сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)
Штат «Бедноты» был небольшой, и получали сотрудники там, соответствуя названию редакции своей, но продолжали вместе трудиться, переносить непростые будни и дружить всем своим небольшим коллективом. Грандов относился ко мне предвзято, перечитывал одну и ту же статью по несколько раз, придирался к каждой допущенной, пусть и самой мелкой, ошибке, а после бросил всё это дело и передал меня лояльному редактору Лене, совсем молодой девушке, ровеснице Гали, каковая, как ни странно, все материалы мои читала с удовольствием. Я же не могла перестать для себя самой сравнивать Грандова и покойного Литкенса — в каждом слове его, как главного редактора, то и дело виделся мне Евграф Александрович… однако после, когда обращался он именно ко мне, я осознавала, сколь, в действительности, совершенно разные они. Я узнала лишь после, ближе к середине осени, что всё это время редактора не оставляли заботы о продолжении существовании «Бедноты», тираж каковой и стоимость — 4 копейки за 4 полосы, оставляли желать лучшего. Окромя того, Михаил Семёнович заботился, сколько было в силах его, о каждом сотруднике своём, и, узнав от Бениславской, что живу я по-прежнему с родителями, но уже начинаю иметь доход свой благодаря его редакции, стал выискивать прошения о коммунальной квартире. То было куда сложнее, нежели просто лишь попросить комнату.
С самой Бениславской мы первое время, очевидно, не ладили. Впрочем, сидение в одном кабинете рано или поздно всё равно свело бы нас вместе — а так как Рита, бывшая здесь уже до нас, слишком спешно и громко печатала на машинке, её вскоре после прихода моего перевели в другой отдел, и нас осталось трое — я, Галя и упомянутая выше Лена.
Оставаться на работе очень часто приходилось допоздна. В особенности это касалось среды и пятницы, когда редакцию особенно осыпали письмами, и мы оставались с Галей практически на всю ночь, дабы перечитать все их и разделить по разным отделам — а их в «Бедноте» было куда больше, чем сотрудников. Мы выставляли сверху над каждым галочки разными цветами — куда каковое можно было бы отнести, а поутру сдавали, едва выспавшиеся, иногда ночующие прямо на стареньких диванчиках редакции. Оставаться обеим нам приходилось, оттого, что жили мы в совершенно разных частях Москвы, а работать по телефону представлялось невозможным, и стало бы скорее сущей пыткой на всю ночь, нежели предстоящим отдыхом. В один из вечеров мы как-то внезапно принялись обсуждать детство и юность нашу. Галя рассказала, между прочим, как раньше ездила она в Ригу, Лудзу и по другим латвийским городам, а я слушала её с интересом уже потому, что вторым моим любимым после английского был латышский язык.
— Виэнс, дывы, трыс… Как там, бишь, после было? — смеялась я, и Галя, тоже улыбаясь, продолжала: «Четры, пияты, сэши…»
Только теперь, пожалуй, когда были мы с Галей так близко и так много вместе, я приметила, что у неё были большие бирюзовые глаза. И на самом деле красивые. Вспоминала разговоры о том Есенина и, кажется, даже совсем больше не ревновала.
— В школе я увлекалась литературой и историей — как и другие, — продолжала рассказывать, меж тем, она. — Но естественные науки нравились, всё-таки, куда сильнее.
Я, в свой черёд, принималась рассказывать ей о своей студенческой жизни, каковая закончилась не так давно, но уже представлялась пережитком прошлого из-за множества крайне интересных событий. О том, как, бывало, ходили вместе с Майей и Алисой мы на поэтические вечера, знакомились с поэтами, виделись и общались с вокалистами, читали друг другу стихи и пели под гитару друг у друга дома. Бениславская вдруг улыбнулась и промолвила:
— Да… Помню, помню, когда мы жили с родителями, я тоже приглашала к себе подружек. Смеялись, веселились, шутили, а потом пошли всё любовные темы в разговорах…
— И у нас были любовные темы, — кивала я. — Впрочем, и продолжаются до сих пор. Знаете Игоря Северянина? Моя Майя была особенно близка знакома с ним.
— Северянина? — немного удивлённо захлопала глазами девушка. — Конечно знаю. Всегда слушаю его будто зачарованная. А ещё страсть как обожаю Блока.
