сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)
Он продолжал весело напевать, то прыгая, танцуя в лужах и в действительности напоминая сею причудою маленького ребёнка, но как-то Есенину всё это было простительно и заместо обиды я могла только звонко смеяться, наблюдая за тем, как он поёт свои частушки под дождём, то улюлюкая, то прихлопывая в ладоши, то хлопая себя по коленкам и отплясывая что-то навроде чечётки. Беспричинное веселье могло точно также временами нахлынуть на него, и он отдавался ему всею душой своею и всем сердцем.
— Вика, ну идите же сюда! «Не ходи ты к МЧКа,
А ходи к бабёнке.
Я валяю дурака
В молодости звонкой».
— Нисколько вы не валяете дурака, Сергей Александрович, — улыбнулась я, подходя ближе к нему, и, только я успела сделать это, он схватил меня за руки — у него они были теплее, нежели у меня, и закружил в разные стороны. Издалека мы наверняка смотрелись забавно, но прямо в ту секунду, под этим заливистым дождём с точно такими же заливистыми песнями Есенина мне было по-настоящему хорошо. Когда мы остановились — я была ненамного ниже Сергея, лица наши оказались совсем близко друг к другу. Дождь продолжал хлестать, и я видела, как спускаются капли с взъерошенных волос мужчины.
— Вы не обижаетесь на меня?
— На что, Сергей Александрович? — игривость не ушла из голоса моего, но поэт уже был предельно серьёзен.
— Я временами такие глупости говорю, аж самому тошно становится. Нисколько вы не изменились к худшему, Вика. И мысли у вас хорошие, умные. Вот подрастёте и сможете всецело осознать их.
Только тогда, когда он сказал это мне прямо в лицо, по факту, я поняла для себя, что, несмотря на невеликую разницу между нами, я отношусь к Есенину так, будто он старше меня лет на 10-15. Я ощущала себя и младше, и менее опытной, так что слова его вовсе не обидели меня, а лишь открыли на правду глаза.
— Спасибо вам за этот вечер, Сергей Александрович, — улыбнулась я, хотя мы пока и не расставались — просто ощутила необходимость, даже потребность в том, чтобы выразить чувства свои и ото всей души поблагодарить его. Он только молча кивнул, продолжая глядеть на меня, будто ожидал какой-то иной благодарности, и я, смутившись взгляда его, отстранилась. Мы по-прежнему держались за руки.
— Поедемте ко мне, Вика? Поговорим о вечном, стихи почитаем.
Я отбросила от себя его руку, хотя то и вышло как-то очень резко, и Есенин заулыбался. Вся прежняя идиллия как-то вмиг растворилась между нами.
— Вам, наверное, спешить надо, Сергей Александрович.
— Как плохо без женщины! И стихи-то некому почитать! — вскрикнул вдруг он, так что даже мимолётные прохожие стали оборачиваться на нас. Я собралась было намекнуть ему на Бениславскую, но посчитала, что он, вероятно, продолжает шутить, а потому только молвила:
— Так вы женитесь, Сергей Александрович. Разве не у вас полон зал тех, кто желал бы вас выслушать?
— Да, Вика, — он грустно кивнул головою. — Но в какие-то минуты мне кажется, что вы меня лучше всех понимаете.
Я побледнела, не зная, что и думать мне и что отвечать. Сердце зашлось в быстром темпе, и, пока Есенин не вздумал вновь приблизиться или схватить меня за руку, загодя отстранилась на безопасное расстояние, прижимая к себе пахнущее им пальто. Неужто вели мы с ним столь задушевные и долгие разговоры, что он имеет право так разбрасываться словами на этот счёт? Я на мгновение обернулась — он стоял позади меня и был серьёзен.
— Вы правы, — тихо произнесла я. — Меня и вправду уже заждались друзья. До свидания, Сергей Александрович.
Я спешно скинула с себя пальто его и, пока не успел он опомниться, отдала и отбежала к двери института. Однако не смогла не остановиться и не обернуться, когда он позвал меня. Я буквально вся затрепетала — думала, он вернётся к тому же предмету разговора, однако Есенин улыбнулся и бросил:
— Отбросьте уже это отчество, Вика. Зовите меня просто Сергей.
========== VII. Московское лето ==========
В 1920-х особенно сложным был вопрос с жильём у студентов. Я посвятила этой проблеме не одну неделю. Судя по статьям в газетах, московские университеты принимали шесть тысяч студентов, из которых 75% определённо нуждались в общежитиях. Их, при всём при этом, давали только двум тысячам. Но даже если таковые «счастливчики» и получали места, приспособиться к условиям там им было весьма трудно. Комфорта не было совсем. Оказалось, в комнате проживали больше людей, чем следовало бы, да и те не были обеспечены порой не только одеждой и обувью, но даже и обыкновенными удобствами: холодильник, диваны, постель. Но даже несмотря на это, молодые люди элементарно не сходились характерами. Это было время крупных перемен в их сознании, время недавно прогремевшей революции и нового общества. И перемены ожидали в различных сферах, в большинстве же своём — в поэзии и моде.
Мюррэй Лэсли рассказывал о социальном типе бабочки. Это были молодые девушки, стремившиеся посильнее накраситься, набросить на себя поменьше одежды и характера довольно легкомысленного. «Для них танцы, новая шляпка и мужчина с личным автомобилем были дороже, чем судьба собственной страны», — рассказывал он. Полагаю, в основном именно из-за того мне и неловко вспоминать те времена — я старалась подражать этим «бабочкам».
От газет меня снова оторвали врачи. Мне всё чаще рекомендуют пить лекарства и всё больше ставят уколов, хотя, чем глубже воспоминания мои благодаря снам, тем лучше мне становится. Былых приступов и бессонных ночей больше нет — события, происходившие со мною и с Сергеем Александровичем я помню в точности так, как если бы они произошли вчера. Его частушки под дождём. Его приход на моё первое в жизни московское выступление со стихами. Рюрик Рок, Коля, Алиса, Майя… Впрочем, подруги моих взглядов по сему вопросу не разделяют — на днях мне довелось получить от них письмо.
Мы жили вместе в съёмной московской квартире. Каждый писал диплом, работал, стремился вырасти и, вероятно, даже уехать за границу — чем не жизнь обыкновенного нынешнего студента? А однажды я увидела во сне, будто перед собою, ноябрь 1920 и встречу, каковая изменила всю мою жизнь. Полагаю, навсегда.
Майя и Алиса писали, что скучают. Сообщали, что не так давно собственник Павел Юрьевич напоминал об уплате за квартиру, и им приходилось вновь сверять «коммуналку» и скидываться; сообщали, как странно, что совершают всё это без меня при сих обстоятельствах. Мы сдружились с этим мужчиной в тот самый момент, когда только познакомились с ним, и даже тогда, когда смотрела я на этого вышколенного иным для меня временем и страною человека, ностальгия охватывала всю меня. Я помнила время, о каковом не знала в сущности ничего. Когда же я села писать Майе с Алисой ответное письмо, меня позвали к психологу. Выдохнув дым сигареты изо рта, встала из-за стола и некоторое время глядела на выжидающих пришедших врачей. Вяжите, что уж там.
***
Более, после случая того, мы и не говорили с Есениным о моём выступлении. Порою, находясь рядом с ним, я и сама ощущала, сколь, должно быть, глупо выглядела в тот раз на сцене и сколь стихи мои были смешны. Несколько раз удалось мне даже обсудить их с ним.
— Тут по ритму сбивается, — говаривал он, просматривая рукописи мои. — Здесь следует прибрать местоимения. А здесь и вовсе не рифмуется.
Я слушала его с особенным вниманием и восхищением ещё и потому, что великий русский поэт разжёвывал это какой-то мне, но из мыслей не пропадал при том взгляд его, каковым встретил он меня на моём выступлении, и, сколь бы ни говорил мне Есенин, что в стихах не следует много орать и срывать голос свой, он был явно поражён увиденным. О том проговорился мне однажды Толя, когда сидели с ним вместе в «Стойле». Есенин мне в том, впрочем, лично так и не признался.
— Подражаете вы мне, Вика, — улыбался мне Сергей Александрович. — А ведь надобно не только подражать, но и привносить что-то своё. Или скажете, вы не мои строки брали? — и он, набрав воздуха в лёгкие, принимался читать:
«За горами, за желтыми долами
Протянулась тропа деревень.
Вижу лес и вечернее полымя,
И обвитый крапивой плетень.
Там с утра над церковными главами
Голубеет небесный песок,
И звенит придорожными травами
От озер водяной ветерок.
Не за песни весны над равниною
Дорога мне зеленая ширь —
Полюбил я тоской журавлиною
На высокой горе монастырь.
