сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)
Я не застала момент, когда она вкладывала в часы свою фотографию. Но видела, сколь сильно часам обрадовался Есенин. Он практически подпрыгивал до потолка, каждый раз принимался открывать и закрывать этот подарок, после убирал в карман и спустя некоторое время вновь доставал — процедура непременно повторялась по несколько раз. Пока мы качались в бричке, я невольно подумала о том, что в то третье октября могла хотя бы постараться подумать над подарком ему…
— Смотрите-ка, как она заботится обо мне! — радостно, в полнейшем восхищении произнёс мужчина, выводя меня из собственных мыслей. — Посмотрим, — улыбнулся мне он, — который теперь час, — и тут же достал часы из кармана, а, налюбовавшись, с треском захлопнул крышку их, и указал мне на заднюю стенку. — А это кто здесь? А? Как вы это находите, Вика? Потрясающе, верно?
Я кивала, соглашаясь, тоже пыталась улыбаться. Лола Кинел, сидевшая напротив нас с Сергеем, как-то странно взглянула на нас двоих, будто о чём-то догадавшись, но затем продолжила прерванный с Айседорой разговор.
— А куда вы отправитесь после? — спросила я, переводя тему и пытаясь из сей прогулки вынести не только восхищение Есенина часами, но и какую-либо полезную информацию. К тому же, Кожебаткин уже не первую неделю слал мне письма с просьбой разузнать об сём вопросе — следовало писать надлежащие разрешения, чтобы отправиться мне вслед за поэтом и танцовщицей дальше по Европе.
— Мы хотели с Изидорой ехать в Грецию, да поездка не сложилась.
— Почему не сложилась? — спросила я его. В ответ мужчина вначале лукаво взглянул на Дункан, которая теперь тоже смотрела на него, и рассказал:
— Попытался поговорить с одной из учениц её, — он продолжал улыбаться, и, как я могла судить по выражению лица Дункан, она всё поняла даже без перевода, заметно помрачнела, хмуря красивые изогнутые брови свои, и даже стала краснеть. А Сергей Александрович продолжал в том же духе, будто ему нравилось дразнить её. И только затем, когда вновь он вытащил часы свои, женщина явно успокоилась.
— Айседора, — обратилась я тогда к ней, — а почему вы связали себя клятвою никогда не вступать в брак?
— О, это произошло ещё в детстве, — улыбнулась мне она. — Я поклялась и окончательно решила, что никогда не позволю унизить себя сим предметом. Что не доведу себя до столь постыдного состояния. Я свято держала клятву эту, хотя то и стоило мне и всеобщего осуждения, и разрыва с матерью, какового, как вам, думаю, понятно, мне совсем не хотелось. Да и хочется кому-то вотще разрыва с матерью?
Помимо насыщенной жизни своей, Дункан очень любила говорить о Советах и о революции в частности. Она могла по несколько раз повторять, что намерена «Танцевать онли для русски революсс!» и обыкновенно с каким-то странным, совершенно не ясным мне — по крайней мере, для иностранца — восхищением относилась ко всему русскому.
Айседора не выносила, когда Есенин заговаривал о «прежней» жизни своей, когда намекал на связи свои, на оставленную в России бывшую жену и детей своих. Она принималась ревновать его, просить перестать о том вещать, в ответ на что мужчина только звонко смеялся, намереваясь продолжать рассказ. Когда же подобное происходило в плане Айседоры, дело могло доходить до грубых браней и обвинений. Впервые таковую сцену я застала, когда нашла Лолу Кинел в номере совсем одну, разбиравшую какой-то огромный сундук. При виде меня она вздрогнула — женщина так была поглощена занятием, что совсем не заметила, что кто-то вошёл.