Таковые вечерние, переходящие в ночные, работы и беседы стали у нас почти привычкою, даже больше сказать — традицией. И если вначале удивительно было мне всё чаще встречать в редакции выпускающего редактора Сергея Покровского, который начинал работу по вечерам, то в последнее время, когда от меня уже не укрывалось, как глядит он на Галю и принимается заговаривать с нею — не в шутливом тоне, как прежде, а с явным удовольствием, точно спешил на работу, лишь бы её одну увидеть — в тот самый момент всё стало ясно для меня. Я даже пыталась намекать на то Гале, но она была слепа к доводам моим, отнекивалась, не хотела верить и непременно повторяла, качая головою: «Вы что, Вика, он женатый человек, с двумя детьми».
Покровский был немногим старше Есенина, высокий, статный и красивый собою. У него определённо был вкус к поэзии, и то стало нашей первой темой для разговора, когда мы перешли от чисто рабочих до уровня дружеских отношений. И если раньше он забегал по вечерам изредка, обсудить с начальством мелкие вопросы или испросить у Гали сделать справку ему, то ныне появлялся чаще. Стоило собрать вещи нам свои, когда начинало вечереть, как тут же появлялся он. А вскоре Галя стала получать от него по утрам записки на столе и даже в почтовом ящике редакции. Бывало, я могла наблюдать такую картину: как, только вбежав в кабинет, она спешно хватала со стола принесённый Покровским листочек, чтобы никто не успел сделать того раньше, спешно разворачивала, уйдя к стене, долго читала, точно норовила впитать в себя каждую строчку, а после, краснея и улыбаясь, внимала запах листка, заворачивала, клала к себе и, совершенно равнодушная, возвращалась к нам.
Жаркий август, меж тем, сменился свежим сентябрём. Тот — первыми дождями и морозным ноябрём. К декабрю мне пришло извещение, что, по ходатайству Михаила Семёновича я получила квартиру в Брюсовском, и мы с Бениславской долго восхищались тому и изумлялись — во-первых, мне отдана была целая квартира, каковую решили мы делить с сестрою Есенина Катей, а, во-вторых, Галя стала практически моей соседкой.
Екатерина Есенина оказалась ровно такой же, как описывал мне её Есенин. Было видно, сколь красивой она будет, когда преобразится девушкой. Иногда, когда между мной и Бениславской заходила речь о ней, мы соглашались, что любить её будут многие… А вот она?
Поклонников у Катерины взаправду было много, но относилась она к тому несерьёзно, с каким-то весельем и легкодумием. Впрочем, чего можно было ожидать от девушки в 17 лет?
Вместе же с радостным известием, что мне дают квартиру, получила я и ещё три письма. Два из них меня невероятно обрадовали уже по одним адресам своим: Майя писала из Англии, а Алиса — из Германии. Обе были счастливы, причём, вторая уже успела несколько раз посетить Москву, сообщить родителям об отношениях своих с Альбертом Вагнером, дабы не скрывать их. Трудно предположить реакцию Филатова старшего, но подруга писала, что её папа остался доволен, что жених — не абы кто, а давний друг его. Несколько раз довелось Алисе также выступить в Германии — не без помощи, впрочем, Фёдора Ивановича. Майя Ланская же сообщала, что все выступления её проходят удачно. Директор театра хвалит её безумно, увещевает, что лишь благодаря ей одной «Ковент-Гарден» вновь стал собой и даже преобразился, заиграв новыми красками. Совсем скоро, к марту, она обещалась быть в Москве (и, о удивительно, о том же самом говорила и Алиса!), а после, вероятно, уедет выступать дальше по Европе, оттого, что представлений её другим художественным руководителям и сцен, ждущих её, скопилось много; предлагала увидеться, передавала наилучшие пожелания с наступающим Новым годом. Я поверить не могла счастью их и своему, читая строки эти, и даже не знала оттого, что отвечать обеим подругам в письмах. Разве что у меня появилась своя квартира…
Новый год неумолимо быстро приближался к Москве, и его ощущал теперь каждый — и Галя, всё более сверкавшая день ото дня, и сёстры Есенина, и только мне было как-то грустно и тоскливо на сердце, меж тем как с прошлого письма Сергея Александровича прошло довольно-таки много времени, ведь ни разу не написал он мне с тех пор, как пришлось мне вернуться в столицу. Зато получила я, наряду с письмами от подруг, извещение от Кожебаткина, и то мне совсем не понравилось. Александр Мелентьевич извечно обещал много всего, а выполнял разве что половину обещанного. Проведав у кого-то, что у меня силами Грандова появилась квартира, он решил немедленно вновь заявиться в жизнь мою, а после, когда стала я отвечать, что более не собираюсь и не смогу писать книгу, да и в принципе не намерена выводить всему свету правду о чужих отношениях, он обозлился, грозясь сорвать с меня все деньги, что потратил на время, проведённое мною в Европе. Бениславская, узнав о том, посоветовала мне успокоиться и не отвечать.
С тех пор, как получила я квартиру там же, где и жила Галя — в Брюсовском, очевидно, что мы стали с нею дружнее. Более не приходилось нам подолгу задерживаться в редакции, ведь теперь работу всю можно было делать по квартирам своим. Когда я впервые посетила квартиру Бениславской, я осознала, что эта девушка столько работает и делает для других, что на прочее — а к таковому относила она и жизнь свою, времени у неё не остаётся. Она была маленькая и узенькая, но не из-за расположения своего — по квадратным метрам моя квартира ничуть не уступала квартире Бениславской. Отнюдь. Дело было в неудачной постановке мебели: коридор забит был различными гардеробами и ненужными столиками и тумбочками, а, как только заходили вы в залу, могли лицезреть два небольших столика, тахту с кое-где провалившимися пружинами, железную кровать, еще две тумбы, столика и табуретку. Гале и самой стало как-то неловко, когда я критическим взглядом осматривала убранство её.
— Ну, что же вы стоите… — то и дело повторяла она. — Располагайтесь, — и разводила руками то в сторону тахты, то — кровати или кресла.
Мы часто и много говорили с нею о работе, но ещё более — о делах личных. Я всё силилась узнать, что у неё с Покровским — но только лишь как друг, уже считая её таковой. Бениславская на сей счёт старалась молчать и всё норовила меня вынудить на разговор о Есенине. Ей было совершенно невдомёк, сколь далеко были мысли и терзания её от истины, и однажды я, кажется, убедила её в том:
— У нас не было любовных чувств с ним, Галя, — тихо молвила я, — как не было, впрочем, и притязаний на них.
Она молчала. А после неожиданно встала, прошлась по комнате и вручила мне что-то. Это был её старый альбом со множеством чужих стихов и росписей, который после решила превратить она в дневник. В тот вечер я узнала, что Бениславская и сама иногда писала стихи. Вот, что нашла я там:
«Книга юности закрыта
Вся, увы, уж прочтена.
И окончилась навеки
Ясной радости весна…»
— С 16-го года я не влюблялась так ни в кого более, — краснея, улыбалась мне она. Я невзначай подняла глаза от альбома и принялась слушать её. — Тогда, в юности, это было… А больше ни к кому я ничего не чувствовала. И до Сергея Александровича мне и не снилось, что я способна полюбить.
Чувство её было всеобъемлющее, широкое, светлое — мне в своих мечтах было далеко до такого! Я грустно огляделась по сторонам, увидела портрет Покровского, каковой подарил он Бениславской, у неё над кроватью, и заметила для себя, что никогда не только ничего похожего на любовные чувства не было меж мною и Есениным — у нас и дружба-то не сказать, чтобы была. Всегда рядом с этим человеком были приближённые его, и, сколь бы ни казался и ни был простым он сам по себе, всегда окружали его люди умные и знающие, готовые поддержать и помочь, все из высокого света и в хороших должностях в литературных кругах. Обо мне же он и словом едва ли с кем обмолвился.
Немного позднее мы перешли с Галей вновь на беседы о «Бедноте», журналистике, газетах. Она, оказывается, неспроста была в редакции — когда-то она очень много перечитала, в том числе, множество номеров журнала «Красная новь». И как-то неожиданно в разговоре сём мы снова перешли на Есенина. Обсудили биографию его. Я много улыбалась, говорила, что это лишь черновики, и работать ему над ней предстоит не один год. Бениславская же вовсю смеялась — пока были мы в Европе, Сергей скидывал ей частички рукописи письмом.
— Написана она смешным детски-официальным языком! — говорила она, и сравнение это вновь ввергало меня в истошный хохот. Заглушил его только звонок в дверь. Слегка побледнев, мы с Галей переглянулись. Сердце моё затрепетало в груди от мысли, каковая была совершено невозможна. Галя открыла. На пороге, комкая шляпу, мялся Покровский.
