сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)
«Чувствах!» — засквозила в голове моей злостная мысль. Мне захотелось ударить его, закричать, рассердиться, что он в таком свете передал все карты мои, но вместо того я лишь грустно улыбнулась в ответ мужчине.
— И неужто вам лишь стихи мои нравятся? — притворно улыбаясь, произнёс он.
— У поэта каждый стих — молитва. Стыдно ими не восхищаться, Сергей Александрович.
— А, оставьте! — он порывисто встал, опустился предо мною на колени и поцеловал руку. — Я давно уж твержу вам, Вика, оставьте вы эти отчества, как ежели бы генералу какому обращались. Вы ни одного письма мне не написали за всё время — я и то вас по имени-отчеству не величаю.
Я густо покраснела. До самых, вероятно, корней волос.
— Так ведь времени не было, Сергей Александрович.
— У Гали находилось время писать мне, — с укором заверил Сергей. — Хотя вы в одной редакции работаете. А вы мне ни адрес свой не сообщили, ни как живёте… — он замолк, наблюдая за реакцией моею, каковая была совершенно неоднозначной, а после вновь приник губами к тыльной стороне моей руки, и то было так неожиданно нежно и приятно, что я внезапно даже для себя самой дотронулась до волос его, принялась перебирать золотистые мягкие пряди, слегка при том их поглаживая, а когда мужчина поднял голову, взгляды наши встретились. Мгновение он внимательно глядел на меня, а после опустился, медленно и почти что робко, коснулся губами моих — затрепетавших, от того, вероятно, абсолютно бледных, и мне припомнился и мартовский дождь в первое моё выступление, и вечер позднего октября, и квартира Сандро Кусикова… Я навряд ли смогла бы оторваться от него теперь, даже продолжая внушать себе, что он — женатый человек. А поцелуи его были, меж тем, всё более настойчивыми, и поглаживания — откровенными, что, буквально мгновение — и я очутилась на руках у него.
— Сергей, — только и смогла прошептать я, касаясь губ его.
— Милая моя Вика, — ласково улыбнулся он мне. Под нами обоими скрипнула кровать, и теперь силуэт мужчины прорисовывался во тьме, совершенно без света, надо мною. Он закрыл глаза, погружая и меня с новым поцелуем в темноту и безмятежность, а когда тот прекратился, я почувствовала, как руки его заскользили к пуговицам платья, коснувшись второй, последней… Мужчина приснял одну лямку, тогда как другая сползла сама собою, коснулся губами моего оголённого плеча, отчего ещё сильнее всё затрепетало во мне; единственное, что успела заметить я, когда он отстранился — как отбросил он свой пиджак прочь. Комната снова погрузилась во мрак, но не оттого, что в ней не было света, а от ощущений. Каждый поцелуй его был для меня будто бы глотком живительной влаги, и, чем дольше не прикасался он ко мне, тем сильнее мне хотелось ещё, тем менее ощущала я себя живой. На лице его играла довольная улыбка, когда я предстала пред ним совершенно обнажённой, но, стоило мне тоже приняться раздевать мужчину, как пальцы мои стали дрожать. Он ласково сжал их в области своей груди и сказал, что сделает всё сам. Это было самое трепетное и неизъяснимое чувство из всех, что когда-либо доводилось мне испытать — я ощущала, с одной стороны, непреодолимую тягу к нему теперь, когда был он так близко и так доступен; желание искорками мурашек прокатывалось от шеи, куда он непрестанно целовал меня, до самых пят, но, опускаясь при том всё ниже, превращалось в неясный страх, и мозг бушевал при мысли об опасности. Я взглянула в глаза Сергея, но не увидела в них ничего, кроме нежности и собственного отражения. В них даже не плясали прежние чертята — ныне он предстал предо мною обнажённый не столько даже телом, сколь душою своею. Однако же, несмотря на желание, неотступно связывавшее нас обоих в это самое мгновение, он слегка отстранился и обеспокоенно спросил:
— Тебе ведь 23?
— Да, но… — во мне не нашлось сил продолжить. Есенин покачал головой, и волосы его в предрассветном сумраке разметались в разные стороны. Он не мог поверить, что первый у меня, но при всё при том какая-то блаженствующая улыбка играла на губах его.
