сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)
Я запаниковала пуще прежнего, поскольку знала об особенностях своей дырявой памяти, а с собою у меня не было ровно ничего, куда и чем можно было бы записать сказанное этим человеком. И всё же, стоило лишь Литкенсу сделать несколько шагов по направлению к Болотной набережной, как я окликнула его — он, вероятно, и не ожидал такого поворота.
— Евграф Александрович, позвольте спросить, а у вас есть ещё одна сигарета? Я покурю с вами, и вы мне как раз и расскажете.
Мужчина переглянулся с Есениным, но кивнул и подал мне свою сигарету, помог прикурить.
Он принялся рассказывать о прошедшем вечере, не забывая ни одной подробности и ни одного стихотворения, намекнув, между прочим, что если какое я и забуду из них — не страшно, а если запомню — вписать в статью четверостишием. Есенин дожидался нас в стороне, по временам кидая к нам обоим беглые взгляды.
— Вот адрес нашего издательства, — в конце улыбнулся мне Евграф Александрович, тут же, на коленке, начертив что-то карандашом на кусочке бумажки и нынче протягивая её мне. — Даю вам все выходные эти и, ежели не успеете, ещё срок до среды. Как будет готова статья, заходите, я почти всегда в своём кабинете, в крайнем случае вас встретит мой заместитель.
Я была пьяна от счастья. Я возвращалась к Сергею в взволнованных чувствах и отчего-то показалось мне, что он рад ровно столько же, сколько и я.
— Вы молодец, Вика, — тихо произнёс он — судя по всему, очень хотел нарушить царившее между нами молчание.
— Молодец? Но я ровно ничего не сделала, — я мотнула головою, а когда принялась расчёсывать пальцами волосы, сбившиеся от такового жеста, увидела, что Есенин смотрит на меня пристально, но при всём при том как-то внимательно. — Это ведь вы рассказали Литкенсу, что я хотела бы учиться на журналиста?
— Ни в коем разе, — произнёс Сергей, но улыбка, тем не менее, пробежала по губам его. — Вы молодец, Вика, что согласились. Это о многом говорит о человеке — когда он берёт на себя ответственность. Причём, какой бы степени она ни была. Не каждый и вовсе решится взять её на себя.
Статья теперь казалась мне пустяком. Я даже практически позабыла о работе, данной мне. Я наслаждалась мгновениями, проведёнными с Есениным — когда он был трезв, без друзей и не в «Стойле», он казался совсем иным, даже чуждым и мне незнакомым. Но и такового Есенина полюбила я до глубины души. Он зачёсывал волосы свои так, чтобы на лоб непременно спадала случайная чёлка, совсем неслучайно оказавшаяся здесь. В первое мгновение причёску таковую можно было счесть небрежной, но после приходило осознание, что она как-то вяжется со всем образом его. Когда Есенин говорил с чувством, восхищением и энтузиазмом — в основном, он делал это, когда рассуждал о поэзии, голубой цвет его глаз возвращался, вновь и вновь затягивая в свой омут. Они у него были не маленькими и не большими, но ярко выраженными. Вот и теперь мы как-то внезапно коснулись его любимой темы, и он стал рассказывать о какой-то своей собственной классификации образов в стихотворении.
— И отчего вы всё не понимаете, Вика? Корабельные — самые основные в нашем ремесле. Без них в стихотворении не было бы живости (надобно добавить, что к корабельным он относил динамические и движущиеся образы). Заставки также важны, но на них не стоит акцентировать всё внимание в произведении (заставками у него являлись статистические образы), — он вдруг остановился, вгляделся в меня, так что я даже, вероятно, покраснела, и после продолжил: — Имажинизм гораздо шире футуризма именно из-за образов. В каждой вещи, Вика, в быте, во всём, что окружает нас, надобно искать их. У вас вот синие глаза. С сим цветом не сравнится даже вечерний снег.
Я остановилась и ошалело взглянула на него, не зная наверняка, придумал ли он только что этот образ, либо говорил его уже не одной женщине. Он казался совершенно простым и легкомысленным, хотя как, в действительности, в голове его таились такие мысли, до каковых остальным предстояло доходить всю жизнь, если не сказать больше — искать истину на другом свете. Я тоже довольно долгое время взирала на него, а после не выдержала — чувства и слова, каковые давно копились в душе моей, теперь вылились наружу, как мысли порою копятся в нашем сознании, а после, забухнув там, вырываются — фразами ли, стихами ли, книгами, но непременно вырываются. Я начала ему читать:
Как аукает в лесу зима,
Как роса блестит на крапиве,
Так и имя Ваше звучит,
Отливая серебром синим.