— Закройте дверь, пожалуйста, — попросила меня она. Я послушалась, с любопытством наблюдая за занятием её. Сундук был дорожным и принадлежал, как позже выяснилось, Айседоре. Она возила его повсюду во время их с Есениным турне. Она давно просила Кинел разобрать его, и вот теперь, когда их с Сергеем не было дома, такая возможность представилась. Узнав о том, я незамедлительно вызвалась помочь, порешив в глубине души своей, что, если найдётся что-либо интересное, можно было бы непременно вставить в книгу. Лола, точно прочитав мысли мои, согласилась на то неохотно, и после тщательных уговоров мы принялись разбирать сундук вместе. Помимо книг, как и ожидалось, нашлось много писем Айседоры, вырезок из газет о выступлениях её, а также творческие очерки об ней самой, старые контракты и пустые, абсолютно ненужные клочки бумаги. Мы стали раскладывать всё это по разным стопкам и совсем не заметили за всем делом этим, как быстро летит время, покуда ты погружён в какую-либо работу. Остановила меня одна лишь фотография. Я стала рассматривать изображённого на ней красивого мужчину — правда, по чертам и выражению лица, явно не русского, а Лола вытягивала со дна сундука ещё вереницу похожих фотографий. Впервые стали мы с этой женщиной обмениваться своими мнениями, смеяться, будто девятиклассницы, влюбившиеся в одиннадцатиклассников и весело обсуждающие их, то и дело сходясь на том, что в «коллекции» Айседоры мужество и нежность в лицах этих каким-то странным и удивительным образом сочетаются. Повторюсь, мы так засиделись, что и вовсе забыли о времени, и, когда я с улыбкою подняла голову, откладывая очередную фотографию, на нас уже глядел Есенин, прислонившись о косяк двери. Мгновенно, стоило ему бросить один лишь взгляд на пожелтевший в некоторых местах снимок, он взял его быстрее, нежели это смогла сделать за него я, и в клочья разорвал его. Тут же увидел он рядом со мною и Лолой ещё несколько похожих фотографий и со злости ударил кулаком о дверь. Я смотрела на Сергея Александровича и от испуга и изумления могла только молча поражаться — он весь побледнел, будто мел, веки его раскраснелись, а голубые глаза налились кровью.
Айседора прибежала на громкий звук, увидела всю эту сцену и, как и обыкновенно, поняла всё без лишних слов.
— Серьёжа…
— Сука! — Есенин принялся метаться по комнате и крушить всё, что бы ему ни попадалось на пути. Все встреченные фотографии мгновенно превращались в клочья, все бокалы и хрупкие ёмкости — с дребезгом разлетались на мелкие осколки. Пару раз я решалась броситься к Сергею, чтобы успокоить его, но Лола останавливала меня за руку, чтобы мужчина невзначай не навредил мне. В какой-то момент мне и самой стало страшно — волосы его разметались в разные стороны, а сам он продолжал носиться по комнате, как голодавший месяцами дикий зверь. Последней каплей стал глухой стук вещицы, которую вытащил он из кармана своего. Часы, которые я не так давно увидела впервые блестящими на солнце, теперь точно также заблестев, разлетелись на части. Здесь уже я не смогла держать себя в руках и мигом подскочила к Сергею, дёрнув его за собою в ванную, и, пока он не успел толком опомниться, опустила его к умывальнику и, нагнув мужчине голову, открыла душ. Это подействовало, хотя и не сразу — вначале он обернулся ко мне, так что от сей резкости и бешеного выражения лица его душ сам собою выпрыгнул у меня из рук, схватил за обе руки, поворачивая к себе… Я взглянула в глаза ему и смогла только в изумлении моргать — он вовсе не собирался душить меня, как я предполагала, а глядел на меня своими обычными синими глазами и весело улыбался. Капли с волос его падали мне на кофту. Он отпустил меня, сделал два шага назад и смущённо пролепетал:
— Вот же чертовщина вышла… Как же скверно вышло… — он принялся расчёсывать пальцами мокрые волны пшеничных волос своих. Я, вся ещё немного растерянная, протянула ему полотенце. Он стал вытираться, но тут выглянул из-под него: — А где Изадора?
Дункан осталась в том же положении. Побледневшая и совершенно осунувшаяся, она сидела в одной позе, глядя, как медленно, но верно подкатывается к ней её же фотография из разбитого кружка. Есенин спешно подбежал к ней, схватил фотокарточку, вначале приник к ней губами, а после опустил голову свою на колени супруге. Женщина тотчас же принялась гладить его, покуда капли с волос продолжали капать на пол.
— Холодная… Вода холодная… — тихо сказала она, а после обернулась ко мне. — Он не простудится?
Я ничего не отвечала, а только отвернулась и пошла прочь, пытаясь вывести из головы своей картину «покаяния» Сергея пред женою.
Мы продолжали, меж тем, путешествовать по Германии. Я видела города этой неизвестной мне доселе страны, каковые пересекали мы на машине один за другим, изумлялась нравам, вслушивалась в чуждый мне немецкий, иногда с изумлением находя в речи жителей знакомые для себя слова — сказывалось то, что я очень часто слушала Алису, когда та принималась говорить на немецком. Конечно же, я не обмолвилась ни словом Айседоре о пьянке, каковую собирались устроить Кусиков с Есениным и своими, вероятно, многочисленными друзьями, так что попойки их продолжались, и в глубине души я понимала, что Сергей ещё никогда так много не пил. Но иногда я и сама могла посидеть с ними. Мы с искренней любовью вспоминали Москву, и мужчины иногда также рассказывали мне о Петрограде. Сердце болело — мне думалось, я никогда не смогу побывать в городе на Неве.