Я зажмурилась, но то даже не понадобилось — он был столь же нежен и ласков, что и прежде, крепко сжимая мне поцелуем рот, дабы не вырвался оттуда крик, и не прекращая чуждого мне до сей ночи движения и чувства, которое, зародившись в голове, теперь разрасталось во всём теле, а после хлынуло потоками где-то внизу моего существа. Видимо, я опьянела уже в тот самый миг, когда он подхватил меня на руки, потому что теперь не чувствовала ни ног своих, ни кровати под нами обоими, ни того, что произношу, даже кричу уже битый час практически онемевшим ртом: «Серёжа, Серёжа, Серёжа!», не зная, сколько уже раз прозвучало в этой немолчной до сей поры тёмной комнате имя его. Мужчина же всё сильнее стискивал меня в объятиях своих, и минуты медленно, но верно превратились в года и всё не желали истекать уже по той лишь причине, что нам обоим это нравилось и не хотелось расставаться друг с другом; не хотелось отпускать возникшего меж нами напряжения. Оно медленно струилось по всей мне до того самого момента, пока не переросло невыносимыми спазмами в живот, в то время как ноги мои продолжали скользить по гладкой спине мужчины. Всё замедлилось — и даже бешеный скрип кровати под нами, и боль отдавалась теперь медленно, но резко, продолжая срывать с моих губ стоны, а с его — какие-то мягкие и непристойные шептания и улыбки. Мне вернул разум разве что вздох облегчения: мой, его или нас обоих — понять в тот момент было довольно сложно, только в тот самый миг всё неожиданно встало на круги своя, и едва ли мне верилось в то, что только что произошло меж нами. Он снова приник ко мне поцелуем — нежно и осторожно, будто боясь спугнуть, и очертания его в темноте перестали быть размытыми и вновь стали его, таким родными и приятными взору. Я всё что-то пыталась сказать ему, пыталась выразить свои чувства, но боль и множество мыслей просто не давали сорваться им с уст моих. Есенин отстранился, и в первую секунду я испугалась — но он только положил голову мне на грудь. Я услышала его мерное дыхание и невольно улыбнулась, принимаясь гладить его совершенно золотые, будто живые, волосы.
— Что же ты будешь делать теперь? — тихо спросила я и сначала даже не поверила, что то раздался мой голос в полнейшей тишине. Он долго молчал.
— Поеду к Сашке Сахарову, в Петербург, — я вздрогнула, ведь голос его, тихий-тихий, тоже не был похож на собственный. — Люблю Сашку! — усмехнулся он. — Да и он меня. Знаешь как: больше жены и детей он только граммофон любит. А больше граммофона — меня!
Не сдержал слово своё. Вернулся в Америку и только в августе вновь оказался в Москве.
Мне же всё утро чудилось, что это был какой-то невероятный сон, и вот он, подобно другим таким же снам, испарился и остался лишь приятным послевкусием в душе. А с утра неожиданно вернулись из Константиново Шура и Катя, в сопровождении Бениславской, и я внезапно вспомнила для себя, что, действительно, на дворе уже суббота. Все трое были в меховых шапках и шубах, весёлые и румяные от мороза, стали рассказывать мне о рязанских снегах и метелях, много смеялись, просили чаю. Я глядела на них, задумчиво улыбаясь, и не произносила ни слова, и только одна Галя, уже хорошо знающая меня, подошла ближе, и мы заговорили тише, дабы не отвлекать от совместной беседы весёлых сестёр. Девушка даже не успела ничего спросить меня — я начала сама:
— Галя, а вы давно Сергею Александровичу писали?
Вопрос заметно обескуражил её, но всё же она отвечала:
— С неделю… У них была крупная ссора с Дункан, а после он сильно буянил в каком-то кабаке, так что на него чуть не завели дело и даже норовили выгнать из страны силком…
— А ежели выгнали, и Есенин приезжал в Москву? — я взглянула на неё, поражённая теперь стечением всех этих странных обстоятельств.
— Приезжал Есенин? — с недоумением уточнила у меня Галя, изогнув бровь.
— Да, приезжал, — тихо договорила я, кивая головою. Понятно было, что он её не известил о том. Далее она просто смолчала.
