русских, собравшихся у подъезда, нехотя докурила папиросы, потопталась в вестибюле и вяло поплелась в зал. Заседание началось: по традиции, установившейся на вечерах левого окружения новейшей эмиграции, первым выступил Н. Д. Авксентьев. Какой приятный голос, какие симпатичные манеры!
В дни московского государственного совещания представитель "Нового Времени" Пиленко о речи Авксентьева дал совсем коротенький отчет: "Потом говорил некто Авксентьев, говорят, что это министр внутренних дел".
Зычно, с подъемом, стараясь разжечь самого себя и не видеть молчаливой пустыни в зале борцов с голодом, "министр внутренних дел" сознался, что у членов представляемой ими организации (общественного комитета по борьбе с голодом) немало прегрешений пред Россией, что в бытность на родине они немало накуролесили и что пора бы уже что-нибудь толком сделать... Иначе – здесь оратор тряхнул своей филологической стариной – общественный комитет и вся эмиграция попадут в тот круг Дантова ада, где томятся "не холодные и не горячие" и где Вергилий запрещает Данту не то что пускаться в разговоры, а даже останавливаться. Проходи с молчаливым презрением – "гарда э пасса!.."
"Salle des Sociétés savantes" давненько не слыхал классических стихов, и цитата очень понравилась всем присутствующим. Кучка русских похлопала со всем энтузиазмом, возможным в местах без джаз-банда и коктейля... Один хмурый господин заерзал, записал цитату и сказал, что ее полезно передать и отсутствующим.
Авксентьев, сказав речь, добродушно оглянулся, застенчиво зевнул и поспешил покинуть зал борьбы с голодом: гарда э пасса...
После него заговорил один черненький человек марксистского привкуса. Очень убедительно рассказывал вещи не слишком великой оригинальности, который всем человечеством постигаются в классе приготовительном, а социалистической частью лишь через много лет после окончания университета... Советская республика – нехорошая республика, на таких основаниях мы не построим революции и т. д. Все свои эвклидовы истины черненький марксист подкреплял, как и полагается марксисту, ссылками на отсутствующих Бухарина, Осинского, Рыкова, Калинина. На этом месте зеркало усиленно замигало, потускнело еще больше и почти заплакало: да, знаю, знаю... хорошо помню этих товарищей... вот так же стояли на эстраде и читали вырезки из отсутствующих Ковалевского, Милюкова, Мещерского и т. д.
Марксист собрал свои вырезки, на прощанье скептически сам с собой переглянулся в зеркало и сел на место. Одна очень симпатичная барышня, впоследствии оказавшаяся дамой, голосом, весьма напоминающим Юреневу, трогательно рассказывала о страданиях русских детей. "Salle des Sociétés savantes" не привык к таким рассказам. Кучка русских задымила папиросами и что-то вспомнила.
П. Н. Милюков поправил очки и с обычными жестами премьера, отвечающего на запрос оппозиции, – принялся рассказывать истории Нансена, организаций по борьбе с голодом в России и за границей и т. д. До момента речи П. Н. Милюков сидел мрачный, явно чувствуя себя в дурном обществе. Звуки знакомого голоса, раздававшегося в Таврическом дворце и в аудиториях двух континентов, заметно подбодрили П. Н. Милюкова... Зеркало осталось вполне довольно и заметно просветлело: вот она старая гвардия, это вам уже не Вергилий и не русские дети...
Потом молодой, но косноязычный господин принялся читать письма, полученные им из Советской России. Молодой господин представлял в учредилке очень богатую окраину, но бедные посетители рю Дантон не пожелали его выслушать и вылезли на улицу.
В перерыве курили, зевали, сверяли друг у друга часы, ходили на place St. Michel справляться о последнем метро. Пьяные американцы стояли вкруг своих автомобилей и пели о том, как Першинг, Френч и Вильсон спасли мир. В минуту образовалась толпа дежурных девочек, наметилась почва сближения и загудели моторы.
После перерыва начался дивертисмент, крайне похожий на концерт в пользу гувернанток, описанный в "Бесах"...
