сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)
Покуда были мы в Петрограде, мне не раз пришлось ещё встретиться с таким интересным персонажем, как Андрей Болконский. Этот странный молодой человек, походящий не только именем своим, но и манерами на героя романа великого русского писателя, возбуждал во мне интерес при каждой нашей с ним встрече. Вначале мы почти не разговаривали, но, когда Сергей уже при мне назвал его своим давним другом, я стал присматриваться к нему, а ещё более глубоко заинтересовалась, когда стал он читать стихи свои — временами нежные и трогающие, временами — свежие и совершенно новые в эпохе современной нашей литературы. Сергей однажды хорошо сказал: «Где нет личности, там невозможно искусство», и ныне, глядя на Андрея и больше узнавая о нём, я всё сильнее в этом убеждалась, ведь Болконский был истинно личностью.
В то самое время, пребывая оба в Петрограде, мы стали вести задушевные разговоры. Сначала говорили всё о поэзии. После Андрей рассказал, что закончил Гнесинку, и мне стоило только громко удивляться, что мир так тесен, ведь Майя и Алиса учились там же, а ныне разъезжают по самым известным театрам мира и выступают.
— Вот как! — улыбался он таковому совпадению. — А вы сами из Москвы?
Я рассказала ему о Калужской губернии и о том, как с родителями после революции перебралась в столицу. Сам Болконский оказался из Рязани, Константиново, и мне тотчас же стало ясно, откуда, в самом деле, знает его Есенин. Перебираться в Москву он планировал уже давно, но жизнь Петрограда затянула в тот самый момент, когда только окончил он университет, так что уже пять лет не может он покинуть так полюбившееся ему общество. Мы порешили во что бы то ни стало встретиться с ним в столице. Я улыбнулась на прощание, выразив надежду, что встреча произойдёт совсем скоро, а, обернувшись, наткнулась на строгий и хмурый взгляд Есенина. Он не произнёс более ни слова, а лишь взял меня под руку и увёл из заведения. Я была в полнейшем восхищении. Всю дорогу, что шли мы по набережной, я рассказывала ему об увлечениях Болконского, изумлялась, что прочёл он всего Пушкина и была уверена, что такой потрясающий поэтический стиль сложился у него благодаря этому великому русскому поэту. Есенин шагал молча, заложив руки в карманы, не произносил ничего, а при последней фразе моей произнёс:
— Что мне Пушкин? Разве и я не прочёл его? Я буду больше Пушкина!
— Сергей Александрович, вы уже лучше него. В наше время, по крайней мере, — немного снисходительно улыбнувшись, заверила его я. Эти слова, похоже, немного успокоили его.
Время, что провели мы в Петрограде, было самым для меня наилучшим. По временам писал Грандов, и я со всею ответственностью выполняла всю необходимую для «Бедноты» работу. А иногда мы с Сергеем вспоминали Москву — но писем оттуда тревожных не приходило, и мы только поминали её хорошим словом.
— Скучаете по нашим 27/28 в Брюсовском? — бывало, спрашивал меня Сергей. Так мы с Галей прозвали наши с нею квартиры, потому что они были смежными, и жили мы одновременно и в той, и в той. Я кивала. Петроград очень многому научил меня и, благодаря Сергею, открылся в ином свете, нежели в первый мой сюда приезд, однако по дому я скучала и, точно специально не щадя себя, часто писала разные заметки в дневник и мемуары. Потому и возвращаться хотелось лишь наполовину, но время нашего пребывания в Петрограде итак уже длилось дольше предполагаемого. На прощание Сахаров крепко жал мне руку — мы успели хорошо с ним сдружиться и о многом говорили всё это время — почти месяц. «Друзей у Сергея много, — тише сказал Александр, подойдя вплотную ко мне, — но вот настоящих… Пока не повстречал вас, считал, что только Бениславская — поддержка его. Теперь на этот счёт совершенно спокоен».
Мы распрощались. Петроград встречал нас тёплыми, почти южными ветрами, а ныне провожал мельтешащим неприятным снегом и сильным ветром. Будто чуя беду, он неприятно гнал нас прочь, но Есенин махал шапкою, смеялся вслед буре и кричал мне:
— Ничего, ничего! Ещё вернёмся сюда, Вика, обязательно!
И нам действительно пришлось однажды вернуться сюда, хотя город и был уже с другим названием. А Есенину — вернуться и остаться.
Первым делом по приезде Есенин испросил меня, может ли поехать к Клюеву. Он знал моё к Николаю отношение, и потому теперь желал знать моё мнение.