Каждый вечер, как синь затуманится,
Как повиснет заря на мосту,
Ты идешь, моя бедная странница,
Поклониться любви и кресту.
Кроток дух монастырского жителя,
Жадно слушаешь ты ектенью,
Помолись перед ликом спасителя
За погибшую душу мою».
В ту пору мы много спорили с Есениным о вкусах и о поэзии в целом. Я только начинала испытывать себя в этом мастерстве, так что совершенно ясно, что стихи выходили ни к чёрту, всё какими-то повторениями Сергея Александровича, но, как он и сам рассказывал друзьям своим: «Для начинающего очень даже неплохо». К лету, когда все мы смогли успешно сдать свою дипломную работу, я с изумлением узнала, что Майя собирается с Игорем Северяниным в длительное путешествие. До того они лишь обменивались какими-то краткими письмами, первое из которых значилось не иначе, как «Добрый день. Держим связь». К тому моменту и она, и Алиса могли уже претендовать на серьёзные выступления на московских сценах, а я не знала, идти ли мне со своим филологическим образованием в библиотекари, либо в педагоги. У самой Алисы также были большие планы на будущее — в путешествие она пока не собиралась, но с Альбертом Вагнером у них вновь возобновилась переписка, и, судя по всему, пуще прежнего. В общем-то, он нынешним же летом собирался снова посетить её семью. Одна лишь я, сдавшая почти все экзамены, продолжала по временам бегать в «Стойло», будто надеясь на то, что что-то внезапно произойдёт там, но в итоге обменивалась лишь несколькими любезными фразами с Есениным и неприятными взглядами — с изредка бывавшей там Бениславской. Впрочем, в какую-то из встреч и нам с Есениным всё же довелось обменяться адресами для переписки. И с тех самых пор всё существование моё с этой так внезапно окончившейся студенческой жизнью свелось к одному лишь: ждать, со страстным нетерпением и надеждою ждать писем, в каковых, вероятно, не будет ничего нового — да и их самих, впрочем, не будет.
Есенин почти перестал пить в то время, со мною держался трезво, был довольно любезен, почти совершенно не похож на себя; часто поворачивался ко мне, рассказывал истории из детства своего и юношества, каковые мне в действительности приятно было слушать.
— Меня любила Маня Бальзамова, — говаривал он. Отчего-то нравилось ему говорить со мною о женщинах, будто при сей беседе он наблюдал реакцию мою. — Но я так поздно, так поздно осознал чувства её! Мы слишком мало видели с нею друг друга, и отчего-то она открылась мне уже слишком поздно, когда был я женат. Она плакала, всё рассказывала, а я мог лишь безмолвно гладить её рукою по волосам и улыбаться. Раньше ведь такой я был чистый, ничего не подозревающий — почему же не открылась она мне тогда? Считал, она относилась ко мне так из жалости, ведь между нами не было даже ни поцелуя, ни разговора об чём-то далёком и глубоком, что могло бы нарушить меж нами заветы целомудрия, и от чего любовь бьёт по сердцу ещё больнее и сильнее.
Говорил он то искренне и с душою, несмотря на то, что друзья, бывшие рядом с ним, только и норовили, что подлить ему ещё. Есенин, притворяясь, как и раньше, будто пьёт, весело подмигивал мне и принимался читать «Хулигана» и те начала, что после войдут в цикл «Москва кабацкая». Он был расчётливым и хитрым, но сам при том отчего-то не сознавал, кто именно водится с ним рядом. Он мог умело притворяться, сходить за изрядного любовника и даже разбивателя сердец, но, при всём при том, не был ни тем, ни иным. Если он узнавал о человеке что-либо плохое, то тотчас же менял отношение к нему: становился холоден, но не прекращал общения, пытался всячески задеть его и уколоть, а ещё был последовательно груб и резок. Но отчего-то главное ускользало от него: были ли друзья его истинными друзьями?
Я же в часы, проведённые с ним, с ужасом для себя день ото дня осознавала, сколь мало мне только лишь этих встреч, и, пожалуй, одни только душевные, совершенно близкие разговоры с поэтом могли, наверное, вполне успокоить меня.
Ещё более странно, но оттого не менее интересно было мне узнавать всё больше и больше об нём. Сколь бы много мы ни общались, всё больше Есенин открывался мне с каждой новой встречей. Я, например, совершенно не знала, что он был вольнослушателем в университете Шанявского, поступая туда практически на то же направление, что и я — историко-филологическое. Ещё больше недоумения испытала я, когда, наконец, узнала о месте работы его. Изначально он был принят в типографию Сытина экспедитором, то есть, готовил и отправлял почту, упаковывал книги, и как-то медленно, но верно дорос до корректора. Работа подчитчиком, вероятно, не сильно пришлась ему по вкусу, потому что он вскорости уехал, из-за чего уволился, и спустя некоторое время поступил в типографию Чернышева-Кобелькова. Толя мало что рассказывал на сей счёт — виделись они в основном только лишь по вечерам, в «Стойле», но от меня не могли не скрыться проступающие круги под глазами у Есенина.
— Сплю я, Вика, сплю, — смеялся он, а посреди складочек от улыбок, прямо под глазами, мелькала грусть, смешанная с усталостью. Как совсем поздно смогла выяснить я, он уходил на службу к восьми утра, а возвращался к семи вечера — и всё в основном в «Стойло», к друзьям. Он почти перестал в то время писать стихи — разве что находил минуты такие, пока шагал по улице.
Как уже было сказано, мы с Есениным принялись вести переписку, даже если подолгу не виделись в «Стойле Пегаса». Порою бывало такое, что я бросала все планы свои ради письма его. Однажды он сообщил мне в таковом, что у них назначено мероприятие. Как водится, на само его выступление я не успела, однако рада была познакомиться с неизвестными в ту пору для меня имажинистами. Зал был огромный, все общались с кем-то. Я совершенно потеряла дар речи, когда обнаружила, как со сцены спускается Владимир Маяковский, но подойти не посмела. Одним из первых меня повстречал немолодой мужчина и, пока я с нетерпением ожидала, когда Есенин договорит и подойдёт к нам, принялся рассказывать о прошедшем вечере, о том, как восхитило его происходящее — в силу влюблённости своей я смогла поддержать разговор только об одном предмете, что так сильно интересовал меня и трогал душу мою вот уже долгое время. Внезапно незнакомый мужчина взглянул в сторону разговаривавшего с какой-то барышней Есенина, после обернулся ко мне и продолжил прерванный монолог:
— Говорите, пробы пера? А напишите что-нибудь в «Вестник работников искусств»!
Я дёрнулась от изумления, но взглядом продолжала следить только лишь за Сергеем Александровичем.
— Но ведь я не работаю в «Вестнике работников искусств». И даже если бы… — с уст моих готовы были сорваться высказывания, навсегда бы, верно, сгубившие жизнь мою, но я не успела их произнести, ибо незнакомый мне доселе мужчина вновь взял инициативу в свои руки.
— Совершенно забыл представиться, — улыбнулся мне он. На вид ему можно было дать лет 20, хотя на деле ему уже стукнуло 32. — Евграф Литкенс, председатель Сорабиса и главный редактор «Вестника работников искусств».
Сорабис означало как раз Союз работников искусств. Но в ту самую секунду я была так сильно изумлена, что у меня не нашлось ни слов, чтобы испросить его об этом странном значении, ни вопросов насчёт того, что именно предлагают мне в данный момент. К нам же неспешно подошёл Есенин — как всегда, своею летящей походкой, изображавшей в нём скорее сельского паренька, нежели корректора серьёзного издания. Они со знакомым мне теперь мужчиной обменялись парой фраз, а после оба как-то синхронно повернулись ко мне.
— Вика, это Евграф Александрович…
— Мы уже познакомились, спасибо, — улыбнулась я Есенину, и мужчина, улыбнувшись, снова повернулся ко мне, продолжая мысль о том, что им требуются журналисты для написания статьи о прошедшем сегодня вечере. Нынче, когда Есенин ни с кем не заговаривал на стороне, сосредоточиться на сём деле мне стало проще. Статья должна была получиться небольшой, знаков на полторы тысячи, и в первую секунду я стала было думать, как бы мне, никогда прежде ничего не писавшей, теперь ловко провернуть это дело, а во вторую — сколько придётся вновь платить за печатную машинку, чтобы вышел именно таковой объём.
— Но ведь я даже не была на этом мероприятии, — сокрушённо говорила я. Я чувствовала, что Есенин бросил на меня изумлённый взгляд, но даже не повернула к нему головы.
— Что ж… — Евграф Александрович выдохнул. — Это действительно усложняет задачу. Давайте я сейчас докурю, а после вкратце расскажу вам. Самое основное — это упомянуть стихи и фамилии выступающих.