Точно также волнистая рожь
Пронесётся в сердце украдкой.
Имя милое синий май
Воспевает пожаром жарким.
Не жалеть, не звать, а кричать
Призывает равнинная пустошь.
Как любили Вы! — Мне ли знать?
Мне ль стихи Ваши сладкие слушать?
Мне ли жить, как ведёт звезда,
Когда юность шумит за плечами?
Вы — поэт. Вас помнят всегда.
Ваши песни поют веками.
А пока дорога бежит,
Навевая ветер осенний,
Ваше имя пускай гремит,
Незабвенный Сергей Есенин.
Когда я закончила, он ещё некоторое время изумлённо моргал и безмолвно смотрел на меня. Таковое выражение лица его, без сомнения, означало, что он об чём-то крепко задумался, и его стоит оставить в покое, дабы дать переварить всё пришедшее в голову ему.
— Вы давно это написали?
— Не так уж… Точнее, после нашей с вами встречи на моё первом в жизни чтении стихов перед публикой, — я покраснела и опустила глаза в пол и, внезапно для себя, ощутила прикосновение к своей щеке. Однако, когда я подняла взгляд, Есенин был уже далеко.
— «А ты думал, я тоже такая, что можно забыть меня, и что брошусь, моля и рыдая, под копыта гнедого коня?» — он помедлил и продолжил: — Ахматова. Не так давно Толя показал. Одно из новых у неё… — он ещё что-то, слегка нахмурившись, говорил, и всё будто боялся возвращаться к той теме, что мы — точнее я, своим стихотворением — только что затронули! На меня нашла небывалая раннее тоска и до окончания встречи нашей я не произнесла ни слова, не зная, что и думать — что мне ясно дали понять, что нет у меня никакого шанса не то что на ответные чувства, но даже и на малейший проблеск симпатии, либо же он не понял совсем ничего? Я стояла в дверях, снимая с себя сапоги, прислонившись одной рукою к стене, но всё не могла забыть сегодняшний вечер, а мыслями явно была не здесь, когда раздался телефонный звонок. Родители что-то тихо обсуждали на кухне, поэтому я взяла трубку. Чтобы не мешать им и остаться наедине с тем, кто звонит, я натянула провод и перенесла телефон в большую залу.
— Алло? — уточнила я, прислоняя ухо к трубке.
— Соединяю, — раздался голос связистки, и после того тотчас же заговорила Алиса:
— Вика, здравствуй! Ни за что не поверишь, что произошло! Мы с Майей до сих пор в шоке — она недавно вернулась, кстати. Мы с ней увиделись, когда она ехала с вокзала.
— Так что произошло всё же? — слабо усмехнулась я, силясь заглушить грусть свою радостной интонацией голоса подруги.
— Шаляпин! В Москву приезжает Шаляпин!
========== VIII. 1921 ==========
Впрочем, как выяснилось, приезжает он не столь скоро, а ближе к зиме. Я считала, что уже тогда успеет вернуться у нас всё на круги своя, и мы с девочками, как и прежде, будем вместе бегать по поэтическим вечерам, обсуждать предметы своей любви, думать о том, куда пойдём мы дальше, и как каждая из нас сможет продвинуться в Москве в карьерном плане. Однако же я не учла одного: та пора минула в тот самый момент, когда мы попрощались с университетом, а я, по глупости своей не понимая этого, всё ждала возвращения её.
