сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)
Из «бьюика» на меня глядела немолодая женщина с короткими медными, переходящими в тёмный, волосами. И хотя по лицу её явственно было заметно, что ей около 45, на нём остались отражения властности и неподчинения, запечатлённые, вероятно, ещё в молодости. Рядом с нею сидел мужчина — он же и вёл автомобиль. Оба, глядя теперь на меня, принялись тихо перешёптываться, и я ощутила дрожь, пробежавшую по всему телу моему. Тем временем, автомобиль приблизился, но подозрительные взгляды их продолжали скользить по мне. Я невзначай вспомнила рассказы о том, как к советским людям могут относиться за границей, назидания от отца и матери, что нас в Европе не любят и не ждут, что можно за пару же минут лишиться паспорта и денег, и попыталась сделать вид, что и вовсе не замечаю остановившихся, продолжая бесцельно стоять на месте и оглядываться по сторонам, однако властная на вид женщина оказалась таковой и по поступкам своим. Покинув кавалера своего и его машину, стала быстро приближаться ко мне. Длинное кремовое платье немного запутывалось в ногах её, но она, совершенно не обращая на то внимания, продолжала шагать ко мне по брусчатке, смешанной с песком. Я даже заприметила, что на ногах её сандалии. И если издали она показалась властной и даже пугающей, то теперь ко мне шагала настоящая древнегреческая богиня. В лучах солнца всё лицо её, включая явно подчёркнутые скулы, сильнее преобразилось, став ещё красивее, и последние шаги ко мне она не делала, потому как почти летела. Смотреть на это мне предстояло как зачарованной, даже забыв, что я решила вовсе не замечать пожилую престранную мадам.
— Фёрс! — раздался вдруг голос её, и отчего-то мне слово это, сказанное с акцентом, показалось смутно знакомым. И только когда она принялась повторять его — громче, чаще, звонче, я осознала, что она произносит псевдоним мой — мою ненастоящую фамилию. — Викторья Фёрс! — повторила она не в первый раз, подойдя теперь ко мне, схватила за обе руки и улыбнулась, заставляя меня впасть в ещё большее оцепенение. — Снаком прьятно! Прьятно снаком! — восклицала она, тряся обе руки мои как мужик с Охотного ряда, долгое время зазывающий посетителей, но, наконец, не выдержавший и решивший, в конце концов, схватить одного за руку и таким образом привлечь внимание к своему товару. Я кивала головою, слушая едва ясную мне речь её, начиная теперь представлять, кто передо мною.
— Айседора, Ай-се-до-ра, — несколько раз повторяла она с улыбкою, то по слогам, то полностью. Неспешно к нам подошёл и спутник её из машины — как оказалось, секретарь Айседоры Дункан. — Элленс сказаль… Элленс писаль… — говорила Айседора, продолжая улыбаться, точно её то ли слишком восхищала, то ли безумно смешила вся эта ситуация. — Вы приезжаль…
— Да, да, oui, — произнесла я единственное, что знала по-французски, а Дункан продолжала всё что-то говорить, переиначивая, как могла, русский на свой лад. Но совершенно пытаться понять её я перестала, когда увидела человека, медленно подходящего позади неё. Сколько раз мне виделся его образ в последнее время! Он и теперь весь будто появился из яркого июньского света, а вовсе не был настоящим, из плоти и крови. Он слабо улыбался, волосы привычно были весело, вихрами, загнаны на голове, но и в походке его, и в манерах, и даже во взгляде что-то поменялось. Голубые глаза, которые всегда так восхищали меня исходящим будто из души самой светом, теперь потускнели. Он немного осунулся, но то не особенно сказалось на внешности его — разве что немного сильнее стали проглядывать на лице скулы. Я привыкла видеть его нарядным — то в жилетке, то в модном пиджаке, но ныне он был в каком-то деловом — видимо, по европейской моде, костюме. Раньше таковой непременно сковал бы его в движениях, а сейчас он ощущал себя в нём свободно, даже походку приспособил под него, по-особенному, почти маршем, придерживая при том в руках трость, как заправский франт. И только когда он подошёл ко мне и вместо надлежащего короткого кивка головою и равнодушного взгляда тепло, но при том немного грустно улыбнулся и протянул имя моё, я поняла, что, несмотря на все изменения эти, в душе он всё тот же. Правда, очень уж глубоко в душе. Он собирался было что-то сказать или спросить, но к нам подбежал Кусиков и принялся кричать чуть ли не на весь Дюссельдорф имя моё. Разве можно было здесь сдержать улыбку, хотя я и старалась до последнего напускать на себя вид делового человека?
— Саша! — радостно улыбнулась я, бросаясь к нему.