А через неделю мне пришёл конверт с совсем новеньким сборником Сергея Александровича. Страницы в нём по-новому хрустели и шуршали, и приятно пахла типографией бумага. Это был тоненький «Пугачёв» — одно из самых моих любимых его произведений. Я притянула книгу к груди своей, некоторое время стоя с нею в молчании, точно это сближало меня с человеком, написавшим её, а после открыла. «Тебе единой согрешу», — значилось на первой странице с подписью поэта. Письмо, прилагавшееся к сборнику, было кратким:
«Сахаров, наконец, издал в «Эльзевире»! Уже который день подряд поверить не могу. Это — один из первых экземпляров. Кто, как не ты, должен держать его в руках? Расти большая. Твой Есенин».
========== XIII. Петроград ==========
Работы в «Бедноте» становилось всё больше. Временами Грандов напирал на меня так, что в мыслях оставался вопрос: «А видит ли он в нас живых людей?» И покуда Бениславская всё чаще уходила с Покровским, я оставалась по ночам с газетой и письмами один на один, придумывала всё новые и новые темы для статей, и каждую субботу казалось мне, что всё вдохновение, каковое только могло прийти ко мне как к творческому человеку, теперь совершенно исчерпалось, а каждый понедельник оно, к огромному удивлению моему, возвращалось назад вместе с новыми восхитительными мыслями. Они рождались сами собою, и если уж до откровения изумляли временами Грандова, то что уж говорить было обо мне самой!
— В каждом третьем письме научения марксизма! Тошно становится, когда читаешь, Михаил Семёнович!
— Так ведь самое популяристское и оправданное направление, — возражал Грандов, сидя в кабинете своём и положив ногу на ногу.
— Популяристское? — гневно переспрашивал я. — Самая большая ошибка тех, кто пленяется учениями Маркса — это то, что они не думают, что именно общество формирует человека, а не напротив. На душу человека не воздействует ничто кроме его внутреннего мира.
— Вика! — услышала я позади себя оклик и, оборачиваясь, не в первое мгновение осознала, что начисто пропустила всё возникновение весны на улицах, пока с головою уходила в «Бедноту». Подруги, с каковыми у меня были связаны самые приятные и тёплые университетские дни, ныне снова спасали меня из полнейшего ухода в дело своё, как когда–то — из абсолютного и на первый взгляд безвыходного погружения в учёбу. Мы долго обнимались, плакали, смеялись и несли наперебой какую–то чушь и несуразицу, пока общение наше и радость встречи не прервал Грандов.
— Михаил Семёнович, — я сконфузилась и вспомнила, что никогда ещё не отпрашивалась у редактора на отпуск или хотя бы один неположенный выходной. — Ну, позвольте, пожалуйста, всё отработаю, ведь вы же знаете! Подруги вот приехали… Они в России теперь нечастые гости, я бы даже сказала, совершенно редкие…
Вместо ответа Грандов решил поговорить с девушками сам. Пока они вели непринуждённую беседу, я наслаждалась тем, что находила в лучших подругах своих невероятные изменения. Обе они похорошели, выглядели ещё лучше прежнего, посвежели, много улыбались, у каждой при разговоре слегка чувствовался акцент, что меня приятно будоражило от гордости за их успехи. Майя снова подстриглась и по–прежнему завивала свои тонкие волосы — но каждый раз кудряшки выходили у неё изящно и очень естественно. Алиса покрасилась в рыжий, и, оттого, что натуральным её цветом был чёрный, смотрелось то необычно, но и красиво. «Сейчас, — пришла мне в голову восторженная мысль, — когда мы вместе, мы имеем право и возможность наслаждаться обществом друг друга, радоваться и улыбаться, делиться впечатлениями и историями из нашего общего прошлого, а после у всех вновь понесутся свои собственные, не связанные совершенно ни с кем другим, жизни, другие города и даже страны, выступления и встречи…» В то самое мгновение я особенно осознала, что каждый момент следует проживать и ценить так, как если бы он оказался последним в жизни. Ведь прелесть нашей смерти в том, что на её одре нам будет, об чём вспоминать.
— Так вы, значит, вокалистки, — продолжал, меж тем, общаться с девушками Грандов, и я уже вовсе запуталась — изучает ли он окружение моё, дабы понять меня лучше, как сотрудника, или давно уже вышел из формальной роли директора и представляет собою теперь обычного рядового? Когда я напомнила ему об своём присутствии, он, витиевато извиняясь, поклонился каждой девушке, как–то особенно протянул меж тем имя Алисы и обвёл её неоднозначным взглядом, после чего мы распрощались, и я с подругами вышла на улицу, дабы вдохнуть в себя воздух счастливой весенней Москвы. Нам было много, о чём поговорить.