Впрочем, та осень в действительности начиналась в точности так, как прошлая. Меня стала охватывать неслыханная ностальгия, когда на вечера в «Стойло» мы снова стали приходить в прежнем составе: с Майей и Алисой. Мы засиживались допоздна, а после, всею компанией, опьянённые осенью в Москве, звуком падающей вокруг листвы, стихами и обществом приятных личностей, шли гулять. У Игоря Северянина не часто выпадали свободные мгновения, но иногда он встречал Майю после вечеров в «Стойле», и мы шли все вместе. Они продолжали обращаться друг к другу на «вы», но порой он называл её «Маюшка», от чего она принималась краснеть. Как мы выяснили, в их путешествии виделись они не так часто — Майя уезжала с семьёй, а Северянин — в командировку, представлять свои стихи. Петроград сблизил их лучше столицы, и, когда Майя появлялась на выступлениях Северянина, он радовался тому ото всей души. Они могли подолгу бродить по набережным, наслаждаясь белыми летними ночами и говорить то о стихах и поэзии, то о театральном искусстве, то о музыкальном. Он показывал ей места, где некогда бывал Пушкин; здания, в каковых зачастую гостил Лермонтов, а Майя взирала на всё это с широко открытыми глазами, прося показать ей ещё и ещё — поэт тому был только рад.
Алиса, ожидая скорого прибытия своего немецкого приятеля — а состояться таковое должно было уже в январе, много рассказывала нам о физиогномике. Теперь, когда учёба закончилась, она стала усиленно увлекаться этою наукой, и уже несколько раз успела по нашим с Майей лицам прочитать об характере нашем, и даже принялась за Толю и Северянина. Пока он и Майя оживлённо болтали и наслаждались компанией друг друга, рядом с нами шли Толя, Вадик Шершеневич и Есенин. Первые двое шли немного позади, с подругой моею, и отчего-то каждый раз оказывалось, что мы с Сергеем начинали шагать впереди всех, хотя нисколько не ускорялись. Поэты читали своим спутницам новые стихи, обсуждали прошедшие вечера и выступления новичков, начинали спорить и, в конце концов, совершенно забывали о нашем существовании. От этого мы с Алисой, слегка раздражённые, потерявшие всякое терпение, гордо вскидывали головы и уходили от них вперёд. Однако же на том наша компания вовсе не терялась, и, когда мужчины вновь вспоминали о нашем существовании, мы с Алисой забывали все обиды свои, принимаясь по-прежнему весело общаться с ними и много смеяться. Мы знались с ними уже долго, и нам казалось, что что-то в их отношениях друг с другом поменялось — однако то были лишь наши доводы. Как-то речь снова зашла о физиогномике, и Алиса внезапно остановилась, из-за чего прекратила движение и вся наша компания, и внимательно взглянула исподлобья. Она могла взирать на кого-либо таким образом долго, не моргая, и каждый раз выигрывала в «гляделках».
— Сергей Александрович, а давайте я расскажу о вас.
Сердце в груди моей кольнуло, будто бы я заревновала Есенина к моей подруге. Поэт, точно поняв это, бросил на меня беглый взгляд, а после улыбнулся Алисе:
— А давайте. Не хочу утверждать, что не верую в точные науки, но держу пари, не угадаете.
Что творилось в душе у него? На этот вопрос не могла ответить и я, несмотря на близкое наше с ним знакомство. Каждый раз от него можно было ожидать чего угодно — от скандалов Есенина на ровном месте до невероятно обходительного и даже нежного отношения. Он был совершенно непостоянен, мог быстро отвлекаться от одного дела на другое, если речь не шла о стихах его, непрестанно говорил о себе, когда выпивал, но может, это и было то, что я так ценила в нём?
Алиса кинула на поэта проницательный взгляд. Тот встряхнул головою, и волосы его свободно разбросало в разные стороны, как если бы они были своеобразной короной, а после из-под неё, стоило поднять ему голову, показались два синих глаза. В них даже заблестели лукавые искорки.
— Судя по форме вашего лица, вы человек творческий, интеллигентный и очень умный.
Поэты позади захихикали, прерывая размышления моей подруги, а Есенин поклонился и весело произнёс:
— То я итак знаю!
— Однако же, — тут же продолжила девушка. — Очень нервничаете, если сталкиваетесь с риском. Может накатывать неожиданная тревога, страх из-за чего, возможно, даже какие-то мании преследования, хотя причин на то никаких нет. Вы скромный, порою нерешительный в действиях своих, особенно когда это касается чувств. По складу век нижнее у вас немного набухшее — то говорит о вспыльчивости и сильной эмоциональности. А ещё вы страх как любите, когда вас слушаются — о том говорит ваш подбородок.