— Вика! — вторил мне он, и мы крепко обнялись. Я и представить себе не могла, что так сильно соскучусь по тихому Саше Кусикову. И мы, наверное, столь увлеклись разговором, что Айседора вдруг поинтересовалась у Есенина: «Хазбэнд?» Сергей отрицательно покачал головой, наблюдая за нами, а после сказал:
— Да какой там хазбэнд. Друг он. Фрэнд. Ну, друг, понимаешь?
Из слов Айседоры мне довелось-таки понять, что ей писал Элленс. Они общались с ним так плотно, будто и вовсе не расставались после Петрограда. Так что нетрудно было догадаться, что, только получив письмо от Кожебаткина, Элленс тут же написал Дункан. Мне оставалось лишь не впервой удивляться, сколь мал весь этот литературно-поэтический мир.
Мы с Дункан общались по-английски. Она знала его менее хорошо, чем французский, так что секретарь её то и дело служил меж нами переводчиком сквозных слов, но куда лучше, чем русский. Супружеская пара в скором времени собиралась в Бельгию, и глаза от этой новости у меня заблестели; восхитительный материал был весь налицо: история со слов самих Дункан и Есенина, со слов Кусикова и после — Франца Элленса.
Пока мы шли до назначенной нам гостиницы, и мы с Дункан непринуждённо говорили — это было чрезвычайно необычно для меня, но, вероятно, в жизни ей приходилось взаимодействовать со многими, потому она и вела теперь себя так легко почти с каждым встречным; говорили о всяком, я обдумывала, с чего же начну я нашу длинную беседу. Однако уже по манере разговора Айседоры судила, что, вероятно, и спрашивать не придётся — она скажет обо всём сама. По пути она поведала, что они собираются поездить с Есениным по городам Германии, вероятно, отправиться в Гаагу, наконец, побывать в Бельгии. Я слушала, внимала, собирала материал, а после, когда мы вошли, Дункан с некоторым сомнением взглянула на меня. Обе мы молчали, пока она тихо не прошептала что-то своему секретарю. Он согласно закивал, но оба они продолжали хранить при этом молчание.
— Они удивляются, Вика, почему вы не привели с собою стенографиста, — поправив свой головной убор, тихо произнёс стоявший в углу комнаты Есенин. — Иначе как вы собираетесь записывать?
На лице его не отразилось ничего при сих словах. Все присутствующие тоже молчали. И только тогда я догадалась, что не спрашивают они того из приличия.
— Диктуйте, — твёрдо произнесла я на английском. Дункан рассеянно взглянула на своего секретаря, а после кивнула ему — видимо, сообщая, что он может покинуть нас. После того случая мне так и не довелось более с ним увидеться. Только Айседора начала вещать, я стала записывать — то большими, то мелкими скачущими по листу всему буквами, размашисто, коряво, едва успевая мыслями за рукою своей. Танцовщица остановилась на мгновение, и на лице её возникло что-то среднее между началом улыбки и удивлением.
— Ge’nial!** — вымолвила она на неизвестном мне языке и принялась рассказывать дальше. Я не была стенографисткой. Я даже не училась на неё. Но Есенин и Кусиков, несмотря на это, подошли ко мне со спины, наблюдая за результатами трудов моих в революционном кружке.
Знакомство Дункан с Советской Россией началось, когда в начале русской революции она танцевала для простых мужиков, рабочих заводов «Марсельезу» и «Славянский марш». Это было удивительно для меня, ведь из рассказов Майи и Алисы я знала оба этих произведения, и во втором, наперекор настроению, атмосфере и звукам первого, слышались звуки императорского марша. После само наше правительство попросило её учить танцам наших детей. По всему миру знали о страшном горе свободной танцовщицы.
— Перед отъездом я сходила к гадалке, — рассказывала Дункан. — Я была до глубины души потрясена трагедией, постигшей меня, но ещё более потрясло меня пророчество этой старой женщины. «Вы едете в далёкое путешествие», — сказала мне она. — Вас ждут странные переживания, неприятности, вы выйдете замуж…» Замуж! — не поверила тогда я, — при сих словах Дункан повернулась к Есенину, стоявшему за спинкой кресла её, нежно обхватила худощавыми руками своими, на каковых явственно проглядывали вены, его ладонь и поднесла к губам своим. — Я и подумать не могла! — восхищённо говорила она. — Я была против замужества совершенно. Гадалка же просила подождать и увериться.