— Ведь Он мне как Отец рОдной, — подражая манере его говорить, молвил Сергей.
— Учитель мОй.
tab>Я не смогла его переубедить и отпустила. А сама, едва успев разобрать вещи, побежала просить прощения у Грандова за столь долгий отъезд. Работы за всё это время накопилось множество. И я поняла, что маленький отпуск, положенный мне, отныне закончился окончательно, а ежели заикнусь я о каком–либо выходном, Михаил Семёнович непременно шкуру с меня сдерёт. Только увидев Галю, я улыбнулась ей, стала приветствовать, но Бениславская была сама не своя. Я хотела было уточнить у неё, как поживает «Галчёнка» — такое прозвище дали мы с нею Покровскому, потому что он очень уж любил называть так Галю, однако девушка прошла мимо меня, не отвечая ни на один вопрос и не произнося при том ни слова.
Я возвращалась из редакции поздно, потому что долго ждала Грандова и доделывала всю накопившуюся за время своего отсутствия работу. Пока я начала печатать статью, решив, что Михаила Семёновича не будет ещё долго, он вдруг появился, подал мне какой–то конверт — вероятно, с новым письмом от читателя, и, только я хотела забрать его, как он сунул его себе обратно за спину.
— Не торопитесь, — голос его был усталым, да и сам он выглядел осунувшимся, и мне стало ещё более стыдно оттого, что я так надолго покинула их и без того маленький штат.
— Пришло очередное письмо, и надобно бы его разобрать, но… Оно весьма необычного содержания. И у меня будет к вам просьба.
Я отложила свою статью, каковую только начала, и стала слушать редактора ещё внимательнее.
— Вы невероятно талантливы, Вика, и я не могу этого не признать, проработав с вами столь долгое время. Но чего вы достигните здесь? — он взмахнул широко руками, как если бы пытался охватить ими всю нашу редакцию. — Потому вот вам моё задание. Соглашаться или нет — решать только вам, но я всё же настоятельно рекомендую. Письмо, что пришло ныне к нам — практически целая рукопись. Это не такой уж большой рассказ, каковой было бы неплохо проверить на ошибки и стилистику — в общем, подкорректировать и отредактировать, всё как вы любите в письмах. Но ныне — не для газетного варианта, а для книжного.
— Что? — не поняла я его.
— Дослушайте, пожалуйста, — устало потирая веки одной рукой, а другою —
всё также навалившись на мой стол, продолжал редактор. — Ежели у вас получится, я напишу своему хорошему знакомому Вальеру Кантору из Петроградского издательства.
Я опустила глаза в стол. Мне очень хотелось верить словам Михаила Семёновича, но после я вспоминала «обещания» Кожебаткина насчёт РОДК, и становилось жутко за себя самое, что меня вновь обманут.
— Подумайте, прошу вас, — почти взмолился Грандов, отдавая мне письмо. После сего известия я возвращалась домой в растерянных чувствах. День казался невероятно долгим и насыщенным: возвращение из Петрограда, просьба Есенина, настроение Гали и, в конце концов, это просьба Грандова — едва ли это всё можно было уложить в голове за одну только лишь ночь! Ещё одна неожиданность ожидала меня прямо под окнами нашего дома в Брюсовском. Только успела я начать радоваться, что отдохну душою и телом здесь, в своей 28–й, как заметила знакомый силуэт.
— Сергей Викторович? — недоумённо спросила мужчину я. Он развернулся. На лице застыло выражение какой–то печали, а в руках были цветы. Я обернулась, и мне стало ясно, в каковое окно глядел он. — Сергей Викторович, а что же вы не зайдёте?
— Галя прогнала, — он опустил голову. — Они с Назаровой Аней как будто сговорились в последнее время.
— Простите меня, я только утром из Петрограда… Что случилось?
Покровский качнул головою. Цветы в руках взъерошились в ритм его волосам.
— Совсем неприличная эта Аня… Ругается как торговка пирогами и ведёт себя совсем не как артистка. — Он произносил слова вяло, как бы неохотно, и только присмотревшись, я поняла, что он абсолютно пьян. — Говорит, что я сволочь, что у меня гнусная морда, что Галя — жена Есенина…
— Что? — всё вскипело во мне, и если монолог его, обращённый к неведомой стене, я слушала не особенно, то именно эти слова особенно врезались в сердце мне. Сжав руки в кулаки, я направилась в квартиру. У меня было пусто — Катя, наверное, сидела у Бениславской. Злость тошнотою подкатила к горлу, и я пнула сначала стоявший ни в чём не бывало узенький гардероб, а после — табуретку. Она завалилась на пол, ножками вверх, но злость моя оттого не улетучилась. Впору было начать бить посуду и орать что было мочи!