В целом об успехах своих подруги в основном рассказывали мне в письмах. Майю встречали в Англии как свою, и каждый театр непременно готов был ожидать выступления её. Вскорости она собиралась во Францию, так что в Москве была практически проездом — повидать меня и, разумеется, родителей. Особенным фурором стал её концерт, на каковой пришёл и Шаляпин. Он дослушал её выступление до конца, а после, в полнейшем восхищении, выскочил на сцену с цветами. Поражён тем обстоятельством был весь зал.
Алиса не решалась много рассказывать о себе долго — всё что–то бормотала о том, что, кажется, принялась понемногу писать стихи, много выступала на сценах разных театров в Берлине, виделась с Альбертом и…
— И? — уточнили мы у подруги, сгорая от нетерпения. Она покраснела, улыбнулась, после засмеялась — манера, свойственная ей в ту пору, когда она скрывала от нас что–то особенно приятное и хорошее. Не говоря более ни слова, она указала нам с Майей на кольцо на своей левой руке, каковое могло означать только одно. Мы окружили её, стали прыгать и плясать рядом, будто малые дети, при том громко смеясь и привлекая к себе внимание прохожих.
— Мы, правда, пока только лишь помолвлены, но в декабре… — скромно улыбалась нам Алиса, хотя застенчивость никогда не было ей свойственна. Я и Майя стали гадать, в какой момент они с Альбертом Вагнером планируют детей, что не могло не веселить и будоражить всех нас ещё больше, и, несмотря на возраст свой, я ощущала себя 14–летней, только переходящей в старшие классы, девочкой.
— В ближайшие полгода мне назначали ехать в Италию и пробоваться в «Ла Скала», — сверкая глазами, почти что заговорщически произнесла Майя. — А если всё пройдёт удачно, то уже заранее пообещали постоянный контракт — года через полтора–два.
— Меня года через два как раз обещают повысить! — я хлопнула в ладоши. — Каким чудесным будет наш 1925!
Мы снова, пуще прежнего, стали скакать по улицам и, ежели бы были на нас чёрно–белые фартучки, мы, вероятно, смотрелись бы как школьницы, каковых отпустили с последних уроков с высшими оценками по контрольным. Стали обсуждать личные жизни каждой, стараясь, при том, не касаться особенно больных тем, но девушки просто не могли не затронуть, упустить из виду Есенина!
— Таковое событие и отметить стоит, — я улыбнулась Алисе.
— Да, давайте соберём всех наших знакомых! Уверена, Коля Калядов сейчас в университете, сидит на очередной своей лекции.
Мы засмеялись. Всю учёбу в университете Коля страстно мечтал поскорее закончить его и не связывать жизнь свою не только с ним, но и с образованием, но когда с пением не задалось из–за особых предпочтений его в плане отношений с людьми, он решил бросить это дело и пойти преподавателем в МГУ. История, как видно, имела свою иронию и кольцевую концовку. Мы в действительности повстречали Колю в стенах моего когда–то родного университета.
Покуда шли к нему, мы думали, кого бы ещё пригласить. Сошлись на общем нашем знакомом Косте Свердлове, каковой выручал меня и весь революционный клуб в самые опасные для нас времена. Разговор зашёл о поэтах, потому что их было великое множество в числе знакомцев с моей стороны.
— А как насчёт тех, что были в «Стойле»? — спросила меня Майя, в ответ на что я неопределённо покачала головой, коротко возразив, что мы с ними больше не общаемся.
— И с Есениным? — спросили девушки. Я пожала плечами, но краска на лице, вероятно, всё–таки выдала все чувства мои.
— Он женатый человек.
— Жена — не стена, — возразила мне Алиса. — Да и какие у него отношения с Дункан? В газетах пишут обратное.
— Но ведь она талантлива, — заметила Майя.
— И Вика талантлива, — парировала Алиса. Впрочем, в спор такое обсуждение не вылилось, потому что всё внимание вновь переключилось на меня:
— А с кем ты живёшь теперь?
— А! О том походатайствовал Грандов — великий человек!