Мы проговорили до позднего вечера, и несколько раз, по неопытности своей, я настолько втягивалась в беседу, что чуть не забывала записывать. Разговоры с Дункан были совершенно простыми и задушевными, даже, можно сказать, домашними. Почти с самой первой секунды знакомства с Айседорой я осознала, что, несмотря на то, что мы с ней из разных стран, разного возраста, интересов, языков, она безошибочно угадывает все настроения мои, что бы я ни испытывала при разговоре. Позже выяснилось, что дело вовсе не во мне — этот дар был у Айседоры по отношению к каждому.
Когда стало темнеть, откланялся Кусиков. Они с Есениным обнялись, пожали друг другу руки и распрощались. Мы поговорили ещё немного о жизни самой Айседоры, о детстве и ранней молодости. Я непременно решила включить в книгу всё — и все истории, и слова её, и цитаты, а после, когда задерживать их обоих в связи со временем было уже слишком неприлично, я отвечала, что на сегодня достаточно. Мне показалось, что облегчённо выдохнули оба — и Есенин, всё это время, будто мальчик, при разговоре матери с подругою, возившийся где-то рядом и никак не находивший места себе, и Дункан, явно уставшая рассказывать интимные подробности жизни своей. Закрыв за ними дверь своего номера и в который раз мысленно благодаря Кожебаткина за такую счастливую возможность, я принялась писать письмо родителями и отдельно — Майе с Алисой. Хотелось передать все подробности этого дня, все впечатления свои, и, лишь сильнее вникая во все них, я загрустила и подумала о том, что только сейчас, откинув от себя все дела журналистики и дневных забот, могу с действительностью признать, что всё ещё испытываю к Есенину чувства. Однако ночь эта не дала мне уйти в депрессию.
_______________________________________________
*Представление окончено (итал.)
**Гениально! (фр.)
========== XII. Скандалист в Европе ==========
Стоило мне закончить писать письма родителям и подругам, я собралась было погасить свечу, когда раздался громкий, практически оглушительный стук в дверь — я даже удивилась, как стучавший не выломал дверь, но после вспомнила, что мы всё-таки в Германии, где всё славится прочностью и стойкостью. Каково же было моё изумление, когда я обнаружила за ней Сергея!
— Простите, Вика, — заговорщически прошептал он, влетая ко мне в номер, будто к себе домой. Я заметила, что он, при всём при том, что-то прижимает к груди своей. Убедившись, что в коридоре больше никого нет кроме него, я заперла дверь. Не дав моему изумлению выразиться в слова — преимущественно, вопросы, Есенин произнёс: — Ни об чём не спрашивайте, сейчас придёт Саша, мы всё объясним.
— Но ведь Александр Борисович отправился домой, — изумлялась я. — Да и в такой час… — я недоговорила, увидев, что этим чем-то, что яростно прижимал Есенин к себе, оказались бутылки. — Сергей, ведь вы бросили!
Он мотнул головою, сказав что-то невнятное, продолжая расставлять бутылки на подоконнике. В дверь снова постучали. Когда я открыла её, в номер вбежал Кусиков, даже не заметив меня. Они с Есениным принялись об чём-то негромко говорить, причём первый указывал на бутылки, второй — качал головою, точно что-то обдумывая. Их дружескую идиллию прервал мой громкий вопрос. Оба поэта обернулись с такими выражениями на лицах, как если бы видели меня впервые.
— Вика, простите нас ещё раз, — Сергей Александрович подошёл ко мне и легонько тронул за спину. Я вздрогнула, однако же, будто следуя какому-то странному наитию, не отстранилась. — Мы тихонечко посидим здесь, а после разойдёмся, нисколько вас не потревожив.
«Не потревожив?!» — мелькнула злая мысль в голове моей. Рука Есенина скользнула чуть ниже.
— Но ведь вы бросили, Сергей Александрович, — вновь обратилась я к поэту с укором, пытаясь теперь отстраниться.
— Конечно, конечно, — мгновенно закивал головою он. — Но иногда, знаете, бывает, находит, что… А Изадора о том совсем не ведает — и не надо ей.
Я перевела взгляд на Кусикова. Он долго и будто бы даже умоляюще глядел на меня, а после потупил взгляд своих карих глаз. Он был немногим выше Есенина, а потому смотрелись они теперь презабавно — как мальчишки, нарушившие запрет родителей и вернувшиеся с прогулок во дворе позже обыкновенного. Однако же мне было вовсе не до улыбок и шуток, да и усталость начинала давать о себе знать. По взгляду Саши я осознала, что что-то эти оба от меня скрывают, и всяческие мысли принялись терзать мою наполовину сонную голову.
— Рассказывайте. Живо. Иначе Айседора узнает о ваших выходках нынче же, несмотря на ночь.
Они сели на кровать и показались мне ещё более пристыженными в таковом виде.
