сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)
Сколько не виделись мы с ним? Не могла я сосчитать теперь. Однако каждый раз, когда бы мы ни встречались, на душе у меня становилось тепло и спокойно, и, покуда мы приветствовали друг друга, он всё также много улыбался, казался совершенно простым и беззаботным, меж тем как, я знала наверняка, приходилось ему пробоваться в актёры на сценах и в Лондоне, и в Париже. Но он вовсе не кичился тем, а даже отмахивался — мол, потратил время впустую и осознал, что актёрское мастерство — совершенно не его призвание.
Разговоры об Англии с ним увлекали меня больше всего. Андрей просто относился к поездкам в Европу. Не знал наверняка, но и был бы не против уехать туда. Разве могло не подкупить это меня, так любящую сию страну с самой ранней юности?
— Вы и выглядите уже точно англичанка, — смеялся он, осматривая теперь меня. — Только не становитесь чопорной, прошу вас! А то что не леди, то себе на уме.
Мы вдруг перешли на английский. Я как раз давно не практиковала свои знания в сем языке — кажется, после путешествия с Айседорой ни разу. Остановиться меня заставил лишь человек, шедший к нам на встречу, и ежели бы я не знала досконально вблизи лицо его, жесты и походку, ни за что бы не поверила, кто это был. Он казался чище и свежее, чем прежде, до уезда своего из Москвы, шёл прямо и уверенно, не сутулясь, а глаза глядели пред собою ровно и размеренно и голубились всё тем же немного детским ясным светом.
— Сергей Александрович, добрый вечер! — воскликнула я, видя, что он отчего–то вовсе не собирается здороваться со мною. Он остановился на мгновение, обернулся ко мне и тихо отвечал:
— Добрый вечер, miss, — оставляя меня в полнейшем изумлении. Он как будто был разочарован чем–то, меж тем как я до крайности рада была увидеть его, вернувшегося. Извинившись пред Андреем, я бросилась бежать за ним.
— Сергей Александрович!
Но он уходил спешно, не останавливаясь, и расстояние меж нами неумолимо увеличивалось. Я едва переводила дыхание, когда, догнав мужчину, наконец, потянула рукав его пальто к себе, чтобы остановить. Кровь прилила к горлу от быстрого бега, и дыхание восстанавливалось с трудом, пока он молча взирал на меня.
— Сер… Сергей… Алекс…сандрович… — кое–как пришла в себя, умоляюще взглянув на него. — Отчего… отчего вы сделали вид, будто не заметили меня?
— Раз вам нет дела до меня, какое же мне должно быть до вас? — пожал он плечами. Я вздрогнула — ощущение было такое, точно по сердцу прошёлся стальной нож.
— Разве я давала повод вам так считать?
— Кто он? — мужчина обернулся в сторону, где я только что покинула Андрея. — А кто я? Я — Есенин. А он — ничто, н–ни–че–го!
— Сергей Александрович, — кроткая и неуверенная улыбка коснулась губ моих, — не ревнуйте, прошу вас.
— Ни в коем разе! — резко бросил он и быстро зашагал прочь.
Через пару дней, правда, нам–таки привелось увидеться на квартире у Галины Бениславской. Со мной он практически не разговаривал, но я наблюдала со стороны, как он разговаривает с одной барышней с приятными чертами лица — разве что только щёки у неё были немного пухловаты, и слишком сильно был вздёрнут носик. Галя заметила взгляд мой, обращённый к этим двумя, и тоже заинтересовалась. Кто–то из девиц подошёл к нам и предложил представить Софье Толстой, внучке великого русского писателя. Мы охотно согласились, пожали с Толстой друг другу руки. У неё был приятный голос, но слишком уж по общению казалась она беспечной и наивной.
— Давайте прогуляемся! Вечер. Погода что надо, — подал голос Сергей, обращаясь к девушке. Я побледнела, а та отвечала радостной улыбкою, и они покинули всю нашу компанию.
Вестей после случая того от него не было долго, и вдруг под вечер он как–то прибежал ко мне, взъерошенный, с обезумевшими глазами.
— У вас есть револьвер?
Я кивнула. Как–то давно я стащила его из шкафа отца, ещё во время своих революционных кружков, и так и не вернула. А заботы и вовсе оторвали меня от родительского крова.
— Вы знаете, меня хотят избить… — он с мгновение молчал, а после, вновь поднял голову и продолжил. — Вероятно, до смерти.
— Что вы такое говорите.!
Но он резко прервал меня:
— Так вот не забывайте носить его с собою. О вас тоже многое говорят. Вы не знаете, они и вас изобьют.
