сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)
— И я скучаю без него, Вика, — Толя поник головою, прямо в стакан с вином. Мы чокнулись, оба выпили, и после он продолжал: — Пишет он. Часто пишет. Да всё письма какие-то -.! — выругавшись, он стукнул кулаком по столу, но потом заметно успокоился и пришёл в себя. — Пленился он мыслью не жениться, а мировой славы. Приятно стало ему, что повсюду встречают их вместе, и слышится: «Есенин — Дункан… Дункан — Есенин»! А ведь его только здесь, в России, и любят, Вика. Только здесь он и нужен. Ну, а письма — плохо ему там. Сразу по почерку и видно. Временами доллары посылает, говорит, что тоже скучает, но разве не вижу я и не чувствую, что это не так!
— Вы про Сергея Александровича? — к нам подошёл Саша Кожебаткин, на ходу поправляя волосы свои, и сел за наш столик. — Вика, а вы ведь журналист по профессии?
— Филолог. Но всегда мечтала именно на журналиста учиться.
— Впрочем, судя по статьям вашим, так и не скажешь, — перебил меня Александр Мелентьевич. — Знаете, Вика, а не хотели бы вы книгу написать? И биография, и расследование журналистское — одновременно?
— Так о ком же писать? О Толе разве что, — я улыбнулась, слегка дружески приобняв Мариенгофа. Он не мог тоже не отвечать на сей посыл улыбкою.
— А что скажете об истории Дункан и Есенина? Тема неплохая, многими журналистками злободневно освещается — особенно на Западе.
— Так что мне до Запада! — голос мой стал запальчивым. — Нигде я не была прежде.
Александр Мелентьевич вдруг при сих словах моих как-то резко ушёл в себя, словно начав что-то обдумывать, а Толя вдруг поднял меня с места, шепча при том: «Вы ведь хорошо читаете, насколько я помню?» и провозгласил:
— Товарищи! А теперь на сцене гениальный журналист, автор нашего будущего, начинающий поэт, Виктория, — он всего на мгновение бросил взгляд на меня, но такой лукавый и забавный, что я раскраснелась, — Фёрт!
Все зааплодировали уже потому, что я была представлена не кем-либо иным, а таким человеком, как Мариенгоф — давно вхожим в общество это, всем известным. Я видела улыбку Вадика и внимательный взгляд Рюрика Ивнева — не особенно мы были с ним знакомы, но нынче на лице его читалась заинтересованность. И когда я выбежала, я стала читать не о революции, а о том, что было на душе у меня:
Не горячим солнцем город дышит,
Дышит воздухом моя душа.
И тихонько сердце бьётся — слышит,
Синевою небо мне слепит глаза.
Сладкий дух овеял, душу тронул,
Грусть моя, ведь ты мне невтерпёж!
Как прощальный внемлет дым звону,
Так на свете правды не найдёшь.
И пишу я, и грущу, и плачу,
Всю себя сжигаю до конца.
Не ценила прошлое — утрачено,
Не вернуть ушедшего лица.
Только грусть моя сжигается над полем,
На душе не горько — тяжело.
У поэтов лишь ищу покоя
И у них учусь искать добро.
Нету в мире правды — есть страданье,
Но мечты мне чтобы сохранить,
Принести бы небу покаянье,
Чтоб ещё сильнее жизнь любить.
========== X. Дункан ==========
Я посчитала, что Саша Кожебаткин пребывал в пьяном бреду и совершенно забыл предложение своё насчёт книги, однако же, ошибалась. После того, как привелось свидеться нам с Майей и Алисой — а произошло то в жарком июне, я уже знала наверняка, что отправлюсь за границу вслед за Есениным и Дункан. Встреча наша походила скорее на прощание даже до того ещё, пока подруги не знали о том.
— Альберт Вагнер обещал увезти меня в Германию, дабы показать её! — восторженно восклицала Алиса, готовая вот-вот начать хлопать в ладоши. Это событие произошло вскоре после того, как друг отца её сам на некоторое время побывал в России, значительно, впрочем, задержавшись здесь. Мы с Майей принялись всячески поздравлять её, но вот незадача: значительные проблемы могли возникнуть с визой. Я внезапно вспомнила женитьбу Есенина и Дункан, состоявшуюся по этой причине, и мне стало не очень хорошо на сердце. До самого конца я не особенно стремилась обыкновенно рассказывать подругам о новостях своих, пока они не доскажут свои, но нынче не смогли сдержаться и выплеснула:
— Я еду в Германию по рабочему распоряжению и посему могла бы взять тебя с собой.
Алиса так и замерла. Да и Майя тоже. Обе они некоторое время не могли ни шелохнуться, ни сдвинуться с места. Да и разве сама бы я могла объяснить им всё теперь? Я была ровно в таком же изумлении пару дней назад и всё ещё недопонимала: то ли издательство «Альциона» было столь успешным и популярным, то ли у Кожебаткина и прочих спонсоров его были свои особенные интересы в отношении Айседоры и Сергея, что они внезапно так рьяно заинтересовались этой темой. Месяц назад я бы даже порадовалась. Два месяца назад — побросала бы всяческое написание всех памфлетов своих, каковые начинала в то время, и кинулась обнимать Александра за такую потрясающую возможность встретиться с Сергеем и вместе с тем — продвинуться в журналистике. А ныне — я просто недоумевала.
— Девочки, ну это finita la commedia*, — пожала плечами Майя. — Мы все покидаем Россию в скором времени — и никому из нас неизвестно, на сколько именно.
Мы с Алисой переглянулись и замолчали. Я вдруг подумала о Северянине.
— Не уверена, что здесь обошлось без Фёдора Ивановича, но после выступления в Мариинском ко мне подошёл галантный мужчина и передал визитку свою. Им требуются актрисы и певицы — театр пока ещё в разрухе, хотя там и проводят небольшие представления…
— Куда — туда? — в один голос спросили её мы с Алисой.
— В Ковент-Гарден! — запальчиво отвечала Майя, и красивые глаза её заблестели. У меня вновь ёкнуло сердце: впрочем, две мысли заставляли его вздрагивать — упоминание Сергея Александровича и всего, что было связано с Англией. Мы с Алисой тут же принялись поздравлять её, моделировать ситуации, как внезапно встретимся мы все в Европе через год-два, богатые и известные. Когда речь зашла о кавалерах, замолчали все, кроме Алисы. Альберт, как мы узнали, даже привёз ей с собой 2 килограмма шоколада, когда посещал Россию — деньги немалые, которые пришлось платить на таможне.
А после снова мы понеслись обсуждать университет наш и как-то само собою вышло, что забрели на Арбат. Девушки восхищались, что видят Гнесинку спустя столь долгое время, с улыбками вспоминали чудесные университетские времена, проведённые здесь, а мне просто приятно было гулять по Москве перед скорым отъездом — тем более теперь, когда я знала, что покидаю свою родину не одна. Родители, недавно пережившие страшное событие — весь отдел отца на заводе чуть не арестовали из-за того, что кто-то из его сотрудников передавал незаконные листовки о снятии большевиков и заговоров, теперь скептически относились к отъезду моему, и успехи мои за границей были для них сродни предательству. А теперь, в компании таких же уезжающих, как и я, я ощущала себя комфортно и прекрасно. Девушки не так давно виделись с Колей — тем самым Колей Калядовым из МГУ, который так любил усердно учиться, пока не наступал вечер, полный прогулок по Красной площади и симпатичных молодых людей. Когда он принялся жаловаться на очередного своего сожителя, Алиса, между прочим, предложила ему познакомиться с кем-либо прямо на улице, в ответ на что Коля покачал своею светлой головой, стряхивая, таким образом, с лица чёлку, и, по привычке своей растягивая слова, произнёс: «Ты что, желаешь, чтобы я повторил судьбу Уальда?» А ещё они общались с Костей. Но Костя Свердлов был настроен на уезд Алисы столь же скептически, что и родители — на мой. Она не переставала повторять ему, что они лишь друзья, всё больше рассказывала об Альберте Вагнере как о чудесном, просто величайшем человеке, талантливом учителе немецкого языка, что совсем скоро уедет с ним в Германию… Костю, казалось, не останавливали никто и ничто на пути своём к её сердцу. Они расстались, как и всегда — не то друзьями, не то людьми, чувствующими недосказанность друг к другу.
— А ты куда едешь-то, Вика? — вдруг прервала раздумия наши Майя. Я и вовсе забыла, что не сказала о цели визита своего. Вздохнула. Самой мне говорить о том было трудно — я ощущала себя нелепо и так, точно бы я по воле своей навязываюсь другому человеку, что еду за ним, будто жена декабриста, что… Таковых «что» в моей голове могло возникать много — по скромности своей и застенчивости я любила додумывать за людей других об их поступках и даже мыслях. Потому вместо ответа я качнула головою, рассыпая свои покрашенные волосы по лицу, и проскандировала:
«Да! Теперь решено. Без возврата
Я покинул родные края.
Уж не будут листвою крылатой
Надо мною звенеть тополя».
Казалось, всё в этих простых строчках было понятно без слов. Ну, подруги поняли явно.
29 июня мне предстояло встретиться с Есениным прямо на вокзале, но я не представляла себе точно, знал ли он о том. Они путешествовали по Германии в машине, потому что Дункан ни в какую не переносила поездов. Для чего Кожебаткину нужна была такая скрытность и нельзя ли было просто написать Сергею письмо, я понять не могла. Очевидно, у них с Анатолием Мариенгофом изначально был какой-то сговор на сей счёт, и не посвятили во всё дело только лишь одну меня. Алиса, ехавшая со мною, должна была пересесть уже в Берлине, где её доложен был сразу же встретить Альберт Вагнер. Мне не дано было знать, как относились к тому родители её — мне хватило реакции своих.
На то, чтобы сделали заграничный паспорт, нам понадобилось чуть больше двух недель, но, ежели бы о поездке как о рабочей не ходатайствовал Кожебаткин, времени ушло бы больше — вероятно, мы с Алисой и вовсе не получили бы его. День отъезда нашего выдался жарким и очень солнечным. Нас с Алисой провожали дорогие нам люди, махали руками, а я, тем временем, готовилась к первому в жизни своей путешествию и всё ещё не верила в три вещи: что покидаю Советскую Россию, что делаю это одна и что уже вскорости увижу Есенина. Я видела лицо Кожебаткина, пока мы ещё не отъехали, различила из окна, как он что-то сказал, но, само собою, не расслышала; тогда он показал всё жестами — он просил не забывать писать ему. Я махнула рукою в ответ и улыбнулась, однако он продолжал что-то разъяснять жестами, а после вычертил в воздухе английскую букву «Л». С этим языком у меня проблем не было с самого окончания университета.
— Элленс, — негромко произнесла я. Алиса оторвалась от чтения учебника по физиогномике и вопросительно взглянула на меня. — Франц Элленс, бельгийский поэт. Он много говорил о нём. Может, мне и с ним удастся повидаться.
Путь предстоял неблизкий. Мы с Алисой то много общались — так, что начинало пересыхать в горле, и мы то и дело бегали наливать себе чая, то дремали, то уходили в чтение: она — физиогномики, я — недавно выпущенного сборника стихов Есенина. Пару раз приходили мысли тоже что-то написать, тем более что, я была уверена, если у Сергея остались ко мне тёплые дружеские чувства, он обязательно прочтёт мне то, что написал о загранице. А впечатления эти обещали быть незабываемыми. Однако, каким бы долгим ни обещало быть путешествие наше, для Алисы оно закончилось первой. На остановку у нас была целая ночь, во время каковой мы успели вдоволь понажелать друг другу удачи, приятного пути, хорошего настроения и прочего, прочего, так что даже, кажется, устали от таковых пожеланий и норовили поскорее расстаться друг с другом. Но уже к заре выяснилось, что то было вовсе не так, и мы, вновь, обнявшись, чуть не заплакали, вспоминали весёлое наше с Алисой университетское знакомство, весь последний учебный год, принёсший нам столько новых знакомцев, событий и настоящих друзей. «Вот и теперь, видишь, мы неожиданно в Германии благодаря всему этому, — улыбнулась мне Алиса, но как-то грустно. — Ты едешь брать интервью у известного поэта, а я — узнавать красоты Берлина с коренным немцем!» Мы весело засмеялись, но свисток паровоза уведомил нас, что пора перестать прощаться и отправляться. Я держала путь на Дюссельдорд, наблюдая, как Алиса стоит на вокзале со своим чемоданом и в ожидании оглядывается по сторонам, а спустя некоторое время она стала всё более и более отдаляться, а земля подо мною — нестись. Ехать на поезде мне было не впервой, но при каждой поездке, когда трясло вагон, когда дребезжали колёса по шпалам, когда ядрёный крепкий чай в стакане расплёскивался из-за этого грохота и то спешного, то мягкого и плавного движения — всякий раз всё это будто бы было в новинку мне. И даже нынче, когда от Алисы осталась лишь мелкая фигурка на перроне, я, будто ребёнок, всё вглядывалась в эту даль, изумляясь, как скоро мы отъехали от подруги моей.