Мы впустили его, потому что на улице был истошный холод. Они с Галей долго сидели и глядели друг на друга, так что, в конце концов, я, кашлянув, поднялась, сославшись на какие-то важные вещи, кивнула Покровскому, намекая, что увидимся на работе, и удалилась. Теперь, спустя даже столь многое время после Нового года, я ощущала себя совершенно ненужной и одинокой.
Майю и Алису ещё приходилось дождаться, и встречи сей я ждала беззаветно, как ребёнок — подарков на Рождество. Обе каким-то чудесным образом обещали быть в России в одно и то же время — к началу марта, так что февраль я торопила так, как только могла.
Мысли в голове не шли. А это был верный признак того, что следует ложиться спать и более не беспокоить себя. Однако только убрала я все принадлежности с рабочего стола своего — в отличие от Бениславской, в квартире мы с Катей соблюдали хоть какой-то уют, и собралась ложиться спать, как в дверь позвонили. Я уже выключила свет, и лежала в полнейшей темноте на кровати, рассматривая предметы такими, какими были они во время, неведомое для людей; подумала о Кате, но мгновенно отбросила мысли эти — как только у Есениной старшей окончилась учёба в университете, она уехала в Константиново, и раньше середины февраля навряд ли вернётся. Пришлось неохотно подниматься и включать свет — мне было настолько лень, да и сонливость ощущалась, что я ограничилась свечою в подсвечнике. С нею же и пошла к двери. Оттуда послышался ещё один оклик — но на сей раз заместо звонка был стук. Когда я отпирала цепочку, считая, что пришла говорить о Покровском Бениславская, я вовсе и не думала увидеть за нею Есенина. Он казался взъерошенным и озабоченным, но всё таким же, как и прежде.
— Неужели я сплю? — вслух, ещё не осознавая того, произнесла я. Он улыбнулся. И когда улыбка озарила лицо его в полумраке, мне всё ещё с трудом верилось, что он мне не привиделся.
— Сергей Александрович? — быстро затараторила я. — Но как вы… Куда… Такой мороз!.. А Айседора?
Последняя фраза явно заставила его смутиться. Он покраснел, но не отвёл взгляда. В сём слабом свете он будто изучал изменения во мне и, уверена, ни одного не находил.
— Февраль в Росси, Вика, совсем иной, чем в Америке, — тихо шепнул мне он.
— Вы прямиком из Америки! Проходите, я сделаю вам чай.
Я шла на едва ли гнущихся ногах, так что вряд ли меня смущало теперь хоть что-то помимо того, что Есенин заявился ко мне средь ночи. И когда на кухне я услышала, как щёлкнула задвижка, то явственно осознала — пути назад нет. Наверное, подобное чувство было у меня, когда мы остались в квартире его с Мариенгофом, совершенно одни, тет-а-тет, но тогда я не дала прорваться ему с полную силою. Я считала, что меж мною и Толей существует лишь дружба, не догадываясь совершенно о мыслях его. Ныне всё как будто было иначе. Есенин сел за стол, долго наблюдал, как пытаюсь я совладать с чайником, всё силился что-то сказать — да и я ему, чего лукавить? — но не мог. И только когда я подошла, чтобы налить ему кипячёной воды, перехватил руку мою.
— Вика! — вспыльчиво произнёс он, но мгновенно осёкся. Я прильнула глазами к лицу его, не могла наглядеться на черты, о каковых грезила во сне.
— Как вы узнали, где искать меня? — только и произнесла я.
— Катя… — чуть тише произнёс Есенин, так что мне пришлось наклониться, дабы услышать его. Точно воспользовавшись тем, он мягко тронул спину мою, ненавязчиво приказывая сесть на табуретку напротив себя. — Вика, когда вы уехали…
— Молчите! То всё моя вина. Сергей Александрович, я не имела права такого посягательства на вас, — брови его взмыли вверх, и я торопливо продолжала: — да, да, на вас. Ваше творчество, вашу дружбу, общение с вами. Не знаю, кем посчитаете меня вы, но мне приятно ваше общество. Мне импонирует талант ваш, ваши интересы, и общение с вами…
— Сколь сильно общество вас, однако, вышколяло, — покачал головою мужчина, улыбнувшись, а после лёгкая усмешка не сдержалась и пробежала по лицу его. Когда он смеялся, мне каждый раз тоже хотелось нежно улыбаться в ответ, как если бы я видела пред собою счастливого ребёнка. — Раньше могли вы бы так откровенно поведать человеку о чувствах своих? Ну, скажите!