Я замерла. Замерли и поэты позади нас. Я видела, как при упоминании нервности и страха Толя бросил обеспокоенный взгляд на друга своего. Зрачки его быстро забегали туда-сюда, и стало явно понятно, что друзья хранят какую-то им одним ведомую тайну. Когда же Есенин собрался было что-то отвечать Алисе, Мариенгоф спешно схватил его за руку, и они бросились бежать по Кузнецкому мосту — причём, сперва Есенин был изумлён, а после они стали кричать и улюлюкать.
Когда же и они, и мы немного успокоились от смеха своего, и Есенин вернулся к нам, он отчего-то пошёл прямо рядом со мною. Я решила, что меня ожидает какой-либо разговор, либо откровение, однако он был молчалив, и, только когда Толя занял всю компанию какими-то поэтическими шутками, тихо прошептал мне:
— Вика, а вы? Что вы думаете обо мне?
Я уже понимала, что каждый раз ему обязательно нужно сказать что-либо такое, чтобы на щеках моих непременно возник румянец. Вот и теперь я покраснела, будто помидор. Что могла сказать я? В физиогномике я не разбиралась, хотя мне это и было интересно, и, сколько бы мне ни предстояло вглядываться в лицо его, я не видела ровным счётом никого и ничего кроме до крайности симпатичного мне человека. А он, между тем, будто только и ожидал от меня этого волнения и смущения, даже подошёл ещё ближе и крепко стиснул мою руку в обеих ладонях своих.
— Я потому вас об том спрашиваю, что вы мне друг… Друг… Один из самых близких друзей, Вика.
Я вздрогнула от прикосновения его, но не позволила себе обернуться, дабы убедиться, что никто не наблюдает за нами двумя. Мне предстояло ещё учиться и учиться не обращать внимания на мнение других людей.
— Вы такой многогранный человек, Сергей, что одним словом здесь и не вымолвишь.
— Так давайте не одним, давайте! — с жаром подхватил он, всё сильнее и сильнее сжимая мою руку. — Я вот могу вас в тысяче слов описать, хотите? Умная, свободомыслящая, храбрая, потому что не боитесь, что подумают о вас другие… — я собралась было поспорить с последним, но он не дал мне и слова вымолвить: — Красивая. Да, Вика, почему вы смущаетесь? Вы мне нравитесь как женщина.
Я остановилась, потому что не в силах была не только вымолвить ни слова, но и более продолжать шагать. Ноги мои ощутимо налились свинцом, а Есенин, меж тем, после произнесённого им и не собирался отпускать мою руку, и я так и ощущала, как неизмеримо сильно подталкивает это меня на безрассудное поведение.
— Вы ведь о многом знаете о себе и сами, — грустно улыбнулась я. — И вам не раз, и не два, и не сотню говорили о вашем огромном таланте, о ваших великих стихах, о вашей прекрасной внешности. Я, наверное, будут первой только в одном, — я откашлялась, пытаясь делать голос свой менее хриплым, потому что под прожигающим взглядом его не могла повести себя иначе, — что скажу — вы иногда понимаете то, что другой не поймёт. И вам дано написать то, о чём другой и не помыслит никогда в жизни своей.
***
1921 год, начало осени, выдались у Есенина непростыми. Он всё чаще ездил за границу, в мае, знаю наверняка, выступал в Туркестанской библиотеке, а после, когда возвращался, я имела счастие получить только, разве что, пару писем: «Вика. Вернулся. Буду на днях у вас». «У вас» обозначалось как нечто косвенное, приравненное в принципе к Советской России, нежели ко мне лично. Так-то виделись мы с ним всё реже и реже. В особенности многое изменил октябрь того года. Я всё больше общалась именно с Толей, с удивлением узнавая для себя человека этого с совсем другой стороны, нежели прежде, а когда, временами, забегал к нам Есенин, он всё говорил о своих заграничных похождениях, мечтал, как мог бы читать стихи не только «на Руси», но и в Европе, обдумывал, как могли бы принять его там. Я, с малых лет чтившая туманный Альбион, относилась к словам его с трепетом и прежним упоением, хотя и стала меж нами некая преграда в общении. Толя, Кусиков, Шершеневич и Клюев слушали его без особенного внимания, считая, должно быть, таковые слова его за придумки малого ребёнка. Тогда, не видя в них понимания, Есенин поворачивался ко мне и принимался рассуждать:
