сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)
Хотя было в моём доме тихо,
Позади дыхание шло.
Да, зараза спИрта лИхого —
Как же глупо меня вовлекло!
Дали дальние, сердце трепетное:
Как увидеть дано наяву,
Что сто лет назад стало смертным
И предалось праху и сну?
Николай II — живой, вылитый!
Вы ли столько Россию вели?
Вашей крови ль было повыпито?
Вас тогда ли не сберегли?..
Он глядит на меня. Ни улыбки —
Лишь кивает в ответ головой.
Чёрт возьми, сколько я выпила,
Что привиделся сон мне такой?
Он бормочет мне что-то невнятное,
Он пытается что-то сказать,
Но заместо слов белым ястребом
Меж глаз-гор порхает слеза.
Чую я, что твердит он пророчество
И пытаюсь не знать судьбу.
Только царь не в одиночестве
Посетил квартиру мою.
Со дверей, шкафов, стен ли —
Вся семья, побледнев, стоит.
Златокудрая Анастасия
На меня, улыбаясь, глядит.
Время — полночь… Ужели забыли
Эти стрелки, как надо бежать?
А они всё твердят о России
И совсем не хотят замолкать.
И меж снега, меж окон и улиц
Мне привиделся светлый бал.
Здесь Распутин живой, не хмурится.
Алексей здесь здоровым стал.
Здесь как будто иные все люди,
Только лишь вдали, у стола,
Улыбается, словно в дебюте,
Вся семья мне Романовская.
«Ничего, — император промолвит,
— Всем когда-то дано уходить.
Лишь бы той войне беспокойной
Как и прежде, в России не быть!»
На меня он взглянул напоследок,
Силясь что-то ещё рассказать…
Только «Бом»! И часы подоспели
Мне об утре теперь сообщать.
Заревела за окнами дымка,
И прогнала с неба луну.
Обернусь: тихо в комнате, тихо,
Да и впрочем, быть здесь кому?
Все молчали. А более всех — я, потому что сердце при первых звуках строчек стиха всколыхнулось во мне и практически упало с треском в пятки. Сергей читал его куда лучше, нежели я сама, пока писала, ходила по комнате, комкала изорванные клочки и вновь принималась писать. Он читал с каким-то особенным выражением, будто лучше самого автора сумел прочувствовать настроение стиха. Будто его писал он, а не я.
Никогда прежде мои стихи не читал кто-либо другой. Я вдруг вспомнила, как когда-то давно я прочла одно не самое лучшее своё стихотворение по просьбе Майи перед ребятами, и единственное, как могли реагировать они — это тихо фыркать, сопеть и молчать. Тишина была и теперь, но я не знала, что и думать на сей счёт — Айседора выглядела обрадованной, немцы — удивлёнными. Я краснела всё сильнее с каждой секундой, пока настороженный взгляд Сергея Александровича и вовсе не заставил меня отвернуться. Вся картина мира разрушилась предо мною, даже почти пропал слух — едва-едва доносились издалека вопросы Дункан к Сергею, новый ли это его стих, пока она трепала его по плечу, какие-то неясные слова мужчин-поэтов, и, стоило мне обернуться, я обнаружила то, что и ожидала: Есенин глядел на меня, не отрываясь, и улыбался.
— Зачем же, Сергей, — тихо сказала ему я. — Зачем вы прочитали моё стихотворение?
Я не считала его достойным. А уж о том, чтобы его прочёл перед всеми, и помыслить не могла. Впрочем, я даже не ожидала, что он запомнит едва ли одно произведение, что давала я ему на проверку. Когда я писала оное, девизы «Бей красных, пока не побелеют» и прочие всё ещё звучали в голове моей, всё ещё снилась мне по ночам Лубянка и наш с Костей Свердловым побег из деревушки в Подмосковье из-за страха быть пойманными. Но пуще всех снился мне расстрел царской семьи в сыром покрытом плесенью подвале — неужто мало то было причин для того, чтобы посреди ночи написать такое?
— Поэзия оценивается не истинностью утверждений, а их искренностью, — качнул головою Есенин. — И вы хорошо выучили этот урок, Вика.
— Но не о том, не о том говорили вы мне недавно! — перебивала я его. — Не могу я, не имею право стоять за те взгляды в политике, в каковых не разбираюсь. Не могу, стало быть, и писать о том. Не могу лезть в чужую борьбу, в конце концов!