— А знаете что, Вика! — вдруг вскинулся с места Есенин, отчего мы с Сашей невольно подпрыгнули на диване. — Я вам покажу Питер-град! Всё, что пишут о нём — всё правда, правда! И эти мосты, и эти ночи. Люблю я, когда просторно! В Москве темнота и сутолочь, а там — так.!
Я знала, что у Есенин ещё и потому приятные вспоминания о Петрограде, что именно там началось дело его как поэта. Там увидел его Блок, там познакомился он и со многими другими поэтами. Там впервые стал издаваться. И покуда он рассказывал, мы с Сашей безотрывно слушали его, внимая каждому слову, пока он вдруг не оборотился ко мне:
— Вика, а как вы находите всю эту немчину?
— Нравится, хотя и тоскую по России, — пожав плечами, улыбнулась ему я. — Музеи, трамваи, просторные и ухоженные дороги, нерушимые здания повсюду! — я в действительности видела Германию именно так, как описывала в тот вечер поэту. Каждый шаг мой и досуг был оплачен, каждое удовольствие — было предусмотрено. Оставалось лишь раз-два в неделю давать о себе знать Кожебаткину и рассказывать, как обстоит дело с книгою. И я понятия при всех тех увеселениях не имела, что соглашение, заключённое в апреле с Россией, ещё совсем шатко, что немцы страдают от гиперинфляции, что нынешняя политика государства оставляет желать лучшего, а на днях, 24 июня, и вовсе застрелили министра иностранных дел Вальтера Ратенау. — Но мне по душе всегда была и будет Англия, Сергей Александрович. Тянет меня в эту страну безумно, а почему — объяснить не могу и не умею.
Есенин поморщился, как делал он всегда, когда восславляли какую-либо другую страну вместо России и махнул рукою куда-то в сторону:
— Спросите у Айседоры, она лучше меня знает, — но, впрочем, принялся тут же рассказывать сам: — Там туманно, мрачно и холодно, какое бы ни было время года. Целыми днями идут дожди, но англичане относятся к тому совершенно равнодушно. Англичане! Напыщенные франты, которые рано встают, завтракают своими яйцами с кашей, заедая всё то беконом, а после помещаются в свои непромокаемые плащи-футляры и уходят в себя, гуляя по сырости, чтобы ввечеру вновь вернуться домой и наесться досыта всё теми же яйцами и кашей.
— Однако же сколько поэтов и гениев пошло именно из Англии! Из страны, которая и в наши дни является королевством, — улыбалась я.
— Поистине, — рассердился Сергей, принимаясь нервно крутить в руках перчатку. — И вы потому взяли себе сей псевдоним, Вика? Фёрт! — язвительно добавил он. — Норовите покинуть Россию?
— Товарищи, так и поссориться недолго, — улыбнулся нам Кусиков, вставая и приобнимая одной рукою меня, а другой — Есенина. — Идёмте ко мне на квартиру. Чая выпьем.
Я увидела, как у Есенина заблестели глаза при упоминании чая, и тут же обо всём догадалась.
— Но ведь Айседора просила не покидать номер по крайней мере до возвращения её…
— Не покидать! — театрально фыркнул Есенин. — Что я ей, дитя малое? Пускай своих учениц учит, а меня не смеет.
Я сконфузилась, норовила что-либо ещё произнести, однако не стала препираться под взглядами двух мужчин, последовав за ними. Всю дорогу Саша весело болтал об чём-то, взяв меня под локоть. Есенин плёлся рядом ни жив ни мёртв — бледность выступила на лице его, и причины её я найти не могла. Когда мы остановились под навесом одного из зданий, Саша отпустил меня и предложил закурить. Я не отказалась сразу же, а Сергей, некоторое время подумав, молча подошёл ко мне и вдруг тоже прикурил, хотя это в компании женщин ему было доселе несвойственно.