Всё чаще стали приходить тревожные письма от Сергея и всё больше ночевал он вне дома. Причём, писАл он явно в пьяном виде: почерк его преображался, и что–то жуткое было во всех по–есенински расставленных буквах, мистическое, как у человека, который непрестанно мечется и всё не найдёт себе покоя. Он называл мне адреса, где они собирались с поэтами, и я стремглав, позабыв и гордость свою, и всё на свете, бежала туда. Я бы не поступала так, коли не видела, как страдает он ото всех своих компаний, но выбраться из каковых и развязать себя связующую с ними нитью не может.
Это были захудалые и порой даже подпольные кабаки. Я вскоре стала там не самым приятным гостем, потому что каждый раз, как ни приходила, забирала человека, который оплачивал всем по счетам — а Есенин, надобно сказать, именно тем и занимался. Среди прочих знакомых появился некий Иосиф Аксерольд — самый, наверное, активный собутыльник Сергея. Он захаживал буквально на каждую пьянку; они с ним общались, по словам поэта, потому что он работал в типографии «Транспечати» и помогал ему издавать стихи. Лицо у Аксерольда было не из приятных, и, когда заходила речь о поэзии, он слащаво улыбался мне, оглядывая всю — с головы до ног, и увещевал, что и меня издаст.
Часто встречала я теперь и Приблудного, Клюева, Зелика Персинца и Ганина. Последний создавал особенно неприятное и подозрительное по отношению к себе впечатление, потому что при виде него Есенин всегда раздражался. Алексей жил на случайные заработки, и пытался всю горечь свою и печаль утопить в алкоголе. Часто видела я его не только в любимом мужчинами «Домино», но и «Альказаре», а спать он и вовсе мог, где попадётся. Стихи Ганина по разным причинам не печатались в газетах и журналах, а он находил в том плохое отношение к нему власти и, преимущественно, чекистов, и всегда подбивал Сергея высказаться по этому поводу. Я увещевала Есенина молчать. Любое слово его в пьяном виде могло худо сказаться, когда бы он протрезвел.
— Уйдёмте, Сергей, уедемте отсюда, — когда едва мы приходили, говорила ему я, и, как ни странно, Есенин каждый раз повиновался. Всё больше, при всём при том, говорил, что его неизбежно убьют в ближайшее время, что жить ему останется недолго. Что и меня ждёт таковая участь. И всё напоминал про револьвер, несвязно говорил о заговорщиках и тех, кто уже несколько лет следит за ним, завидуя славе его. Я глядела на все эти лица и сама не могла поддаваться похожему чувству. А однажды, следуя в очередной раз за поэтом, встретила там своего собственного чёрного человека. Он обернулся, сверкнул глазами, и я узнала в сём пропитом лице Александра Кожебаткина. Отстранилась, едва сдерживая крик свой, крепко стиснула руку Сергея. Мелентьевич также заметил теперь нас, и губы его расползлись в широкой улыбке:
— Сергун! Давно же не виделись с тобою! — на меня он едва ли посмотрел, но я буквально нутром ощущала, как неприятно и ему, и всем остальным здесь общество моё. — Что ты, остаёшься или едешь с нами? — спросил его Кожебаткин. Есенин пьяно и понуро покачал головой, пред тем обернувшись ко мне.
— Ты ведь помнишь, Саша, что Сергей боится спать с проститутками — считает, что заразу от них подхватит.
— Да у Сергея своя давно уже есть, постоянная! — вскрикнул, улыбнувшись, Аксерольд и указал при том на меня. Я видела, как преобразился Есенин: он будто вмиг стал трезвым.
— Ты что, — произнёс он, хрипя, подошёл к Аксерольду и схватил того за ворот рубашки, — думаешь, у поэта оружие — лишь язык его? Ошибаешься! — и бросил его с сими словами в толпу. Мужчину вовремя подхватили, а вот на Сергея ополчились.
— Посмейте только слово сказать — вмиг порешу! Зубами грызть за неё буду, — будто мало было ему гневных взглядов, продолжал он. Началась буйная драка, из каковой вытаскивала его не только я, но и местные половые. Домой мы мчались с Сергеем, практически всю дорогу преследуемые сей шайкой.
Но настроения его и в сём плане были переменчивы. Он звал меня с собою, но после сам отказывался уходить из кабаков, делался придирчив, когда пил, разговаривал презрительно. Как–то мы собирались домой, но Аксерольд поманил Есенина — ибо знал, где следует задеть нежные струны души его, в новое кафе к другу Пронину «Странствующий энтузиаст» в Леонтьевском переулке. На меня Иосиф даже не взглянул — приглашение не последовало специально, чтобы я не пошла, однако я всё же увязалась за ними и, войдя, пить не стала с общей компанией — это было для меня противно и гадко, а села в стороне, наблюдая за происходящим и готовая вот–вот вытаскивать Есенина из этого балагана. Они выпивали, подзадоривали к тому Сергея — а он был главным заводилою, ведь только у него одного здесь деньги и имелись, а мне становилось всё более и более тошно. Вдруг Есенина попросили начать читать какие–то непристойные частушки; он, шатаясь, смеялся, влезал на стол и наполовину читал, наполовину запевал:
«Мне бы женщину, белую–белую,
Ну, а впрочем, какая разница.
Я прижал бы её с силой к дереву
И в…»
Я спешно поднялась со своего места.
— Сергей Александрович! — краска прилила к лицу моему. Все взгляды были устремлены на меня одну. — Что бы сказала невеста ваша, услышь она это?
Есенин затих. Голубые глаза вернулись на место, заменив жуткие мутно–кровавые, и редкие слёзы потекли вдруг по щекам его.
— Что же я наделал… — Вика… Где Вика? — заголосил он, бешено оглядываясь по сторонам. Я подошла к нему ближе и взяла под руку. Он повиновался и двинулся прочь.
Среди знакомых, впрочем, в кабаках с ним бывали и хорошие люди — да только зачем они, тем не менее, тащили его туда, я не знала. Так познакомилась я с журналистом Борисовым, работающим в «Известиях» — по приезде Сергея из–за границы он опубликовал в своей газете его очерк «Железный Миргород». Я пыталась объяснять мужчине, что Сергею нельзя пить, но на сей счёт он только лишь отмалчивался.
У Сергея никогда не было ко мне пренебрежительного или пользовательского отношения, хотя друзья его, отталкивая тем самым меня от него, зачастую твердили об обратном. Даже Клюев — дорогой мой Коля Клюев, не с тобой ли говорили мы об образах в имажинизме и чокались за новые сборники Сергея в «Стойле»! — вскоре приобщился к ним. Вся эта публика порядком раздражала меня.
— Вы ведь любили Николая Клюева раньше, — говорила я Сергею. — А что стало ныне? Видите ли вы теперь по–настоящему, каков он?
— Он хочет свести меня с Изадорой, — сокрушённо качал головою мужчина. — Он и другие будут тянуть меня к ней, а вы не пускайте. Ни за что не пускайте, иначе я погиб!
Я никогда не сомневалась, что Клюеву нужны от Есенина выпивка и деньги, но таковой наглости, чтобы свести его с Дункан и тем самым якобы обогатить, и представить себе не могла.
В очередной вечер в новом заведении подошёл к нам незнакомый мне мужчина. Я могла мысленно простить Сергею компанию Кожебаткина, Клюева и Ганина уже потому лишь, что все они знали его давно и дружили столь долгое время, однако, когда подвязывались к нему такие «знакомцы», это становилось до крайности противно. Они и имени, вероятно, не знали его — все, как один, обращались к мужчине не иначе, как просто «Есенин». Презрительно и коротко окинув меня взглядом, он спросил Сергея о самочувствии и предложил поехать к какой–то барышне. Сергей отказывался, всё переводил взгляд на меня, точно надеялся, что я вот–вот вступлюсь за него, но, в действительности, искал поддержки в глазах моих, а подошедший крайне изумился и выразительно спросил его:
— У тебя что, не стоИт? У меня вот всё время.
Сергей, хотя и любил материться, и был тем ещё скандалистом в различных руганях, от таковой циничности засмущался и снова стал бросать на меня мимолётные взгляды.
— Да, да, и у меня всё время… Пойду я.
Мы стояли в зябком летнем вечере, овеваемые холодом, и с беспокойством высматривали бричку — знобило страшно. Я вдруг присвистнула, и Сергей сначала дёрнулся, а потом вдруг рассмеялся, и переливчатый смех его донёсся и до извозчика.
— Пьяный? — понимающе кивнул тот.
— До Померанцевого, — не желая вдаваться в подробности, отвечала ему я, и мы двинулись.
— Смелая вы, Вика. И не надоело вам то? — тихо спросил он меня немного позже, когда слушали мы мерный цокот копыт по мостовым и песочным дорожкам.