— «Тебе единой согрешу»! — чувства и мысли — вперемешку с ними, переполняли настолько, что вылетали несуразными фразами сами собою, без контроля моего над ними. — «Только вам лишь, Вика, и могу доверять»! «Вы друг, единственный мой друг…»! — я повторяла фразы эти, пытаясь вторить нежным выражениям Есенина, но выходило что–то гнусное и издевательское; а после, когда все чувства вышли без остатка, тяжело опустилась на пол, зарыдав, и провалилась от изнеможения в сон.
Меня разбудило какое–то ласковое дуновение ветерка. Я мигом широко раскрыла глаза, вздрогнула, решив, что чудится в темноте, но нет — предо мною сидела Катя. Мне нравилась старшая из сестёр Есенина своею сердечностью и душевностью, но в её 18, непростую переломную пору, в характере её уже начинала образовываться червоточина. Есенин и сам не раз говорил о том — он боялся, что Катя слишком похожа на него, что стремится она к роскошной жизни, а того ей не надобно, что, не дай Боже, пойдёт по стопам его и совершит те же ошибки, что и он. «Нет, нет… — бывало, говаривал он в задумчивости.
— Всё в ней — хитрость, а не ум. Я не такой. Я всё–таки хороший. А она всё хитрит, хитрит». Ныне Катя улыбнулась, сумев–таки разбудить меня, но пришла она явно не поговорить по душам.
— Вот ты и проснулась! А мы с Галей уже и беспокоиться начали. (Я огляделась по сторонам, но в сумерках Гали нигде не обнаружила). — Ты почему на полу–то спишь? Неужто так утомили в редакции?
— Катя, что случилось? — слегка раздражённо спросила её я. Не любила, когда люди сильно отходили от темы. Девушка вздохнула.
— Куда Есенин отправился после возвращения, не знаешь?
— К Мариенгофу… К Анатолию Борисовичу собирался заезжать, а после к Клюеву.
Катя ахнула и отбежала в сторону от меня. Я с удивлением смотрела теперь на неё.
— Так ведь у Клюева засада собралась!
— Что? — я поднялась, всё ещё туго соображая.
— Дело о четырёх поэтах не оставили! — воскликнула она, ломая руки и начиная нервно расхаживать по комнате. — Нам с Галей незадолго до вашего приезда стало о том известно. Его решили возобновить, как только Сергей вернётся, чтобы сделать ему подписку о невыезде…
— И когда собирались вы о том нам сказать? — нахмурилась я.
— По приезде… — Катя опустила голову. — Но ты не подумай ничего об Гале, она как лучше хотела! Мы думали, сбережём Серёжу в Брюсовском пару дней — авось, не нагрянут, а после предпримем что–нибудь.
— И супротив закона! Да как же так–то! Да ежели бы я знала!..
Чрез некоторое время к нам пришла Галя. Она тоже была бледна и казалась утомлённою. Она даже не удосужилась поздороваться со мною, а тут же обратилась к Катерине — сказать, что позвонила Клюеву на дом, но он не берёт трубку. Сердце моё похолодело и стало метаться из стороны в сторону по грудной клетке. Паника охватила всех нас троих — мы буквально не отходили от телефона и звонили туда и тем, куда только могли дозвониться. Время приближалось к трём ночи. Ответили, наконец, из ГПУ.
— У нас, у нас гражданин Есенин. С утра, как проснётся, подпишет анкету об аресте.
Все втроём выдохнули. На другой день, 17 декабря, его положили в профилакторий на Большой Полянке. Может, оно и к лучшему.
***
Мысли о Гале и Сергее не давали уснуть мне все последние недели. Но, при всём при том, не забывала я и о предложении Грандова, а потому по ночам потихоньку разбирала письмо одного из читателей «Бедноты». Бениславской о своей возможной рекомендации я не сказала ни слова в связи с ухудшением отношений меж нами.
Письмо было написано красочным и очень живым языком, а потому изначально, читая его по первости, я едва ли смогла что–то найти. Однако зная Грандова, человека умного и целеустремлённого, с трудом мне верилось, что он поручил мне такую работу только лишь для того, чтобы насладилась я рассказом, без какой–либо корректуры. Тогда начала я понемногу искать ошибки, вчитываться в каждое практически предложение — как звучит оно, особенное внимание уделять расстановке запятых и «вкусным» словам в тексте. От этого всего рассказ стал для меня ещё более притягательным и интересным; его захотелось изведать с другой стороны. Это была история французской революции. И по ночам я начала с содроганием уходить в ужасы заключённых в Бастилии, каковые просидели там несколько лет, и, вероятнее всего, позабыли, что существует белый свет и в принципе что–либо помимо тюремных стен. Читался он на одном дыхании, и, когда псевдокорректорская работа моя была завершена, стал вроде бы лучше и прекраснее. Я могла подчеркнуть, что у автора были вкус и превосходное умение создавать сюжет, но вот написание выглядело корявым, точно он ещё не нашёл стиля своего, бросаясь из крайности в крайность.