— Борьба ведь не только в мире ныне, но и в поэзии, — возражал мне на это он. — Все устали от неё и от мировых проблем. А от родины никто устать не может.
Я не стала более рассуждать. Я покинула сию весёлую компанию, а в голове уже зарождалось нечто, напоминающее мой будущий памфлет.
Мне, сказать по правде, страшно было идти после всего произошедшего обсуждать с Сергеем биографию его. Теперь, когда видел он во мне не юную начинающую поэтессу, а ярую революционерку — а то отражалась особенно во взгляде его, мне, вот любопытно! — то даже начинало нравиться. Ноги мои при каждом шаге к комнате его наливались свинцом. Я считала, что мы встретимся у двери, и Сергей крепко пожмёт мне руку в знак благодарности, что я решилась-таки выслушать его и помочь, и Лола, невзначай заметившая нас, вновь всё поймёт не так, но уже в начале коридора услышала я чьи-то громкие голоса. Они становились всё громче по мере приближения к комнате Дункан и Есенина, и сомнений у меня более не оставалось — супруги снова ссорятся, и к конфликту, вероятнее всего, примешали и переводчицу.
Когда дверь была уже почти предо мною, я увидела, что закрыта она не полностью. Из щели лился яркий дневной свет, и просвечивал силуэт Сергея Александровича. Более никого видно не было, но мужчина был то ли в абсолютной растерянности, то ли — злости. Оба этих чувства вызывали у него желание тяжело дышать и яростно трепать золотые волосы свои.
— Переводите ей, мисс Кинел! Слово в слово, как я сказал — всё до последнего. Я хочу свой собственный ключ. Хочу приходить и уходить, когда мне вздумается, и гулять в одиночестве, ежели мне захочется.
Переводчица, вероятно, была смущена, но тут же затараторила по-английски. Мгновение не раздавалось ни звука.
— Никаких этих чёртовых приказов, — размеренно продолжал Сергей. — Я не больной и не ребёнок. Ну же, скажите ей это!
Лола снова заговорила. Со стороны Айседоры так не раздалось ни звука.
— Я не собираюсь ходить вокруг да около неё — да что же вы молчите-то, переводите! Хочу других женщин, ежели вздумается.
— Сергей Александрович! — надрывно вскричала переводчица. — Я не могу ей так говорить!
— Вам придётся! — я смутно видела, как резко встал он с кресла и принялся спешно расхаживать по комнате. Кинел стала что-то переводить, но, судя по тому, сколь коротки были выражения её, до Айседоры дошло совсем не всё.
— Дальше, дальше! — мужчина скрылся из поля моего зрения чрез щёлку, но я явственно разглядела, что он начал размахивать руками. — Я не собираюсь сидеть взаперти в отеле как раб. Если не смогу делать, что мне вздумается, я уйду. Так ей и передайте.
— Что? Что он ещё говорит? — что-то такое, вероятно, спросила Дункан у переводчицы, когда та стояла и не смела больше перевести ни слова.
— Будет любопытно… — вновь раздался голос Сергея. Он был какой-то сладкий, абсолютно непохожий на его, как если бы мужчина издевался над кем-либо. — Эти француженки…
Мгновение — и каждый присутствующий узнал, кто всё это время подслушивал разговор их. И то ли Лола оперлась в тот момент на дверь, то ли из окна подул сквозняк, но дверь растворилась, и все трое обернулись в сторону коридора, где стояла я. Я же не смела посмотреть ни на кого кроме Сергея — он внезапно побледнел, и скулы его будто свело судорогой. И ежели способна бы я была в тот момент провалиться сквозь землю, непременно воспользовалась этой возможностью. Однако же мне оставалось лишь стоять на месте, как вкопанная, и наблюдать за дальнейшим развитием событий.
— Тчёрти что! — делая особенный акцент на «ч» вскрикнула Айседора и, закрывая лицо рукою, выбежала из номера.
***
Отношение Айседоры всё более менялось ко мне. Она, вероятно, считала, что мне предстояло бы окончить произведение моё, меж тем как, в действительности, в нём было множество недоработок и не включённых моментов. Она всё более догадывалась, что с Сергеем мы знакомы ближе и дольше, нежели просто как журналист и интересующая его известная личность. Для меня так и оставалось тайною, знает ли она, что Лола застала нас с её супругом не в самый приятный момент, но всё чаще сама танцовщица стала видеть нас вместе, хотя дело было вовсе не в любовных отношениях, не говоря уж о дружеских — мы только обсуждали работу.