— Что же с вами такое, Сергей? — тихо спросила я его, когда Кусиков немного отодвинулся от нас. Сергей помолчал, а после столь же тихо, даже хрипло, произнёс:
— Не знаю, Вика… Ничего похожего с тем, что было и могло быть в жизни моей до этого, происходит, — сомнений не оставалось, что говорит он о Дункан. — Она имеет надо мною дьявольскую власть! Когда я ухожу, то думаю, что больше не вернусь, а назавтра или послезавтра возвращаюсь. Мне часто кажется, что я её ненавижу, что она чужая! Понимаете, — взгляд голубых печальных глаз вдруг устремился ко мне. — Совсем чужая, а вы… — он тут же покачал головою, точно отгоняя от себя ненужные мысли. Сигарета уже совсем сгорела, с неё следовало стряхнуть пепел, прежде чем затянуться вновь, но мужчина, казалось, и не замечал этого. — На что мне она? Что я ей? Мои стихи… Моё имя… Ведь я Есенин… Я люблю Россию, коров, крестьян, деревню, а она — свои греческие вазы, ха! — он отбросил от себя окурок и со всею силою принялся топтать его по немецкому тротуару, и, будто в безумстве каком-то, приплясывать. А после неожиданно — также внезапно, как начал, успокоился, замолк, вновь принял горькое выражение лица и со вздохом закончил: — В этих греческих вазах моё молоко скиснет. У неё пустые глаза, Вика, совершенно пустые. Чужое лицо, жесты, голос, слова — всё чужое! — он говорил со мною теперь не как прежде, когда мы только впервые увиделись в Германии — как с журналистом, как с писателем и документалистом, а как поистине со своею подругою. И когда я посчитала было, что он действительно закончил, он некоторое время помолчал и произнёс уже так тихо, что неосознанно перешёл на шёпот: — И всё-таки я к ней возвращаюсь. Она умна! Она очень умна. Меня трогают её слёзы, забавный руський, — заулыбался он, — язык. Иногда, когда мы молчим или я читаю ей стихи, мне с ней по-настоящему хорошо, очень хорошо! Не думайте, что это всё из-за денег и славы, пожалуйста. Право, я — Есенин. Я выше её. Моя слава больше её. Иногда, знаете, она совсем молодая и то, что она делает… После неё молодые кажутся скучными… — он вдруг резко оборвал себя, покраснел, оценивая реакцию мою. Я была уверена, что тоже залилась краской, а потому отвернулась, но тут к нам вернулся Кусиков, и весь наш запал для душевного разговора исчерпался. Александр Борисович покрутил перед лицом моим новой пачкой немецких сигар, довольно улыбнулся, а после вновь взял меня за локоть. Я взглянула на Есенина. Он снова казался мрачным и отрешённым от нас двоих.
— А вот и моя скромная хижина, Вика, — хихикал Кусиков, когда мы входили. — Прошу любить и жаловать.
Квартира его была мала, но совсем не дурна. И на каждом шагу, куда бы я ни пошла, я сравнивала её со своей московской, и мне оставалось лишь дивиться и изумляться. Впрочем, сам Кусиков собирался довольно скоро перебраться в Берлин — «Провожу Серёжку, — говаривал, бывало, он, — и женюсь!» Я поздравляла его, а Есенин оставался столь же безучастным. Разговор понемногу довёл нас до водки. Стало веселее и менее напряжённо, даже Есенин, в конце концов, взобрался на стол и принялся голосить свои частушки.
«Ах, сыпь, ах, жарь,
Маяковский — бездарь.
Рожа краской питана,
Обокрал Уитмана».
— Не цените вы Владимира Владимировича, — укоризненно покачала головою я, меж тем, как язык мой уже вовсю заплетался. — А ведь вы с ним не конкуренты, Сергей — совсем не конкуренты. Вместе в истории останетесь — только по разным направлениям.
— Ах так! Маяковского! Защищать! — вскинулся поэт, а после весело и немного хитро улыбнулся, свешивая ноги со стола и болтая ими. — Тогда так:
«Ох, батюшки, ох-ох-ох,
Есть поэт Мариенгоф.
Много кушал, много пил,
Без подштанников ходил».
— Перестаньте! — я дёрнула мужчину за рукав, пытаясь сместить его со стола. — Прекратите сейчас же! Анатолий Борисович не заслуживает такого отношения!
— А-а, теперь мы защищаем Толю! — протянул Сергей, как-то зло сверкнув в меня глазами. — А меня! — вдруг неожиданно горько прибавил он. — Меня кто… защитит!..
— Соседи услышат, Сергей Александрович, — скрывая явное изумление своё, тише произнесла я, снова дёргая мужчину за рукав, и то было правдою — меня больше беспокоила не частушка о Мариенгофе, а громкие крики поэта, доносящиеся из коммунальной квартиры Кусикова.