Мне предстояло ещё пару суток беспокойного пошатывающегося сна и странных ночных грёз. Засыпать, впрочем, мне удавалось лишь к утру — когда мы невзначай проезжали в длинных тоннелях, и глаза мои сами собою закрывались после бессонного ночного напряжения. Теперь я даже больше не читала, а писала, то ли ведя дневник с впечатлениями своими, то ли начав писать автобиографию. А мы всё мчались, и совсем скоро стало заметно, как заместо известных мне полей, в каковых отчасти и отдалённо признавалась ещё Россия, возникают небольшие домики, которые здесь названы не деревнями, а фермами. Ещё не успели мы подъехать к вокзалу, а я уже изучила вдоль и поперёк из окна своего, что многие улицы здесь куда свободнее и просторнее, нежели в Москве, что подобных фермерских домиков здесь пруд пруди, что, помимо того, по дорогам здесь разъезжают не столько брички и автомобили, сколько звонкие маленькие трамвайчики.
Стоило мне покинуть платформу, как меня встретила пёстрая, насыщенная голосами и смехом улица. Весёлые немцы бродили по городу, разговаривали, уезжали с вокзала в своих экипажах — в общем, жили своей жизнью, не подозревая, что рядом с ними здесь стоит человек, преодолевший тысячи километров, из другой страны — будто совсем из другого мира. Я оглядывалась по сторонам и всё не могла поверить, что я, чёрт возьми, уже давно не в России! Трое девушек прошли мимо меня, шелестя своими платьями — коротенькие, загнанные к подолу под гармошку, но при этом выдержанной серой расцветки. Они так весело улыбались и смеялись, что, хотя я и ни слова не поняла из речи их, я будто увидела себя, Алису и Майю. Они обсуждали какие-то совершенно глупые вопросы, свойственные лишь молодым девушкам, и были младше меня, возможно, года на два, если не меньше. Каблуки их столь же строгих туфель весело цокали по тротуару, а спины их прикрывали зонтики — у горловины на платьях была вышита особая тесёмка, которая весело развевалась при ветре, и только одни лишь эти зонтики поддерживали её, дабы не нарушать интеллигентности и приличия. И только принялась я изумляться, сколь всё здесь чопорно и строго, как к девушкам подошли молодые полицейские. Офицеры кивнули им, присняв фуражки, об чём-то заговорили, а после каждый из них наклонился к коленям девушек и провёл рукою по ногам, прямо под подолом — вероятно, измеряя, подобающая ли длина. После они что-то записали в свои бумажки и, кивнув и распрощавшись, двинулись дальше. Происшествие это поразило меня ещё сильнее.
Я вновь огляделась по сторонам, думая, кого, а, главное, чего ожидать мне теперь, не в первый раз восхитилась огромной Дюссельдорфской станцией, построенной в готическом стиле, но при том прекрасно вписывающейся в весь пейзаж немецкого города, и вдруг услышала совсем рядом с собою приглушённый шорох колёс по песку и брусчатке. Погода была жаркая, и мне бы сейчас совсем не к спеху было бегать по тротуарам от автомобилей, но я сама была виновата, что загляделась видом станции и не заприметила, что стою на проезжей части, не замечая ни людей, ни экипажей. Дёрнулась было в сторону, но ощутила на себе чей-то взгляд и не смогла не обернуться.