Помимо сей работы, я также продолжала с девяти утра до шести вечера ходить в издательство, временами делиться деньгами с Катей, даже писала письма Болконскому. И у меня, и у Андрея из–за работы было не так много свободного времени, но каждый раз отвечал он мне по–доброму ласково, так что сердце наливалось радостью и, чего не было давно — мне становилось действительно спокойнее.
Когда я отдала отредактированное письмо Градову, он поблагодарил меня, молча кивнув, принял его, но уже на следующее утро вбежал взбудораженный и взъерошенный и вызвал меня к себе. Сердце моё тяжёлым, почти неподъёмным грузом упало в пятки. Я понимала, что до корректора и редактора мне очень далеко, даже не стремилась к тому, но всё это время, тем не менее, строила себе планы, как могла бы сидеть в издательстве, читать книги и наслаждаться занятием сим.
Когда я вошла, Грандов быстро печатал что–то на машинке, после позвал секретаршу Лену и, передав ей конверт какой–то, завещал отнести его тотчас же на почту — даже прикрикнул, чтобы она не медлила.
— Вика, спасибо вам, огромное спасибо! Буду скучать по такому верному сотруднику!
— Михаил Семёнович? — не поняла его я.
— Ну, как же, — он поднялся из–за стола, подошёл ближе и принялся крепко жать мне руку, не переставая улыбаться. — Едете в Петроград!
Несколько писем периода 1923 — начала 1924
«Дорогой Андрей Алексеевич!
Спасибо за письмо ваше прошлое, простите, что не ответила сразу. Дела мои прекрасно! Не поверите, еду к вам в Петроград — да к тому же, и по рабочему вопросу. Многоуважаемый Михаил Семёнович способствовал, чтобы взяли меня в «Аквилон» — знаю, издательство не столь уж широкое, но уже тому рада, что смогу в одном с вами городе находиться и в качестве корректора, а не писателя себя испробовать! Вальер Морисович, владелец, будет ждать меня 24 декабря сего года, как раз в канун дня рождения моего. Как удивительно складываются события, даже поверить трудно!
Как вы сами поживаете? Непременно хотелось бы увидеться, как у вас будет время.
С дружеской признательностью, Вика».
«Дорогой мой Анатолий Борисович,
Совсем давно от вас ни письма одного не видела. Каюсь — и сама в дела ушла по уши, времени не было ни увидеться, ни попрощаться пред уездом моим. Галя уведомила, кого только могла — не знаю только, дошли ли вести до вас. С Москвою я пока простилась на неопределённый срок — не знаю уж, когда и вернусь.
Сергей в профилактории теперь, вы, верно, слышали? Хочется вернуться, как получится, скорее хотя бы к одному нему. Сердце у меня не на месте — очень уж беспокоюсь, что, только выпишут, пуще прежнего пить примется, а его от алкоголя отучать надо, Анатолий Борисович.
–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
В пути успела сочинить стихотворение и, пока стояли на станции, написала его сюда. Очень уж мыслей много стало, Анатолий Борисович, прямо разрывают не только голову всю, но и душу.
Хотелось бы узнать мнение ваше насчёт написанного.
Кто по жизни считает эмоции
И пустые бутылки зазря?
А потом твердит революции:
«Ну и чёрт же попутал меня!»
Кто за знамя гордостью тайною,
От распутной устав суеты,
Ночью вновь совершает скитания —
Ищет девочек он для любви.
«Нет, не люди, — считает, — создания,
Что постичь не смогли красоты».
Ну, давай, пригласи на свидание
Хоть одну из тех, с кем был ты.
Мне невмочь даже слышать дыхание
Его в трубке, когда говорим.
Может, полон он очарования,
Когда пьянство расстаётся с ним.
Нет, не пьяница, то мало сказано,
Он на днях мне сказал, что поэт.
Он стихами глаза мне завязывал,
Одурачить хотел, но ведь нет!
Мы знакомы два года паршивые,
Он всё мечется, что–то кричит.
Что глаголишь, дурак, с такой силою?
Он в ответ, улыбаясь, молчит.