— Вика, это не то, что вы думаете! — вспылил было Есенин, но Кусиков, перебивая его, принялся рассказывать обо всём. Что попойки их общие начались с Германии, что в Берлине пошла традиция хранить ведро с пивом под кроватью, а по ночам собираться и распивать его. Не нарушать традицию порешили и в других городах. И пока Сергей корил закончившего рассказ свой Кусикова словами: «Ну, Саня, Саня!..», я начала смутно осознавать, что нынче же намечалось пригласить и ещё несколько друзей.
— Пошли вон. Оба, — произнесла я непроницаемым тоном. На самом же деле, мне уже настолько хотелось спать, что голова начинала идти кругом, и всё происходящее едва ли осознавалась как реальное.
«Что-то злое во взорах безумных, непокорное в громких речах», — погрозил мне пальцем обиженный Кусиков перед тем, как покинуть номер. Есенин остановился на пороге. У меня тоже было пару слов, чтобы сказать ему, так что я не дала ему начать первым:
— Что же вы так с Айседорой, Сергей! Ведь она не знает ничего!
Он, как было видно, так и обомлел. Всякая мысль, каковую хотел он донести, смылась с лица его. Некоторое время он ещё что-то обдумывал, а после негромко сказал:
— Она всё понимает, всё. Её не проведёшь, — и хотел было скрыться в след за Александром Борисовичем, однако я легонько потянула его за рукав рубашки, и он обернулся.
— Вы хотели что-то ещё сказать? — спросила поэта я. Его внимательный взгляд голубых глаз скользнул по мне, остановился — глаза в глаза, а после медленно отстранился и упал к ногам своим.
— Нет, — произнёс Есенин, выходя из номера.
***
Отстранённость наша, казалось, росла с каждым днём, что проводили мы в компании друг друга и Айседоры. Позже к нам присоединилась и переводчица Лола Кинел — эта женщина стала будто бы ответом на вопрос мой, заданный однажды Есенину, как они с Айседорой понимают друг друга, не говоря на одном языке. «Так и объясняемся, — сказал тогда он, улыбнувшись и просто разводя руками: — моя — твоя, моя — твоя, — и задвигал при том руками. Это была женщина с угловатыми, а оттого даже немного неприятными чертами лица. Когда она улыбалась, слишком длинные губы её, казалось, надвигались на всё лицо — по известному выражению «до ушей». Но если исключать то, общаться с ней было довольно приятно.
Лола не была такой активной и общительной, как Айседора, но охотно рассказывала мне о своих наблюдениях за парой этой, как только узнала, что я журналист, да ещё и собираюсь писать книгу про отношения поэта и танцовщицы (всё, что было связанно с Айседорой, вызывало в ней невероятный трепет и восхищение, как у меня — при упоминании Есенина). О самом Сергее Александровиче она рассказывала не так много:
— Да, он очень вежливый, уклончивый, со своим интересным характером, — говорила она. — Прикидывается дурачком, а в уголках глаз такое хитрое выражение — сразу понимаешь, что он вновь задумал что-то и вздумал скрыть это. Глаза его кажутся мечтательными и детскими, но душа у него талантливо-мудрая и совершенно нежная.
Впрочем, всё то были слова о том Есенине, какового познала я ещё в Советской России. Нынче же меня интересовал именно тот франт, каковым стал он — или только пытался каковым прикидываться.
Однажды, в начале июля, подходя к отелю нашему, я услышала позади себя стук копыт, а после — знакомый голос. Дункан, которой проще было произнести мой псевдоним, желательно даже и без имени, испросила меня, может ли она называть меня просто «Фёрс», на что я охотно согласилась. Вот и теперь она окликнула меня таким манером, и, только успела я обернуться, подбежала ко мне, поддевая рукою подол платья своего, дабы не испачкать его в дорожной пыли.
— Смотрите, — протянула она не только фразу, но и какую-то вещицу — в руки мои. Я взяла предмет и уже по блеску на солнце обнаружила, что это наручные часы. — Для Езенин! — улыбалась Дункан, точно маленькая девочка, желающая сделать маме своей открытку или поделку ко дню рождения. — Он будет так рад, что у него теперь есть часы!
Я тоже улыбнулась, возвращая ей подарок, а сердце больно сдавило горечью и холодом. Тогда я лишь сделала вид, что задумалась.
— Только вы не говорить! — тут же обратилась танцовщица ко мне, погрозила перед носом пальчиком, а после мечтательно приложила его к губам своим, улыбнулась каким-то своим мыслям, закрывая при том глаза, и после мы двинулись в отель вместе. Я так и ощущала, что женщина трепещет всю дорогу.