Загорелый парень в черной косоворотке кричал, что он приехал со специальной миссией и что он от имени всероссийского крестьянства дает слово уморить голодом проклятый город...
Кто-то проснулся и крикнул: "Долой!" Косоворотка так и сделала.
Полненький приятный мужчина попытался язвить, но в нем опознали старого знакомого, зеркало снова потускнело, юноша с балкона прорычал: "Гороховое пальто", – и мужчина смылся...
Бывший прокурор московской судебной палаты предложил создать мастерскую взаимной выработки духа. Милюков устало протер очки и сказал, что таковая уже давно создана и называется – "Salle des sociétés savantes"...
Потом было последнее метро. Все уехали, и только косоворотку, сцепившуюся с вегетарианцем из бывших шпиков, пришлось выводить ажану.
Circulez, messieurs, circijez!.. {Проходите, господа, не задерживайтесь!.. (фр.).}
VI
Двадцать второго июня – самый длинный день в году. Солнце никак не хочет распрощаться с Эйфелевой каланчой и на улице Боэси, куда мы направили свои стопы, в десятом часу вечера пахнет парижским неумолимым летом, торцами, близким разъездом. Зал Гаво. Обычно в этом зале играют, поют, декламируют. Карьера артиста не будет закончена, если в коллекции его сувениров не окажется афиши с адресом улицы Боэси.
Мы – народ серьезный. Достаточно в своей жизни, когда денег куры не клевали, пели, играли, декламировали. В зале Гаво мы собрались с серьезной целью – выслушать монархистов, вернувшихся с Рейхенгалльского съезда. На третьем этаже юный испанский пианист играл "Кампанеллу" Листа, на четвертом маститый завсегдатай чайных союза русского народа повествовал о своем посещении баварского курорта.
Аудитория напоминает павильон Таврического дворца в первые дни марта: поминутно из клетки лифта выходят люди, которых тогда возили не в лифте, а на грузовике. Если б не вид – спокойный и торжественный, – иллюзия превратилась бы в галлюцинацию. Одного старика на руках вынесли из лифта, на руках донесли до кресла: ну чем не Горемыкин...
У большинства в петлицах пиджаков ленточки забытых российских орденов, издали сходящие за Почетный Легион. Надо же хоть чем-нибудь возместить пропажу лосиновых штанов и флигель-адъютантских аксельбантов...
Мужчины благообразны, изысканны, замкнуты. В женщинах, несмотря на шелковые чулки и дорогие шляпы, есть нечто от разъяренных рыночных мегер 1793 года. Без всякой надобности в разговор о погоде всовывают "жида", при упоминании с кафедры имени кого-либо из Романовых впадают в транс и веером стучат по спинке стула. Распустите их прически, замените шелковые чулки грубыми шерстяными, швырните в их толпу человека, подозрительного по национальности или партийности, они вопьются ногтями в его лицо, проколят шпильками его глаза, разорвут его на клочки, не хуже, чем балтийские матросы разорвали Духонина.
Председательствующий Крупенский. Господин вечно-бессарабского типа, сохранивший манеры камергера, но растерявший былую жизнерадостность. Долго и печально повествует он о выпавшей на его долю высокой чести возглавлять Рейхенгалльский съезд. Как-то странно, неясно и неуверенно передает о близком осуществлении надежд. Дамы бешено апплодируют и подталкивают мужей.
Потом выступает бывший член Государственной Думы Половцев. Видный мужчина с усами международно-полицейского образца. Отличная дикция, плавные жесты человека, хорошо знающего, чего он хочет и от чего он не отступится... Дела монархистов, оказывается, в самом блестящем состоянии. "Очаги еще теплятся", народы Европы, перешедшие на республиканский строй, тоскуют о своих монархах и т. д.