Я вздохнула и поглядела по сторонам. Мне дорого было каждое мгновение с ним, а я в очередной вечер вытаскиваю его из кабака и отвожу к невесте… Мужчина невзначай осмотрелся по сторонам, по–особенному, при этом, вглядываясь в отражения от фонарей и тёмные закоулки, что мы проезжали — черта, не так давно ставшая ему свойственной, потом кивнул головою, высвобождаясь от своего же наваждения.
— Опять вижу их, опять вижу, — тихо бормотал он. Я остановила на нём свой взгляд. Он почти уже дремал.
Когда Сергей принимался рассказывать, что кто–то постоянно преследует его, а потому каждый раз держит он при себе верёвку, дабы в любой момент была возможность вылезти из окна, друзья смеялись над ним, а я верила каждому слову. О случае в Ленинграде не знал никто кроме самого Сергея — как и о чёрном человеке, но того было мне достаточно, дабы уверовать в то, что копилось в мыслях у мужчины.
Самыми противными были даже не столько посиделки эти с «друзьями» поэта, сколько моменты, когда они принимались за мной ухаживать — подчас очень настойчиво. Они, вероятно, видели, что я, хотя и привязана к Есенину, а он — ко мне, не состоим ровно ни в каких отношениях, да и связь его с Софьей Толстой всё более укреплялась к тому времени. Где–то посреди речей этих пьяниц стало проглядывать выражение «есенинская девка», которое как–то совсем скоро совершенно закрепилось за мною. Вновь услышав теперь такое нелестное высказывание о себе, я поспешила схватить Сергея под локоть, чтобы увезти из кабака, но один из товарищей, засмеявшись, крикнул:
— Останься! Ты подчиняешься ей, что ли?
Мужчина, точно в ответ на слова эти, резко встал и позволил повести себя за руку, а после на мгновение обернулся и добавил:
— Да.
Пересудов ходило всё больше. Я знала, что однажды виделся уже Есенин с Дункан — он сам мне рассказывал, как деликатно оставили их одних, и Айседора просила его вернуться.
— Мы пили вино… — Есенин захлёбывался своею же слюной, изо рта у него норовила выйти пена, и я не могла и не умела выявить тому причины. — Изадора уговаривала меня вернуться, — говорил он, — а потом Клюев подошёл ко мне и предложил выкурить гашиш.
Я ахнула и отшатнулась от мужчины.
— Подлец! — Есенин кричал и бил кого–то в воздухе, а на губах всё более и сильнее скапливалась пена. — Он был только у него одного… Считаете, что не может он отравить меня? Он никого не любит и ничто ему не дорого. Вы ведь вовсе не знаете его, он всё может.
Я и вправду не знала. Но всегда, при том при всём, чувствовала это. Я припоминала наши ранние с Сергеем разговоры о Клюеве и понимала, что это не человек так переменился, а сам Сергей Александрович стал, наконец, видеть его иначе, узрев ныне, что человек, бывший другом его, на самом деле лишь всегда завидовал его поэтической славе.
— А Аксерольд, представляете? — засмеялся Есенин. — Предлагал мне кокаин. Нет, ну вы подумайте только, Вика…
Я не дала договорить ему и влепила звонкую затрещину, а у самой слёзы так и норовили брызнуть из глаз. Он и опомниться не успел, как рука моя вновь оказалась у лица его, звонко шлёпая по впалой, слегка колючей щеке. Я била его и била, пока он сам уже не сдержал руку мою за запястье, а после стала рыдать, уже не в силах унять слёзы.
— Не смейте, не смейте! Самое гнусное, что могли бы сделать вы! Не слушайте их, Сергей, не идите на поводу у них! — рыданья смешались с криками, и мужчина схватил меня за обе руки и принялся покрывать их нежными поцелуями. Я более не смогла говорить и корить его, оттого, что расплакалась, будто малый ребёнок.
— Никто, никто не ценит меня по–настоящему, Вика, — он улыбался, а сам не переставал прижимать меня к брусчатой стене одного из домов и попеременно дотрагивался губами до шеи моей и лица, — разве что вы…
Мурашки побежали по моему телу, и я непроизвольно потянулась к нему, хотя не смела — просто не имела право на то! Ему понравилось это движение — он также притянул меня, сколько смог, к себе.
— Давай прямо здесь, — раздался совсем тихий шёпот его.
— Вы хулиган, Сергей Александрович, — я засмеялась, снимая с него серый цилиндр. — Не сорвёт вас кличка «поэт».
Он тоже улыбнулся, вторя звонкому смеху моему, задумался на мгновение и произнёс:
— Самое смертоносное оружие, каковое знаю я на земле — твоя улыбка.