— Вернётесь вы, Вика, и что с того? — улыбаясь, говорил мне Есенин. Ещё с университетских времён он любил подначивать меня тем, что я точно сама не знаю, чего хочу в профессии. — Ну, отдадите Кожебаткину сию рукопись, — указывал он мне на книгу, — и что далее-то? Считаете, вас издадут? Да, вероятно издадут. И даже в газетах о том напишут…
— Что же вы предлагаете мне? — практически перебивала его на полуслове я. — Писать стихи? Вы и сами видите, какое это дело в плане денег.
— Истинно, — закивал головою он, сделавшись вдруг серьёзным. — Поэтому шли бы вы лучше в литературные работники, либо библиотекари — дело прибыльное и неплохое. А после бы и до издателя добрались, что нынче в почёте. У вас такая семья хорошая, Вика. Родители интеллигентные люди, выходцы из пролетариата, а вы всё о революции глаголете — как-то некрасиво даже…
— Не смейте обсуждать мою семью, вы их вовсе не знаете! — вспылила я и закинула было руку для пощёчины, однако мужчина спешно перехватил её, и глаза наши встретились; в его, голубых — плясали озорство и весёлость. Обернуться заставила нас вошедшая Дункан, которая деликатно кашлянула при виде таковой сцены. Ей каждый раз не нравилось, даже, более того, раздражало, когда не понимала она чего-то из беседы нашей, и потому всегда, как могла, пыталась переводить с русского на свой лад; нынче — только лишь по жестам нашим и молчанию. Есенин опустил руку мою и совершенно спокойно двинулся к ней, с улыбкой принимаясь расспрашивать, как прошёл урок у неё.
В другой раз я невольно стала свидетелем очередной ссоры меж Айседорой и Сергеем, но ныне Лола Кинел не присутствовала, и едва ли мог кто-то служить переводчиком. Забавно вышло так, что все мы непривычно находились в одной комнате, но каждый был занят своим делом. Дункан полулежала на софе, кокетливо подтянув к себе ноги, так что часть халата сползла и оголяла их чуть выше икр. На письменном столе рядом лежал жёлтенький томик «Эмиля» Жан-Жака Руссо, а сама она с огромным удовольствием перелистывала почти карманное издание «Мыслей» Платона. Задумалась женщина так сильно, что не только халат её сполз выше приличествующего, но и туфля, будто бы сама собою, спала с ноги. Точно запоздало реагируя на то, Айседора изящно изогнулась и подняла её. Сергей, сидевший неподалёку в кресле и усердно писавший что–то, даже не взглянул на неё. Айседора, видя, что не привлекла внимания супруга, начала непринуждённый разговор о талантах и творчестве в целом. Есенин отвечал неохотно, по временам стискивал зубы — явный признак того, что он трудится над чем-то и работает, а ему мешают. Он в принципе любил комфорт, и когда ему кто-то или что-то мешало, он не мог того выносить, а значит — как следует работать.
— Это только в России истинные таланты есть. Не то, по крайней мере, совсем, что у вас, — безразлично бросил Сергей, вновь углубляясь в работу. Тогда Айседора встала, указала супругу на портрет Гордона Крэга на прикроватном столике и принялась, как могла, на русском, смешанном с французским, объяснять ему, что сей человек и есть гений. Услышав только одно слово это, мужчина быстро отвлёкся, поднялся с места и, разъярённый, принялся расхаживать по комнате, скрипя зубами, а когда испуганная и удивлённая одновременно танцовщица спрашивала у него что-то, обиженно молчал. Чрез некоторое время он удалился. Я мельком взглянула на Айседору, а после бросилась бежать за её супругом.
— Сергей, ну что же вы обозлились-то, ей Богу, как маленький! — принялась корить его я, как всегда, впрочем, поступала, когда речь заходила об их с Дункан отношениях. Даже тот, кто несильно был знаком с этою парою, тут же замечал, сколь сильно привязана Айседора к поэту, и временами, когда доводилось наблюдать мне, как задумчиво перебирает она пряди его золотистых волос, я думала, а уж не напоминает ли ей Сергей собственных утраченных детей — в частности, сына? Мне противно было видеть ссоры их, что начинались на пустом месте, а заканчивались всегда «покаянием» Сергея, как если бы он был вернувшимся блудным чадом. Столь же мало занимали меня различные их скандалы и недопонимания. Само собою, я не стала включать в книгу всего того — пожалуй, сказывались мой непрофессионализм и трепетное отношение к Сергею как к мужчине.