Под визги женского восторга Половцев рассказывает о Рейхенгалльском докладе барона Таубэ. "Погубившая нас европейская война", по наблюдениям умного барона, началась из-за интриг жидо-масонов. Более того: гимназист Принцип, убивший эрцгерцога Фердинанда, во-первых, масон высокого посвящения, а во-вторых, почти жид... Русскую революцию организовал не кто иной, как английский посол Бьюкенен (жид и масон). Почему же он захотел разрушить Россию? Очень просто: потому что на следующий день после подписания секретного договора, по которому Константинополь и проливы должны были отойти к России, Англия захотела избавиться от своей опасной союзницы и скорее проиграть войну, чем допустить русского священника в Айя-Софию.
Внизу, в третьем этаже, испанский пианист переходит на бравурный марш Шуберта, и Половцев, уступая гипнозу мелодекламации, вызывающим грозным тоном рассказывает об остроумных открытиях Рейхенгалльского съезда в области ориентации. Нам нужна ориентация не германофильская, и не антантофильская, и та и другая знаменуют тиранию еврейского капитала, нам нужна ориентация русская... Что это означает в переводе на язык практический – никто не знает. Но даже такой человек, как H. E. Марков (не говоря уже о двух десятках преосвященных) выдал свое полное благословение...
Энтузиазм аудитории на улице Боэси подымается до пределов, опасных для безопасности моей грузной соседки слева. Апоплексический румянец пожрал толстый слой пудры, веер сломан, и через минуту ее придется откачивать...
А Половцев только начал, ибо внизу позавидовали верхним овациям и заиграли "Венгерскую рапсодию" Листа.
В зале Рейхенгалльской гостиницы было нечто, способное воодушевить на подвиги Геркулеса: на стене красовался исполненный в трех красках, в лучшем типографском заведении Лейпцига портрет "Самодержца Всероссийского"...
О, какая овация, какой взрыв... Даже печальный бессарабец повеселел и помахал стоявшим доселе в стороне национальным флагом. Соседка задохнулась, старика в кресле понесли к выходу: "Дайте атмосферы..."
Половцев не унимается. Голосом, заглушающим отзвуки Листа, он сообщил, что, в первый же день работ Рейхенгалльского съезда, в Копенгаген, на имя "вдовствующей императрицы Александры Федоровны", была послана приветственная телеграмма и уже к концу второго дня получен милостивый августейший ответ... Ответ получился во время речи бывшего кадета, члена государственной думы Масленникова – и саратовский депутат прямо и честно сказал: царь может быть только из славного рода Романовых. В подкрепление своей исповеди Масленников сослался на двух, ему лично несимпатичных авторитетов – Милюкова и Ленина: 2 марта 1917 года Милюков сказал, что "без Михаила Романова Россия не переплывет океана революции", во все марты всех лет Ленин утверждал: "Либо Романовы, либо большевики – выбора нет..."
Сломан последний веер – Половцев перешел к разбору грехов вождей белого движения. Жалеть их не приходится: увлекались левизной, находились в еврейских руках и не подняли над крышей своих ставок императорского штандарта. Не забыли в Рейхенгалле и интеллигенцию. Ею специально в течение суток занимался полковник Поляков, составивший свой доклад в духе обучения солдат по николаевскому уставу: сеяла крамолу, погубила Россию и в 1905 и в 1917, любила евреев, жалости не заслуживает.
Земельную реформу и рабочий вопрос Половцев (под звуки "Шаконны" Баха) разрешил иначе, чем Рябушинский (без сопровождения музыки). Рябушинский отдавал всю землю крестьянам и все фабрики владельцам; Половцев сохранял землю за помещиками, а в отношении фабрик выражал полную готовность пойти на любой компромисс! Половцев объяснил, что он бы с удовольствием отдал и землю, но не может этого сделать по соображениям строго государственного характера: "Крестьянин-землевладелец не будет таким идеалистом, как помещик, и не захочет думать о народном образовании..."
Внизу музыка кончилась и начался антракт. Половцев решил, что и ему пора отдохнуть. В качестве последнего гвоздя в гроб всех врагов, он решил притянуть кого-либо из лиц иудейского вероисповедания. Вспомнил доктора Пасманика и заявил, что вызов доктора принимает и, не теряя времени на стратегическую оборону, сам перейдет в наступление... За отсутствием Пасманика самосуд не состоялся, и дамы в шелковых чулках должны были залить свой темперамент цитронадом.
После перерыва читали телеграммы и к автобусу опоздали. Шли пешком и ругали жидо-масонов.
VII
Маленькому городу угрожает тяжкая нищета. Из тридцати тысяч беженцев, прибывших к осени прошлого, двадцатого года в Париж, едва ли одна тысяча привезла деньги, достаточные для безбедного житья, или хотя бы реальные ценности... Огромное большинство надеялось как-нибудь где-нибудь устроиться.
Лучше чистить сапоги в Париже, чем прозябать в Москве!.. В принципе, нельзя не согласиться с этим честным силлогизмом, но вся беда в том, что Парижу не нужны новые чистильщики сапог. Одни чистят сапоги у себя на дому, другие вполне удовлетворяются чистильщиками парижского производства...
В небольшой банк ввалился член правления одного из крупнейших южных предприятий, отдышался, вытер платком лицо, посетовал, что высоко живут, и потребовал места.
"Да какое же мы вам место дадим, у нас штаты маленькие, все заполнено..."
"Я за положение не держусь, – успокоил беженец,– вот, хотите, буду у вас кофе разносить, двери отворять..."
Парижане подумали и сказали: "Видите ли, коллега, если вас взять кофе разносить, во-первых, надо нашего лакея прогнать и заплатить ему за месяц вперед, а во-вторых, вы же не умеете кофе разносить?!."
В процессе обнищания русской эмиграции Париж лишь на год с небольшим отстал от Константинополя. То, что осенью двадцатого года уже составляло норму для Перы и Галаты, то к зиме двадцать первого года еще удивляет, еще тревожит русское Пасси.
И в Константинополе эмиграция начала весьма шикарно: открыла рестораны с ценами в пять раз выше местных греческих, но зато с музыкой Гулески, с борщом по-малороссийски, с танцами Лидии Джонсон и Альперова... Галатские купцы вздыхали о наступающем кризисе, прибывшие новороссийские и одесские молодцы пренебрежительно улыбнулись, сказали, что греки о работе понятия не имеют, что товар нужно не продавать, а попридерживать... Сам комаринский мужик был бы доволен, увидя, с каким размахом снимались конторы, магазины, склады, с каким американским спокойствием продавалось последнее женино кольцо для устройства новоселья, ибо в новом городе, как известно по русским примерам, кредитоспособность добывается широким образом жизни...
Пера зацвела плакатами, извещающими нашу почтеннейшую публику (так дословно и написали), что – "Несравненная Рябиновая" еще не умерла, что в бутылках американского спирта еще сохранилась способность перевоплощаться в "английскую горькую", в "хинную" и т. д.
Появились русские фотографии, где снимают хуже и дороже, но с исканиями, то есть человек, желающий получить полдюжины карточек для паспортного бюро, получает шесть картонок, изображающих расплывшегося идиота, которого не то что во Францию или в Англию, но и в советскую Россию пустить нельзя...
Россия завоевала Перу, Галату, просочилась отчасти и в Стамбул. Если на Айя-Софии не был водружен крест, то зато по вечерам в шантане на улице Petits-Champs зашуршала стая одесских, екатеринославских, московских, ростовских звезд, которые "на счастье" требовали двадцать пять лир, т. е. раз этак в десять дороже Галатских гречанок... Но какие титулы, но какое воспитание, но имейте уважение к жене офицера, проливающего кровь за родину...
Константинопольское веселье кончилось очень быстро: купцов за долги посадили в тюрьму, рестораны переделались в дешевые харчевни, звезды подешевели до двух лир. Совершилось буквальное осуществление знаменитой одесской формулы: богатые на биллиарде играют, а бедные в окно шары подбирают...
Парижская эмиграция, имея перед глазами урок константинопольских родственников и знакомых, решила, что Турция не указ и что нельзя сразу без боя перейти на подбирание шаров. Надо попробовать самим сыграть на биллиарде, надо научить работать бездарных французов, у которых даже настоящих сосисок с томатом не достанешь ни за какие деньги...