Есенин молчал. А после взглянул на меня как-то грустно и столь горестно, что мне самой, не знаю почему, захотелось плакать.
— Завтра уезжаю отсюда.
— Куда? — так и вскинулась я. — Куда же вы поедете, Сергей?
— А к себе на Богословский.
— А Айседора?
Он молчал и кусал губы. Но не потому, что что-то обдумывал — нет, судя по взгляду его, решил он всё уже давно.
— И вы езжайте со мною, Вика. К чёрту даже этот Богословский. Устроимся в Петрограде…
— А Айседора? — с нажимом повторила вопрос свой. Ответ не заставил себя ждать:
— Она мне больше не нужна. Теперь меня в Европе больше, чем её знают.
— Бросьте! — вскрикнула я, так что мужчина от неожиданности даже дёрнулся. — Ну, сказала она о своё бывшем любовнике, что он гений — она готова вам то повторять куда чаще и больше, Сергей Александрович! Помните девиз её? И ведь ради вас, ради вас одного она нарушила клятву свою. Она любит вас.
— Считаете? — улыбка от сего утешения поползла по лицу его. Он опустил голову, и некоторое время красовался предо мною лишь цилиндр его, а после снова поднял её, радостно выдыхая и весело улыбаясь: — Да, знаете, она любит меня! Никто прежде не любил меня так.
Они, кажется-таки, помирились в тот вечер, но Айседора отнюдь не стала относиться ко мне благосклоннее. Я не осознавала резкого перепада настроения её до той самой поры, пока не вернулась в Советскую Россию — по характеру Дункан и Есенин были схожи ещё и тем, что, задумав что-либо, непременно, разными к тому подходами, но выполняли это. И при одной разгоревшейся ссоре танцовщица заместо Есенина набросилась на меня. Сергей вскочил с места, краска хлынула к лицу его. Он уверял, что я здесь ни при чём и не стоит вводить меня в конфликт причиною его. Лола стояла позади нас и переводила происходящее.
— Долго ли она планирует ещё оставаться здесь? — спрашивала мужа Айседора. Как после выяснилось, она и вправду считала, что сопровождать я буду не всю поездку и в самое ближайшее время покину их с Сергеем семейную идиллию. Есенин не нашёлся, что ответить. И в ту же ночь ко мне робко постучалась Лола и сообщила, что на утро меня ожидает поезд, билеты на который уже куплены.
Париж, о каковом много приходилось слышать мне в родных краях, остался в воспоминаниях городом с каким-то гнетущим и тягучим временем. Даже несмотря на августовскую жару, небо всегда было здесь затянуто неприятной мутно-жёлтой поволокой, и то ещё сильнее навевало грусть на меня, когда я отправлялась на вокзал.
Письмо Кожебаткину я успевала написать, но он не успевал его получить. Потому сообщить обо всём я собиралась уже по приезде, а все сутки пути в дрожащем вагоне провела в редактировании рукописи своей. И странная вещь — я считала, что, перечитывая о событиях жизни Айседоры и Сергея, я тотчас же расплачусь, но даже тоски не привиделось в сердце моём. Я взирала вокруг себя с каким-то равнодушием, и отчего-то то и дело вспоминались слова поэта о том, что я вернусь, издам книгу, вероятно, опубликуюсь с нею в газете… И что дальше?
Совсем не те чувства овевали меня, когда я уезжала с Алисой в Германию. Даже жизнь сама в те моменты казалась безоблачной и радостно-счастливой, а ныне предстояло мне сменить душный август одной страны, на не менее истязающий жарою своею — другой. Одним утром меня разбудило яркое солнце, прибившееся сквозь наполовину занавешенное окно — то было отрадно, потому что поезд уже приближался к России. Шпили знакомого вокзала виднелись где-то вдалеке, сквозь сумрачную, немного туманную дымку родной страны, и я, пока было время, стала быстро-быстро строчить:
Вези меня мой жизненный экспресс,
Дорог билет и времени в обрез…
***
Узнав о возвращении моём, Кожебаткин не стремился тотчас же идти на встречу. В каждом письме рассказывал размашистым почерком своим, что пока занят, что вскорости непременно следует нам встретиться, но, когда — он сообщит о том заранее. К тому же, что меня практически выгнали, он не отнёсся никак.
